Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Возвращение

Николай Александрович Железняк родился в 1964 году в Ростовской области. Окончил радиотехнический институт им. В.Д. Калмыкова (инже­нер-системотехник), академию госслужбы при Президенте РФ. кандидат социологических наук.
Работает в Институте проблем регулирования экономики и общественных отношений.
Печатался в журнале «Искусство кино», альманахе Российского авторского общества.
Член Союза писателей РФ.
Живет в Москве.

Прощание

 
Встреча состоялась в боулинге, но они так и не сыграли ни одной партии. Пили пиво. Как заведенные потягивали жидкость короткими глотками из высоких бокалов, отделенные деревянной загородкой в виде перил с пузатыми балясинами от далеко отходящих для разбега игроков. Филипп поначалу наблюдал за играющими на ближней дорожке (привлекала внимание коротко стриженная, мелированная блондинка, она азартно подпрыгивала после каждого удачного броска и обменивалась с нестриженым и небритым, обильно татуированным приятелем хлесткими ударами открытых ладоней) и думал, что Айвар пригласил его не только для того, чтобы познакомить с другом, но и развлечься, провести время за шарами. Но они выпили по кружке и разошлись.
Айвар уже месяц обещал познакомить с русским, который давно живет в Лондоне, сам снимает апартамент, работает в банке, старший менеджер по ипотечным кредитам, скоро возглавит отдел. Серьезный, состоятельный парень. Жениться собирается года через два. Айвар говорил об этом, закатывая глаза, что, видимо, означало — успешный.
Филипп ждал Айвара у входа —  тот опаздывал — и прислушивался к обрывкам шлягеров, доносившимся откуда-то сверху, из-за жестяного козырька над дверьми. Наверное, там располагался динамик. Но он не сразу понял, откуда идет звук. Даже не понял, что это музыка. Поначалу подумалось — шуршание шины, но оно не совпадало с проезжающими изредка автомобилями. Ремонт где-то, пилят, сверлят? Мелодию сносило легким ветерком в сторону, так что он терялся в догадках: то ли визг трения по полировке, то ли скулеж собаки, то ли группа плотников, немного вразнобой колотящая молотками по доскам...
Когда они с Айваром вошли, Филипп сразу понял, кто их ждет, по взгляду одного из сидящих за столом посетителей заведения, устремленному на Айвара. Людей было немного. Наверное, рано еще. Они поздоровались (поначалу его удивляло, что англичане жмут руки только в первый раз, а потом приветствуют только словами), и Айвар представил их друг другу. Как еще могли звать русского, — Иван, конечно, хотя в современной России это теперь редкий случай. На его имя, Филиппс, названное Айваром в латышской огласовке, Иван не отреагировал, в смысле не улыбнулся. Айвар, видимо, предупредил. Отец Филиппа был латышом, а мать русская. Родители разошлись, когда он был совсем маленьким, и ему досталась фамилия отца — Гринбергс, вкупе с неблагозвучным для русского уха именем Филиппс, похожим на название известной фирмы. Его всегда дразнили. Действительно, идиотски звучит. В противовес и в борьбе с советской русификацией латыши ко всем именам и фамилиям добавляли букву «с» на конце. Если бы он взял себе фамилию матери, то стал бы еще и Зайцевс. Так что он остался Гринбергсом, привычным для слуха жителя Латвии (даже для неграждан), латышом по паспорту. Хотя отца он никогда не видел. В семье об этом говорить было не принято, так что он никогда не спрашивал о причине развода. Мать несколько раз пыталась устроить свою жизнь, но к пенсии так и осталась одна.
Иван вообще был неулыбчив. Собранный, деловой, он производил впечатление вышколенного клерка, облеченного доверием хозяина на проведение ответственных переговоров: гладко причесан, белая офисная рубашка с тоненькой голубенькой полоской даже в выходной. Раскрылся только после полкружки лагера, и разговор их с Айваром потек по руслу введения приезжего (его то есть) в реалии местного быта.
