Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Страстные страсти

Алексей Александрович Минкин — сотрудник газеты «Московская правда» — родился в 1968 году. Публиковался в газетах «Православная Москва», «Православный Санкт-Петербург», в «Московском журнале», журнале «Божий мир».Лауреат Международной премии «Филантроп». Живет в Москве.

«Страстная» — это и название чтимой иконы Божией Матери, и учрежденный во имя ее монастырь, и бывшее имя площади, которую более 80 лет мы зовем Пушкинской. Да, на былой Страстной сошлось множество различных событий и великих личностей, но площадь же изобилует всякого рода несуразицами, нелепицами, несправедливостями. Увы, еще больше на ней самой и вокруг вскипало разных страстей. Впрочем, кипят они и ныне... Какие они — страсти Страстной? или Страстные страсти? Огласке их, в которой нельзя обойтись без многих исторических фактов и биографических данных, и предлагается наше повествование. Ну, а среди немалого количества эмоциональных сумятиц прежде всего выделим страсти мятежного духа, то есть и

Страсти
подле самой обители

Итак, Страстная... Кажется, сам Богородичный образ предопределил последовавшие с ним и возле его события, ибо первое чудо, истекшее от Страстной иконы, было чудо исцеления одной женщины от беснования. Случилось все на Нижегородской земле, и вскоре образ, где наряду с Владычицей изображены ангелы с орудиями страстей Христовых (крест, копье, губка), перенес в личное поместье под Нижним же боярин Б.Лыков. Мало-помалу вести о чудесах от Страстной, — а позже совершались и иные про­явления особенной благодати — дошли до Первопрестольной и до самого государя. Вот богомольный Михаил Федорович и повелел быть иконе в Москве. Сам и встретил ее у Тверских ворот Белого города. Там же, на месте встречи, к 1641–1646 годам в честь Страстной поднялся небольшой храм, ставший уже при Алексее Михайловиче ядром новой женской обители. Нарекли новоиспеченный монастырь Страстным. Постепенно число церквей выросло в нем до трех, но главной, соборной, оставалась та, что не раз перестраивалась, возобновлялась и вновь освящалась во имя Страстной Богородицы.

И впрямь, соборный храм заметно перелаживали в самом конце XVII века, но не миновало столетие, как вся обитель настолько пострадала от пожара, что ее подумывали упразднить, да остановило вмешательство матушки-императрицы Екатерины. Монастырь возродили из пепелища. Воссоздали и Страстную церковь, где выгорело все, за исключением пары стенописных образов: Боголюбской Божией Матери и святого Иоанна Воина. С тех пор их, как и главную обительскую святыню, Страстную икону, чтили по рангу чудодейственных.

Увы, страсти пожаров не стали самыми опасными в монастырской истории — тихое иноческое гнездо подстерегали более коварные и изощренные страсти — человеческие. Пришел год 1812-й, а в упряжке с ним в Златоглавую вторглись непрошеные иноплеменники. Невзирая на смуту, грабежи и огонь, охватившие город, игуменья и сестры остались внутри Страстного. И натерпелись же... Их обошла стихия, но не пощадили люди. Или нелюди? Французы, издеваясь и унижая инокинь, вышвырнули женщин на соборную паперть, а сами расположились по кельям. Храмы опоганили и разорили, пресекли службы, а внутри собора обустроили гвардейское торжище. Более того, у Святых врат набежчики расстреляли несколько москвичей и тела несчастных повесили тут же, при входе в обитель. Что и говорить, Моск­ву «посетили» цивилизованные и просвещенные европейцы.

Тем не менее Страстной перенес и Наполеона с Мюратом. И как только их «непобедимую» армаду препроводили поближе к родным «мазонам», именно в Страстном отслужили первый по всей Москве благодарственный молебен. Что ж до монастырских строений, и их без благодарения не оставили — в частности, к 1855 году яркий московский зодчий М.Быковский возвел здесь новые ограду и колокольню — причем на втором ярусе колокольни, как и прежде, стал действовать храм Человека Божия Алексия, небесного покровителя основоположника монастыря — Алексея Михайловича Романова. А вот образа для новой Алексеевской церкви написал автор всем известного «Неравного брака» В.Пукирев.

Новая иконопись украсила и пятиглавый двухъярусный соборный Страст­ной храм, где еще в 1844 году Московский митрополит Филарет (Дроздов) освятил во имя Анастасии Узорешительницы очередной придел, и там почивали мощи мученицы, дарованные сюда княгиней Е.Цициановой. Кстати, тот же святитель Филарет постриг в иночество и рукоположил в игуменьи представительницу дворянского рода Озеровых мать Евгению. Правда, какое-то время матушка служила в подмосковном Аносине монастыре, а затем уж возглавила Страстной. С ней слава обители загремела медными литаврами — ни один из членов августейших и великокняжеских семейств, наезжавших в Первопрестольную, не упускал возможности зайти внутрь этих стен и пообщаться с настоятельницей. К слову говоря, побывал в святых стенах и король Швеции Оскар II, весьма лестно затем отзывавшийся о визите и приеме. «Визиты» совершенно иного порядка в Страстной при матушке Евгении совершали десятки сербских и болгарских девочек, вывезенных с фронтовых полей русско-турецкой войны. Специально для юных беженок создали приют, где их содержали и воспитывали до совершеннолетия, с наступлением которого за монастырский счет отправляли на родину. Некоторые из балканок выражали искреннее желание остаться. И остались, вливаясь в сестричество. Им, как и представительницам коренных российских народов, предстояло трудиться Богу и укреплять доблесть обители, поскольку «страстные» просфоры славились на всю Белокаменную, а чудные здешние распевы распростирались и далее по империи, ибо монашеское пение в Страстном было столь хорошо, что многих сестер рассылали налаживать подобное за сотни верст. Отменно наладилось и рукоделие среди насельниц Страстного — вот и великий наш кукольник С.В. Образцов в автобиографической книге «По ступенькам памяти» вспоминал, как относили они в Страстной простегивать постельное белье, предметы шитья из Страстного то и дело экспонировались на различных выставках — и, надо сказать, с успехом.

