Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Последний хеллувин маршала

Андрей Венедиктович Воронцов родился в 1961 году в Подмосковье. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Автор романов, многочисленных критических статей о русской литературе, публицистических ста­тей о русской истории и других произведений. Секретарь правления Союза пи­сателей России. Сопредседатель Крымского регионального отделения СПР. Лектор по литературному мастерству Московского государственного областного университета. Лауреат Булгаковской (2004), Кожиновской (2009) премий, общероссийской премии «За верность Сло­ву и Отечеству» имени А.Дельвига (2014), Государственной премии Рес­публики Крым по литературе (2021), награж­ден юбилейной медалью «К 100-ле­тию М.А. Шолохова» (2005).

Кухарка, застонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:
— Отрежу руку! — он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу.
Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»


Пролог. Гостья с того света

В тот год, когда пропавшие дети уже исчислялись десятками, в ворота маршала Франции Жиля де Реца постучала Жанна д’Арк, сожженная восемь лет назад. От такого и маршалу недолго поседеть, но он даже не сильно удивился: воскресшая Орлеанская Дева разъезжала по Франции уже три года и была вообще-то уже не Девой, поскольку успела выйти замуж и родить двух сыновей.

Впервые же она появилась 21 июня 1436 года в доме некоего Николя Лува из Гранж-оз-Орме в Лотарингии. Что испытал Лув при встрече с ожившей покойницей, история умалчивает, но, очевидно, его не хватил кондратий, коли он смог рассказать об этом.

Так началась история второй Жанны д’Арк. Эти «Жанны» впоследствии восставали из пепла одна за другой, вроде как у нас Лжедмитрии, но первая произвела самое сильное впечатление. Раз за разом, с пугающим постоянством, в ней признали подлинную Жанну соратники и родные: братья Жан и Пьер, Николя Лув, Робер Буле, Николя Груанье, герцогиня Елизавета Люксембургская, Робер дез Армуаз (знавший Жанну еще в детстве), орлеанские патриции Жан Луилье и Теванон де Бурж и, наконец, Жиль де Рец.

А ведь самозванцу добиться полного сходства с кем-либо в ту пору было делом нелегким, поскольку для сравнения необходим хотя бы портрет оригинала, а их писали редко, по заказу знати, причем копий, как в эпоху книгопечатания, не делали. Но Жанне из Гранж-оз-Орме не приходилось никого особенно убеждать, что она чудом спасшаяся Жанна д’Арк (да и называла она себя поначалу Клод), — ее просто с ходу узнавали.

А когда в Марвиле на праздник Троицы ей подарили боевого коня, она его тут же уверенно оседлала, что мог сделать не всякий мужчина, если не служил в кавалерии. Совпадали и особые приметы: у Жанны-Клод были красная родинка за правым ухом и шрамы от ранений, как у Жанны д’Арк. Однако те, кто в ту пору общался с ней, впоследствии почему-то начинали путаться, когда речь заходила об ее чудесном спасении. Якобы она рассказывала, что англичане ее не сожгли, а четыре года держали в заточении, но как она из него вырвалась, осталось тайной. Впрочем, тайной было и то, каким чудом Жанна д’Арк не разбилась насмерть в 1430 году, прыгнув с верхнего яруса 21-метровой башни Боревуар в Бургундии.

Власти, начиная с короля, пребывали в растерянности: двойник национального героя — всегда серьезная политическая проблема, но что они могли поделать, если народ ходил за Жанной-Клод толпами? Путь ее по городам Франции был триумфален, но апофеозом стало посещение Орлеана, спасенного Жанной д’Арк в 1429 году. Жанна из Гранж-оз-Орме, уже носившая фамилию мужа, рыцаря Робера дез Армуаза, прибыла туда в июле 1439 года, как раз после того, как в мае широко отметили десятилетнюю годовщину снятия осады города.

Огромные толпы народа восторженно приветствовали женщину и ее братьев. Улицы, по которым они следовали в магистрат, были сплошь увешаны дорогими хоругвями. Отцы города Жан Луилье и Теванон де Бурж, помнившие прежнюю Жанну, дали в честь почетной гостьи и ее братьев грандиозный пир на весь Орлеан, на котором «за добрую службу, оказанную ею указанному городу во время осады», новой ипостаси Жанны преподнесли серебряное блюдо, доверху наполненное золотыми монетами.

По пути из Орлеана к себе в Лотарингию Жанна дез Армуаз сделала изрядный крюк и заехала в замок Машкуль на южном берегу Луары, к отошедшему от военных и политических дел 35-летнему маршалу Франции Жилю де Рецу, дравшемуся вместе Жанной д’Арк под Орлеаном, Жаржо, Мён-сюр-Луаром, Божанси, Пате, Парижем.

Маршал, конечно, даже в своем машкульском уединении слышал о ее возвращении, но не пытался ни связаться с ней, ни просто удостовериться, насколько правдивы слухи о Жанне-2. Может быть, он настолько не верил им, что считал проверку бессмысленной тратой времени, а может, в отставке ему все стало безразлично. Тогдашний замкнутый образ жизни барона де Реца вроде бы подтверждал это, но... только вроде бы. Ведь именно Жилю де Рецу да жителям Орлеана Франция обязана почитанием Жанны д’Арк в то время, когда католическая церковь еще считала ее ведьмой и еретичкой.

В Орлеане каждый год 8 мая проходили официальные празднества в ее честь и служились заупокойные мессы по ней, а 8 мая 1435 года в городе началось грандиозное представление «Мистерии об осаде Орлеана», написанной Жаком Милле, а поставленной и оплаченной Жилем де Рецем. История мирового театра не много знает подобных пьес: в ней было двадцать с половиной тысяч стихов и около пятисот действующих лиц, начиная с самого Господа Бога. Тем не менее центральная роль принадлежала Орлеанской Деве, но была и немаленькая роль для Жиля, которую советник короля не гнушался играть сам. Представление и сопутствующие торжества продолжались целый год, что влетело барону в копеечку, а именно в 80 000 экю (а за 100 000 в то время можно было купить большой и хорошо укрепленный замок или два небольших). Любопытно, что Жанна дез Армуаз появилась в Лотарингии именно тогда, когда завершились орлеанские гастроли мистерии, — в конце мая 1436 года.

А летом 1439 года, будучи в Орлеане, Жанна дез Армуаз попросила отцов города и священство отменить ежегодные заупокойные службы по Жанне д’Арк, на что получила смущенный ответ, что большая часть месс оплачена маршалом де Рецем и отменить их они не в силах. Вероятно, это стало одной из причин, по которой Дама дез Армуаз отправилась к нему в Машкуль, а может быть, это была часть политической интриги, задуманной ею и Робером дез Армуазом, дворянином знатным, но небогатым.