Филипп сидел напротив устроившихся на одной скамье Ивана и Айвара, словно они были из одного лагеря и, казалось, придирчиво оценивали оказавшийся в меньшинстве противоположный (впускать ли в свой круг неофита — бедного родственника). Он почти не участвовал в беседе — внимал, да и слова не всегда разбирал. Слушал, вытянув шею и наклонясь вперед, старался запоминать обороты — Иван жевал согласные и проглатывал гласные, как какой-нибудь настоящий кокни из Сити (у которого все было не слишком плохо, то есть — в переводе — превосходно). Во время разговора на темной, отполированной локтями до блеска, некрашеной дощатой столешнице подвластные гибким пальцам, то веером, то этажеркой, то купами — по ранжиру — появлялись все новые пластиковые прямоугольники: карточки скидочные, кредитные, накопительные, дебетовые, все разноцветные, как мозаика, предусмотренные на все случаи жизни. Друзья явно рисовались перед ним, не скупясь на советы, которыми он не мог воспользоваться, — лишних денег у него не было. Сошлись Иван с Айваром на близкой им теме экономии и выгоды, предлагаемой различными компаниями консьюмеру различных благ и услуг. Однажды Филипп уже ездил с Айваром в гости к его матери, захотевшей вспомнить прошлые времена (она получила в наследство дом в престижном южном пригороде Лондона от второго — бездетного — мужа). Айвар тогда исколесил весь район в поисках заправки, высматривая на выносных табло цены: где дешевле на несколько пи. Больше бензина сжег, пока ездил, чем выгадал.
Мать Айвара на том званом обеде все качала участливо седовласой головой, обильно заколотой шпильками, удерживающими жидкие пряди на подобающих, тщательно подобранных местах, слушая с глубоко запрятанным удовлетворением его рассказ о тяжелой теперешней жизни в Латвии. Он рассказывал о себе, что консерватория не кормит (и зачем было врать про консерваторию, если окончил только музыкальную школу?). Подливала ему чай, удивляясь, что после обеда он пьет не кофе, как все в Англии (гораздо полезнее для пищеварения). Приглашала заглядывать в любое время — в общем, не ждала к себе.
Приехал он из Риги всего пару месяцев назад, работу нашел в ресторане — мыл посуду и оттого прятал руки под столом (безуспешно, конечно, вилку, нож все равно держать). Руки были красными, с опухшими от непривычного труда пальцами, вокруг ногтей даже воспалилась и потрескалась кожа. Тарелки он мыл в кипятке, без перчаток: неудобно почему-то в них было, да и порвались они сразу же, тонкие какие-то, а новые просить не стал, хозяин — ливанец (турок-месхетинец по происхождению, эмигрировавший еще при Союзе из Узбекистана) — выглядел сурово и разговаривал отрывисто и кратко, командным, безапелляционным тоном, с резкими отмашками ладони. Пришлось привыкать. Но так и пальцы потерять можно. Один официант-латыш пообещал ему протекцию в русском ресторане: играть в зале на фортепиано (сам официант собирался тоже перебраться в это заведение, владелец — армянин из Баку).
В их ресторане трудилось много земляков. Так он и попал туда. Снимали сообща комнату на четверых. Проживал с ними даже один украинец — коллега-посудомойщик, нелегал, шкафист, как таких называли. Он въезжал по туристической визе, документы его были просрочены, и при облаве иммиграционной полиции таким, как он, приходилось прятаться в шкафах. Считалось, что деликатные англичане тщательных обысков делать не станут. Собственно, об этом сам шкафист и рассказывал, имел, видимо, сведения от друзей по несчастью или надеялся на подобный исход.
А распорядителем в их ресторане работал португалец Луиш, виртуозно разруливавший очередь жаждущих, пришедших без предварительного заказа, по пятницам и субботам после шести, в самый наплыв. Он рискованно подсаживал пришедших на чужие забронированные места, успевая освободить их к приходу обеспокоившихся местами заранее, или каруселью перемещал бронировавших столик людей на следующий заказ. Иногда, чуя богатого клиента и чаевые, выносил презент от заведения — бутылку вина, усаживал на диванчик в алькове небольшого холла, из которого хорошо просматривалась передняя часть зала, и просил обождать минуточку, пока те не допивали и место не освобождалось. Луиш всегда надевал в ресторан удлиненный пиджак болотного цвета с серебристыми искрами, подчеркивающий его худобу. На обходительном, благородно седеющем Луише, при беседе замедленно оглаживающем тонкими пальцами ниспадающие гладкие пряди длинных волос, заведение и держалось, хотя тщеславный и честолюбивый хозяин, Алим, опрометчиво считал, что публика приходит на его кавказско-русскую кухню и огромные порции. Сам Алим частенько поглощал блюда за столиком у входа на кухню и снисходительно наблюдал, ковыряя зубочисткой в зубах, за Луишем, скользившим по залу с планом расстановки столов и улаживающим любые конфликты. Натуральные англичане в ресторане не работали: полно работы почище и позаработнее.