Ну а на закате XIX столетия обитель, пригласив архитектора Ф.Мигардловича, обзавелась очередными постройками: в 1894-м зодчий возвел здесь Ксеньинскую церковно-приходскую школу на 50 учениц, а через четыре года и трапезную с храмом во имя Антония и Феодосия Киево-Пе­черских. Прекрасный ансамбль утвердился и неспроста, по-видимому, стал привлекать взоры музыкантов, литераторов, художников.

К примеру, возле Страстного любили прогуливаться Чайковский с Балакиревым, а саму обитель на полотне «Тверской бульвар. Страстной монастырь» изобразил Аристарх Лентулов. Помимо прочего, Страстной с прилегающими улицами и достопримечательностями многократно описывали мастера слова. Всех чаще, пожалуй, Бунин. Именно его действующие лица из «Митиной любви» в прогулке по Тверскому осматривают памятник Пушкину и Страстной монастырь, а герой рассказа «Ида», с ночной ватагой возвращающийся из пригородных рестораций, у Страстного, под первый заутренний набат, во всю глотку кричит о любви — то ли от хмельного куража, то ли от необузданной страсти. Так или иначе, монастырь упоминается Буниным и в рассказе «Казимир Станиславович». И он же вместе со Страстной площадью и Тверской проходит сквозь бунинские «Окаянные дни».

Кроме того, обитель фигурирует в «Лете Господнем» И.Шмелёва, «Повести о сестре» М.Осоргина, в Страстном молился персонаж «Голубой звезды» Б.Зайцева-Христофорова. Скорее всего, та же обитель с ее послушницей Олей запечатлена А.Чеховым в рассказе «Володя большой, Володя маленький». И уж точно Страстной увековечил М.Булгаков, писавший о нем и Тверской в очерке «Площадь на колесах», а также в «Похождениях Чичикова», поминая там его рядом с Тверскими бульваром и улицей. Собственно, тем же автором выведены названные по монастырю Страстной бульвар («Театральный роман») и одноименная площадь (рассказ «Чаша жизни», фельетон «Серия № 0660243»). Тверская и Страстная площадь место и в «Голубой звезде» Б.Зайцева. К слову, и о самой площади...

Вообще-то Страстной она стала не сразу. Да и площади тут поначалу никакой не было. Тянулась стена Белого города, прерываемая проездными Тверскими воротами. Вот с разборкой стен в 70-х годах XVIII столетия и обозначилась площадь Тверских Ворот. Страстной же, судя по всему, ее нарекли с появлением Тверского и Страстного бульваров. По открытии здесь опекушинского памятника Пушкину городская дума предлагала переиначить Страстную в Пушкинскую, да более высокие отцы города и державы рвение сочли неуместным. «Уместно» стало через полвека. Правда, совсем ненадолго: в 1918-м Страстную обозвали «площадью Декабрьской революции» (по кровавым событиям 1905 года), но и это ко двору не пришлось.

В целом же многострадальный топонимический объект жил своим частным и общественным укладом. Многое здесь случалось впервые — в городе, а то и в стране. Именно от Страстной побежала первая московская конка, затем первый трамвай. И такси, первое в городе дореволюционное такси с надписью «Извозчик. Такса по соглашению», тронулось, к диву любопытствующих, отсюда. Впервые сложившуюся французскую монополию на брадо­брейскую деятельность здесь нарушил наш соотечественник Арсеньев, дерзнувший возле женского монастыря распахнуть двери мужской парик­махерской с пиявочной составляющей. Впрочем, что там цирюльни с пиявками: невзирая на близость обители, духовного центра, Страстная долгие годы вмещала в себя торговлю дровами и сеном, сезонную актерскую биржу, да и с питейными забегаловками на ней все было налажено. Так, в Татьянин день студенты, — а большинство из них проживало неподалеку, на Козихе, — заполоняли пивные и трактиры Страстной, празднуя «до выноса тела».