В Машкуле, по слухам, Жанну-2 ждала новая удача — не исключено, что самая важная в ее поразительной эпопее. Пребывавший до того в апатии де Рец не просто признал в ней прежнюю Жанну и отменил заупокойные мессы, но сделал то, что, может быть, являлось сокровенным желанием Армуазов: пообещал устроить встречу Дамы дез Армуаз с королем в сентябре, когда тот приедет в Орлеан на заседание выборных от сословий — Генеральных Штатов. Воодушевившийся Жиль пошел дальше: предложил Жанне-2 снова отправиться вместе на войну с англичанами, как десять лет назад. Неизвестно, совпадало ли это с желаниями Армуазов, но Жанна согласилась.

Новый приезд в Орлеан стал высшей точкой славы Жанны дез Армуаз, но, как это часто бывает со славой в зените, и началом ее угасания. Обещанная Жилем де Рецем встреча с Карлом VII состоялась в конце сентября 1439 года в саду члена орлеанского магистрата Жака Буше. Помимо короля и самой Жанны-2, на ней присутствовали люди, хорошо знавшие Жанну д’Арк, в том числе Жан Дюнуа, по прозвищу Бастард (Незаконнорожденный), один из самых известных ее боевых соратников, принц Шарль Анжуйский, архиепископ Реймский Реньо, принимавший участие в коронации дофина Карла, Жан Рабато из Пуатье, у которого Жанна жила в 1429 году. Здесь же был камергер Карла VII Гийом Гуффье де Буази, который прежней Жанны не знал, зато оставил запись об этом свидании. Согласно ей, кстати, никто из названных людей не усомнился, что перед ними подлинная Жанна.

Но главной, конечно, была реакция короля, который, как и при первой встрече с Жанной д’Арк в Шиноне, укрылся за спинами придворных. Однако Жанна-2, в точности как и Жанна-1 в свое время, без колебаний направилась прямо к Карлу, чем, по словам де Буази, «он был поражен». Сходством нынешней Жанны с прежней, по-видимому, тоже, учитывая, что ласково заговорил с ней и назвал ее, уже мать двух сыновей, девственницей.

Вообще, современному человеку трудно представить, как можно без сопутствующего инфаркта разговаривать с кем-то, кого уже несколько лет обоснованно считали мертвым. Но современному человеку трудно представить и то, как можно было отдать под командование семнадцатилетней отроковицы, пусть и уверяющей, что разговаривает со святыми, армию в 10–12 тысяч человек. Вещи объяснимые и понятия необъяснимые в то время еще сосуществовали друг с другом, не разойдясь по разные стороны реальности, как ныне. Между человеком и Богом еще не лежало расстояние, теперь преодолеваемое порой ценой потери рассудка.

Карл VII не просто верил, что Жанна д’Арк — посланница Бога, ему, счастливцу, довелось весьма быстро убедиться, короновавшись в 1429 году в Реймсе, что ее пророчества сбываются. Думается, в поведении Карла мало бы что изменилось, если бы даже он знал наверняка, что Жанна не спаслась от костра, а воскресла. Ведь для Бога нет ничего невозможного.

Таким образом, первое испытание Жанна дез Армуаз прошла успешно, хотя, надо признать, сделать ей это было легче, чем Жанне-1, которая портретов Карла не видела, в отличие от Жанны-2. А вот со вторым испытанием вышла заминка. Король, согласно де Буази, «сказал ей очень ласково, поклонившись: “Девственница, душенька моя, добро пожаловать, во имя Господа нашего, ведающего тайну, которая есть между вами и мной...”».

Намек был весьма прозрачный. Речь, конечно, шла о той тайне, которая, согласно протоколам Руанского процесса над Жанной, очень интересовала в 1431 году англичан и руанских судей Жанны. Тогда, однако, «на вопрос, какой знак она дала своему королю в подтверждение того, что она пришла от Бога, она ответила: “Я всегда вам отвечала, что вы не вырвете у меня этого признания. Идите узнавать у него самого”». Теперь же сам король пожелал узнать это у Жанны дез Армуаз в подтверждение того, что она и есть Жанна д’Арк.

Как и некогда в Шиноне, они отошли в сторону — в беседку неподалеку. Но Жанна-2 шинонской тайны, похоже, не знала, поскольку ничего не ответила Карлу, а только, как написал де Буази, «преклонила колени».

На том и расстались — наверное, не очень довольные друг другом. На войну, впрочем, король Жанну дез Армуаз вместе с Жилем де Рецем отпустил. Они сражались с англичанами в Пуату, но того успеха, как десять лет назад, не имели, и уже в следующем году Жиль вернулся в Машкуль, а Жанна отправилась в Париж, где ее еще не приветствовали.

Это, скорее всего, не понравилось королю, как и то, что в «Мистерии об осаде Орлеана», которую он вместе со всеми Генеральными Штатами смотрел в Орлеане 30 сентября 1439 года, Жанну именовали «Дамой Жанной, Благородной Принцессой, Благороднейшей и Превосходной Принцессой». В ту пору к подобным титулам относились очень серьезно, и незаконное употребление их каралось тюрьмой. Допустим, мученически погибшей Жанне д’Арк все прощалось, но ведь слово «Дама» говорило о том, что речь идет о живой Жанне дез Армуаз. В Орлеане Карл смолчал, не попеняв на это обстоятельство организатору мистерии де Рецу, но в Париже ему никаких «Превосходных Принцесс» явно не требовалось — кроме тех, что уже имелись в наличии.

По распоряжению Парижского парламента, высшей судебной инстанции Франции (не путать с законодательным учреждением), отданного, по всей вероятности, с согласия короля, Жанну-2 взяли в пути под стражу и доставили в крепость. Здесь ее стали допрашивать юристы, богословы и специалисты по ересям Парижского университета, которые еще в 1431 году оказывали услуги Руанскому суду над Жанной д’Арк, покрыв себя несмываемым позором. Тогда, направляемые англичанами, они доказывали, что Жанна — ведьма, а теперь, по иронии судьбы, им предстояло доказать, что Жанна дез Армуаз — не Жанна д’Арк. По преданию, Жанна-2, припертая к стенке, раскаялась в самозванстве, была приговорена к позорному столбу, но ненадолго: учитывая «чистосердечное признание», вскоре ее отпустили домой, к мужу и детям.

Это самое темное место во всей истории Жанны дез Армуаз, поскольку о нем не сохранилось ровным счетом никаких документов и протоколов, в отличие, скажем, от Руанского суда. Если парижский эпизод и имел место, то его никак нельзя назвать разоблачением Жанны-2, потому что никто не отменил записи в ее брачном контракте с Робером дез Армуазом и в дарственной последнего, что она — Жанна дю Лис (дворянская фамилия, пожалованная королем Жанне д’Арк и ее братьям), Дева Франции. В летописи настоятеля собора святого Тибо в Меце, венчавшего дез Армуазов, тоже указано, что Робер сочетался браком с «Жанной Девственницей».

Никто не отменял и герб Жанны дез Армуаз, соединенный после замужества с гербом супруга, — «щит, украшенный золотом, серебряной шпагой с ляпис-лазурью и увенчанный короной в обрамлении двух золотых лилий», — а это герб Жанны д’Арк дю Лис, данный ей королем при возведении в дворянство.