Местные поражали своей закрытостью. Застегнутые на все пуговицы по приходу, они принимались немилосердно орать, когда выпивали по паре шортов, вот как сейчас (вокруг них заметно прибавилось не играющих в боулинг), и вдруг замечаешь, что сам переходишь на крик. Вообще, англичане постоянно собираются выпить после работы по несколько дринков. По интересам: вино, пиво — в пабах, винных барах. И так каждый будний день. Пьют вроде и немного, но часто. Наши, наверное, реже, но уж нагружаются сильнее. Хотя и эти не промах. По пятницам и субботам заблеван весь центр города. Возвращаясь домой, можно легко нарваться на пьяную компанию, которая ищет, к кому бы прицепиться. Интересно, что чаще всего именно прилично одетые, даже респектабельные, молодые мужчины желают ударить кого-нибудь по лицу. Волей-неволей подумаешь — с жиру бесятся. Ребята с кухни нарвались на такую компанию как-то ночью после смены. Слово за слово зацепили их местные, кого-то бутылкой ударили. Но парни оказались не из робкого десятка, отдубасили англов, одному даже морду отрихтовали об капот микроавтобуса какого-то — припаркован был удачно. Потом в ресторан приходила полиция (Алим заметно струхнул), англы заявления подали, но ребята и тут не сплоховали, доказали, что те первые начали. Так полиция потом еще приходила, спрашивала, будут ли они подавать заяву. Но те отказались, и констебли ушли, по-видимому с облегчением.
Хороший удар, опять страйк, девушка подпрыгнула, смешно дернув ногами, и ударила ладью о ладонь своего парня, плотоядно оглядывавшего ее фигуру взглядом всю игру; похоже, ей это внимание нравилось, так уж изгибалась она.
Иван сослался на еще одну важную встречу на сегодня (в его транскрипции: пора и вам начать обдумывать скорый уход), расплатился за себя золотой карточкой на стойке (кельнер большим и указательным пальцами аккуратно, как пинцетом, принял пластик) и ушел первым, пообещав найти слот и еще пообщаться как-нибудь. Исходя из наблюдений, применительно к местным нравам, этого не случится. Вечные недоговорки, условности, сложные конструкции, обиняки, двойной смысл и скрытая реальность в речи.
Шли пешком, Филиппу можно через Гайд-парк, через озеро, напрямик, на Бейсуотер, рядом с временным домом — Москоу-роуд (дотянулась рука Москвы). Или в Кенсингтон-гарденс побродить? Но он пошел в обратном направлении — проводить Айвара до метро. Все равно спешить некуда. Воскресенье, выходной. День свободен, а делать нечего. Дома те же разговоры: где заработать копейку. Хотя и он за ней сюда приехал, несправедливо осуждать, — но общаться не тянуло. Хотелось погулять.
Солнце вышло из-за плотного белого одеяла облаков. Жарко, парит, как перед дождем. Климат такой же, как в Латвии, — морской. А утро было пасмурное. Айвар даже заметил, что слегка влажно было: ливень в интерпретации.
Он брел позади Айвара, который вышагивал по выложенному большими плитами тротуару, по английскому обыкновению, типичной лондонской, тихой в воскресенье, улицей: трехэтажные, песочного цвета дома, белые колонны, кованые ограды с пиками, несколько ступеней крыльца, массивная дверь, ухоженный садик, парковка перед домом для резидентов.
Он, хоть и был новичком в городе, привык уже к подобным видам. Ресторан, где он работал, располагался на такой же улице, только район был победнее и дома из красного кирпича, а так — все стандартно.