Бывали на площади и совершенно иные радости: в дни празднования чудотворного образа Божией Матери, находящегося в монастырском соборе, а нынче хранящегося в Воскресенском храме Сокольников, Страстная также множилась народом, который от переизбытка чувств устраивал гулянья с каруселями и балаганами. А еще, благодаря расположению на главной улице Златоглавой, площадь не раз являлась свидетельницей въезда самодержцев или военачальников. Тогда в Страстном вершили молебны, а рядом сооружали из теса триумфальные ворота. Так было при Петре I, одолевшем шведов, и с турецким укротителем Румянцевым-Задунайским. Так было при коронационных торжествах с приездом в Москву Елизаветы Петровны, Екатерины II, Павла I.

Один из визитов государя наблюдал основатель Центрального театра кукол С.Образцов, мальчиком вглядывавшийся в яркую процессию с балкона дирекции Александровской железной дороги (Тверская, 16/2). Этот дом был возведен в 80-х годах XIX века австрийским зодчим А.Вебером, но в советские годы, когда там проживала народная артистка СССР Е.Турчанинова, его надстроили и «прописали» внутри Всероссийское театральное общество с Домом актера. О, чего только не видывал этот дом: капустники и розыгрыши, чествования и застолья, курьезы и страсти. Здесь, в ресторане ВТО, вскипела бурная страсть В.Высоцкого к Марине Влади, о чем сама «русская француженка» поведала в книге «Владимир, или Прерванный полет». Вообще, о том элитном заведении сохранилась масса напечатанных и отснятых воспоминаний, ибо познало легендарное ушедшее здание таких корифеев, как Р.Симонов, М.Царев, М.Шаров, О.Ефремов, М.Уль-
янов, Р.Плятт. Сиживали здесь «по маленькой» С.Соловьев с Н.С. Михалковым и А.Вертинской — нет, всех не перечислить.

Сегодня вместо той части постройки — новодел с магазином «Галерея “Актер”», где время от времени устраиваются фотовыставки. И только-то. Кажется, потихоньку прекращают существование и «Московские новости», редакция которых жила по соседству. Удивительно все же, как переменчиво время: помню, в перестроечную пору толпы людей ночами, с фонариками, дежурили возле редакции, чтобы тут же, со стендов с только вышедшими из печати газетами, узнать нечто новое и животрепещущее. И вот... И вот дом на углу Тверской и Страстного охватывает гибельный пожар. Дома актера нет больше. Здесь нет, на Пушкинской. И слава богу, то пламя не видел живший поблизости баснописец И.Крылов, имевший какую-то нездоровую страсть к пожарам...

Да-да, тучный — и оттого кажущийся простодушным — острослов и гурман Крылов человеком бесстрастным вовсе не был. С ним, года полтора обитавшим в доме полковника И.Бенкендорфа (Страстной, 6), у которого бывали Карамзин, Херасков, Веневитинов, связано в Москве не столь уж и много, хотя наш город сатирик вспоминал и в стихах (басня «Ворона и курица»); с другой стороны, вирши его стали так популярны и в Москве, и повсюду в империи, что десятки фраз («А ларчик просто открывался», «У сильного всегда бессильный виноват», «А Васька слушает да ест», «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать», «Ай, Моська, знать, она сильна, что лает на слона», «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку») приписывались народу.

Тем не менее с именем их создателя увязано немало легенд — и что из них вымысел? что истина? Много судачили о неряшливости, обжорстве, шулерстве при игре в карты Крылова. Говорили, будто Иван Андреевич, припоздавший как-то в гости, получил исполинскую штрафную порцию макарон, одолел ее, затем справился с внушительным обедом, попросил добавки и в конце концов промолвил: «Хорошо бы еще штрафу». Лишь за столом флегматичный толстяк оживлялся, выдавал экспромтом оды еде — такие, что вызывал общие овации. Из дома Крылова сподвигнуть к выходу на улицу могли разве что застольные пиры да случавшиеся пожары. Еще имел он страсть к языкам, изучив в детстве немецкий, итальянский и французский, а в 50 лет — древнегреческий. Также обожал кормить голубей — причем, не обременяя себя выходом из квартиры, кормил пернатых, раскрывая окно. И дни-то свои он сократил, вот так распахнув поздней осенью окно, подхватив горячку и скончавшись. Правда, кое-кто утверждал, что перед смертью Крылов попросту объелся блинами. Миф. Ну а то, что никогда он не женился, да и не стремился к тому, верно.

Верно и то, что пытался издавать вольнодумный журнал и тем привлек недоброе внимание императрицы. Пытался зарабатывать на театре, но денег за пьесы ему упорно не выдавали, а поощряли местами в ложу. Не ясно точно и место рождения будущего баснописца — скорее всего, Москва. Отец же его, служивший то в Оренбурге, то в Твери, рано умер, и в Твери мальчиком занялся помещик Львов, приписавший ему несколько лет и определивший помощником писца земского суда. Далее — секретарская должность у князя Голицына в Риге, место библиотекаря в Публичной читальне Петербурга и принесшее общую известность сочинение басен. Крылов дослужился до статского советника. При всей своей малоподвижности, он хорошо рисовал, играл на скрипке и всерьез увлекался математикой. В старости он посвятил себя крестнице, отдавая ей время, знания, кров, а еще, вопреки собственным обычаям, много гулял и даже зимой купался, поскольку врачи после случившегося с ним инсульта советовали изменить образ и ритм жизни. Впрочем, зрелость и старость подстерегли Крылова в столице, а в Первопрестольной, на Страстном, он был подвластен не слишком уж здравому существованию.