Дальнейшая судьба Жанны дез Армуаз покрыта мраком. По одной версии, она умерла в 1446 году в семейном замке, по другой — пережила мужа и в 1450 году снова вышла замуж — за знатного орлеанца Жана Луилье, некогда преподнесшего ей блюдо с золотыми монетами, по третьей — Робер дез Армуаз, узнав об обмане, отправил Жанну-2 в сумасшедший дом близ Брие. О сыновьях ее тоже ничего не известно: наверное, они не дожили до совершеннолетия, потому что на родословном древе дез Армуазов отсутствуют.

Но самое удивительное, что, когда Жанна дез Армуаз умерла или канула в безвестности, никто, даже те, кто ранее признал в ней Жанну д’Арк и беседовал с ней подолгу, не смог рассказать о том, что же она, собственно, им говорила. Ни слова! А ведь она пребывала в публичном амплуа Жанны-1 четыре года! Только Жиль де Рец поведал своему домашнему прорицателю Франческо Прелати, что Жанна-2 напророчила ему, будто судьба его окажется в руках некоего Аббе. Сам он полагал, что она предсказала ему судьбу монаха — то есть аббата. Поскольку «абба» — по-древнееврейски «отец», речь могла идти и о том, что Жиль попадет в руки Бога Отца, — но это даже не предсказание, ибо в ту пору почти все верили, что рано или поздно попадут в руки Бога.

Впоследствии смутное пророчество Жанны дез Армуаз сыграло совершенно неожиданную роль в жизни маршала де Реца.


Маршал и его свита

Места в сеньории Рец по нижнему течению Луары мрачноватые: скалы, дико торчащие из воды, как растопыренные пальцы утопающего, однообразные дюны, сосны, альбатросы, высокие печные трубы из дикого камня, извилистые дороги через поросшие желтым дроком поля, утлые рыбацкие челны на великой, равнодушно катящей свои серые волны в Бискайский залив реке, скучные каменные городишки...

Но все менялось, когда в них появлялся со своей свитой сам грансеньор[1] — маршал Франции Жиль де Монморанси де Лаваль, граф де Бриен, барон де Рец. О, что это была за свита! Такой не было ни у местного герцога, ни, может быть, у самого короля. Что за рыцари ехали впереди под маршальским штандартом — рослые, могучие, в сияющих доспехах! Что за кони были у них! Даже цыгане, знавшие толк в лошадях, особенно ворованных, в изумлении разевали рты. Да что там доспехи и кони? Богатых людей видывали на Луаре, а таких отрядов — нет. Как скакал он, дробно грохоча подковами по старинной мостовой и слитно, точно оркестр, позвякивая вооружением, и даже кони шли в ногу!

Вот ударил колокол на соборной колокольне, прямоугольной, многоярусной, знавшей еще времена Карла Великого, веером полетели в небеса голуби и сутулое воронье, и всадники через городские ворота втянулись в кривые улочки, под стены домов, почти лишенных с уличной стороны окон, как в римские времена. И серый, закованный в камень городок преображался. Какие лица! Какие краски! Начищенные латы — так что глазам больно от играющих в них солнечных зайчиков, атлас, парча, бархат, разноцветные плюмажи, драгоценные каменья в эфесах и ножнах мечей, серебряные шпоры! Идут, идут в строю по двое грозные рыцари грансеньора, и кажется, нет им конца! Растянулись от городских ворот до соборной площади! Но рыцари — это еще не вся свита де Реца. За ними — толпа пажей, дворян, аббатов, певчих, звездочетов, лицедеев...

А впереди, конечно, сам маршал, советник короля, победитель англичан при Луде, Реннефоре, Маликорне, Орлеане, Жаржо, Божанси, Патэ, соратник Жанны д’Арк, ее телохранитель и военный наставник и один из немногих полководцев, пытавшихся спасти Деву. Грансеньор имел внешность внушительную, подобающую воину и вельможе: пристальный взгляд темных глаз, брови вразлет, основательный, царящий на лице, как восклицательный знак, нос, сильная нижняя челюсть. Волосы у барона были светло-каштановые, длинные, но спереди подстриженные коротко, того же цвета усы, довольно редкие, что соответствовало вкусам того времени, когда многие аристократы, начиная с короля, щеголяли и вовсе без усов, и бородка клинышком с эспаньолкой.

Единственное, что оправдывало прозвище Жиля — Синяя Борода, — так это то, что бородка его была заметно темнее волос, бровей и усов, что Лермонтов (говоря, правда, не о бороде, а о темных бровях Печорина) считал признаком породы. И впрямь, в лице де Реца, задумчивом и даже печальном, была необходимая и, может быть, более уместная для особы королевской крови величавость. Не случайно на известном испытании Жанны д’Арк в Шиноне, когда она должна была найти невзрачного дофина Карла в толпе придворных, на его трон усадили именно породистого Жиля.

Сказать, что поглазеть на маршальскую кавалькаду сбегались тучи народа, — ничего не сказать. Однако внимательный глаз мог бы заметить следующее: в городках на Луаре жили и небедные люди, а встречали процессию у городских ворот, если не считать отцов города, духовенства и выборных от цехов, главным образом несметные стаи нищих, знавших о щедрости грансеньора и его слуг. Да и на улицах приветствовали великолепный кортеж лишь черные улыбки бедняков и подмастерьев (ибо у одних зубы выпали от старости и болезней, а другим их выбили свои же братья-подмастерья еще в ученичестве).

Конечно, на соборной площади и в самом соборе публика была почище, но, в отличие от клошаров[2] и прибывших на торжество пешком запыленных и воняющих чесноком крестьян, какая-то невеселая и молчаливая, даже, можно сказать, мрачная. Казалось, многие здесь по необходимости, а не по собственному желанию.

А в один из наездов барона произошло вот что: когда он спешился у соборной паперти, какая-то худая женщина в черном протянула к нему руку из-за спин стоявших в оцеплении стражников и закричала:

— Мое дитя! Верни мне мое дитя!

По толпе прокатился то ли вздох, то ли стон, вопящую женщину тут же оттащили стражники, барон же только покосился в ее сторону, кинул поводья оруженосцу, снял шлем и вошел в собор.


Пес Господень

Герцог Бретани Жан V пригласил к себе отца Жана Блуэна, наместника великого инквизитора Франции в Нанте.

Блуэн был неплохим психологом (да и служба к этому обязывала), поэтому он особенно не ломал голову над тем, зачем его вдруг позвал герцог, а спокойно ожидал, сложив руки на коленях, когда Жан V перейдет наконец к делу.

Сорокалетний Блуэн внешность имел скромную, типично монашескую: непроницаемое бритое лицо с тонким хрящеватым носом, поджатые губы и умные глаза, живой блеск которых он, казалось, пытался скрыть под опущенными веками. Был он, как и положено доминиканцу, в белой пелерине с капюшоном и белой же сутане, препоясанной кожаным поясом для четок.