Айвар продолжал говорить о том, где что дешевле (в континентальной Европе особенно, про Латвию вообще умолчим). В боулинге они с Иваном наперебой хвалились налаженностью своей жизни.
Айвар всегда называл его Филиппсом (сейчас, не оборачиваясь), хотя говорили на русском и он неоднократно просил называть его Филиппом. Хотя самого звали не менее смешно. Видимо, Айвар не знал, что по-хорватски так называется овощной соус.
Познакомились они еще в Риге. Около года вместе учились в школе и вот, как иногда случается, неожиданно столкнулись в Лондоне. В муравейнике метро, на привычно медленной сёкл-лайн. Ждали рядом поезд на платформе (опять что-то с напряжением было неладно, оповещал пассажиров громкоговоритель, призывая заодно к осторожности при подходе поезда). Он первым увидел Айвара и подошел. Айвар был эстонцем, отец его работал некоторое время в Риге, но потом перевелся куда-то в Европу по службе. В Бельгию вроде. Дипломатом работал, какой-то секретарь, не первый, в посольстве, говорил Айвар, но злые языки утверждали: в фирме. Общались, естественно, на русском. Айвару в классе завидовали, когда он сообщил о своем скором отъезде. Иногда дорогая машина отца привозила Айвара в школу. А сейчас бывший одноклассник уже сам работал в страховой компании и зашел как-то пообедать в их ресторан. Наверное, думал унизить визитом, но с кухни в зал не выходят.
Послышалась русская речь: пожилая, но подтянутая женщина звонко окликнула рыжую, похожую на сеттера собаку, резвившуюся на глазах хозяйки в выгороженном для своих скверике вдоль улицы.
Он вытер лоб тыльной стороной ладони (платка нет, кто его стирать будет) и увидел рассыпанные на панели мятые деньги. Фунты, пара сотен, лежали на асфальте у решетки. Подобрал, расправил: две купюры по пятьдесят, четыре двадцатки, две десятки.
Везет, раскудахтался Айвар. Не договорил про дураков. Чувствовалась досада в голосе: не заметил денег, переступив через них мгновение назад. Первый ведь шел.
Они внедрились в самый центр города. Найтсбридж, дорогущий район. Одно парковочное место знаешь сколько стоит, цокал языком Айвар и продолжал примериваться к особнякам, обсуждая достоинства и оценивая недвижимость (иногда, правда, скользил взглядом под ноги и немного вперед, даже озирался назад: а ну, как еще...).
По левую руку раскрылся двор. В глубине оказался храм, два крыла, высокая центральная часть: ориентирован на взлет. Круглое окно над паланкинным порталом, разбитое на части фигурным переплетом, каплями лепестков собиралось в распустившуюся розу. Явно англиканский собор. Церковь православная, пояснил Айвар. Очень похожа на англиканский собор. Наверное, раньше и была англиканской. И на лютеранский похожа. Как в Риге, латыши ведь лютеране. Только башня с часами без привычного заостренного шпиля и расположена сбоку, вроде смотровой.
Решили зайти. Никто, собственно, не изъявлял явного желания, все произошло как-то спонтанно, словно их завели внутрь, ноги сами вошли. Судьба, что ли. Он даже потом подумал, что его повели в эти стены еще раньше, с того момента, когда он неожиданно нашел деньги на тротуаре (или еще раньше?).
Нет, Айвар упомянул: собирается диаспора, очень разные люди. По тону Айвара он понял, что могут быть и так называемые, часто им упоминаемые, высокие люди. Филиппа удивляла быстрая смена, вернее, мешанина слов в голове приезжающего, попадающего в новую языковую среду. Ведь правильнее было бы говорить: большие люди.
Он потянулся следом за Айваром послушным экскурсоводу туристом. Никогда прежде он не посещал церковь. Ходил как-то посмотреть на гей-парад, начинающийся от англиканской церкви в центре Риги (в ней геи собирались), — шумно было, пестро. Мать говорила, что это бабушка настояла на его крестинах в детстве. Она рассказывала со смехом несколько раз, как держал его за одну ножку тучный священник, а он извивался ужом у него на животе, как на блюде, и чуть не вырвался. Но он этого, конечно, не мог помнить за малостью лет. Хотя тут же показалось, почудилось, что вспомнил, увидев темную плитку затененного пола, своды, высокие золотистые картины, косые лучи света, проникающие откуда-то сверху и пронизывающие пространство, и услышав гулкий, треснувший баритон, низвергающийся с возвышения.