Между прочим, в бытность его у Бенкендорфа, нынешний дом № 6, взиравший прямо на монастырь, являлся одноэтажным, но с мезонином. Позже мезонин расширили до сплошного верхнего этажа, а в 30-х годах ХХ столетия стойкий барский особняк нарастили еще тремя этажами. Кстати, в том же доме, но принадлежавшем уже бригадирше Новосельцевой, нашел временное и доброе пристанище Дмитрий Николаевич Свербеев — и сам сочинитель, и друг множества литераторов. У Свербеева, как отмечал в «Былом и думах» Герцен, традиционно собирались по пятницам. Там, где вкушали чай «по-московски», то есть за общим большим столом, бывали Пушкин, Чаадаев, Гоголь, Тургенев, Лермонтов. Порой за столом, как в самоваре, вскипали нешуточные страсти меж западниками и славянофилами, но Дмитрий Николаевич, окончивший Московский университет и служивший в столице при Министерстве иностранных дел, дипломатично направлял кипяток споров в мирное русло...

Ну а между домами № 2 и № 6 по Страстному, естественно, находится воздвигнутый в 1902 году архитектором А.Мейснером для князя Горчакова дом № 4/3, в одном из корпусов которого (строение 3) действуют клуб и галерея «Монеты и медали». Что ж, понятие «монеты», пусть и не звучавшее дословно, явно фигурировало в происходившем здесь, на конспиративной квартире распространителей «Искры», соглашении, в итоге которого Горький решился помогать социал-демократам материально. Возможно, потому и переиначили главную улицу города, Тверскую, в честь партийного мецената. Правда, не каждый уж и вспомнит об «улице Горького». Между тем и ее, и Страстной бульвар не обошел стороной Ю.Трифонов в своем творении «Дом на Набережной», ставшем поистине культовым...

Культовым местом нашего многоликого города могло бы стать и еще одно достойное здание, выходящее на Пушкинскую (Страстную) площадь, — значительно перестроенная городская усадьба графини Бобрин­ской, занимающая угол площади и Малой Дмитровки. Номинально, кажется, и сегодня ее строение принадлежит «Известиям», корпуса которых стоят по соседству, но вместо какого-либо музея, так и взывающего к жизни, здание напропалую сдается под офисы. А ведь в начале XIX столетия в нем царил легкий дух вечеринок, балов, маскарадов. В 1832-м сюда, к графу С.Уварову, наведывался Пушкин. «Я — не дитя, хоть и поэт», — как раз из Александра Сергеевича. Вот недетские отнюдь явления и впоследствии происходили в том доме, поскольку была там типография В.Давыдова, среди прочего издававшая и журнал «Зритель», где начинал Антон Чехов, а брат его, Николай, трудился как художник. Гении кисти и красок внесли в пеструю палитру дома Бобринской свои штрихи с размещением внутри Общества любителей художеств, проводившего здесь выставки и встречи. Потому-то в скрытом мемориале бывали Поленов, Суриков, Репин, Маковский. Бывал и П.М. Третьяков.

Ну а в 1947–1964 годах былую усадьбу «освоил» журнал «Новый мир», и тут, под острыми вопросами «печатать?», «нет ли?» при главном редакторе А.Твардовском, тоже бурлили недетские страсти. К слову говоря, весь район бывшей Страстной буквально испещрен прошлыми и нынешними издательствами. А уж при них — известное дело — страсти и страсти. Накал их в свое время был высок и в газете П.Рябушинского «Утро России», здание для печатни и редакции которой в Малом Путинковском переулке возвел искусный кудесник модерна Ф.Шехтель.

Велик был градус страстей и в позднейших «Новом мире», «Новом времени», «Вопросах истории» — по крайней мере, совсем недавно, когда эти журналы пытались выдавить из насиженных ими пространств. Каким-то негодяям с большими деньгами понадобилось здание: самый центр Москвы, тот же Малый Путинковский. «Путинковский», ибо расходились тут пути-дороги на Тверь и Дмитров. Сейчас наши дорожки разъезжаются меж золотым тельцом и нравственностью. И характерный пример тому — поминаемое здание журнальных редакций в Путинковском. Здание непростое. И не потому только, что памятник предреволюционной поры, не потому, что так или иначе пользовались им многие творческие советские знаменитости. Это — единственное из оставшихся строений женской Страстной обители: монастырская гостиница, отстроенная, как водилось, прямо за иноческими стенами...

Да, переборовшая и пережившая массу страстей, обитель не выдержала страстей нового богоборчества, не перенесла злого мятежного духа. Ликвидировать ее начали аж в 1919-м. Правда, некоторое время насельницам позволили жить на старом месте, но при этом к ним подселили учащихся Коммунистического университета Востока. Странный какой-то симбиоз сложился — нелепый, уродливый. Странное и время приспело, хотя все, как говорится, на любителя. Однако судите сами: весной 1928 года в стенах разоренного Страстного расположился Центрархив, разорили и разогнали сельскохозяйственный хутор в Дмитровском уезде, где подвизалось до 20 трудниц. А в 1929-м обитель превратили в Центральный антирелигиозный музей.

