Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Звезда над городом

Амирам Григоров родился в 1969 году в Баку. Окончил РГМУ им. Пирогова и аспирантуру. Врач-биофизик. Учился в Литературном институте им. А.М. Горького, в академии «Торат Хаим».
Работал заведующим отделом физиологии человека в Биологическом музее и преподавателем биофизики и физиологии в разных вузах Москвы. Автор нескольких статей по физике мембран.
Поэт, критик, прозаик. Первая литературная публикация была в журнале «Флорида» (2010).
Колумнист журнала «Однако», блогер.
С 1993 года живет в Москве.

Пролетарка
 
Послушай, уходя к родным пенатам,
Как стонут рельсы под Калитниками,
Как плачут фильтры мясокомбината
И ласточки свистят под облаками.
 
Вот шорох, слышишь, это первых листьев,
Сраженных осенью издалека. Потерян
Незнамо кем, поблескивает блистер
Таблеток неизвестных. Будто фея
 
Свою заколку потеряла в парке,
Перелетая двор на пролетарке.
 
В такую сушь дворы не просыхают.
Москва в Москве, пейзаж как на иконе.
Куда твои аллеи увлекают,
Куда ведут сады твоих бегоний,
 
В какие холода, в какие ясли
Небесные, и только жаль, что в сумме
Останется ничто, а город счастлив,
Как будто в городе никто не умер.
 
И теплый вечер цвета бычьей крови
От Валовой спускается к Воловьей.
 
 
Где-то в марте
 
Жанне Свет
 
Где-то в марте, в первой половине,
Там, где белизна еще густа,
Столько сновидений наловили
Рыбаки с кузнецкого моста.
 
Оплывали поздние сугробы,
И весна, захватывая власть,
На московский двигалась акрополь.
Умер Сталин, мама родилась.
 
Только за Даниловской заставой,
Дескать, погибай, моя душа,
Облака бежали за составом,
Лопастями ватными маша.
 
Что осталось? Трикотаж озимый,
Керогаз, тарелки и ножи,
Чемодан с игрушками, корзины
И звезда над городом чужим,
 
Над землей размашистой, сонливой
Сеяла бесцветную крупу,
Там, где Русь мечтает о проливах,
Закусив печорскую губу.
 
 
Родная моя империя
 
Д.Артису
 
Когда-никогда, на первой твоей доске,
У первой лунки, на своде, где звезд немерено,
Ты не понимаешь, уходишь куда и с кем
В такую темень, родная моя империя.
 
Как в стадном загуле, недоброй толпы среди
Стесняясь глупости мамы, отца нетрезвого,
Махнешь рюмашку и скажешь себе — иди,
И не завоешь, не помнишь, будто отрезало.
 
Не все то вера слепая, не все то ложь,
Когда — награды деда, награды прадеда.
Потом услышишь «пойдем домой» и пойдешь,
Как радиоволны идут над улицей Радио.
 
 
Мой старый друг
 
Мой старый друг не желал стареть и все твердил за любовь.
И где же его шевелюры треть, четвертая часть зубов.
 
Блестели глаза его без ресниц, подобьем больших маслин.
Какие книги остались с ним, какие ветра унесли
 
Его вместе с рифменной болтовней, с пустыми его «ля-ля».
Как ночь завершается над землей, и тянет травой земля.
 
И скажешь, какие его лета, безгрешных стихов петит.
При жизни он боялся летать, при смерти летит, летит.
 
 
Таганка
 
Застрял трамвай, подобьем танка, дрожа железным животом,
И растворяется Таганка, плывет в сиянье золотом.
Чета выгуливает сына, в снегу, размякшем, что кисель,
И в парке Прямикова стынет заброшенная карусель,
Крупицы снега на ресницах, и растекается толпа
Столикая, верней, столица, и, словно войлочный колпак,
В снегу таганская высотка, кофейным пахнущий зерном
«Иллюзион», больница, «Сотка» и птичий рынок за окном.
 
Хотя не так. Все по-другому. Глядят старухи из окна,
И отзовется управдому в гвоздиках красная стена,
Жара и пыль, провисли шторы, окурки падают в траву,
И всесоюзные актеры несут Высоцкого в гробу,
Спят олимпийские медведи и одуванчики цветут,
Печаль вселенская и ветер, в саду — качели и батут,
Фонтан, похожий на корыто, а лилии — на лук-порей,
И монастырь, еще закрытый, без колокольни и церквей.
 