На скапулярии[3] брата Жана — длинной широкой ленте с прорезью для головы — был вышит герб ордена: собака, несущая в пасти горящий факел, отчего доминиканцев прозвали в народе «псами Господними». Любопытно, что и на личном гербе Жана V Бретонского присутствовал пес, означавший преданность, причем преданность беззаветную, ибо герцог попирал его ногами.

Жан V принял инквизитора в знаменитом парадном зале своего дворца, под перекрещенными в высоте дубовыми балками. Этикет XV века не сокрушила и Столетняя война: сначала приветствия и любезности, потом угощение гостя вином, сопровождаемое взаимными вопросами о здоровье и состоянии дел.

Однако чем дольше длился этот церемонный разговор, тем яснее становилось отцу Жану, что повод для вызова весьма серьезен, ибо читалось в лице герцога Жана, коренастого немолодого мужчины с кустистыми бровями и дантовым, напоминающим топор-колун носом, внутреннее напряжение.

Да и облачен он был слишком официально для простого дела — в герцогскую мантию из горностая (к слову сказать, она была вся горностаевой, как того требовала геральдика Бретани). Бретонские герцоги кичились древностью рода и почитали себя если не потомками, то преемниками легендарного короля Артура. Ведь бритты, изгнанные англосаксами со своего острова около тысячи лет назад, переместили сюда через Ла-Манш и топонимы вроде Британии и Корнуолла (звучащими на французский лад как Бретань и Корнуэй), и самого короля Артура с его двенадцатью рыцарями, круглым столом и самайнами-хеллувинами[4] колдуна Мерлина.

Наконец наступила пауза. Жан V погасил приятную улыбку на устах, откашлялся и сказал:

— Миру на землях наших часто угрожает не только война, но волнения умов. Вспомните, отче, Жакерию. Мы порой не слышим гула недовольства в народе, а когда наконец слышим, уже бывает поздно. А нам дремать нельзя: на южных рубежах наших, в Пуату, еще идет война. И война, и мятеж сами по себе тяжелы, но когда они соединяются вместе, нет испытания ужасней.

— Вы полагаете, сир, в Бретани могут начаться какие-то волнения народа? — осторожно спросил Блуэн.

— Они всегда могут начаться в стране, где вот уже сто лет идет война. Сражающиеся армии живут за счет местного населения. Ныне эти тяготы в Бретани ощущаются не так сильно, как, скажем, в Ля-Рошели. Но иногда людей возмущает не то, к чему они привыкли за долгие десятилетия, а нечто для них непостижимое, выбивающее из привычного представления о законе и морали. А если еще это непостижимое начинает обрастать слухами... Не буду ходить вокруг да около, отец. У нас уже несколько лет бесследно исчезают дети. Особенно на правом берегу.

— Да, я слышал, — печально кивнул отец Жан. — Но ведь так всегда происходит в войну. Женщин, детей крадут, забирают в рабство. В Париже, я слышал, есть тайный рынок для торговли детьми.

— Это так. Но, если доходящие до нас слухи верны, ничего подобного в Бретани не было, даже когда война вплотную подступала к нашим границам. Тут что-то нечистое, не связанное с обычным похищением детей.

— Вот как... Стало быть, сир, оказав мне честь позвать к себе, вы думаете, что это связано с колдовством и нечистой силой?

— Не исключено. Это я и хотел попросить вас выяснить. Самые невероятные слухи относительно похищения детей ходили давно, но вы не хуже меня знаете склонность народа к страшным сказкам. И вот недавно произошло событие, никакого отношения к несчастным детям, казалось бы, не имеющее. Один знатный дворянин, наш вассал, на неимоверную расточительность которого жалуются его родственники, продал, будучи кое-чем обязан нам, свой замок нашему доверенному лицу, а потом, недовольный, очевидно, условиями соглашения, снова захватил его. Угрожая оружием, он выгнал из местной церкви управителя замка, священника, и взял его в заложники. Это — преступление. Мы направили к замку войска, дав понять, что не остановимся перед штурмом. Слава богу, благодаря вмешательству брата нашего, коннетабля Франции Артура де Ришмона, военного столкновения удалось избежать, мажордома освободили, и дело перешло в суд. Но, как только господин де Тушерон начал расследование происшествия, епископу посыпались на этого дворянина более страшные обвинения.

Блуэн поднял веки и взглянул прямо в глаза герцогу:

— В похищении детей, как я понимаю.

— Да. И в умерщвлении этих детей. А еще в колдовстве, алхимии, чернокнижии, содомии и сатанизме.

Отец Жан поднял брови, потом снова прикрыл веками глаза:

— Позвольте спросить, сир: найдены ли тела этих несчастных?

— Нет, ни единого. Все обвинения висят в воздухе. Но почему они сосредоточены на одном человеке? Вы не хуже меня знаете, что обычно в похищениях христианских детей и их ритуальном убийстве обвиняют евреев. В этой же истории такого не случилось ни разу. Здесь, мне кажется, больше чертовщины, нежели обычного злодейства. Рассказывают, в замке означенного рыцаря есть особая башня, из окна которой по ночам доносятся пронзительные крики и видны вспышки красного пламени. Я считаю себя верным сыном нашей Церкви, отче, но мало что смыслю в вещах, пахнущих адским пламенем и серой, оттого нуждаюсь в человеке вашего опыта, чтобы разобраться во всем этом.

Блуэн встал и поклонился:

— Ваша просьба, сир, великая честь для меня. Но я не дерзаю браться за такое дело без благословения правящего епископа...

Жан V кивнул:

— Вы получите указания от преосвященного Жана де Малеструа согласно всем вашим правилам. Епископ Нантский и требует подобного расследования, вместе с нашим великим сенешалем Пьером де Л’Опиталем. Ведь обвинения и жалобы в основном поступали им. Но мне, прежде чем вы предстанете перед своей духовной властью, хотелось переговорить с вами с глазу на глаз. Это следствие, которое вы поведете рука об руку со светскими властями, неизбежно затронет не только ту сторону жизни, что связана с преступлением против законов Божьих и человеческих. Дворянин, которого обвиняют в столь тяжких преступлениях, — известный во Франции вельможа, полководец, герой войны...

«И твой родственник», — добавил про себя инквизитор.

— ...и у него найдутся защитники, весьма влиятельные, не исключен даже политический скандал. Я специально не называю вам имя этого дворянина, чтобы не дать повода обвинить меня в предвзятости к нему. Вы сами его узнаете, когда приступите к следствию. Я не призываю, чтобы расследование велось с заведомо обвинительным уклоном против него, но не призываю, естественно, и к заведомо оправдательному: я хочу, чтобы оно было справедливым и пресекло брожение умов. Если этот мессир[5] виновен, то он ответит строго по закону, если же не виновен, то незачем заранее порочить его имя. Поэтому я настаиваю на тайном расследовании, чтобы пострадавшие и свидетели давали клятву о неразглашении показаний.

«Ага, понятно, — подумал Блуэн. — Ты хочешь справедливости и торжества закона, но при этом чтобы все шишки сыпались на меня».