Внутри, совершенно неожиданно, оказалось довольно много людей. Свободные от икон стены расписаны сценами дней творения, святыми с пронзительными глазами. В стороне стояло несколько стульев для стариков, некоторые были свободны (уставшие ноги тут же напомнили о себе). На одном из стульев сгорбилась грузная пожилая женщина в черной газовой косынке, на коленях у нее покоилась плоская лаковая черная сумочка с никелированным замком, поблескивавшим на солнце, попадавшем в витраж стрельчатого окна. Он снова вспомнил о матери. Она всегда вот так же, наклонив голову, прислушиваясь к музыке, сидела рядом, отражаясь в полировке ненавистного инструмента, который он в детстве называл про себя комодом, гулко разучивая гаммы по развернутым листам крючкотворных нот.
Рядом, явно серб, молодой парень, совсем юнец с пробивающимися усиками, преклонил колени, но как-то странно: одним коленом стоял на мраморном полу, а вторым упирался в икру нижележащей ноги. Вокруг стояли люди разных национальностей, рас. И они с Айваром застыли.
Позади читающего проповедь пожилого священника со слезящимися глазами (епископ?), в расшитой золотом прямой и длинной, с широкими рукавами одежде (откуда-то вновь пришло на ум: стихарь?) располагалось распятие. Церковно-славянский и английский языки в устах пастыря чередовались, и, хотя английская речь и должна была бы восприниматься проще, все же Филипп не осознавал, о чем говорилось, с чем к нему обращались. Происходило все как в тумане, не сохраняя подробностей (грехи, сокровища, врата неминуемые, вражда и соперничество, прощение и любовь). Скорее он просто понимал суть, без ненужных слов, звуки их входили в него, будто вливаясь, заполняя собой пустой сосуд. (О чем он пытался вспомнить? Или просто слушал пение, искал мелодию?) Откуда-то сбоку высокими голосами пел хор.
По залу с подносами для даров пошли высокие, статные, уверенные мужчины — наверное, простые прихожане из общины, в обычной одежде, облеченные доверием и преисполненные сознанием почетности выполняемого ритуала. Русский с аккуратно подстриженной бородой с легкой проседью двигался по естественному проходу между людьми, все ближе к ним с Айваром. Люди клали на подносы пожертвования, деньги. Чаще мелочь, реже купюры, не больше пятерки. Бородач никак не отреагировал на его взнос, когда он положил сверху собранной горки денег красную бумажку в пятьдесят фунтов. (Хотел ли он выделиться? Вряд ли. Или все же представлял этот жест за секунду до порыва?) Купюра, несомненно, выделялась на фоне вороха остальных. (Отплатил? Или он должен отдать все недавно полученные деньги?)
Закончив говорить, священник принялся в пояс кланяться, сняв головной убор — высокую золоченую шапку (митра?), — и просить прощения у прихожан: «простите меня, пожалуйста», — будто прощался, не чая увидеть пришедших людей снова. Он поворачивается к пастве, простирая к людям жезл, и все как по мановению волшебной палочки, по мере того как направлялось на них острие посоха, волнами падали на колени впереди него. Филипп тоже встал — почти упал — на колени, но успев подумать, что о нем подумает Айвар, стоявший несколько позади, и преклонил ли Айвар колени. Затем священник расцеловался с прислуживавшими ему на церемонии помощниками и первым прошел в угол церкви. И все бывшие в храме вытянулись в длинную очередь, и они с Айваром встали за чьими-то спинами. Так и продвигались: сперва епископ, потом служки, певцы, детей подводили и несли на руках, затем шли мужчины и позади женщины — к причастию.
Очередь подошла, его попросили, и он назвал себя. Получил ложечку красно-бурой кашицы (отчетливый вкус вина), белый хлебный кружочек (просфора). Приняв тело и кровь, заранее оценив, как ведут себя впередистоящие, он поцеловал край чаши и, отойдя к столику, выпил поданную теплую жидкость и съел еще хлеба. Жуя, осмотрелся. Люди молились перед иконами, подходили приложиться к кресту. (Должны ли были соблюдаться им некие предваряющие произошедшее правила, должен ли был готовиться он к тому, что случилось?)
