Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Герой и юбиляр

Максим Сергеевич Ершов (1977–2021) родился году в городе Сызрань Самарской области. Поэт, критик, учился в Литературном институте имени А.М. Горького по специальности «поэзия» (семинар С.Ю. Куняева). Лауреат журнала «Русское эхо» (г. Самара) в номинации «Литературоведение». Автор книги стихов «Флагшток» (Самара, 2011). Член Союза писателей России. Автор журналов «Наш современник», «Москва», «Юность», газеты «День литературы». Стихи автора вошли в двухтомник «Большой стиль» журнала «Москва», 2015 г. и альманах «Антология поэзии», издательство «У Никитских ворот», 2015 г.

...Человечьи сердца не излиты.
Ты глядишь — и теплее в крови.
Словно ждешь не любви, а молитвы,
Хоть молитвы — ничто без любви.
Е.Чепурных
 
Птицы здесь поют без фальши,
По утрам роса чиста,
И такая даль, что дальше
Можно видеть лишь с Креста.
Н.Зиновьев
 
 
1
 
О том, что Евгений Чепурных — мой поэт, я понял, как только прочитал в 2003 году: «Проститутка тоже человек. Божия слезинка…» — все, и с этого момента, с этой рискованной и высокой ноты у меня, увлеченного в ту пору Кузнецовым и Блоком, появился еще один друг. Книгу «Маятник» мне привез и подарил в Красном Яре Николай Богомолов. Тот, первый, экземпляр у меня выпросил товарищ. Своей книги не было, пришлось подписать и подарить другую — по его выбору... И впоследствии попросить у Богомолова еще одну. Второй экземпляр Николай Валерианович подарил мне в поселке Управленческом, что в Самаре. Взятая почитать, книга поче­му-то не вернулась: «ушла» по рукам — в народ. Есть ли для книги лучшая судьба?..
В это самое время в другой нашей земле были и теперь есть другие имена. Поэтому в этой работе речь будет идти не только о нашем юбиляре — Евгении Петровиче Чепурных, но и еще об одном герое (герое лирическом, персонаже и герое реальном, в смысле отношения к действительности) нашей поэзии — краснодарском поэте Николае Александровиче Зиновьеве. Потому что земля наша так велика и творчеством, в общем, обильна, но редакции в ней столь разрозненны, что замечательным поэтам, не сильно увлеченным интернетом, встретиться в одном журнале да в одной статье совсем не грех. А читателю, может быть, не грех лишний раз взглянуть на их очевидные достижения.
И вот — встретились...
Надо задаться вопросом: а должно ли мне критиковать состоявшихся поэтов? Обращать внимание на некоторое малое, за что можно зацепиться ради демонстрации остроты собственного зрения? Наверное, должно. Видят ли сами поэты ту малость несовершенства, о которой можно сказать? Видят. И что? А ничего. Это усталость металла. Легкая несобранность, недостаточная мотивированность — неизбежное отражение в самом духе творца того гнетущего равнодушия, которое в силу геополитических причин прерывисто дышит в лицо русской словесности.
Блок утверждал, что путь к совершенству поэтического произведения бесконечен, а потому необходимо вовремя остановиться. Вовремя остановиться. Иначе отрицание некоего закономерного языкового несовершенства неминуемо превращается в отрицание самого произведения, начинает уничтожать в нем душу, по выражению Николая Зиновьева, ту «неумелость, что превыше мастерства». Поэтому я могу фиксировать строфы, подобные вот этой:
 
Зачем овладевает вновь
Мной, в малодушье уличенном,
Такая смутная любовь
Ко всем сердцам, любви лишенным?.. (Е.Чепурных) —
 
как штрих к литературному портрету. Принимать в ней неуклюжий XIX век и вящее главенство значения. И подмечать как зацепки, снисходительно оставленные мастером для юношей вроде меня, чтобы юношам было за что ухватиться, взбираясь по отвесной стене литературы... Тем более, говорят, исключение подтверждает правило. Другое дело, если исключений многовато и обойти их вниманием совершенно невозможно, если только ты не пользуешься специальными волшебными очками. Тогда не сказать о них было нечестно, да и неправильно, если мы все-таки считаем главной ценностью литературу, а не конкретного ее творца. Эти мои доводы касаются Николая Зиновьева, ниже вы увидите, почему и в какой мере я прав или нет.
Еще вопрос: для чего мне понадобилось это сравнение двух поэтов? Признаюсь, что, получив из Москвы книгу Зиновьева, прочитав ее и перечитывая Чепурных после, я увидел: налицо тонкая и важная грань различия, и именно она — не столь уж для всех очевидная, — возможно, помогает осознать смысл литературы, писательского усилия, да и сущность самой поэзии, наконец. Принцип «от хорошего к лучшему» — принцип справедливый. Пусть только никому не покажется, что задачей себе я ставлю превозносить одного поэта в ущерб другому. Никак нет и ни в коем случае, друзья! Во-первых, может быть, кто-то знает, что я не хожу против убеждения. А во-вторых, доказывая (еще раз, вслед за коллегами доказывая) силу и ценность труда нашего юбиляра, я надеюсь сослужить добрую службу нашему герою (герою статьи) — славному кубанскому поэту Николаю Зиновьеву. Необходимо хорошенько познакомить с ним самарскую публику.
Вторая причина отыскалась в статье Алексея Смоленцева «Он один, пожалей его Бог. Мы другого пока не имеем...» — самой содержательной из «чепурныховских», с которыми я знаком. Смоленцев потрудился на славу. Я думаю, стоит вспомнить некоторые его выводы и приведенные им цитаты. В любом случае, они полезны к повторению, я приведу некоторые ниже. Сейчас вспомню только вот это определение М.М. Бахтина, которое взято мной из названной статьи Смоленцева: «Текст живет, только соприкасаясь с другим текстом (контекстом). Только в точке этого контакта текстов вспыхивает свет, освещающий и вперед, и назад, приобщающий данный текст к диалогу». Требуется дать хотя бы две точки для проведения любой прямой, для начала любого движения, направленного к ясной цели. Чтобы лучше увидеть Пизанскую башню, хорошо иметь рядом башню иного, прямого склада. Да и в песочных часах, чтобы «время, наконец, пошло», имеется второе пространство, сторона, емкость. Вторая часть целого. Поэтому речь в этой работе, с риском сделать эту речь громоздкой, идет о двух поэтах — не только о юбиляре, но и о герое. Прямо здесь и сейчас.
 
 
2
 
Поэт Николай Зиновьев в определенных широких читающих кругах извес­тен и признан. Цитировать буду изрядно — без этого и не обойтись — благо, что стихи этого автора в абсолютном большинстве немногословны. Лаконичны и ярки мыслью. Но давайте уже и полюбуемся.
 
Не потому, что вдруг напился,
Но снова я не узнаю, —
Кто это горько так склонился
У входа в хижину мою?
 
Да это ж Родина! От пыли
Седая, в струпьях и с клюкой...
Да если б мы ее любили,
Могла бы стать она такой?!
 
Каково краткое стихотворение? Сле­дующее:
 
Парк. Осень. Клены. Желтизна.
И дно фонтана в паутине.
И облака, как на картине,
Стоят недвижимо. И сине
С небес нисходит тишина.
 
Охапку листьев соберу,
Склоняясь в поясных поклонах
Неутомимому Тому,
Кто вновь их вырежет на кленах.
 
Родина в страдании истории... Образ умиротворенного созерцания... Два больших тематических плана пересекаются и перетекают один в другой в одних пространстве и времени («явлены в одном традиционном контину­уме», — написали бы в столице). Замечу, что стихи «Парк. Осень...» своей живописностью составляют нечастое исключение из зиновьевского творческого правила. Краски и виды редко бывают авансценой происходящего, обычно оставаясь дальней декорацией. Они интересуют поэта мало, я бы сказал, крайне мало. Он в корне своем социален, гражданственен, публицистичен:
 
У карты бывшего Союза,
С обвальным грохотом в груди,
Стою. Не плачу, не молюсь я,
А просто нету сил уйти.
 
Я глажу горы, глажу реки,
Касаюсь пальцами морей.
Как будто закрываю веки
Несчастной Родине моей...
 
«Ах! Вот как!» — хочется воскликнуть с внезапной благодарностью за русское слово. Однако, давая немало поводов к радости за точность сказанного слова, в оценке человека и времени поэзия Николая Зиновьева несет нам гораздо меньше оптимизма. Она бескомпромиссна к окружающему. Еще раз беру пример живописный (напоминающий нам известное творение Чепурных, о котором было упомянуто с первых строк):
 
Первые сединки в волосах.
Тонкие чулки в такую стужу.
Брови словно нитки. А в глазах —
Ничего похожего на душу.
 
И стоит, румянами горя,
«Сука привокзальная», «Катюха»,
«Катька-полстакана», «Катька-
                                                       шлюха».
Катя... Одноклассница моя...
 
Вот четыре стихотворения, и все — замечательные. Благодарим поэта, который оставляет отличное впечатление. Но я должен здесь глянуть на номер страницы. Сорок восемь, почти четверть книги, содержащей в среднем по 24 строки на страницу. Другими словами, эти стихи, которые мы еще раз с удовольствием прочитали, прошли более чем серьезный отбор, связанный с моими мучениями и сомнениями. Потому что там есть что выбрать, и скоро придется листать книгу Николая Зиновьева снова.
 