Покосившись на гобелен за спиной Жана V, где тот взгромоздился на терпеливую собаку, он поправил на груди скапулярий с изображением пса с факелом и тихо сказал:

— Прошу извинить мне мою дерзость, государь, но подобное расследование неосуществимо, если этого дворянина не возьмут под стражу, а в его замках не проведут обыски.

Герцог нахмурился:

— Однако, насколько мне известно, святая инквизиция успешно проводит дознание и не задерживая обвиняемого, а только вызывая его на допросы.

— Верно, сир, — почтительно склонил голову отец Жан. — И лично сам я предпочитаю последнее. Но обвиняемый обвиняемому рознь, как вы совершенно справедливо заметили. Данного мессира нельзя оставлять на свободе по двум причинам. Вот первая: если это тот человек, о котором я подумал, то у него есть замок в королевском домене, вне пределов вашей сиятельной власти. Велика вероятность, что он, узнав об открывшемся против него расследовании, да еще с такими тяжкими обвинениями, быстро переберется вместе со своими рыцарями в этот замок. И тогда на следственные действия нужно будет получить разрешение его величества короля и господина великого инквизитора Франции. Как скоро они дадут такое разрешение и дадут ли вообще?

— Едва ли скоро, — проворчал Жан V. — Какова же другая причина?

— Ваша светлость соизволили невероятно польстить мне, многогрешному, упомянув о моем опыте расследований преступлений против веры и добрых христиан. Но если у меня и имеется кое-какой опыт, то он говорит вот о чем: те люди, что обвиняют сегодня известного нам вельможу в письмах епископу и великому сенешалю, на допросах будут отвечать нечто маловразумительное, зная, что сей грозный вельможа на свободе.

— Но ведь для ареста одних обвинений явно недостаточно. Это все слухи, не подкрепленные пока уликами, — не уступал герцог.

— Улики, сир, редкая вещь, когда мы имеем дело с матерыми преступниками, злодеями и еретиками. Чаще всего их удается изобличить, обвинив сначала в других преступлениях, которые они совершили, даже не заметив того. Ведь эти люди уделяют основное внимание сокрытию следов главных преступлений, а не тех, что они в своей сатанинской гордыне почитают второстепенными. Тот мессир, о котором мы с вами ведем речь, явно не считал большим преступлением нападение на вашего вассала и его имущество. Однако рискну предположить, недостойный, что менее влиятельный дворянин, чем наш имярек, давно был бы заточен вами за это в крепость. Если вам нужно законное основание для ареста, то лучшего сейчас не найти. Иначе следствие не стоит и начинать, ибо оно причинит ущерб и вашему авторитету, и авторитету святой инквизиции. Такова моя позиция, которую я готов изложить также и его преосвященству епископу, и господину великому сенешалю.

Жан V задумчиво молчал, глядя куда-то в сторону. Дело в том, что и епископ, и великий сенешаль считали точно так же.


Арест Жиля де Реца

Бретонский герцог поступил так, как поступал всю жизнь, за что его прозвали Мудрым, хотя следовало бы Хитрым. Скажем, в войне с англичанами он был вроде бы за Карла, но в битвы не ввязывался, войск не выставлял, только разрешал своим дворянам воевать за короля добровольцами (одним из них был молодой де Рец). Впрочем, в 1415 году герцог двинул свое войско на помощь французам под Азенкуром, да так своевременно, что оно опоздало.

Вот и сейчас он послал для ареста маршала де Реца отряд не великий и не малый — двадцать человек. Отбивать у барона замок Мельмор он отправил куда больше. Несмотря на настояние Блуэна, приказ произвести в Машкуле обыск Жан V возглавлявшему отряд сержанту не дал. Да и никакой возможности сделать это, как, впрочем, и осуществить арест, стража герцога не имела: в замке у де Реца было сотни две хорошо вооруженных воинов. С таким же успехом Жан V мог послать одного только сержанта с указом в руках — в надежде на свой авторитет и добрую волю вассала. Но это, по тогдашнему этикету, было бы невежливо и даже оскорбительно: маршалу Франции полагался конвой не менее чем в десять человек.

Как ни беспокоили герцога исчезновения детей, в глубине души он склонялся к тому, чего так опасался инквизитор: чтобы де Рец со своими головорезами убрался в королевские земли. Если бы после этого в сеньории Рец и Нанте дети перестали пропадать, все бы сочли заслугой Жана Мудрого изгнание грансеньора, и никто не вспомнил бы, что он не смог его арестовать. Если, напротив, похищения детей продолжались бы, то это означало бы, что де Рец не виновен.

Но и в том и в другом случае герцог мог не производить столь щекотливого и скандального расследования, перепихнув его людям короля. А еще — можно было бы, пока суд да дело, без помех конфисковать замки барона в пользу бретонского двора.

Отряд герцога выехал из Нанта рано утром 13 сентября 1440 года и к полудню уже был в Машкуле. Над небольшим городком возвышался на холме мрачноватый серый фамильный замок де Реца — настоящая боевая крепость с немаленьким периметром стен, шестью башнями по углам и высоким донжоном во внутреннем дворе.

Очевидно, некогда Машкуль пытались штурмовать с наиболее удобной, пологой стороны холма, и теперь периметр здесь надежно замыкали две самые высокие и мощные, будто слившиеся в объятиях башни — четырехугольная, с узкими крепостными воротами, и цилиндрическая. Поверху стены и башни были оснащены навесными бойницами «косого боя», как их называли у нас на Руси, а во Франции — машикулями[6], что означает «бей в голову». От этих машикулей и повел свое название замок.

Дозорные на башнях давно заметили движение герцогского отряда: мост по приказу де Реца был поднят, решетка опущена, ворота заперты. Арбалетчики заняли позиции у бойниц, а из амбразур на бастионе хищно смотрели зрачки заряженных кулеврин[7].

Отряд остановился у глубокого рва напротив надвратной башни.

— Именем великого герцога Жана Бретонского, графа де Монфор-Л’Амори де Ришмон! — прокричал сержант, задрав голову. — Опустите мост и откройте ворота! Нам нужен маршал Франции Жиль де Монморанси де Лаваль, граф де Бриен, сеньор д’Ингран, барон де Рец!

— Вот как? — с издевкой осведомился дозорный на башне. — Может быть, еще король Франции и папа римский в придачу? И зачем он вам?

— У меня приказ герцога взять его под стражу и доставить в славный город Нант. — сержант помахал над головой грамотой.

— Гм... Господину маршалу будет доложено, ожидайте.

Сержант спешился и, прикрываясь корпусом коня, осмотрел башни и стены. Он заметил, конечно, и арбалетчиков, и кулеврины и приказал своим стрелкам взять ближайшие машикули под прицел.

— Напрасно, Ивон, мы не заказали себе гробы перед отъездом, — сказал он вполголоса оруженосцу.

— Вы полагаете, сударь, нас убьют? — расстроился Ивон.

— Убьют?! — прошипел сержант. — Мы уже покойники! Стоим как у них на ладони! Тут осадные машины и бомбарды нужны, а прислали нас с мечами и арбалетами.