Много тогда насаждали их по бывшей православной державе — антицерковных музеев, курсов, университетов. Для подрастающего поколения кто-то исхитрился придумать игру на поражение цели, в центре которой изображался храм, а то и поп. Та же година отметила учреждением громогласно Союза воинствующих безбожников и целым рядом соответствующих печатных органов: «Безбожник», «Деревенский безбожник», «Безбожник у станка». Вовсю набирало обороты движение малолетних безбожников. Воинствующие атеисты грабили массово закрываемые церкви и монастыри, а светские власти — не всегда же пропадать добру — кое-что из разграб­ленного переносили в Гохран. Это по соседству со Страстным, в Настасьинском переулке. Потом образа, киоты, священные сосуды за бесценок уходили в заморские пучины.

И это не все: тогда же окрестности Страстной пестрели призывами к иностранцам посетить и приобрести что-либо в антикварном салоне на Тверском бульваре, д. 26, куда музей изобразительных искусств имени Пушкина обязывали сдавать предметы его коллекции. Страна нуждалась в валюте. А то, что из опоганенных обителей и разоренных приходов доставлялось в антирелигиозный музей Страстного, продаже не подлежало. Просто-напросто резные барочные иконостасы, церковная утварь, бесценные иконы, а то и мощи (в частности, Феодосия Черниговского) складывались штабелями — и нередко на «свежем» воздухе, под дождь, снег, ветер. Вот и пустили по ветру чтимые веками святыни, а вместе с ними и сам монастырь.

Сносить Страстной начали в 1936-м, а через год с работами уже справились. Газеты радостно рапортовали о том, что Страстная площадь за счет сноса монастыря расширилась втрое. На ней, взамен народным престольным гуляньям, обозначились новые сборы под 7 ноября и 1 мая. Славной обители не было. Уцелела только гостиница, да и ту разгородили на квадратуру коммуналок, а в 1957-м приспособили под функции комитета Всемирного молодежного фестиваля. Увы-увы, говорят, разборкой монастырских строений руководил зодчий Щусев — тот самый, что до революции созидал храмы, а после нее вступался за уничтожаемые святыни. Что произошло? Какие такие взыграли страсти? Или страхи? Со сносом зданий не пощадили и монастырский некрополь, в том числе и могилу поминаемой выше матушки Евгении (Озеровой).

Ну а уж какие страсти взыграли в иных наших творцах — скажем, к примеру, от поэзии? В книге «Сивцев Вражек» М.Осоргин пишет, как футуристы расписывали стены Страстного — но тут, кажется, он ошибался. Первый из футуристов и «первый поэт революции» Маяковский действительно ругательски проходился по Страстному — но стихотворно. А вот имажинисты отличились воочию...

Это они — Есенин, Мариенгоф, Ку­сиков, Эрдман, Грузинов, Шершеневич — могли ночами менять уличные таблички, и тогда Тверская превращалась в «улицу поэта Есенина», Петровка — в «улицу Мариенгофа» и т.д. То были невинные шалости по сравнению с пьяной выходкой «честной» компании, которая за ночь, под надзором доблестной милиции, испещрила зарифмованной похабщиной стены и ворота Страстного. Одна из насельниц не выдержала, метнула камень, угодивший в Есенина и расквасивший ему нос. Поэт вскипел, орал в страсти, что прикончит монашенку, да, к счастью, остыл позднее. С рассветом потешавшиеся вновь стянулись к обители, наблюдая, как бедные инокини отмывают их откровенные «петроглифы». Пройдет несколько лет, и Есенин возвратится на Страстную — точнее, гроб с его телом, который на пути к Ваганькову трижды обнесут вокруг памятника Пушкину. А вот «скромнейший» из имажинистов, вообще-то державшийся особняком, поэт Рюрик Ивнев в той вакханалии у обители, всего скорее, участия не принимал. И это он выдаст не так уж уместное в имажинистской среде: «Меня научил Достоевский Россию мою понимать». Что ж, и гениальный Федор Михайлович не миновал Страстной — как раз о ту пору, когда там бушевали

Страсти творческие.
И не только

Итак, год 1880-й. Москва готовится к открытию на Страстной выразительной пушкинской скульптуры. Открытие откладывалось несколько раз, страсти разгорались. Дважды по случаю торжеств дирекция «чугунки» Петербург–Москва обещала переезжающим льготы, но сроки переносились. В итоге в Первопрестольную тронулись те, кто желал видеть пушкинский праздник, а не те, которые под обещанные поблажки намеревались обтяпать собственные делишки. Наконец отстраняемое торжество свершилось. В Страстном по случаю сего отслужили молебен, а на площадке у памятника, вставшего в скверике на Тверском, оркестр под управлением Н.Рубинштейна исполнил гимн империи. Накануне ночь напролет собравшиеся читали стихи, а затем... С монумента стянули покрывало, и бронзовый Александр Сергеевич воссиял над публикой. Кстати, все хлопоты легли на городского главу С.М. Третьякова (родной брат основателя галереи) — и тот разрешил их делово, искусно. Подряд же на сооружение трибун, с которых лились речи, стихи, воззвания, получил отец писателя И.Шмелёва, описавшего случившееся в «Лете Господнем». Собственно, и сам памятник, и окаймлявшие его улицы не раз выделяли на страницах собственных произведений наши писатели: Тверской бульвар и памятник в повести «Кассандра» упоминал Б.Зайцев, в «Окаянных днях» — И.Бунин, И.Ильф и Е.Петров — в «Двенадцати стульях». Тверская улица с пушкинским монументом фигурирует и у М.Булгакова в «Мастере и Маргарите», а М.Осоргин в повести «Сивцев Вражек» вместе с Тверской и Страстным бульваром описывает памятник Пушкину, возле которого в годы Первой мировой бушевали митинги.