 
3
 
Итак, человек — страна (Родина, родина) — время (календарное — личное и историческое, но чаще второе), их соотношение, общая судьба. И общее выражение в русском стихе. Я уже писал об этом, это старая истина. Вот как формулирует А.Швейцер: «Всякое истинное познание переходит в переживание... Познание, ставшее переживанием, не превращает меня по отношению к миру в чисто познающий субъект, но возбуждает во мне ощущение внутренней связи с ним». Отмечу, что и переживание в свою очередь порождает страсть познать...
Постсоветская «аллилуйя» — это, конечно, основное содержание национальной поэзии девяностых — нулевых годов, эпохи, когда в России в очередной раз была утрачена связь времен. Когда на затоптанную проходную истории посыпались бусины с этой нити-связи — человеческие судьбы. Галерея человеческих образов в поэзии Николая Зиновьева широка и характерна. Мужики и бабы, дети и старики, ветераны войн, в том числе афганской и чеченской, проститутки и пьяницы... Народ, разом и почти целиком угодивший в состояние маргинальное и горькое. Как и сам поэт (о лирическом герое даже не говорю — применительно к Зиновьеву нет в этом никакого смысла!), оказавшийся в одной из точек эпицентра распада величиной с огромную державу, констатирующий: «жизнь просела, как могила» (!!), и мечтающий, по собственному признанию, «наесться до отвала ветчины», но упрямо пытающийся питаться собственным сердцем.
Спросим-вспомним: а Анищенко? А Портнягин? Николай Дмитриев? А Рассадин? Осипов? Луканов? Маслов?? А Чепурных? В глубине и по сути разве с кем-то было иначе? Это ряды. Антология. Часто это — мартиролог.
Не помню, кто это сказал примерно следующее: «уже можно надеяться, что двадцатилетний молебен русских поэтов и русской литературы в целом достигает своей высокой цели: Россию они отмолили». Можно в этом сомневаться, если вспомнить, что есть политэкономия и есть Русская Православная церковь. Но тем не менее, тем не менее... Такое количество духовной энергии однажды должно достигать некоего положительного качества, ведь не было молитвы более искренней.
Издатель Николай Дорошенко в предисловии к книге Николая Зиновьева «Стихотворения» пишет: «Только вера в то, что русский человек и русский народ не исчезает сегодня с лица земли, а всего лишь терпит на переднем крае в мировой битве со злом, придает, скажем так, невеселой интонации зиновьевской поэзии значение воистину животворное, для жизни вечной оберегающее в нас образ и подобие Божье».
 
 
4
 
То есть я хочу сказать (повторить уже в который раз), что у поэтов в России много общего. Это общность языка и сверхценности — Родины. Общность жизни и судьбы. Но лучшие из них не помещаются только в этом. Вмещая это в себе, сами они выходят за рамки этого. Как это происходит? Это происходит закономерно и объяснимо. Но чтобы подтвердить свои слова, мне придется потрудиться. Как и вам, читающим эту статью.
Сейчас я предлагаю устроить на этих страницах такой, выражаясь современным языком, «баттл» — соперничество. Есть соблазн отнести такую форму общения поэтов недопустимой, какой-то спортивной. Но давайте подумаем так. Ни одна футбольная команда не имеет смысла сама по себе. Без соперника. На этом уровне обобщения и поэт точно так же нуждается в визави своего круга. Потому, надеюсь я, способ сопоставления вполне приемлемый и корректный. Конечно, должно быть соблюдено еще одно условие: общее поле. Оно у наших авторов, как и у любых других, находится, хотя даже и на нем каждый остается сам собой. Заодно и почитаем, и вспомним хорошие стихи. Начнем с ноты минорной.
 
 
Николай Зиновьев
 
Русский слух
 
В своих стихах я не пою,
А в рифму скрежещу зубами
Про жизнь ничтожную свою,
Так узнаваемую вами.
 
Вот потому-то этот скрежет
Смятения и злой судьбы
Вам слуха вашего не режет,
Хотя, казалось, должен бы...
 
Невесело и честно. Поэт в общем-то сознает бесперспективность своего дела и свою бесперспективность (в общебытовом смысле) в нем, оттого погружен в себя, рассчитавшийся и тем примирившийся с миром. Отметим как удачу перелом схемы рифмовки строфы именно на слове «скрежет».
 
 
Евгений Чепурных
 
В могиле неизвестного поэта,
В которую мы ляжем без имен,
Мерцают рядом свечка и комета,
Сроднившиеся в громе похорон.
 
Мы не прошли в анналы и 
                                                    журналы.
Живя в тени, мы не отвергли тень.
Мы ляжем здесь —
Одни провинциалы
Из русских городов и деревень...
 
В одной и той же ситуации Чепурных говорит «мы», что тоже характерно.
 
 
Николай Зиновьев
 
Никакого праздномыслия,
Никакого пустословия —
В этом русской музы миссия,
Таковы ее условия.
 
Да-да, в книге Зиновьева немало стихотворений в четыре-пять строк. Отсылающих нас к Игорю Губерману и Омару Хайяму.
 
 
Евгений Чепурных
 
Молча петь — это тихая честь,
Молча пой и веди себя строго.
Никого из печальных существ
Легкомысленной песней не трогай.
 
Молча пой, и ликуй, и светись
Незаметным, стыдящимся светом.
Приласкала, приветила жизнь?
Молча пой. И ни слова об этом.
 
Так, наверное, нужно судьбе,
Где и плачется всласть, и смеется:
То грешно, что досталось тебе,
То безгрешно, что всем достается.
 
С давних пор и до нынешних пор
Упаси нас, судьба, от раздора.
Слишком пестр человеческий хор.
Но нельзя выбиваться из хора.
 
И снова мы видим, что поэт куда-то подевал себя в этой теме. Говорит будто из-за нее, темы, как из-за ширмы...
Теперь к теме Родины и чувства Родины (всегда с заглавной буквы, ибо даже малая родина у поэтов наших находится в поле большой), ведь эти темы, как мне кажется, наиболее близки.
 
 
Николай Зиновьев
 
Единство
 
Иду по кромке жизни,
Дурную мысль гоня.
Шатает пульс Отчизны,
Как пьяного, меня.
Боюсь свалиться в бездну,
Ведь я совсем без крыл.
Запеть со страху песню?
Но все перезабыл.
Иду по кромке жизни,
Не глуп и не умен.
Неровен пульс Отчизны
И час мой неровен.
 
 
Евгений Чепурных
 
— Что на Руси? Не таи.
— Господи, вьюга и вьюга.
— Как же там овцы мои?
— Господи, режут друг друга.
 
Вьюга и ночи, и дни,
След от могилы к могиле.
То ль осерчали они,
То ли с ума посходили.
 
Лютый, садись на коня,
Добрый, в слезах умывайся.
— Что ж они, верят в меня?
— Господи,
Не сомневайся...
 
 
Николай Зиновьев
 
Русское поле
 
Я под небом твоим тусклым
Понял это не вчера:
Чтоб тебе остаться русским,
Куликовым стать пора.
 
А иначе тебя сгорбит,
Стиснет страшная беда, —
Станешь ты курганом скорби
Аж до Страшного суда.
 
Будет летними ночами
Золотая сниться рожь.
Деревянными крестами
До вершины зарастешь...
 
 
Евгений Чепурных
 
Дедушки — все бунтари.
Внуки — одни наркоманы.
Им не понять, хоть умри,
Наши могучие планы.
Митинг назначен на пять:
Граждане! Порох сыреет,
Опохмеляйтесь скорее.
Надо Россию спасать.
Вот она, как на духу,
Вся из заплат и печатей,
Вся из скорбей и печалей,
Вся на виду и слуху.
Митинг назначен на пять:
Наши последние толки,
Наши последние торги,
Нечем уже торговать.
Нет ни креста, ни звезды.
Нет ни серпа, ни кадила.
Нету ни шила, ни мыла
И ни прозрачной воды.
Только чернее угля
Дымное небо над нами.
Только родная земля
У горемык под ногтями.
Время не тронется вспять,
Разве что очень попросим.
Митинг назначен на пять.
А дискотека — на восемь.
 
 
Николай Зиновьев
 
Россия
 
Под крики шайки оголтелой
Чужих и собственных иуд
Тебя босой, в рубашке белой
На место лобное ведут.
 
И старший сын указ читает,
А средний сын топор берет,
Лишь младший сын ревмя ревет
И ничего не понимает...
 
 
Евгений Чепурных
 
Быть частью бури,
Честно ей служа.
Кружить и разбиваться вместе с ней.
Быть средним лоскутом ее плаща
Иль волосом в штормах ее кудрей.
Но тихо... Паутинка на часах
На башенных. Пчела летит к лугам.
И пламень полдня сладок на губах,
И шорох полдня ластится к ногам.
Даль тяжела и тяжела земля.
Вокруг чего? Вокруг какой оси
Вращаются круги Добра и Зла,
Любви и Смерти, Солнца и Руси?
Какому обучаться букварю?
Какому снегу выставить ладонь?
Какие кони мчатся на зарю,
В которой крови нет, но есть огонь?
Она свежа, пурпурна и легка,
Могущественней самых злых сердец,
Как у младенца пухлая щека,
И за щекой младенца — леденец.
А перед нею эта тишина,
За тишиною буря и потоп.
Нет, веселей, чем наши времена,
Я не предвижу времени потом.
Быть частью бури. Честно ей служить.
Седлай коня, поедем, где горит.
И вновь
По горло в пепле будем жить,
Поплакав предварительно навзрыд.
 
Мне остается только констатировать все то же: Николай Зиновьев в теме как в нательной рубахе. Чепурных — постирал ее и повесил в шкаф. Пережил и сделал своим умолчанием, своим «большим умолчанием». Идем дальше.
 
 
Николай Зиновьев
 
Молитва
 
Как ни темна, как ни трудна
Жизнь россиян, как ни убога,
К Творцу есть просьба лишь одна,
Лишь об одном прошу я Бога:
 
Не дай такого, Боже мой,
Чтоб наша Русь, ругаясь матом,
Пошла по миру не с сумой,
А с самым лучшим автоматом...
 
 
Легенда
 
А свои голубые глаза
Потерял я в двенадцатом веке,
При внезапном степняцком набеге
Враз они покатились с лица.
 
И тогда, чтоб за гибель семьи
Не ушла та орда от ответа,
Я их поднял с горелой земли,
И с тех пор они черного цвета.
 
 
* * *
Есть в мире Запад и Восток,
А между ними, как мессия,
На отведенный Богом срок
Распята ты, моя Россия.
 
Одна война не улеглась,
Уже другая ладит сети.
По братской пуле между глаз
Нас узнают на этом свете.
 
После этих стихов скажите мне, ведь должен же быть кто-то, кто станет повторять и считать эту точку приложения максимума своих сил самой необходимой? Трудный вопрос. И только сам поэт вправе давать на него свой ответ: или — или. Или идти дальше.
 
 
Евгений Чепурных
 
Вчера прощали убийцу.
Заря прогибалась вглубь,
И мутная синь стекала
В продленную глубину.
И всполохи покаянья
Метались над черной речкой
И медленно опадали
В раздумчивую волну.
 
Долго его прощали.
Волна замирала в штиле.
Горько его прощали,
Проникновенно, зло.
Плакали и молились.
Всю ночь прощать не хотели.
А под утро простили.
И утро пришло.
 
 
Николай Зиновьев
 
Не понимаю, что творится.
Во имя благостных идей
Ложь торжествует, блуд ярится...
Махнуть рукой, как говорится?
Но как же мне потом креститься
Рукой, махнувшей на людей?..
 