Из церкви они вновь вышли на солнце (погода отличная), явственно чувствуя взаимную неловкость. Словно пытаясь стряхнуть с себя наваждение, заставившее посетить церковь и причаститься, неистово шутили. Филиппу было неловко и за эти свои шутки, и за участие в насмешках над службой, но он тем не менее наперебой с Айваром продолжал хохотать, все думая, встал ли Айвар на колени, но, так как тот не осмеял за это его самого, решил, что тоже встал под необоримым влиянием места и порыва прихожан.
Да, попали; вступили даже. Оказывается (наверное, — согласился Айвар), сегодня Прощеное воскресенье (последнее воскресенье перед постом?), когда все просят друг у друга прощения, прощаются. Как прощаются, уезжая, — прося прощения у близких, чтоб не тяготиться сознанием вины. (Откуда он знает?.. Читал где-то.)
Дома, в Риге, у Филиппа еще оставалась жена, ожидавшая ребенка. Девочку. Он знал это точно: жена ходила в больницу. Жена его не ждала. (Может, он вернется, а она простит?) Познакомились они в обувном магазине. Он вышел к ней из-за прилавка и помог с примеркой вечерних туфелек, опустившись перед девушкой на колено (как влюбленный, потерявший голову жених-подкаблучник перед невестой в загсе), — а через месяц они поженились. Ненадолго. Мать сошла с ума, и Филипп, отправив ее в больницу, сбежал, внезапно став свободным.
Айвар ускорил шаг, сворачивая разговор, заторопился на метро: срочно нужно, вроде сообщение пришло. А Филипп решил все же пойти через парк. Расстались на улице, в тени густой кроны старой липы, украшенной россыпями зеленых горошин семян среди сочной листвы (будущие возможные всходы, которым не дадут прорасти безликие бетонные плиты тротуара). Вдалеке виднелась глухая кирпичная стена: Т-образный перекресток.
«Прощай», — чуть было не произнес он (в обоих смыслах). Но сказал: «До свидания». Прощать, просить прощения при расставании, возможно навсегда, уже не принято. Однако Филипп понимал, что больше с Айваром никогда не встретится.
 
 

Возвращение

 
Сергей Олегович Касилов ехал из института домой привычным маршрутом на метро — с Бауманской на Беговую, с двумя неизменными пересадками. Поезд с гулом набирал скорость, люди, не успевшие войти в вагоны, смазались за окном, и состав, стуча колесами на стыках, влетел в туннель.
Сколько же лет он так возвращается после работы, одним и тем же путем. Когда-то он считал его неудобным, отнимающим время: раздражали два перехода с вечной спешкой в людском безличном потоке, которых никак не избежать, — либо на кольцевой, либо в центре: фиолетовая и синяя ветки не пересекаются. Очень давно, студентом, он весь первый год поездок все высчитывал, как быстрее добираться. Засекал время, набирал статистику, торопился наперегонки с такими же молодыми ребятами, девчонками. Спешил домой, впереди был еще весь вечер.
А сейчас возвращаться в свою квартиру совсем не хотелось.
Возраст... До пенсии пять лет... Дома его ждала жена. Ждала ли?.. Наверное, ведь она уже не работала. Волей-неволей будешь ждать. Какое-никакое развлечение, кроме телевизора и книг. Хотя они давно уже — сколько лет? — общались все укорачивающимися фразами, а больше междометиями и угуканьем. Все было сказано, и не раз. А нового ничего в жизни не ожидалось.
Сергей Олегович двинулся к двери, протискиваясь между спинами напряженных пассажиров. Он не спешил, просто выработанная за многие годы привычка поездок в часы пик заставляла безотчетно побеспокоиться о выходе на своей остановке. Молодой парень оглянулся — задел портфелем. Сергей Олегович извинился, парень кивнул и отвернулся. В общем-то парень прав, можно было бы и спросить, а скорее всего, он, как и многие, выйдет на этой остановке, не было никакого смысла пробираться. Сергей Олегович принялся смотреть в стекло двери. Не глядя на свое отражение, он отправил рукой назад пегие, почти совсем уже седые, но густые волосы и приблизил лицо почти вплотную к черному провалу. Перед глазами бежали, извиваясь и скача, бесконечные кабели связи.