 Впрочем, о митингах, шествиях и протестах на Страстной поговорим чуть позже, коль скоро торжества открытия на Тверском юнцом наблюдал и писатель Н.Телешов, описавший происходившее в «Рассказах о прошлом»: «Помню на празднике писателей Майкова, Полонского, Островского. Помню Достоевского и необычайные мои впечатления от произнесенной им речи». Действительно, Федор Михайлович в те дни и здесь, у памятника, и в благородном собрании потряс всех речами и чтением стихов. Он перевернул сознание слышавших. А вот у Марины Цветаевой — которую с малолетства приводили гулять к ваянию, сознание перевернулось от самого скульптурного облика. «Что знаешь в детстве — знаешь на всю жизнь, но и чего не знаешь в детстве — не знаешь на всю жизнь», — писала она. И так, с детства насмотревшись на пушкинскую фигуру, в очерке «Мой Пушкин» поэтесса признавалась: «От памятника Пушкина у меня безум­ная любовь к черному». Что ж, думается, Александр Сергеевич таковому выбору не противился бы, да и с другим удивительным воззрением Цветаевой — «Россия — место пребывания тоски» — не спорил бы.

Ну а с тем, что Россия, победивший фашизм СССР, станет местом пребывания доморощенных нацистов, по-своему питавших любовь к черному, ни Пушкин, ни мы, свидетели того безумия, сжиться никак не могли бы. И не смогли. А это, увы, было: в 80-х годах ХХ столетия, на Пушкинской, у кафе «Лира», абсолютно в иной связи воспетом А.Макаревичем, погожими апрельскими вечерами отмечать рождение фюрера съезжались столичные и подмосковные неофашисты. Бред? Кошмарный сон? Нет, чудовищная явь. С подонками разбиралась милиция, их дубасили идейные противники, но они, как стайка гадюк, от апреля к апрелю сползались к «Лире». И «Лира» вдруг исчезла. Потому ли, не знаю. Однако на ее месте встал первый «Макдоналдс», к которому устремились сотни иных почитателей.

А Пушкин, в честь коего в 1931-м старинную Страстную нарекли Пушкинской, молча наблюдал за теми новинками жизни. Возможность обозревать противоположную сторону площади у него появилась еще в 1950-м, когда в изголовье Страстного бульвара разбили новый сквер с фонтанами, куда за одну ночь через Тверскую перетащили и сам памятник. Зачем? «На свете счастья нет, но есть покой и воля» — вот чьим-то невежественным волевым решением монументу покоя не дали. Сегодня все чаще слышатся голоса и разгораются страсти по поводу возвращения памятника на прежнее место, но согласия пока нет, да и «наше всё» за годы бронзового существования с двух точек насмотрелся такого, что не решишь однозначно, где уместнее, где спокойнее, где лучше...

И впрямь, каким только страстям — мятежным, революционным, разрушительным — не стал невольным очевидцем застывший гений. Вот год 1905-й: засевшие на колокольне Страстного военные и жандармы поливают из пулеметов смертоносным свинцовым дождем митингующих на Тверском. Ужас! Горький с прискорбием отмечал: «У Страстного баррикады. Вся площадь залита кровью, пожарные смывают ее». А митинги сотрясали воздух Страстной и до, и после. Так, студенты протестовали против редактора «Московских ведомостей» Каткова, а работники печати — недаром район газетно-журнальный — устраивали на Страстной забастовки. В 1914-м здесь вновь случились столкновения с полицией, а в 1917-м нежданно преобразился и монументальный Александр Сергеевич: он «покраснел». Не от стыда ли? Ибо сбившийся люд, опьяненный страстью пресловутой свободы, обрядил памятник в красные флаги и полотнища. Позже кричали что-то непотребное, ругались — словом, выражали себя, свои страсти. Те бесчинства у изваяния прошли через роман И.Шмелёва «Няня из Москвы».

Чуть-чуть позднее Страстную и Тверской, «освобождаемые» от юнкеров, из артиллерийских орудий обстреливали уже красногвардейцы. Памятник устоял чудом. Уцелел, несмотря на гитлеровские бомбы, и в годы Великой Отечественной, очевидствуя в жуткую стужу («Полезен русскому здоровью наш укрепительный мороз»), как по улице Горького отправляется в бой наша военная техника.