 
* * *
В который раз нам это слышать:
«Вновь у ворот стоит беда,
Сцепите зубы, надо выжить».
О, русский Бог, а жить когда?!
 
 
Евгений Чепурных
 
Когда человек разлетается в 
                                                       клочья,
Кричит и волнуется племя сорочье,
Кричит и волнуется племя воронье:
«Убили, убили опять!»
Волнуются птички: «Да что ж это
                                                          в мире?
Ведь мы же в Европе — не где-то 
                                                       в Заире».
И так, описавши кружочка четыре,
Спускаются вниз пировать.
 
И медленно-медленно тянется 
                                                           снизу
Душа, облаченная в смутную ризу,
Душа, не привыкшая к тяжести
                                                             ветра,
Скрывая смущенье свое.
И машет руками — нет-нет! —
                                                    не руками.
И смотрит глазами — нет-нет! —
                                                  не глазами.
И плачет слезами — нет-нет! —
                                                  не слезами.
И видят слепые ее.
 
Кажется, это уже и не баттл, а брудершафт какой-то! Правда, Зиновьев всегда пьет до дна, по-казацки, а Чепурных отхлебывает и ставит... Поэтому остановку сделаем на теме философского созерцания и «живописания чувств».
 
 
Николай Зиновьев
 
Люблю я тихий час закатный,
Когда остынет пыль дорог,
Когда чуть влажный и прохладный
С реки подует ветерок,
Когда над зеркалом запруды
Две-три звезды встречает взгляд,
Когда умолкнут словоблуды,
А молчуны заговорят...
 
 
* * *
Прохожу. На калитке одной
Надпись краскою: «Злая собака».
И действительно, взгляд ледяной,
Холка волчья и зубы. Однако
Отворяет калитку малыш,
Года три ему, может, чуть больше, —
И верхом на собаку! О боже!
 
Мальчик, будто на кротком осле,
На цепном кобеле восседает.
Ничего он не знает о Зле,
И собака его не кусает.
 
 
* * *
Такое бывает нередко:
Очнешься от праздных утех
И вздрогнешь невольно, как ветка,
С которой осыпался снег.
 
И с душной тоскою подранка
Глядишь, как на мерзлом окне
Пустая консервная банка
Пылает в закатном огне...
 
 
* * *
Было ль это Господней ошибкой
Или замыслом дьявола, но
Я родился с предсмертной улыбкой,
Что стереть никому не дано.
 
Милый друг, не спеши с укоризной
Осуждать откровенье мое.
Ведь, пойми, только в бренности
                                                           жизни
Неизбежная прелесть ее!
 
 
Евгений Чепурных
 
Не укоряй меня, ибо,
Век свой кончая в нужде,
Я, как летучая рыба,
Ближе и ближе к воде.
 
Не улыбайся так худо.
Ведь, выбиваясь из сил,
Может,
Не Счастья, а Чуда
Я в этой жизни просил.
 
Чудо! Лицо молодое.
Чудо! Всегда и везде.
Чтоб поднялось над водою
То, что должно быть в воде.
 
По итогам последних пяти стихо­творений спросим себя: нужно ли большее русскому слову, чтобы быть полноправным? Слову как таковому, насущному, важному, правдивому, — не нужно. Может быть, большего хочет от кого-то из поэтов поэзия? Мы постараемся это выяснить. Пока же мы видим, что там, где Николай Зиновьев озарен догадкой, внезапной мыслью (которая тоже не бывает на ровном месте!), Евгений Чепурных выкладывает из этих догадок готовый «текст» своего мировоззрения, то есть ищет и дает обобщающий символ («летучая рыба» и «вода»).
Перед нами по преимуществу глашатай — Николай Зиновьев и по пре­имуществу философ — Евгений Чепурных. Поэты и их поэзия, как мы видели, пересекаются и расходятся вновь, будучи в одном пространстве жизни и Родины и в различном — старушки поэзии. Чтобы лучше это обозначить и закрепить, сделаем лирическое отступление: «Снег в поэзии Евгения Чепурных» (и заодно вернем ему тот «первый выход», который был у Николая Зиновьева).
 
 
5
 
В степи не холодно ничуть.
Ты только погляди:
Снег падает земле на грудь
И тает на груди.
 
Снегов медлителен порыв,
Как будто поутру
Прошел косяк небесных рыб
И выбросил икру.
 
Она светла, она жива
Под грузом непогод.
Не потому ль в степи трава
Так весело растет?
 
И воздух всклень, и ярче синь.
И многие века
Восходит глупая полынь
Сквозь череп ямщика.
 
Запомним вот эти череп и полынь, они еще нам пригодятся. Это далеко не просто медитация или «поток сознания», это не просто креативно — с целью решения творческой задачи — организованное сознание. Это преломление ищущего, прозревающего взгляда, «художественность второго порядка». Пересечение развернутых метафор. Другими словами, творческая феноменология и в этой связи «европейскость» взгляда поэта (не случайно мне вспомнился и Блок, и слова о нем Есенина как об «иностранце, каком-то голландском тюльпане на русской почве»), основным условием для которой стали долгие размышления и духовная работа...
Снег. «Снег Чепурных». Квинтэссенция и сверхсимвол. Он и крадется, шагает, идет и падает и тут, и там, всегда, везде, даже летом. Один из образов-примеров уже прозвучал, но вспомним и другие, я бы сказал, уже хрестоматийные:
 
И кружилась птичка Божья,
И кидал ей крошки в СНЕГ
Незаевшийся прохожий,
Тоже Божий человек... —
 
снег-человек-человек тоже Божий, как птичка.
 
В открытую форточку лезет февраль,
Пуская фонтаны морозного пару.
И если чихает куда-нибудь вдаль,
С него осыпается СНЕГ на Самару.
 
— Я думаю вот что, влюбиться пора... — 
 
сразу после снега в стихах «Красивым мелодиям место в раю..». идет речь о любви. Ну а мелодии здесь — само собой. Еще:
 
А в этом окне — девятнадцатый век,
А в этом — девятый.
А в этом идет серебрящийся СНЕГ,
А в этом — лохматый...
 
Следующее:
 
...Любви бессмысленные речи,
Ее свободу и покой.
Ее смеющиеся плечи
Не трону каменной рукой.
 
Не оскорблю тяжелым СНЕГОМ
Ее весеннего окна.
Любовь рождается со смехом.
Со смехом кончиться должна...
 
Другими словами, снег-то у нас не общий, он поэта снег, только ему и видимый. Ну, то есть он общий, конечно, но там, где плечи смеются, где любовная игра, ему, этому волшебному снегу, делать нечего. Вот и подтверждение:
 
Пока меж нами длилась драма,
Там, за окном, всё эти дни
Шел СНЕГ
Устало и упрямо,
Как будто бы солдат с войны...
 
(Нет! Вы как хотите, а продолжить надо, поэзия диктует.)
 
Снегирь ел крохи из кормушки,
Печной дымок струился ввысь.
Пора, пора, друзья-подружки,
Смотреть серьезнее на жизнь.
 
И украшать полезным делом
Свой ясный и короткий век.
И землю чувствовать всем телом,
Как этот к ней летящий снег.
 
Обратим внимание на последние строки и вспомним прочитанное в пер­вом из приведенных эпизодов. «Снег падает земле на грудь / И тает на груди». Что добавить? Когда поэт устал, устает и снег. Когда птичка подбирает крошки — и снег свежий-свежий! Когда любовь — снег боится помешать. Пожалуй, добавлю следующее: этот снег — он существует! И последнее — актуальное в этом году, как дыхание:
 
Снег выпадет
И не растает.
И не прервется тишина.
Кто первый след на нем оставит?
Война.
 
Она войдет, скрипя ремнями:
— Ну, что? Пошли? —
И снайпер ляжет между пнями.
— Палить?
— Пали.
 
Огнем расколота колонна,
Но остальные — напролом.
В снегу
Застынет цепь ОМОНа
Перед Кремлем.
 
Взлетают в воздух мавзолеи,
И опадают купола.
Вон — по заснеженной аллее —
Война прошла.
 
Война прошла по волнам снега,
Уткнувшись мордой в свой предел.
И взял Господь Россию в небо.
И пожалел
 
Свои измученные овцы.
— А кто там ходит в этот час?
— Там только топрые литовцы.
Им хорошо теперь без нас.
 
Трагедия требует действия и сцены. Чепурных дает нам их в условном времени жизни снега (единстве места и времени снежной чистоты) на условной территории в эпицентре — «перед Кремлем». Здесь почти все условно и почти все классично, изображена ситуация человеческой истории, изображена с болью за саму эту историю (кровь, пролитая снайпером и запекшаяся от огня, само собой разумеются, явлены и отведены на второй план; на первом — трагедия, «морда войны»).
 
 
6
 
Оставим пока это наваждение и вернемся к нашему сопоставлению и поэту Николаю Зиновьеву. Мы все еще не закончили наш баттл. Осталось немного — тема женщины. Но, предваряя ее, я должен подвести некоторый итог по прочитанным нами в достаточном количестве хорошим зиновьевским стихам, как сделал отступление по поводу Чепурных.
Мы это видели (и, я надеюсь, читателю запомнилось), что смысл, порой острый, насущный, «смысл здесь и сейчас» явлен в стихах Зиновьева повсюду. Мы видели отличные примеры. К сожалению, не все стихи равнозначны. Перечитывая книгу, можно увидеть, что нередко этот «всплеск» смысла становится отправной точкой стихотворения и самого творческого чувства. То есть сам процесс поэзии, стихотворения играет подчиненную роль, вторичен, заранее определен рамками творческой задачи. Я говорю о ситуации, когда стихотворение начинается «с крыши», с последующим подведением «стен». «Фундамент», естественно, уже существует — как существует поэт. Известно, что это не совсем соответствует императиву, «экзегезе» творчества, искусства (хотя для классицизма, например, или соцреализма, или массового современного «искусства кассы» заданность — это норма), потому что есть еще диалектика процесса, текучесть формы/содержания, инвариантность, соотношение субъективного и общего начал, авторская амбивалентность внутри творческого процесса...
Это одна из сложнейших теоретических тем в искусствоведении, но если некоторое ощущение неполноты не покидает вас при чтении классической трагедии, то это именно она — закономерная неполнота одностороннего, механического подхода.
В случае с Николаем Зиновьевым этот «звоночек» звенит нередко. Это манера и тактика, отвергающие стратегию стиха как живого, незаданного процесса, идущего во взаимодействии сознательных, бессознательных (вытекающих из опыта и интуиции) решений и — языка как материала для воплощения. Обратная связь — живое взаимодействие двух этих сторон внутри творческой личности и, дополнительно, взаимодействие материала и языка, происходящие в творческом процессе в двух измерениях, — требует крайнего напряжения человеческих сил... Смысл, изначально положенный в основание, бывает при этом ограничен конкретным фокусом, ракурсом момента, взгляда, ряда, эпизода размышлений. Он упрощает задачу автора, снимая одно из взаимодействий. Но — часто, а не всегда.
Именно там и обнаруживает Зиновьев богатырские силы, когда говорит давно решенное. Иногда оправдан и взгляд из эпизода. Но если такой подход стал некоей привычной позицией для поэта, это вредит. Когда определенный смысл уже при рождении ударяет в свою «планку», когда он закрыт в определенном положении мира (далее обозначенном поэтом в стихе), то уже при рождении он заявляет о своей конечности, как некий «бастард мысли». Чтобы избежать дальнейших потуг объяснения, выяснения и понимания читателем того, что я все-таки хотел здесь сказать, нужен пример.
Давайте посмотрим, как Зиновьев останавливает время, чтобы написать стихи.
 