Оруженосец еще больше расстроился и стал думать, отчего он в свое время не пошел подмастерьем к дубильщику кож Вонючему Луи. Тот, конечно, дрался палкой, но не до смерти же.

Тем временем по другую сторону стены Жиль де Рец, уже облаченный в доспехи, вышел во двор замка. Ему доложили о требовании посланника герцога.

— Позвольте, мессир, перерезать им всем глотки! — вскричал пылкий Роже де Бриквиль, человек лет тридцати, с близко посаженными глазами и нехорошей улыбкой.

— Не имеет никакого смысла, — пожал плечами барон. — Эти дуралеи — лишь первая ласточка. Мой родственничек подставляет их, ища повод прислать сюда свою армию. А нам невыгодно держать здесь оборону, если начнется правильная осада: слишком близко Нант. Седлайте коней, — приказал он. — Снаряжайте обоз. Мы идем боевым порядком в замок Тиффож в королевских пределах, где пребывает супруга наша. Оттуда мы отзовем наше войско из Пуату, соберем силы и вернемся. Герцог Жан, как мне докладывают осведомители, затевает с дофином Луи интригу против короля, вот мы и поможем Карлу. Но с условием: сеньория Рец уже больше не будет в подчинении у бретонского двора.

— А что же делать с этими? — Жиль де Силле кивнул на ворота.

— Лупить их собственными дубинками, как в Мельморе, не надо. Разоружить, отобрать коней и отпустить восвояси пешком, когда мы покинем Машкуль. Если окажут сопротивление — перебить. Но прежде я хочу узнать у их начальника, в чем же, собственно, меня обвиняют.

Барон поднялся на сторожевую башню.

— Эй, болваны! — крикнул он вниз. — Я маршал Франции де Рец.

Сержант, прижав руку к груди, поклонился в пояс, а за ним все его воины.

— Кто командует вами?

— Я, ваше сиятельство, сержант его светлости герцога Жан Л’Аббе.

Маршал вздрогнул и побледнел.

— Как, ты сказал, твое имя? — дрогнувшим голосом переспросил он.

— Жан Л’Аббе, мессир.

Жиль де Рец пошатнулся, к удивлению окружающих его воинов, и перекрестился.

— Л’Аббе... Аббе... — пробормотал он. — Это что — знак? Тот самый знак?

— Какой знак, мессир? — почтительно осведомился телохранитель Анри Гриар, по прозвищу Анрие.

— Неважно, — выпрямился барон. — Эй, почтеннейший Л’Аббе! Что привело сюда тебя и твоих людей?

Сержант показал свиток:

— Справедливый государь Бретани настоящим обязывает вас, мессир, следовать за мной в благородный город Нант и там очиститься от обвинений, выдвинутых против вас.

— В чем же меня обвиняют?

Л’Аббе, человек, смахивающий на персонажей картин Босха, со скошенными вперед, как у насекомых, челюстями, поклонился и важно развернул грамоту:

 — Сир Жиль де Рец, невзирая на установленный велением Господа закон, по которому каждый должен повиноваться своему господину, напал на Жана Леферрона, подданного герцога Бретонского, когда помянутый Жан Леферрон был попечителем поместья Мельмор от имени брата своего, Жоффрея Леферрона, которому помянутый господин передал во владение упомянутое поместье. Помянутый сир принудил Жана Леферрона отдать ему упомянутое поместье, более того, присвоил это владение, вопреки приказу герцога и законному праву...

— Довольно, — поднял руку де Рец, поморщившись. — Что за язык? Все, начиная с меня, «помянутые». Я думал, мы уже уладили это дело. Хорошо, подождите еще немного. Я должен отдать своим людям указания.

Он снова спустился во двор, где уже ржали выводимые из стойл кони и грохотало оружием и амуницией войско грансеньора.

— Я еду вместе с людьми герцога в Нант, — объявил он. — Дружина, как мы условились, идет в Тиффож и ждет там моих указаний. Никого не заставляю сопровождать меня, но буду искренне рад, если несколько верных друзей составят мне общество.

Телохранители Анрие и Этьен Корильо, по прозвищу Пуату, не раздумывая, шагнули к де Рецу. За ними с некоторой заминкой вышли домашний священник барона Эсташ Бланше и итальянец Франческо Прелати, прорицатель. Остальная свита стояла без движения недоуменной массой. Молчали Роже де Бриквиль, Жиль де Силле, Ленано де Сева, Ике де Бремон, Жан Россиньоль, Робен Малыш, Бертран Пулен... Наконец подал голос де Бриквиль:

— Мессир, это же арест! Вы уже не будете вольны распоряжаться сам собой! У вас отберут меч и отвезут в крепость! Скажите, умоляю: отчего вы изменили решение?

— Судьба дала мне знак.

Роже перевел взор на Прелати.

— Ты!.. — ткнул он ему пальцем в грудь. — Это твои дурацкие гадания? Он шарлатан, мессир! Мало он грабил вас?

Прелати отшатнулся, мотая головой.

— Нет, — отвел руку де Бриквиля маршал. — Франческо здесь ни при чем. Сбылось предсказание Жанны. Пришел человек с именем, которое она назвала.

Роже побагровел:

— Жанны?! Какой же из них? Той или этой, ваше сиятельство? Последнюю недавно выставили в Париже к позорному столбу как мошенницу!

— А первую приговорили к сожжению на костре. Мир не меняется.

— Так вы хотите занять ее место? — прошептал де Бриквиль, приблизив свое лицо к лицу де Реца. — Наши люди в Нанте передали сведения, что герцог на днях вызывал к себе инквизитора Блуэна. С чего бы это, мессир?

— Знаю. Но я предаю себя воле Отца своего, — грансеньор поднял руку, — а не какого-то Блуэна.

— Пойдемте же тогда в Нант всей дружиной, остановимся, как прежде, в доме Ла-Сюз, и пусть они там вас «очищают от обвинений» под нашей охраной!

— Нет, не бывает исполнения пророчества наполовину. Судьба моя действует через этого сержанта, и я поеду с ним.

— Тогда простите меня, мессир, — де Бриквиль низко поклонился, — но я с ним не поеду. Я не верю, что моя судьба действует через этого кретина. Вижу, что и другие посвященные рыцари, составляющие наш тайный круг, тоже не верят. Возможно, вы, сударь, с вашим положением и знатностью, сумеете отбиться от инквизиции, а мы-то вряд ли. Точнее, если вы отобьетесь, нас наверняка сделают козлами отпущения.

— Нет, я этого не хочу, — сказал де Рец. — Пусть со мной едут лишь те, кто верит мне.

По приказу маршала опустили мост и открыли ворота. Он вышел навстречу Л’Аббе, вынул из ножен меч и отдал ему. Сержант почтительно принял клинок, преклонил колено и развернул свиток с печатью герцога.

— Я рад повиноваться его светлости герцогу Бретани, — остановил его барон. — Однако пусть никто не скажет, что грансеньор де Рец отпустил вестника без достойной награды, поэтому попрошу моего казначея Анрие вручить вам и вашим спутникам двадцать золотых монет.