А затем Александра Сергеевича переместили, и через 11 лет за его спиной, на части уничтоженного монастыря, появилось огромное, с залом на 2400 зрителей и двумя залами по 200 мест, детище архитектора Ю.Шевердяева — кинотеатр «Россия». Ему предстоит стать главным кинотеатром столицы, базовой площадкой «Мосфильма», местом проведения Международного кинофестиваля и центром премьерных показов лучших отечественных и зарубежных картин. Вот только, подобно памятнику, менявшему «стоянки», у кинотеатра не сложится общежитие с собственными названиями и статусами. Из «России» он превратится в киноконцертный зал «Пушкинский», а недавно с возвращением имени «Россию» решили переоборудовать в театр мюзикла. Не театр ли абсурда?

В целом же, помимо всего прочего, изваяние Александра Сергеевича лицезрело на Страстной и кинематографический бум, и разгромное бегство отсюда кинопроката. Когда-то в сооруженном в 80-х годах XIX века модным архитектором Р.Клейном доме 8 по Страстному, ныне взирающем на «Россию», работал синематограф «Фурор». Свое кино открыл на Страстной и выходец из Западной Украины А.Алксне. А вот как характеризовал в книге «Театры большие и маленькие» былую Страстную режиссер Б.Голубовский: «Площадь в прошлом — букет кинотеатров. На углу, где теперь вход в метро “Пушкинская”, стоял “Ша нуар” — “Черный кот” по-французски. Но московские острословы с одесским колоритом переиначили название в “Тише, брюнет”. Напротив, где сейчас “Макдоналдс”, было кино “Палас” и маленькая “Хроника”, где я впервые увидел “Нетерпимость” Гриффита. И там — символическое пустое место...»

Между прочим, смотреть «Хронику дня» в каком-то из залов на Пушкинской площади ходили герои повести «Время и место» Ю.Трифонова. Теперь какая уж хроника — кино со Страстной–Пушкинской ушло полностью. Правда, в разгар закрытия столичных кинотеатров в Настасьинском, д. 2, неожиданно открылся американский «Кодак киномир», но дела его становились все хуже — кажется, исчез и он. Грустно. Тем более если вспомнить, сколько произведений того же Пушкина было экранизировано, сколько шло здесь, на Пушкинской. «Страстное» кино ретировалось. Вместе с тем изваянный поэт и по сей день негласно наблюдает за сохранившимся на площади музеем. Это Мемориальный музей-мастерская скульптора С.Конёнкова, расположенный внизу углового сталинского дома 1940 года постройки (архитектор А.Мордвинов) по Тверской, д. 17...

Прекрасную мастерскую Конёнков получил в 1945-м, сразу по триумфальном возвращении в СССР. За границей скульптор проживал более 20 лет, но дома его не тронули, более того, устроили пышный правительственный прием, а распоряжением «вождя» к берегам Америки отрядили специальное судно, дабы не распылить конёнковские работы. Имеются данные, утверждающие, будто супруга творца являлась агентом советской разведки — отсюда и нетронутость, и почести. Тут уж, как говорится, жена не рукавица, с руки не снимешь. Сам же скульптор с юности пылал желанием жить вечно и, говорят, изобрел некое средство в духе Авиценны. Так или иначе, по-видимому... то желание и вытолкало Конёнкова на чужбину, а затем повернуло вспять. Своей загадочностью Конёнков чем-то сродни Горькому, с которым приятельствовал еще до отъезда, а возвратившись, попал на улицу Горького. Судьба. Сегодня в музее тысячи экспонатов: гипс, мрамор, дерево. Любопытно, что одной из последних крупных работ 90-летнего старца стала фигура Христа, сработанная из стволов дерева. Мастер что-то осмысливал. Или переосмысливал, точнее. Было что. Хотя бы тот факт, что дом с мастерской вздыбился на месте ближайшей к Страстному монастырю приходской церкви, стоявшей здесь еще до Романовых. То был храм Дмитрия Солунского у Тверских Ворот, принесенный на заклание к жертвеннику

Страсти разрушения,
перемен и переделок

Все верно: Страстная за время пребывания Конёнкова за рубежом изменилась нещадно. От старой вовсе ничего не осталось. Сложившийся столетиями привычный облик был насильственно стерт. О монастыре уже сказано.

Наискосок же от него, через Тверскую, тихо существовала Димитриевская церковь, вставшая взамен бывшего здесь в XIV–XV веках подворья Киево-Печерской лавры. Неспроста, наверно, и устроенную на средства Л.Д. Шишковой последнюю по времени основания церковь Страстного посвятили Антонию и Феодосию Печерским. А храм Димитрия, по определению И.Кондратьева в «Седой старине Москвы», «обращавший внимание довольно прекрасной архитектурой», по новой отстроили к 1792 году. Церковь с главным престолом во имя Троицы в московском обиходе именовалась по приделу. Славилась она чтимой Киево-Печерской иконой Божией Матери, а еще — приходским хором и уникальной колокольней, сочлененной со звонницей. Ничто ее не уберегло: снесли в 1933-м с опережением разрушения монастыря на пятилетку.