Мы с нею шли лесопосадкой,
Сияло солнце горячо.
И с тайным трепетом, украдкой
Плеча коснулось вдруг плечо.
 
...Потом я рвал ей в поле маки,
Она «люблю» шептала мне.
А время черепом собаки
Смеялось тихо в бурьяне.
 
Вот он, череп и бурьян (полынь), которые я выше просил вас взять на заметку. Но здесь череп устанавливает предел, тогда как у Чепурных — чуть ли не вдохновляет на дальнейшее: его «глупая полынь» «растет века сквозь череп», отрицая его. Что символизирует череп в стихотворении Зиновьева? Что состояние любовного взлета временно, тленно. Бренно. В нем нет, таким образом, свободы, а есть... тень разочарования. Изначального и не однажды пережитого автором. Поэт волен видеть так, как видит и как чувствует. Но... смысл тонкого общения героев, таким образом, ушел в полевой грунт, как водица слепого дождя! Ушел в глазницы черепа, как минувшая ночь. Время замерло на символе смертей — любовь пришла к смерти. Динамика исчерпана, горизонт назначен и стал уже не горизонтом, а краем земли. Что-то есть во всем этом, что оставляет нас в недоумении, что не может удовлетворить. Рискнем и попробуем записать эти стихи иначе. (Молодежи на заметку: обратите внимание на изменения знаков препинания. Синтаксис всегда сигнализирует нам о несовершенстве или перемене значения. Здесь он подтверждает, что я ломаю чужие стихи по живому. Но моей задачей было максимально сохранить авторский текст, сказать его словами автора.)
 
Там время черепом собаки
Смеялось тихо в бурьяне!
Но я искал и рвал ей маки;
Она, смеясь, шептала мне —
 
«Люблю»...
И с трепетом, украдкой
Плеча коснулось вдруг плечо...
Потом мы шли лесопосадкой —
Сияло солнце горячо.
 
И можно продолжать! И может быть, тогда мы сумеем попросить дождевую воду не уходить в сухую землю, а блестеть на лепестках и листьях, чтобы она испарилась, готовясь пролиться на череп собаки вновь. Может быть, нам удастся этим нехитрым способом заменить край земли на горизонт, подтверждающий, что у мира нет края...
В схожей ситуации общения и диалога мужчины и женщины Зиновьев не замыкает смысл в эсхатологию.
 
Мы лежим на теплых листьях,
Не влюбленные, а так...
Ты ждала полжизни принца,
Я полжизни холостяк.
 
Вот драма, драма, состояние которой удерживается повторной рифмой:
 
Лень тебе пошевелиться,
Да и мне, признаться, лень.
Золотой осенний день...
Листья падают на лица.
 
То есть поэт сделал здесь то же, что сделал я, перевернув его стихи. Но — хорей! Видимо, нечаянно поэт придает стиху частушечный ритм, видимо, сам не может поверить в этот свет, его отношение к земной теме остается противоречивым. И только пиррихии в последних строках чуть исправляют ситуацию.
Тема любви и отношений между мужчиной и женщиной есть, конечно, и в других стихах Николая Зиновьева.
 
Женщина
 
То нужна, а то вдруг не нужна,
То гоню, то зову ее робко.
То принцесса, царица. Княжна!
То рабыня, холопка.
 
То волнует, а нужен покой,
То... А впрочем, скажу по секрету:
Очень плохо, когда ее нету.
Когда нету ее.
Никакой.
 
От женщины Зиновьев ждет понимания, участия, заботы, житейского оберега в малом пространстве дома. Воспринимает ее как неизбежность и как прилагательное. У Чепурных это всегда отношение соперничества, в котором достижение полноты понимания, взаимопроникновения душ — процесс, сущность отношений. Личность, в конечном итоге, одинока всегда, как отдельно тело и смерть. Он пишет:
 
...И не быть покорной жертвою,
И в свою не верить власть.
Выстрел в спину — дело женское.
Наше дело — не упасть.
 
Правы оба. Но если для Зиновьева женское — частичная гарантия от «ада» на земле, то для Чепурных — скорее еще одно направление Пути. Человека не спасет никто. Есть только он сам. И его выбор, и его подвиг — в принятии этой данности. Но... Ведь только так можно принять мир целиком, не делая исключения для своих, чужих, женщины? Вот Чепурных говорит о женщине, любви, коварстве и времени:
 
Только тем и буду я утешен,
Что прошли,
Одаряя сполна,
По душе моей несколько женщин.
Но осталась со мною
Одна.
 
Да, одна.
Посажу ее в кресло
И уткнусь, опустившись с небес,
Лбом в коленки,
Пока не исчезла
И покамест я сам не исчез...
 
Реальность отношений и их мыслимый идеал — далеки. Зиновьев, возможно, честнее сам с собой. Он и ищет, и видит, и требует от женщины возможное. Чепурных говорит «только одна», одна, которой, я допускаю, и не было. Потому что и не может быть. Или — может, но не быть, а стать где-то в конце большого пути совместного бытия. Интересно, что отношение к женщине у двух поэтов схоже с отношением к поэзии, но у каждого свое. Инструментальное у одного, «религиозное» (по существу) у другого. Чепурных творит художественный мир — свой, — но и сам живет (!) внут­ри поэтического мифа. И не случайно в своей поэзии Чепурных упоминает Блока — есть у него чистейшие образцы русского символизма. Вот и здесь. Здесь важно сразу понять, что героиня нереальна, она собирательный, идеальный образ, блоковская Прекрасная Дама с той поправкой, что это не далекая дама для мечты, а «близкая» женщина для жизни. Есть только любовь и смерть. Это известно. Чепурных пишет о сказке, которая длится между ними, которую нужно любить и умирая...
 
 
7
 
Мы всегда ощущаем в результатах творчества или недостаток мысли, или недостаток усилия. Это естественная реальность для любого, все десять тысяч условий вечного шедевра соблюсти удается мало кому и мало когда. Поэтому-то и говорят, что поэта судят по вершинам. В книге Николая Зиновьева «Стихотворения» (М.: Российский писатель, 2012) вершины видны сразу.
«Гений места» и глашатай глуши, Зиновьев дорог своим читателям-кол­легам по литературному цеху своей гражданской позицией и точностью обличительного слова (к сожалению, иногда происходящему на пороге инвективы), поэтому мне хотелось (и я надеюсь, в необходимой степени удалось) показать Зиновьева и как созерцателя, как «поэта в себе». Но, честно стараясь показать нашему читателю этого яркого в верхнем пределе поэта... как быть мне с плохой редакцией и саморедакцией его книги? Издатель-редактор Николай Дорошенко, секретарь правления СПР, говоря о поэте в предисловии: «Один из крупнейших современных поэтов — Николай Зиновьев, пожалуй, является единственным, кто вполне преодолел затянувшуюся уже на четверть века информационную блокаду русской литературы», — совершает ошибку, стараясь использовать страницы по признаку количества. Это повредило. Любой автор, редактор должен выбирать из ряда, возможно большего ряда, своих произведений. Не выбирая, мы служим автору плохую службу.
Сказано с первых строк этой работы: этого неприятного вопроса обойти не удастся. К сожалению, это не единственный случай в современной русской литературе, потому все-таки приходится обратить на него внимание. Как на соседних страницах оказываются стихотворения, какие показаны выше, и — вот такое:
 
Осень
 
Вижу осени поздней приметы:
Обнажились леса и сады,
Но деревья, что ветром раздеты,
Не боятся своей наготы,
 
И, травой окруженные рыжей,
Стынут лужи в предчувствии вьюг.
Небо стало грустнее и ниже.
И бомжи потянулись на юг.
 
Пусть последнее — это все-таки гротеск, пусть он оправдан надобностью социального жеста. Но все остальное — не кажется ли вам, что мы это уже слышали? Что это значит? Это снова значит, что стих был написан ради острой, эффектной последней строчки. И пусть Зиновьев, должно быть подвергавшийся критике по этому поводу, говорит: «не красота нужна мне в слове, а поражающая мощь», — я замечу следующее. Друзья, нам нельзя так подставляться, иначе нам нечего будет возразить в споре с некоторыми либеральными «любителями» русской словесности.
 
 
8
 
Что такое поэзия — вопрос всегда трудный. Понятно, что род и вид, что, пожалуй, и жанр, если вводить ее в контекст человеческой мысли вообще и способов ее выражения и коммуникации в современном обществе. По известному определению — поэзия это мышление в образах. Может быть, стоит уточнить, что и доведение результатов мысли в них же. Но скорее это будет определение формы того, что есть поэзия. Да — мышление, да — в образах. Но откуда, куда, зачем?
Одно из стихотворений Николая Зиновьева натолкнуло меня на мысль поставить феномен поэзии в ряд других традиционно труднообъяснимых, таких, как истина, любовь, красота. И тогда можно принять, что поэзия это явление одного с ними порядка, свет на их пересечении, это категория, суперфеномен, эпифеномен духа. И логоса как закона логичности бытия. А если логоса, то и движения, ведь логика и смысл существуют лишь как связка некоторых отправных, узловых точек, по которым идет развитие на пути вперед и вверх. И с тяжкого труда этого пути, который и есть жизнь, и есть бытие. То есть поэзия, как некая априорная форма и возможность осуществления человека, человеческого духа в материальном мире, стоит в ряду наибольшего, что дано и задано человеку бытием, того, перед чем трудно языку, который, так же как и человек, стремится, стремится, но — не достигает. Оставаясь возможностью. Возможностью истины, красоты, любви. Поэт идет. Идет по-разному. Говоря о Николае Зиновьеве, говоря о Евгении Чепурных, я хочу подчеркнуть их путь, подчеркнуть их отношение к пути. При многих общих чертах — чертах русского поэта, есть еще индивидуальный творческий жест, во всем многообразии его значения. Хочу подчеркнуть: главное, что есть в этом трудном и символическом пути, то, что от него нельзя отказаться, как от чаши. Это главное. Нюансы второстепенны. Но и о них говорить надо.
 