— Благодарю вас, великодушный мессир! Да ниспошлет вам Господь благоденствия на многие лета.

— Итак, сударь, я в вашем распоряжении. Меня будут сопровождать несколько моих людей, но вся остальная свита и дружина уйдут из замка.

— Ничего не имею против, мессир. Никаких распоряжений насчет свиты и дружины я от его светлости не получал.

Не стоит и говорить, что на обратном пути в Нант у всего отряда Л’Аббе было хорошее настроение, но больше всех, наверное, ликовал оруженосец Ивон: «Нет, у Вонючего Луи я бы человеком не стал! Арестовывать благородных мессиров такое выгодное дело! Он не только нас не убил, но и дал каждому по золотому!»


Дознаватель де Тушерон

В помощь инквизитору Блуэну Жан V отрядил своего письмоводителя и дознавателя Жана де Тушерона и судебного нотариуса Жана Тома. Формально де Тушерон должен был продолжать то, чем он уже занимался, — следствие по поводу захвата де Рецем замка Мельмор и Жана Леферрона. Духовное же расследование еще официально не началось, но Блуэн знал, что оно должно быть хорошо подготовлено. Если и удастся обнаружить против маршала существенные улики, то именно на этой стадии сыска.

Де Тушерон, человек лет сорока, с залысинами и морщинистым лбом, сухой, жилистый, кадыкастый, был типичной служилой костью и давно уже отвык чему-либо в жизни удивляться, но очень любил точность, особенно в обвинительных бумагах и процессуальных тонкостях, поэтому, явившись 13 сентября на доминиканское подворье к отцу Жану, сразу же перешел к делу:

— Ваше преподобие, хочу предуведомить, что по поручению его светлости герцога я производил розыск в связи с действиями мессира де Реца в Мельморе, но сведений о прочих его преступлениях я не получал.

— И вы даже не слышали слухов о них?

При слове «слухи» де Тушерон слегка поморщился:

— Служба моя у герцога, отче, такова, что через мои уши проходит множество всяких слухов. В том числе, прошу покорнейше простить, и о вас. Если угодно — могу рассказать.

— Да нет — а вдруг окажется правдой? — улыбнулся инквизитор. — Я ведь духовное лицо, обязан буду признать. Однако шутки в сторону. Вы слышали июльскую проповедь его преосвященства епископа Нантского с упоминанием мессира де Реца?

Следователь кивнул.

— Стало быть, и слышали его обвинения в его адрес?

— Да, конечно. Если мне не изменяет память, господин епископ сообщил прихожанам, что ему стало известно о «гнусных преступлениях маршала Жиля против малолетних детей и подростков обоего пола». Не сомневаюсь, что и у преосвященного Жана, и у вас достаточно доказательств для такого заявления.

— Никаких доказательств ни у него, ни у меня тогда не было, а обвинение имелось только одно — супругов Эйзе об исчезновении ребенка.

Де Тушерон приподнял брови и холодно улыбнулся.

— Вероятно, у вас, в духовном суде, свой порядок ведения дел, который я, отче, не дерзаю оспаривать. Но у нас, канцелярских крыс, одного заявления недостаточно, чтобы говорить о преступлении, а тем более о преступлениях.

— У нас то же самое, мессир, просто мы имеем больше возможностей побудить людей к откровенности. После этой проповеди количество заявлений увеличилось. Авторы их перечислены в соборном послании господина епископа Нантского. Извольте прочитать. — Отец Жан протянул следователю манускрипт, писанный по-латыни.

Де Тушерон прочитал:

«Всех тех, кто сии послания увидит, мы, Жан, с Божиего соизволения и по милости Святого Апостольского Престола епископ Нантский, благословляем именем Господа нашего и просим доверять посланиям сиим.

Настоящими посланиями да уведомим, что, посещая приход святой Марии в Нанте, где Жиль де Рец нижеупомянутый часто бывает в доме, обыкновенно называющемся Ла-Сюз, ибо он прихожанин помянутой церкви, и посещая иные приходские церкви, ниже указанные, столкнулись мы вначале со многими слухами, а вслед за тем с жалобами и заявлениями немалого числа людей добрых и благоразумных: Агаты, жены Дени де Лемьона; вдовы усопшего Реньо Донета из помянутого прихода Богоматери; Жанны, вдовы Гибеле Дели, из прихода святого Дионисия; Жана Юбера и жены его из Святого Винсента; Марты, вдовы усопшего Эонне Кергена, из святого Креста в Нанте; Жанны, жены Жана Дареля, из святого Симильена, что близ Нанта, и Тифен, жены Эонне Лешарпантье, из святого Климента-что-за-стенами в Нанте, да и всех прихожан помянутых церквей, показания коих подтверждены были синодальными свидетелями названных церквей и иными осмотрительными, благоразумными людьми, не вызывающими подозрения.

Посещая по долгу нашему эти самые церкви, мы кропотливо их обследовали и из показаний, между прочим, с достоверностью убедились, что дворянин, мессир Жиль де Рец, рыцарь, сеньор помянутой местности и барон, наш подданный и нам подсудный, вместе с некоторыми из своих сообщников зарезал, лишил жизни и истребил бесстыднейшим образом множество невинных отроков, что он предавался с этими детьми противоестественному сладострастию и греху содомскому, часто совершал ужасные заклинания демонов, приносил им жертвы, заключал с ними договоры и совершил иные тяжкие преступления, что нам подсудны; и мы узнали из расследования посланников наших и доверенных лиц, что помянутый Жиль содеял и совершил вышеуказанные преступления и иные учинил оргии как в нашей епархии, так и во многих иных областях, к ней относящихся.

По поводу каковых проступков помянутый Жиль де Рец был обвинен и поныне обвиняется людьми серьезными и благонадежными. Дабы предотвратить всяческие сомнения по этому поводу, составили мы настоящие послания и скрепили их своею печатью.

Составлено в Нанте, 29 июля 1440 года.

Согласно предписанию помянутого епископа Нантского Ж.Пти».

— Позвольте, — удивился следователь, — но ведь этому посланию уже полтора месяца, а я о нем ничего не слышал! И почему тут сказано «послания», а не «послание»? Есть еще какие-то?

— Сие послание не было оглашено 29 июля по причинам, о которых вы и сами можете догадаться. Но оно будет оглашено завтра вкупе с другим посланием, писанным сегодня, в котором говорится, что все до единого должны содействовать привлечению де Реца к духовному и гражданскому расследованию и суду и «никто не должен полагаться на другого либо извинять себя, ссылаясь на другого».

— Что ж, это разумно, — согласился де Тушерон. — Если не считать того, что наверняка найдутся заявители, которые просто захотят свести старые счеты с Рецем. А врагов у него немало.

— Совершенно верно. И наша задача состоит в том, чтобы не просто изобличить де Реца, но чтобы одновременно отделить зерна от плевел.

— А если, отче, плевел окажется больше?