Песок, бурьян и недотрога, пух тополиный, грязь и тишь,
И кажется, еще немного, ты постареешь и взлетишь
И станешь музыкой чудесной, снежинкой, тающей во рту
У вечной улицы, под бездной, переходящей в пустоту.
 
 
Летящая сквозь тебя
 
Накрапывает, дождись конца,
А лучше — других погод,
Прибитая пыль сера, как маца,
Оставленная на год.
 
Казалось, не отскрести от слов
Приметы твоей тоски,
Пастух овец, погонщик быков,
Забравшийся в тростники.
 
Пшеница, ласточка, полотно,
Монета, листва, кора,
Слова испаряются, как одно,
Когда приходит пора.
 
Отступят воды, и сквозь камыш
Пойдешь, немоту терпя,
Беззвучен, как летучая мышь,
Летящая сквозь тебя.
 
 
Однокласснику-бакинцу
 
Сарай, свой в доску, голубиный рай,
Сухой помет пружинит, что перина,
И этот вечер душен, хоть ныряй
В морские воды цвета керосина.
 
Застыли пальмы у кафе «Чичак»,
Что волосаты на манер куделей.
«Пускай же не погаснет твой очаг,
Пусть винный погреб твой не оскудеет.
 
Чтоб в этот дом не пробралась беда,
Я первый встану, я твой брат, бакинец».
Отговорив, усатый тамада
Тебя обнимет, рюмку опрокинет.
 
Он через год вернется, выбив дверь
(В те времена такое не осудят)
И в занавесь, сорвав ее с петель,
Он будет паковать твою посуду,
 
А ты уже сбежишь через Сохнут
С женой-еврейкой, бросив эти блюдца,
А голуби тревожные вспорхнут
И больше не вернутся. Не вернутся.
 
 
Закрыт базар на пригородной станции
 
Закрыт базар на пригородной станции,
Пустынен путь, кругом ни огонька,
Никто не вспомнит вечеринок с танцами
Напротив керосинного ларька.
 
Засохли вишни, и заборы рухнули,
Без рам тут окна, без филенки дверь,
Куда-то делись лавки со старухами,
Верней, понятно, где они теперь,
 
И деревянный терем парикмахерской,
Куртиной мха с торца оволосев,
Повален набок силою анафемской,
Вошедшей в раж по средней полосе,
 
А с двух сторон — движение дорожное,
И по мосткам, над старицей реки,
В Москву — с товаром, из Москвы — порожние,
Несутся в темноте грузовики.
 
Их морды светят ямами белесыми,
Рычат валы, сцепления хрустят,
И побоишься сгинуть под колесами,
Неся до дома полведра опят.
 
Россия спит под грозовые сполохи,
И еле слышно, птица Гамаюн
Поет, и осыпаются черемухи
На землю предпоследнюю мою.
 
 
Вот-вот прикроют русские бистро
 
Вот-вот прикроют русские бистро,
Свернут все тенты, спрячут все квасное,
И голый сквер запахнет так остро
Всеобщим возвращеньем к перегною.
 
Я помню эту осень в двух веках,
До тополей на переулке Теплом,
До патины на бронзовых руках
Калинина, до ржавчины на стеклах,
 
Еще до всех погромов в новостях,
До красных луж узбекского портвейна,
И мусора, заливисто свистя,
Сгоняли нас с брусчатки мавзолейной,
 
Еще цвели невзрачные кусты,
И гром рычал, субботний день венчая,
У водосточных рукавов пустых
Раскачивались пальцы иван-чая,
 
Москва скрывалась пленками дождя,
И, сквозь туман, не говоря ни слова,
Ты мне рукой махала, уходя
По переходу площади Свердлова.
 
 
Довоенные яблони
 
До войны, как до сотворения мира,
Что, наверно, соотносимо,
Так библейски давно, что жара не томила
И дожди проходили мимо,
 
Четверть нашего сада, довольно ловко
Отхватили соседи. Прежде
Было кладбище маленьким, а грунтовку
До райцентра насыпал Брежнев.
 
Мы уехали в город, комфорта ради,
А соседи, стыда не чуя,
Ели яблочки с яблонек, что наш прадед
Прививал, как учил Мичурин.
 
«Я недавно была в том краю, и краше
Нет пейзажей, наверно, милый:
Посреди пустыря лишь яблони наши
И до самой дороги — могилы».
 
Я молчу, одряхлевшей соседке внемлю.
Пробивается дождик робко.
Довоенные люди уходят в землю,
Довоенные яблони — в топку.




Сообщение (*):

Жанна

07.03.2015

Спасибо, Амирам!

Комментарии 1 - 1 из 1