 
9
 
Николай Зиновьев вообще и в целом поэт хороший. Может быть, думая о средней аудитории, лучше и не надо: кратко, емко, ясно, значимо. Стратегия ли это автора? Говоря о русском поэте, термин «стратегия» употреблять не хочется... Впрочем, а вот Есенин? Он думал, думал об этом всегда, спорил с Пастернаком о том, как «не остаться Пастернаком» (естественно, Пастернаком ранним), но имел счастливую особенность: быть и остаться выше «творческой стратегии». Для этого нужен верх одаренности — ее избыточность. и нужна боль. У Николая Зиновьева боль очевидна, а вот избыточность, как такой, скажем, ореол вокруг пламени свечи, такое свечение, преломление света от пламени во взгляде смотрящего... Средства поэта Зиновьева проверены и верны ему. Острая мысль, доступный, зримый образ — смысло-образ, вокруг которого и строится небольшое  произведение. Николай Зиновьев не «злоупотреб­ляет», не усердствует над созданием общего контекста, который позволил бы нам говорить, что он, как, например, Бодлер, например, отчасти Гумилев, строит свой, параллельный сотворенный мир. И не старается «продлить», развернуть и проявить наличный мир, как Иван Жданов или как Кузнецов (помните: «одной рукой он гладил твои волосы, другой топил на море корабли», «когда из-за тех вон деревьев кулик или поезд свистнет» — кулик или поезд!), до метареалистического решения, до символа, обращенного к трансцендентности, к «мирам» неявным. Впрочем, кажется, ничто и не обязывает к этому поэта. Русская поэзия не ставит перед поэтом такой обязательной задачи. Реализм оттого и стал «нашим всем», что православие, да и просто русский ум относится ко всякой и всяческой мистике небрежно. Ни католическая экзальтация, ни спекулятивная феноменология нам в целом не самоцель. Поэтому сопоставление Чепурных и Зиновьева — это сопоставление творческих методов, подходов.
Но и все-таки, друзья! Стих идет не до финиша, как бег, который прерван финишной ленточкой, стих достигает финиша, предела, реализации только тогда, когда стремится не к черте, а к горизонту за ней... Лента «финиша» — минимального потолка смысла поэтического высказывания — при этом пересекается незамеченной поэтом, но замеченной читателем.
Можно сказать, что стих достигает цели тогда, когда сможет «убежать от собственной тени» — от текста, который остается в «этом мире», тогда как стих творит «другой мир». Николай Зиновьев довольствуется не малым, нет! А очевидным. И застывает в нем.
К сожалению, я не читал его ранних стихов, в которых можно увидеть логику развития автора, высоту и широту его первоначальных намерений, когда еще он, вместе с творческой зрелостью, не приобрел (невольно, невольно!) авторскую стереотипность в подходах к решению творческих задач. Не читал, потому лишь предполагаю, что все шло по общему закону. В итоге кто-то из поэтов ломает это окостенение. Пытается это сделать. Кто-то не пытается этого делать. Не хочет. Или просто не может. Но Маяковский 1927 года это не Маяковский 1916-го. Пастернак 50-х годов это не Пастернак 1922 года. Кузнецов после 1977 года... Есенин после 23-го... Разница поэта с самим собой, конечно, не абсолютна. Важно, чтоб закономерные потери были компенсированы достижениями, важно, чтобы движение автора на шкале времени не было только статистически календарным, номинальным, количественным, без глубоких и неизбежных изменений внутри. Чепурных 2003 года («Маятник») не Чепурных 2009-го («Перелетное счастье»)... Зиновьев же, как я вижу, остается собой (как я могу судить по одной его книге «Стихотворения» (М., 2012), включающей в себя стихи девяностых и нулевых годов).
Может показаться, что я тут недоброжелателен к поэту Николаю Зиновьеву. И да, найдутся те, кто назовет меня «злюкой» и «подлюкой» и даже захочет прибить мой поганый язык к бордюру на Комсомольском проспекте. Не спешите, друзья! Я уважаю поэта и полюбил его. Что же делать, если я начинал читать его книгу с удовольствием открытия и дочитывал... дочитывая?
 
 
10
 
Как уже сказано, Зиновьев точен в слове и в образе. Язык его максимально прозрачен, доступен; не предъявляя литературных претензий к читателю, он с ним наравне. Четырехстопный ямб, хорей — дактилические размеры встречаются редко. Амфибрахия, логаэда, а тем более дольника я не встретил, не помню ни одного. Точная, богатая рифма, завершение стихотворения смежной рифмовкой (причем почему-то с мужским окончанием внутри), редкое пятистишие... Нередко — свободная строфа. Вот, пожалуй, и все, чем можно подчеркнуть те, в общем, рядовые средства ритмики и внешней формы, которыми пользуется поэт. Даже метафора и метонимия — не часто, не часто! В основном поэт использует сравнения или олицетворения.
Интересное начинается на уровне формы внутренней. Она, в том числе и в силу простоты используемых средств, чрезвычайно четкая и однозначная. И обязательно сказать, что эта простота, эта зримость — сама по себе задача не из легких. Или, скажем, способность с ней управляться уже достаточное основание для того, чтобы стихотворец по справедливости был назван талантливым. Не случайно Андрей Вознесенский называл метафору мотором формы. Метафора имеет особенность «убивать двух зайцев»: и помогает сложить строку в размер, и заодно дает возможность подпустить мистического тумана. Туман туману рознь, очень большая, принципиальная рознь, различающая открытие и графоманию. Но сознательный отказ от использования «метафизического» языка (а у Зиновьева, кажется мне, это не от сухости воображения, а именно решение сознательное) примечательно и — дорогого стоит.
Почему же? Давайте смотреть на результат. А в результате мы видим: поэт Николай Зиновьев народен в хорошем понимании этой народности, прилегающем в неширокой треугольной зоне между массовостью, классичностью и салоном. Которая во времена благополучные заполняется любовной лирикой и романтическим ветерком странствия, а во времена кризисные и «пропащие», в какие выпало творить поэту, становится патриотическим дневником-исповедью.
Поэт проверяется временем, эпохой. Это аксиома.
И эту главную проверку поэт Николай Зиновьев прошел сполна, о чем я тут говорю уже задним числом. Словно некий сторожевой, он оставил нам богатую коллекцию... зачинов, вешек и примет. Почти каждое его стихотворение — это лишь полоса разгона в определенном направлении — темы болящей Родины как единства ее земли и народа, развитие и окончательность которых остается... за нами. Это... что это? Усталость? Признание трудности «длинного дыхания» в только с виду легком, простом стихе? Признание и доверие к способности читателя обойтись малым? Я думаю, здесь есть все. Потому что и действительно финал стихотворений прозрачен, его можно достроить самостоятельно, и мы однажды находим его если не в концовке одного стихотворения, то в начале другого.
На другом полюсе этой данности — сухая работа, декларативность, эффек­ты, роль и жест — читаемый, привычный, безыскусный.
 
Окно в Европу
 
Я жить так больше не хочу.
О, дайте мне топор, холопу,
И гвозди, я заколочу
Окно постылое в Европу.
И ни к чему тут разговоры.
Ведь в окна лазят только воры.
 
Помните Пизанскую башню и башню обыкновенную? Как тут не вспомнить, что в окна лазят не только воры, но и влюбленные. Вот один из многих примеров, в которых проглядывает поэтический предел автора.
Я уже говорил о привычке мысли. «Что выше? Не надо гадать», — прямо говорит в одном месте, посвященном небесам и Богу в них, Зиновьев. И надо вспомнить здесь, что церковь не приветствует в христианине непрерывного умствования и сомнения. Но закрадывается мысль, что поэт немного занят творчеством своего образа поэта-верующего, неких «риз», того, что поможет его понять и принять аудитории. И этой мысли я обязан тому, что знаю: и успокоенность для поэта и для верующего не менее опасна, чем самодовлеющее сомнение. Определенный, заданный горизонт мысли, который характерен именно тем, что он и не горизонт вовсе, а предел, за которым темнота, представляет собой большую мировоззренческую проблему. Для поэта это проблема соотношения составляющих в треугольнике Жизнь (реальность, мир) — Вера (религия) — Творчество (и философия его). Я предположу, что нельзя стать великим поэтом, выбирая только из двух составляющих этого треугольника. Религиозные терзания Пушкина, Гоголя, Есенина, Кузнецова известны. Иногда они не явны, как православность Октября 1917 года, зафиксированная Блоком и проросшая в сталинской эпохе и после нее. Иногда органичны. А иногда о них много говорят, говоря о своей вере как о свершившемся факте, иногда они декларативны. Я надеюсь, вы понимаете, о чем я. Ниже мы еще коснемся этого трудного вопроса, в меру времени и места статьи, в связи с работой Алексея Смоленцева.
И может быть, что следствием некоторой философской недостаточности поэзии Николая Зиновьева является и недостаточность его ритмических средств — во всей огромной широте этого понятия для традиционной поэтики, — недостаточность, которая не позволяет вознести многие творения Зиновьева до статуса действительного шедевра. Это не столь очевидное для массового читателя обстоятельство отражает собой и другие недостатки, которые уже были обозначены: художественно не обоснованная краткость, смысловой разнобой, когда некоторые стихотворения противоречат друг другу в мысли, неизбывный реализм, с которым (в поэтической речи) не может бесконечно уживаться религиозная тематика... Назвать одним словом — это стилистическое равнодушие. Иногда встречаются явные недоработки, когда чувствуется, что стихи были отданы в редакцию внавал, без перепроверки. Я сознательно привожу в этой статье только лучшие примеры и при этом делаю работу, которую почему-то не сделали в издательстве.
Потому что Зиновьев — поэт, достойный нашего внимания и доброй памяти, поэт честный, прямой, с угрюмым сердцем патриота, вместе и непосредственно со страной и провинцией пережившего годину, которую не все пережили. Я говорю о некоторых недочетах только в силу профессиональной обязанности, а также по праву чужака, которому, может, только и дано это сделать. Пусть простит меня Николай Александрович, но, перефразируя Чаадаева, скажу, что и поэту мы обязаны истиной не менее, чем Отечеству.
 