И опять платформа, водоворот встречного движения множества человеческих тел, каменная лестница, бесформенная очередь на эскалатор, подъем, турникеты, вестибюль, улица, дорога к дому через скверик между старых домов, которые он помнил с детства, когда они с родителями переехали в этот район и он — абитуриент — поступил в институт, где и остался работать после окончания. Только уже в научно-исследовательском подразделении, в лаборатории. И продолжал так же ездить из дома на работу, с работы домой. Какое-то бессмысленное челночное перемещение в пространстве, на которое ушла вся жизнь. Родители давно умерли, и теперь они с женой старились вдвоем в квартире.
Что-то еще в жизни происходило? Раньше казалось, что да. Но кому теперь было дело до его научных трудов и публикаций в научных журналах?.. Не беллетристика, в метро не почитаешь.
Впереди, обогнав его, целеустремленно побежал мужчина средних лет с рюкзаком за плечами. Широко разбрасывая руки с растопыренными пальцами, он уверенно торопился куда-то, точно зная куда. Такому все в жизни понятно, никаких колебаний, сомнений — действие без рефлексии. Но вот мужчина неожиданно остановился, так что в него врезалась девушка, поспешавшая за ним, как за лидером, — в последний момент обратил внимание на табло, для чего задрал голову — и побежал так же напористо в обратном направлении, толкнув при развороте Сергея Олеговича угловатым рюкзаком.
Сергей Олегович остановился, переборол в себе желание оглянуться на убежавшего по срочным делам неутомимого рюкзачника и приблизился к шаркающему мелкими шажками, медленно шевелящемуся студню толпы, облепившему подход на эскалатор.
Да, домой идти не хотелось. Бывало, раньше он даже часами гулял по району, сидел на лавочках у чужих подъездов, заходил в магазины. Потому что дома с женой они разговаривали, только когда ругались. Получался вечный скандал. Всегда доходящий до одной и той же перепалки с заезженной пластинки с двумя актерами в одной и той же интермедии.
— Ты меня не любишь, — он говорил всегда тише и, как ему казалось, убедительнее. По тону и по приведенным неоднократно примерам. Дочь она, наверное, любит, но не его.
— А ты меня любил когда-нибудь?! — в ее голосе, не переходившем, впрочем, никогда на крик, звучали высокие, раздражающие ноты. — Что ты любил, кроме своей работы?
Ему вспомнился приятель, однокашник по институту, дороги с которым разошлись по окончании вуза, но, подойдя к рубежу сорока лет, они встретились, когда подводились первые жизненные итоги и захотелось свериться с чужими успехами. С тех пор они иногда пересекались, перезванивались, зачем-то делились текущими жизненными событиями и расходились до следующей встречи.
Внезапно приятель умер, что в очередной раз напомнило о возрасте. Рано, конечно, он так и сказал его жене, начавшей после сообщения о кончине подвывать в трубку. Сергей Олегович пошел на похороны. Пришлось ехать на кладбище за город. Стоял среди прячущихся в плащи и под зонты скорбно молчащих родных и близких и переживал разыгравшуюся на глазах прощавшихся с покойным безобразную, по его мнению, сцену. Жена и дочь Игоря, поддерживаемые немногочисленными крик­ливыми родственниками, не подпустили к гробу и даже к могиле, после того как все бросили по горсти земли на крышку, любовницу Игоря и его сына от нее. Он понял, что все — и жена в том числе — знали о ней, о сыне, знали давно. Но мирились, похоже, с этим при жизни. И жена по каким-то причинам не разводилась с ним, как-то они уживались вместе. Что-то их удерживало. Что?.. Только ли квартира, которую она помянула и к которой часто апеллировала, истерично выкликая брань, дочь?
И Сергей Олегович вдруг захотел, чтоб его пепел развеяли над теми полями, где он родился, на окраине тогда сонного маленького подмосковного городка. Чтобы все могли приходить в эти места, гулять вдоль реки, спускаясь оврагами к самому ее тихому берегу, вспоминать о нем.