Вслед за ней за площадь взялись еще крепче, еще основательнее. Так, на той стороне Тверской, где упиралась в небо колокольня Страстного, находилось привлекательное здание, выстроенное во вкусе модерна А.Эрихсоном для редакции «Русского слова» и издательства легендарного Сытина, а кто-то помнит его по книжному магазину соцстран «Дружба». В сытинскую же бытность особнячок навещали Куприн, Горький, университетская профессура. С первых советских лет сюда вселилась редакция «Правды», приезжал Ленин. Позднее в сытинских апартаментах угнездилась газета «Труд». А вот когда Твер­скую подвергли хирургической реконструкции, здание архитектора Эрихсона посредством специальных блоков от Страстной подвинули на 33 метра к Настасьинскому переулку. Дом переехал, и о ту пору наверняка нашлась какая-нибудь набожная старушка, наблюдавшая за «операцией» и причитавшая: «От страсть-то!»

Между тем и ранее, в 1927-м, эта часть Страстной вдруг начала меняться: сюда втиснули сооруженный по проекту Г.Бархина конструктивистский короб «Известий». Однако органам Совета народных депутатов корпус стал тесен, и рядом к 1975 году подняли новое громоздкое детище Ю.Шевердяева — второй комплекс «Известий». Так и вспомнишь строчки Е.Винокурова: «Страна моя, прекрасен твой порыв во всем достичь последнего предела». И все бы ничего, да только этот «порыв» с новым корпусом смел прекрасный дом Римских-Корсаковых XVIII века...

Был дом поистине уникален. При хлебосольной, широкой души хозяйке Марии Ивановне в тех интерьерах разыгрывались маскарады и балы, разворачивались открытые обеды и ужины — словом, разжигались страсти светской жизни. Кого только не видывали пространства особняка: Пушкин, Вяземский, Алябьев, Денис Давыдов, даже патриарх Иерусалимский. Между прочим, в кишиневском письме Пушкин вопрошал Вяземского о здравии хозяйки дома, живущей у Страстного. И еще: Александр Сергеевич возымел пылкую страсть к одной из пяти дочерей Римской-Корсаковой и вывел черты воздыханной в «Евгении Онегине». Сама Мария Ивановна и возлюбленная Пушкина, Александра, послужили прототипами к задумывавшемуся «Роману на кавказских водах». Но ни с «Романом», ни с романом у гения не сложилось.

А тезка Пушкина — Грибоедов в некотором смысле оказался более резвым — по крайней мере, благодаря ему москвичи данный дом прозвали «фамусовским». Дело в том, что последующий за Марией Ивановной владелец, ее сын Сергей Александрович, женился на двоюроднице Грибоедова, признанной прообразом Софьи в «Горе от ума». Более того, московская легенда повествует о том, что в один из визитов сюда Грибоедов поносил москвичей, бездумно заимствовавших французскую речь, манеры, одежду. Тем, мол, он вызвал всеобщее недоумение. По городу расползлись перетолки: а Грибоедов-то тронулся. Желая доказать обратное, «виновник» и начал поэму, выведя на публичное обозрение многих бывавших у Римских-Корсаковых, да и обитавших там. Так, возможно, и было, но о грибоедовской нелюбви к засилью французских слов известно точно.

Кстати, опять о французах: в дни их опустошительного нашествия дом не выгорел. Из 9 тысяч городских домов он повторил судьбу 720 уцелевших. Конечно, жилище Корсаковых, перекочевавших в Нижний (будто бы к месту явления Страстной), испоганилось постояльцами — двумя сотнями солдат во главе с французским капитаном. Впоследствии жилище поправили, но после Сергея Александровича дом выкупила казна, разместившая внутри классы Строгановского рисовального училища, а затем 7-ю мужскую гимназию.

С революцией «дом Фамусова» облюбовал Коммунистический университет Востока — тот самый, чьи студенты нелепым образом соседст­вовали с насельницами Страстного. Еще позднее о доме писал Вересаев и уж совсем напоследок — Ираклий Андроников, пытавшийся защитить былые хоромы от разрушения. Тщетно. Удивительного особняка давно нет. Как и монастыря, давшего имя площади. Впрочем, и имени того тоже нет. Страсть разрушения. страсть перемен. Страсть корысти. Страсть гордыни. Страсть делать что-либо сомнительное или недоброе во имя «доб­ра». Страстная не избежала искушений теми страстями.

Собственно, многие страсти и поныне одолевают современную Пушкинскую, где то и дело вспыхивают протестные или защитные митинги, сходы и шествия. А то вдруг озвучиваются планы столичных градоуправов разместить под Пушкинской подземный торговый комплекс — как раз в пределах бывшего монастырского погоста. И тогда появляется инициативная группа москвичей, выражающих твердое «нет». Более того, неравнодушные москвичи вообще намереваются восстановить Страстную обитель. Может, впрямь случится?

Столетие тому назад, в 1915-м, Страстная пребывала в числе 120 московских площадей, 930 переулков и 404 улиц. С тех пор наша Первопрестольная, обрушивая все мыслимые и немыслимые преграды, разметалась аж до Калужской области. Зачем? В ней тысячи улиц, проспектов, бульваров, площадей. И все же одна из наиболее притягательных площадей — Пушкинская, Страстная. Несмотря ни на что. Наверное, страсть к любимому городу притягивает — ведь страсти рождаются и в больных, и в здравых душевных порывах. Страсти вокруг разрушенного Страстного и канувшей в прошлое Страстной, то есть Страстные страсти, характеризуют то и другое. И небесстрастно...





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0