 
11
 
И есть еще одна грань этой темы. Стихи Зиновьева вместо укорененности в контексте индивидуального мира поэта опираются на мир православного так же явно, как это бывает на обывательском уровне. Православие нередко становится сейчас общим местом и сигналом в системе «свой — чужой». Конечно, Николай Зиновьев — свой, «свой, братцы». Это априорное приятие, договор равенства и свойства между своими, который позволяет не углубляться в дебри мудрости, в борьбу мысли с неоднозначностью мирового поля вещей. Ведь все уже сказано в Новом Завете.
Да! В Новом Завете действительно сказано потрясающе много. Но поэт это процесс. И замирание его вне самостоятельного развития представляется мне чем-то меньшим, чем должное. Нечто подобное — в еще более усугубленной форме и городском, индивидуалистическом формате кругозора и тем стихов и «мудрости» — происходит в соцсетях, буквально пораженных невиданным количеством «поэтов». «Стихи.ру» осаждают они количеством, давно перевалившим за полмиллиона! От отчаяния в этом спасает только то, что компьютерными играми увлечено все-таки большее число пользователей.
В этой связи как не вспомнить так отчетливо сказанное почти 90 лет назад испанским профессором Хосе Ортегой-и-Гасетом. Сказано следующее: «Нам еще предстоит убедиться, что плебейство и гнет массы даже в кругах традиционно элитарных — характерный признак нашего времени. Так, интеллектуальная жизнь, казалось бы взыскательная к мысли, становится триумфальной дорогой псевдоинтеллигентов, не мыслящих, немыслимых и ни в каком виде не приемлемых» (!).
И еще с соседней страницы его знаменитого (и, конечно, двусмысленного) «Восстания масс» приведу для подкрепления мысли и ради сегодняшнего «украинского» контекста: «Никто, надеюсь, не огорчится, что люди сегодня развлекаются с большим размахом и в большем числе, — пусть развлекаются, раз есть желание и средства. Беда в том, что эта решимость массы взять на себя функции меньшинства не ограничивается и не может ограничиться только сферой развлечений, но становится стержнем нашего времени. Забегая вперед, скажу, что новоявленные политические режимы, недавно возникшие, представляются мне не чем иным, как политическим диктатом масс». Ортега говорит о Советской России, Испании и Италии Муссолини в общем контексте изменений, которые принесла индустриализация Европы и Америки. Но слова его созвучны с «украинским синдромом» «фейсбучной политики» и массовой шизофрении. Что же касается темы статьи, то я просто хочу показать, что игра с аудиторией стоит сегодня дешевле, чем во времена Толстого и Некрасова... В подтверждение последней моей мысли еще одна хорошая цитата. Это снова Хосе Ортега («Дегуманизация искусства»): «Для большей части людей эстетическое наслаждение не отличается в принципе от тех переживаний, которые сопутствуют их повседневной жизни. Отличие — только в незначительных, второстепенных деталях: это эстетическое переживание, пожалуй, не так утилитарно, более насыщенно и не влечет за собой каких-либо обременительных последствий. Но, в конечном счете, предмет, объект, на который направлено искусство, а вместе с тем и прочие его черты, для большинства людей суть те же самые, что и в каждодневном существовании, — люди и людские страсти. И искусством назовут они ту совокупность средств, которыми достигается этот их контакт со всем, что есть интересного в человеческом бытии. Такие зрители смогут допустить чистые художественные формы, ирреальность, фантазию только в той мере, в какой эти формы не нарушают их привычного восприятия человеческих образов и судеб. Как только эти собственно эстетические элементы начинают преобладать и публика не узнает привычной для нее истории Хуана и Марии, она сбита с толку и не знает уже, как быть дальше с пьесой, книгой или картиной. И это понятно: им неведомо иное отношение к предметам, нежели практическое, то есть такое, которое вынуждает нас к переживанию и активному вмешательству в мир предметов. Произведение искусства, не побуждающее к такому вмешательству, оставляет их безучастными».
В этой связи и нужно отметить, обозначить разную стратегию авторов в отношении с читателем (которую, как проблему, я слегка обозначал в начале этой работы). Человек классического, то есть максимально высокого, представления о роли художника, Чепурных догадывается о неизбежной эстетической дистанции, которая пролегает между автором и массовой аудиторией, потому он являет в стихах быт и себя, обитателя этого быта. При этом, сохраняя верность искусству, он эстетизирует этот быт порой до не­узнаваемости и вынужден проводить огромную работу по его презентации, прорисовке — например, посредством диалога внутри стиха. Непосредственно к массовой аудитории Чепурных «выходит» не иначе как в облаке иронии и самоиронии (его ироническая поэзия известна, и она, ирония, — явный шаг навстречу аудитории, но шаг из другого, освоенного поэтом пространства и шаг, совершенный затем, чтобы, возвращаясь в свое высокое, литературное пространство, позвать за собой.
Зиновьев поступает проще. Он, думаю я, сознательно оставляет в стороне «литературу» и, хотя и не перестает рефлектировать по ее поводу (поэт и масса), отказывается идти у нее, литературы, «на поводу» и тем подыгрывает массе... И Чепурных, и Зиновьев приобретают и теряют при выборе формата общения с читателем. Зиновьев, по некоторым свидетельствам, становится цитируемым автором, притом что не решает в творчестве «проклятых вопросов» жизни и самого творчества. Чепурных издает книги, которые с полным правом принадлежат к тем, которые «томов премногих тяжелей».
Я с радостью приветствую дарование самобытного русского поэта Николая Зиновьева. Мы все увидели и почувствовали: галерея его лаконичных стихотворений вызывает большое уважение. Другое дело, что из около пятисот этих стихотворений, составляющих внушительную картину, нужно было сделать более точную выборку, опубликовав их не в подбор, и тем самым не запускать нас чуть ли не в мастерскую художника, где мы можем споткнуться о то или сё, а создать-таки его сиятельный музей. Тогда, наверное, у меня и не оставалось бы ощущения, что в Самаре этому поэту пришлось бы несколько труднее, чем на кузнецовской Кубани. Отдайте книгу Чепурных любому зубастому критику — он вернет вам ее вместе с зубами.
 
 
12
 
«Тринадцатая строка» Чепурных — это максимум индивидуального, но мирского прозрения, художественно-светской мудрости. Это ступень, на которой уже ясно чувствуется раздвоенность обмирщвленной личности, отступающая лишь в момент выхода души из тела, в момент «четырнадцатой строки». Само же стихотворение «13-я строка» констатирует мировоззренческое положение поэта у этой грани, его, можно сказать, оборот назад, в жизнь. Хайдеггер говорит, что подобное происходит только в смерти, когда только и можно почувствовать себя по-настоящему живым. Чепурных ставит это озарение великого немца, которого Александр Дугин называет «последним богом», под сомнение. Восток и Запад разошлись. Хайдеггер, видимо, не верил в достижение просветления, которое завещал Будда или любой православный схимник. А Чепурных...
 
...Просто понял, что нынче могу
Через золото видеть пургу.
Непричесанной глупой душе
Не положено умничать-думать.
Я не то чтобы умер уже,
Просто понял, что это — раз плюнуть... (!!)
 
«Душе» — «уже» — рифма частая и характерная и для стихов Зиновьева, и для стихов Чепурных, и не только для них. Потому что душа-то всегда ищет, ощущает свои пути-шаги-ступени-пределы. И концовка:
 
...Что во времени, пущенном вскачь,
Так бывает: пред тем как расстаться,
Обнимается с жертвой палач.
Больше не с кем ему обниматься.
 
Перед четырнадцатой строкой последнего срока «сонета жизни» человек обнимается сам с собой. Принимая эту данность. Но это не единственное решение. Зиновьев говорит:
 
Меня учили: «Люди — братья,
И ты им верь всегда, везде».
Я вскинул руки для объятья
И оказался на кресте.
 
Но я с тех пор об этом «чуде»
Стараюсь все-таки забыть.
Ведь как ни злы, ни лживы люди,
Мне больше некого любить.
 
Поэт и толпа, я и они. Зиновьев здесь, в мире, и отдельно от него, с зорким и неравнодушным взглядом, но со стороны. Чепурных растворяет себя в мире, вынося за его пределы свою поэзию, в ракурсе которой находится и он сам. И растворяет мир в себе. Он не отдельный, ни лучше и ни хуже. Такой же, в сущности. Сравнивать он может не с собой, а с высотой идеала (иногда можно подумать, что этот «взгляд извне» завещал нам не кто иной, как Блок):
 
Один лишь раз в судьбе непышной
Я небеса поцеловал.
Пусть с журавлем промашка вышла,
Зато журавлика поймал.
 
Он, свыкшись с долей неизбежной,
Живет в кармане много лет.
Он маленький
И очень нежный.
Ни у кого такого нет...
 
Итак, все, что есть у поэта против мира и над миром, — только лишь бумажный журавлик надежды, которому парить можно, но осуждать не дано. В этой солоноватой самоиронии нет разочарования. Зиновьев говорит, что разочарование бесполезно и лишает смысла жизнь. Чепурных идет на шаг дальше — заменяет разочарование на трудное и жалостливое приятие.
Мне кажется, это прекрасный дуэт — вот так, если нивелировать различия, сводя их к одному знаменателю. Впрочем, если осуществить это, то это далось бы трудно и с потерями. Таков мир. Такова жизнь. Такова поэзия. Я больше не хочу досаждать читателю (особенно так или иначе заинтересованному читателю) своими вынужденными сравнениями-сопоставлениями. Простите меня. Я подумал, что имеющий уши да слышит сам. Надеюсь на вас. Потому что два поэта — это гитара и скрипка. И тот и другой инструмент важен и дорог нам. И все-таки они принадлежат разным октавам, разным оркестрам, хотя и принадлежат одной стихии музыки. И давайте теперь пойдем уже в эту — высокую сферу.
 