Жена уже сидела собранная у обеденного стола — знала, что он не любил ждать. Рядом на полу стояла сумка — неизменная передача дочери. Так что он только портфель оставил, даже не умылся. И так поздно вернутся, а завтра будний день и с утра в институт.
Темнело рано, осеннее низкое солнце ежедневно подсушивало выступающий из холодеющей земли еженощный иней.
Поехали в гости к дочери, она приглашала — без повода, просто так. Не виделись давно. Три месяца. Посидели за столом, попили чай, торт они привезли с собой. Все как обычно. Муж дочери привычно отсутствовал. Жена же суетилась, хлопоча по хозяйству, как дома. Дочь, поздняя, любимая, принимала заботу, по обыкновению, меланхолично, никак не выражая своего отношения.
К машине от подъезда шли в кромешной темноте, фонари отчего-то не работали, только теплые светящиеся окна отбрасывали свет в черный двор. Жена помахала окну дочери, он тоже обернулся: шторы задернуты. Сели в машину, тронулись, молчали. Как всегда. Только выбрались из лабиринта узких проулков квартала, как внезапно вспыхнула привычная ссора. Она ли на него вылила всю свою неудовлетворенность от общения с дочерью, он ли раздраженно указал ей на вечные бесполезные хлопоты и безответную заботу...
Он резко нажал на тормоз, так что жена испуганно вскрикнула. Машина заглохла.
— Выходи! — крикнул он жене. — Выйди, я тебя прошу! Вон!.. Выйди, я поеду на трассу и о бетонный столб разобьюсь!
— Ну и езжай, — почти без паузы бросила жена. Она приоткрыла дверцу, — загорелся свет над зеркалом заднего вида, — оценивающе посмотрела на него и промолвила: — Езжай. Сколько раз ты собирался уже с собой покончить — «На рельсы лягу» — и что?! Одни разговоры. — И жена выбралась из машины, хлопнув дверью.
Сергей Олегович несколько раз поворачивал ключ в замке зажигания, мотор всхлипывал как живой, но что-то в нем не могло зацепиться и прий­ти в движение, чего-то ему не хватало, словно он обижался на недавний окорот. Наконец двигатель завелся, включились фары, машина тронулась, сразу попав в выбоину передними колесами. И тут Сергей Олегович испугался до холодка, пробежавшего по онемевшему затылку, — какая-то тень мелькнула перед глазами. Он резко затормозил, опасаясь задавить человека. Перед капотом стояла жена, во всей ее изломанной, контрастной фигуре с поднятыми вверх руками была мольба.
— Открой, — попросила она, подойдя к его окну.
Затем медленно, но решительно обошла автомобиль спереди и села на свое сиденье рядом с ним.
— Я с тобой, — сказала она. — Поехали вместе.
Он не хотел разгоняться в городе, опасаясь, что может не справиться с управлением и сбить случайного пешехода или врезаться в ничем не повинную встречную машину. И потому они выехали за город, на трассу. Ехали, не разговаривая, ощущая только взаимное дыхание. Он разогнался, в свете дальних фар им раскрывался приглашающе светлый тоннель. Асфальт стремительно пожирался журчащими шипованными колесами. Впереди показался мост, круглая, мощная опора по центру, на разделительной полосе.
Он напрягся, сжал крепко руль, до онемения пальцев, всматриваясь в цель, и почувствовал ее дыхание совсем рядом. Она положила голову ему на плечо и, тихонько всхлипывая, прижалась ближе — и разревелась.
— А может, это и есть такая любовь у нас? Ссоримся, но любим, — проговорила жена, когда он остановился на обочине, включив мигающие аварийные огни.
Как ни пытался, он не смог посмотреть ей в лицо, уткнувшееся в его плечо... Встречный свет фар иногда освещал их ненадолго, и они опять оказывались в полной темноте. Так им было легче.
— Не знаю, — запоздало, после долгого молчания, ответил он на вопрос жены.
Они вернулись к себе за полночь.
Сергей Олегович подошел к дому, взглянул вверх, на окна, — горят.
С того вечера прошло десять лет, и никто из них никогда не вспоминал — не напоминал другому об этом.




Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0