 
13
 
В вышеназванной статье (хорошей статье) Алексей Смоленцев разбирается в образах Чепурных монашески кропотливо. Есть много примеров в его размышлениях, которые я готов назвать «отчаянно добросовестными». Вот, например, в «росчерке звездном» на стекле вагонного окна разглядел он слово о свете сокровенном «слезы херувимской». И Смоленцев недалек от истины, но при этом переступает одну важную грань. Грань эстетическую, предпочитая непосредственно эстетическому поле этической рефлексии. Никогда поэт не видит в «росчерке звездном» (или ином символическом моменте, отражении, за редким исключением) прямой связи, отсыла к библейскому истоку. Этот росчерк — часть образа, данного нам в стихотворении «В росчерках звездных окно...», он работает здесь как чувство, как лик эмоции, но не как готовая мысль.
Потому что поэт не в состоянии давать логическое продолжение каждому штриху, каждой частице образа, его структурной детали, каждой коннотации, взаимосвязи, иначе стихо­творение просто развалится, а точнее, так и не окажется окончательно собранным из частей своего материала. Творческое «наитие» идет форсированно (не забудем и о языке как процессе и фильтре наличного вещного материала). В этой способности — талант и мощь поэта. Поэтому я всегда скептически отношусь к «критике по Писанию». К критике, пролагаемой в православном дискурсе — безотносительно к основательности, добросовестности, порой желательности этого дискурса как главной сферы русского смысла. Я не приемлю введения поэтов в широкие, но все же рамки религиозного мировоззрения: если оно и имеет место быть, оно служебно, оно часть языка поэта, одна из возможностей (и часто, как говорилось, соблазнительная возможность) выхода на решение творческой проблемы. Даже если образ работает в библейском контексте, это происходит «случайно», бессознательно и только тогда искренне. В ином случае — это поминание Бога всуе, примеры отрицательные, примеры механического, а значит, редукционистского подхода, упрощения, метафизики в худшем смысле слова. Эта тема раскрывается самим Чепурных в таких его стихах:
 
А сердце все тише и тише,
И колокол тает, звоня.
А пастырь небесный все выше,
А зверь на груди у меня.
 
Холодный, и грозный, и льстивый,
И, что характерней всего,
По-своему очень красивый.
И можно потрогать его.
 
От души поблагодарив Алексея Смоленцева за его нелегкую и значительную работу над творчеством Евгения Чепурных, предлагаю оставить поэту — поэтово, а пастырю — пастырево. Необходимость этого, по-моему, видна в том, что в мире не было, нет и не будет знаковых, крупных поэтов из числа священства.
Итак, вот этот интересный «зверь».
Пользуясь случаем, вверну собственные строки из стихотворения, посвященного памяти Михаила Анищенко, под названием «Человек дождя»:
 
...Есть у человека — Вечный Храм:
Дождь по золоченым куполам,
А внутри — сияет каждый лик,
На луче — пылинкой замер миг. 
 
Строки, четки, истины, года, —
Можно здесь остаться навсегда.
Главное — поверь, что это рай,
и напрасно дверь не отворяй.
 
А бывает сущим только Дождь!
Он огромен, словно в ребра нож.
Дождь — твой храм, конечно, 
                                                      без дверей,
В нем живи — встречай своих зверей.
 
Истину не делят пополам.
Свечка в сердце — черти по углам.
 
Будешь разрывать в пылинки миг —
Главное, чтоб Дождь не смыл твой лик. 
 
Эти стихи пока не были замечены редакциями, что неудивительно. Но Чепурных, знаю, заметит. Ибо его Снежный Человек и Человек Дождя — это одно и то же лицо на грани тьмы и света — в том месте, где обречен и обязан устоять, при этом не утрачивая лица, поэт... Это нечто страшное.
Алексей Смоленцев пишет: «В художественном мире поэзии Евгения Чепурных свету еще больно. Это боль по пути к свету, и это — боль самого света, его боль, моя боль». Это очень хорошо сказано! Возьму на себя смелость сказать, что «боль» в мире поэзии Евгения Чепурных не на пути к свету, а как раз на своем месте. Она и есть свет, свет этот есть переход и требование, есть жизнь. Жизнь, полнота которой и есть последняя грань. До которой дойти и на которой — на грани между «тринадцатой и четырнадцатой строками» — обречен и обязан устоять сколько сможет поэт. Это его «светлое проклятие» и печать. И большего, то есть завершения пути, живущему не дано...
И еще Смоленцев приводит цитату болгарского доктора филологии Н.М. Нейчева: «Описание долгого и мучительного пути персонажей русского литературного логоса является только прелюдией, своего рода преддверием в мелькнувшее ненадолго откровение настоящего духовного бытия... Этот основной и уникальный в русской литературе “библейский” прием доходит до кульминации у Чехова: поводом к написанию последней пьесы (“Вишневый сад”) становится даже не визуальный, а звуковой образ лопнувшей струны, в котором действительно слышится аутентичный язык Апокалипсиса. Как раз в таких коротких эпизодах земной, горизонтальный, феноменологический дискурс вдруг превращается в вертикальный, трансцендентальный, причем предшествующий этим эпизодам длинный рассказ озаряется особым, метафизическим светом». Вспомним и последнюю часть фильма Никиты Михалкова «Утомленные солнцем-2. Цитадель» — тот кульминационный эпизод, где штрафники генерала Котова отправляются на штурм крепости с палками и где роль чеховского звука лопнувшей струны играет упавшая свеча, которая стала причиной пожара и капитуляции цитадели... Как видим, верхняя точка развития разных художников — одна и та же. Но грош цена тому, кто не достиг ее сам, а присвоил.
 
 
14
 
Чепурных — это явление литературное в хорошем смысле. Потому что и более философское. С большей шириной и охватом действительности, в которой метафизическое не только обозначено религиозной эмблематикой, коей становится часто поминаемые иными поэтами имя Бога, и Крест, и Страшный суд, но и нашло вполне конкретное образное выражение. Контекст его поэзии максимально широк, а не выбран афористически, как это бывает у других. То есть в одном его стихотворении всегда присутствует эхо другого, распространяющееся за пределы не только отдельного стихо­творения, но и темы, скажем, поэта или женщины.
В последние годы главная тема поэтики Чепурных — сотворение застывшего образа мира, в котором стучит метроном, то есть сохраняющего при этом динамику. Он в себе и на своем месте, когда смотрит в горизонт сквозь «ветки» наличной реальности. Пытаясь публицистически заостриться на каком-то моменте, становясь на позицию, присущую Зиновьеву, он может и проиграть самому себе, отступив от своего кредо — конкретики неконкретного, овеществления метафизического. Но практически любое обвинение из уст Чепурных-звездочета смотрится не очень убедительно («Аборт»). Он органичен только в иронии, которая совершенно не сродни иронии постмодерниста уже потому, что ни ирония, ни тем более самоирония Чепурных не бывают наиграны. Его герой — будь то фокусник, «злой» волшебник, пьяница, сам поэт в той или иной ипостаси, английская королева, князь — беспомощен перед временем, в котором все решено, как перед непогодой («Не я летел и пел — /Летела щепка в буре. / И то взлетала ввысь. / То поспешала вниз...») нет приема... Снова вспоминается мрачное дыхание классического немца (почему опять немца?). Это же Шопенгауэр с его тотально несвободным человеком, запертым в полном страданий мире. Вот и Николай Зиновьев иногда согласен с ним:
 
Интеллигенция
 
Пусть не всегда была ты стойкой
И горькую пила украдкой,
Но все-таки была прослойкой,
А нынче стала ты прокладкой.
 
Прошу прощения за эту шутку с долей шутки. Здесь мы видим только один специальный случай власти обстоятельств над людьми, но и он характеристичен. Но вот Чепурных... конечно, это не сам он, он выражает мировоззрение, но — он выражает, оставляя немцев позади, он, описав судьбу человека-щепки, заканчивает:
 
...Останется в душе
Чудесное мгновенье:
Дыхание земли
И тишина окрест.
Легко решать, пока
Есть время на решенье.
И выбирать легко,
Покамест выбор есть.
 
Выбор есть. У всех королев, волшебников и бульдозеристов. Но какой это тонкий момент! Такой, что и назвать трудно, и требовать его от кого-то, кроме себя самого, — почти невозможно!
Чтобы выразить этот «особый, метафизический свет», нужно очень много слов и усилий — и моих, и читательских, которые в итоге все равно не оправдают себя, не дадут ясной картины. Поэтому я просто даю на этих страницах «слово» самой этой субстанции наивысшей художественности, которой, после упорного труда, овладел поэт. Искусство потому и предшествует науке и живо по сей день, что его язык, менее конкретный, позволяет сказать вещи, данные нам в чувстве, в укорененном понятии, которое, за редкой своей упоминаемостью в быту, в жизни вообще, так и не далось словам языка. Как и сама поэзия. Но более или менее удачные попытки выразить — есть. Давайте возьмем слова доктора философии В.Н. Шердакова («Добро–истина–красота»):
«“Мы познаем в той степени, в которой любим” — это известное изречение Августина Аврелия трудно оспорить. Для познания, искусства и нравственности как видов духовной деятельности человека характерна также следующая черта — каждый из них дает обобщенный, цельный образ действительности и человека. Когда мы говорим об истине в высоком смысле слова, то имеем в виду не какое-либо частное знание, а именно истину о сущности и смысле бытия в целом, являющуюся целью всего познания. Истина — мысленный образ действительности». И вот пожалуйста — снова мы пришли к «мышлению в образах», которое теперь означает не поэзию, а истину.
Я утомляю вас этим, друзья, только с одной целью: показать, что есть вещи труднопонимаемые, и более того — трудновыразимые. Такова планка отношения к труду художника. Особенно такого, как Евгений Чепурных...
 
 
15
 
Если вам надоело писать стихи, читайте Чепурных, чтобы вновь поверить в поэзию и чтобы вам вновь захотелось пытаться ее делать. Лучший рассказ о Чепурных — это сам Чепурных, явленный в его искусстве. Переводить его символистские образы — все равно что таскать воду решетом. Но... делать нечего. Смоленцев вон таскал-таскал и натаскал же! Такова судьба критика... строгая и суровая судьба. Я перечислю еще несколько черт художественного мира поэта, его поэтики.
Все уже увидели и почувствовали его тонкую ритмику, разнообразную метрику. Это достигается кропотливой работой и изначально широким подходом к использованию ритмических средств. Стих Чепурных имеет ту эмоциональную частоту, ту ноту, которая и нужна для передачи его смысла. Чепурных пишет не строками, а строфами, используя разные их виды. Он разбивает строку, переносит предложение в следующую строфу, пишет секстинами. Но главное не то, что он делает это, а то, что он делает это со вкусом. Рифма, ритм, строфа в ней лишь разные «формальные эпитеты», этикетки и выходы в краткость, минимизация речи. При всей этой как бы легкой и справной поэтической работе стихи непритязательны внешне. Но...
Его стихотворение, как правило, имеет пространство, протяженность, необходимую для всей полноты художественной работы. Смоленцев пишет о явлении, открытом Нейчевым, — органике, «капле» бытия в «капле» быта. «...Если стихотворение становится осуществлением любви, то все выражается в нем, исчезают границы», — пишет Смоленцев в одном месте. «Это сочетание (аскетика и ирония) становится у Чепурных художественным приемом, одной из “несущих” (в терминах механики) сил художественного мира поэзии Евгения Чепурных», — пишет в другом. Он очень прав. Я же хочу сказать, что если аскетика и ирония стоят труда разума и души поэта, то их реализация в стихотворениях стоит труда над созданием особого пространства. Это понимаешь, как только почувствуешь ветерок на своем лице в конце какого-то отличного стихотворения.
Мир Чепурных баснословен. Его все чаще статичные образы застывают аллегориями, исполненными некой окончательности. Время «идет» застывшим, кристаллизованным, оно действительно, как по Нейчеву, идет не горизонтально, а вертикально, но только не в представлении (трансцендентально), а будто и впрямь в стихе властвует безусловность, абсолютность происходящего, при всей его порой мультипликационности, анимационности. Тут и вспоминается не только символизм, не только русский метареализм и новый реализм последнего времени, но и магический реализм Габриэля Маркеса, только полковник Аурелиано Буэндиа здесь более похож на Полковника, которому никто не пишет. И который отдает последние крохи хлеба петуху — мечте и памяти, заранее обреченным, но живым, пока еще есть эти крошки. Которых хватает «на прокорм России всей». Но со времен «Маятника» мир его стал статичнее. Теперь движение в нем не внешнее, не вокруг героя, а внутри его — умиротворенного созерцателя. В то же время динамика строки, в противовес, скажем, французам, отражает прямоту и смелость, зрелость вывода вместо тугой рефлексии.
Это живопись, а не музыка. Но и музыка. Это реализм, но реализм магический, овеянный теплом легким, как благословение. Лирический эпос — показанный сквозь увеличительное стекло Чепурных. Жизнь всемирна, всемерна, неизменна, абсолютна и муд­ра окончательно. Песочные часы идут, казалось бы, осыпая свою плоть — песок времени — вниз. Но некоторые поэты могут сказать, что в освобождающейся... верхней сфере этих часов возникает пространство для неба, пространство освобожденного времени...
 
Извне
 
Не поэт
Раздает имена облакам.
Не поэт леденит музыкальную воду.
Но когда облака прилипают к рукам,
Лишь поэт может их отпустить 
                                                   на свободу.
 
Лишь поэт
Открывает калитку весне
И целует, смеясь, ей девчоночьи 
                                                             руки.
Ну а в целом вся жизнь —
Лишь беглянка извне,
Где отсутствуют страсти, стихи 
                                                       и науки.
 
Где печати снимаются с тайн бытия,
Где печали нисходят в туманы-
                                                         истомы.
Так вот видится мне,
Так вот думаю я.
А поэты вам скажут совсем 
                                                по-другому.
 
Вся его поэзия — доказательство от противного. Трагикомедия. Смех сквозь слезы и слезы на исходе смеха. Одна большая притча о мире, герое. Кажется, что старый добрый маятник поэта принял вертикальное положение, после которого, покачнись маятник, следует только падение: отмашка «четырнадцатой строки», на которой вручают диплом университета (смотрите первое и последнее стихотворения «Перелетного счастья»). Это щадящая, но строгая проповедь (что остается человеку, который потратил жизнь на то, чтобы познать!), очень русская, упрямая, с жестинкой в глазах говорящего.
 
 
16
 
Чепурных отличается гибкостью подхода, далекой от заданных схем видения и решения. Он диалектичен (это ключевое понятие для его мировоззрения), то есть идет дальше разделения на однозначное, белое/черное и т.п. Далекий от манихейства, он своей мыслью, своим предчувствием находится там, где белое и черное вновь встречаются в единстве. Но это не единство «по ту сторону добра и зла», как у Ницше, который делает относительной мораль, глядя поверх нее, воспаряя над «человеческим, слишком человеческим» в мире. Чепурных продляет мир до точки единства (категория восточной философии), находит человеческое там, где, кажется, уже только звезды, и холод, и свет, и одиночество. До точки мудрости (Троицы?), в которой можно спокойно относиться к черному и белому, понимать их необходимость, но при этом не считать, что они одно и то же. Это вполне в русской мировоззренческой традиции. Но это и... в традиции Востока, индуизма и буддизма. Однажды я натолкнулся на такой исход в стихах Михаила Анищенко. Однако помню, что это было в них как некий предел и вариант предела поиска. Как статуя или иероглиф на вершине. Чепурных же не только воспринимает восточную диалектическую парадигму безличного бытия, но и осмысливает ее в христианском контексте. По-индо-европейски осмысливает ее в христианском контексте. Давайте посмотрим на его «Будду»:
 
А Будда — вправду просветленный.
Когда посмотришь долго так...
Какой он с виду округленный,
Уравновешенный
В чертах.
 
И ничего ему не нужно.
Он сам в себе, как взаперти,
Поскольку в этой жизни вьюжной
Он не участвует почти.
 
И нас, заплаканно-уставших,
И нас, готовых умереть,
Он может, как перестрадавших,
Пустить в себя и запереть.
 
И нас не тронет злое пламя
В пространстве Будды самого.
И будем мы его глазами
Смотреть на тех, кто вне его.
 
Дышать легко и равномерно
В сверканье гроз, в сиянье рос.
Но в общем-то закономерно,
Что после Будды был Христос.
 
Вот в чем сила искусства, которая позволяет проговаривать вещи, сказанные мной выше, но языком «чепурныховского» стиха. И еще — эти стихи квинтэссенция и творческое кредо поэта. В нем простота тона и языка, словно у Емели пред прорубью; в нем жалостливость и мягкость, память о конечности жизни; конкретный образ (Будды), который к тому же осмыслен; и попытка перехода: перемены позиции в смысловых отношениях субъектов внутри стихотворения. Впрочем, в этот раз можно отметить: что закономерно для христианина Чепурных, не  закономерно для индуса-буддиста.
Каждая черта его поэтики взята, осмыслена, опробована, освоена и присвоена им с полным правом. Стихи Чепурных в большей, подавляющей части пронизывают потолок очевидного круга смыслов, очевидности наполнения окружающего в прямом взгляде на него, и выходят на более широкий круг мировых взаимосвязей, переступая, трансцендируя обыкновенное. Создавая в нем эффект поэтической дополнительности. И при этом являя более значительный смысл-идею, и с точки зрения глубины, и с точки зрения ее богатства. И вот это не только мир поэтический или интеллектуальный, но и, естественно, общее достижение Чепурных как поэта. Победа в его поэзии остается за человеком — и за героем, и за автором: где-то в сердце, где-то в возможности свободы. Это ясный и однозначный отсыл к библейскому мифу. Но мы также в этом видим, что для поэта это совсем не миф. Он добыл это понимание. Мир, который философски усвоен и выстроен поэтом, присутствует во всем его творчестве, и дух дышит в нем. И это свидетельствует о его завершенности.
 
 
17
 
Итак, итак... Мы видим, сколько серьезных мыслей и доводов мне пришлось привлечь. Сколько взаимо­связей внутри литературы пришлось обозначить. И сколько еще линий для рассуждения открывалось в связи с этим. О чем это говорит? О том, что мы имеем дело с крупными поэтами, речь о которых стремится к бесконечности, как сама жизнь. Мы видим, что это разные поэты, имеющие индивидуальные и четкие творческие физиономии. И в поэтике, и в семантике они и сопоставимы, и вместе с тем остаются каждый сам собой. Николай Зиновьев «физически», языком своего стиха, ядром смыслов — в окружающей среде народа (населения?). Он в этом приобретает способность сказать доступные каждому вещи. Полагая свой труд вниманию своей аудитории, он достигает определенного уровня стиха, находит в нем свои сильные стороны и пишет стихи, как дневник провинциального поэта, неразрывно связанного с местом и временем своей жизни и судьбы. И находит отклик, ибо честен. Следующая ступень в развитии потребовала бы от него либо увеличения объема произведений, либо уплотнения их мира: это была бы уже не малая родина с выходом к большой, а большая с выходом в глобальное, уже не десятилетия, а века должны были оказаться в этой поэзии. Это лишило бы поэта его однозначности, это заставило бы его поднимать планку размышлений. Привычные ответы оставляют поэта и мыслителя в привычных границах, а изменение границ привело бы к изменению формы стихотворений, заставляло бы искать... Продемонстрировав вам хорошее, что есть в творчестве поэта Николая Зиновьева, я не нашел в этом творчестве ярко выраженного движения в сторону «поверх границ». Не нашел того, что есть в избытке, что составляет саму сущность поэзии Евгения Чепурных. Эта грань различия очевидна каждому взгляду, который прочитал стихи в этой работе. Лично я вижу эту грань не только на уровне слов, но слышу разницу — как разницу музык, да просто физически чувствую ее... Но это я и мое видение. Каждый из нас субъективен. И тем не менее.
Теперь же, заканчивая, я припомнил слова Геннадия Иванова: «Сейчас в ходу выражение “по гамбургскому счету”. Так вот, если по этому самому счету говорить, то для меня уровень современной русской поэзии определяется четырьмя именами. На севере — это Николай Колычев из Мурманска, на юге — это Николай Зиновьев из станицы Кореновской Краснодарского края, на востоке — Владимир Башунов из Барнаула (к сожалению, он недавно умер), на западе — Глеб Горбовский из Санкт-Петербурга. Вот такой «поэтический крест».
В свою очередь, поразмыслив над поэзией Евгения Чепурных, я подумал: «А отчего бы точке пересечения этого “креста”, о котором говорит Геннадий Иванов, точке, которая обязательно ведь должна быть где-то, не побыть некоторое время в Самаре?..»




Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0