— Тогда мы доложим суду, что их больше. Ни у меня, ни, уверен, у вас нет цели непременно изобличить де Реца. Но мы, кажется, говоря о нем, немного подзабыли о главном: дети-то действительно пропали. И ни на кого, кроме Реца, люди не указывают — ни на евреев, ни на цыган. Если в ходе расследования выявятся другие версии, мы их, разумеется, должным образом проверим. Но в любом случае мы должны помнить: мы не на стороне де Реца или его недругов, а на стороне несчастных детей. Потому что и Господь на их стороне. Итак, достопочтенный де Тушерон, что вы думаете по этому поводу?

— Как верное чадо церкви, я не могу подвергать сомнению то, что сказано в бумаге, скрепленной печатью епископа. Но если бы я услышал нечто подобное от кого-нибудь другого, то подумал бы, что это слишком страшно, чтобы быть правдой. Может быть, мне так кажется оттого, что я поспешил посчитать мельморское дело де Реца завершенным. Жана Леферрона освободили, наложили на маршала контрибуцию в пятьдесят тысяч экю... А тут вдруг такое... — Следователь перекрестился. — Да, это история, доложу я вам... Маршала знает вся Франция, за ним — победы, он вместе с Девой Жанной на коронации его величества короля в Реймсе стоял...

— Увы, и Люцифер был одним из любимых ангелов Господа Бога Отца, — заметил Блуэн.

— Да, конечно, вам виднее, отче, вы бакалавр богословия... Что тут сказать? Вы — слуга Господа, а я — его высочества герцога. Будем делать свое дело. А дела такого рода промедления не терпят. Начать предлагаю с обыска замков де Реца и опроса его челяди.

Отец Жан развел руками:

— Обыски у барона нам не разрешены.

— Как?! — удивился де Тушерон. — Отчего?

— Его высочество герцог не вдавался в объяснения. Вероятно, дело в том, что эти замки нипочем не удастся продать, если в них будет обнаружено что-то ужасное. Что касается опроса челяди... Ее всего у де Реца около пяти тысяч человек, и мало кто из них, как вы понимаете, будет склонен говорить правду о хозяине. Мы завязнем. А между тем и его высочество герцог, и досточтимый епископ Жан призывают к скорейшему проведению расследования и суда.

— Для того чтобы осудить человека по обвинению в убийстве, ваше преподобие, нужны тела жертв и орудия преступления, — проворчал следователь. — Так говорит нам римское право. А где эти «ужасные заклинания демонов» и «заключенные с ними договоры», что упомянуты в послании? Вам ведь лучше меня известно, что нечисть любит письменные, а не устные договоры, причем подписанные кровью. А черные книги? Где это все хранится, как не в замках и домах обвиняемого?

— Все верно, сударь. Но если мы не можем делать невозможное, то должны делать возможное. У нас есть родители пропавших детей и свидетели их несчастья. Уже завтра герольды по всему Нанту и сеньории Рец призовут их приходить и давать показания.

— По моему опыту, показания помогают, когда подкреплены уликами. Но, может быть, с помощью истцов и свидетелей они появятся? Благословите вызвать в канцелярию герцога тех людей, что перечислены в послании епископа?

— Обязательно благословлю, но в свое время. Я предлагаю другой план, уважаемый коллега. Люди, названные господином епископом, — почти все жители Нанта. А в Нанте, как и во всяком городе с тысячами жителей, всегда, к сожалению, бесследно исчезали дети. И маршал подолгу здесь не жил. Не исключено, что несчастные родители связали исчезновение своих детей с де Рецем после проповеди господина епископа. Сегодня эти девять человек не сильное, а слабое звено следствия. Полагаю, начать нам нужно с пострадавших в городках и деревнях за пределами Нанта и в сеньории Рец. А нантские от нас никуда не денутся. Пока мы будем вести следствие в деревне, с ними потрудится прокурор де Шапельон. Я очень рассчитываю на вас еще и потому, что не знаю бретонского языка, а вы с Тома, как мне сказал его высочество герцог, знаете. Это важно, ведь за пределами Нанта нам далеко не каждый ответит по-французски.

— Что ж, быть по сему. — Де Тушерон поднялся и откланялся.

— Отец Жан, а послания епископа будут оглашены, если Л’Аббе сегодня не удастся арестовать де Реца? — спросил он уже от двери.

Блуэн кивнул:

— Этот вопрос решенный, мессир. Дела уже не остановить.


Унесенный ветром

Жиля де Реца и его спутников привезли в нантскую крепость Шато-дю-Буффе, где находился и герцогский дворец. Гранитный замок этот, ныне украшающий бульвар Сталинграда, что идет вдоль северного рукава Луары, напоминает бильярдный стол, вытянутый ромбом, поскольку круглые башни на углах его построены вровень со стенами и выглядят точь-в-точь как лузы. В самой большой из этих башен, называемой Тур-Нёв, то есть Новой, а еще — Подковой, на верхнем этаже разместили де Реца со всеми удобствами, как того требовали его маршальское звание и графское достоинство, но под усиленной охраной. Люди барона находились в отдельном помещении.

Предварительное слушание дела де Реца в духовном трибунале было назначено на понедельник 19 сентября, но, как и опасался Блуэн, за пределами Нанта люди не спешили давать показания. Первый допрос они с де Тушероном провели лишь 18 сентября в деревне Ла-Рош-Бернар, да и то по заявлению не самой пострадавшей Перрон Лессар, а ее соседа — Жана Колена.

Блуэн, де Тушерон, протоколист Тома и Л’Аббе с несколькими солдатами прибыли в Ла-Рош-Бернар поздним вечером 17 сентября, в канун праздника Воздвижения Креста Господня. Утром пошли к литургии, на которой отец Жан сослужал местному кюре, а по ее завершении проследовали к местной ратуше, сложенной из дикого камня в незапамятные времена. Здесь, в темной зале под низкими сводами, при свете горящих плошек с жиром они и начали дознание.

Перрон Лессар являлась той самой женщиной, что некогда кричала де Рецу: «Верни мне мое дитя!» (что выяснилось, правда, позже). Она была бедна, поскольку все ее одеяние состояло из черного домотканого штопанного платья сюрко[8], без рукавов и без пояса, да нижней рубахи шемизы[9], выглядывавшей из боковых разрезов платья. Такой наряд считался почти вызывающим, но не из-за разрезов: люди тогда, что женщины, что мужчины, одевались по принципу луковицы — одежка на одежку, и чем толще «луковица», тем, стало быть, богаче и достойнее человек.

— Женщина, именуемая Перрон Лессар! — возгласил де Тушерон. — Опустись на колени перед отцом Жаном Блуэном, поцелуй Распятие и, возложив руку на Святое Евангелие, клянись, что будешь говорить правду, и ничего, кроме правды.

Лессар, заплаканная, изборожденная ранними морщинами, проделала все, что он сказал.

— Можешь ли ты нам сказать, Перрон Лессар, где твой сын Пьер? — спросил следователь, сделав знак нотариусу.

 Тот заскрипел пером, низко склонившись над пергаментом.

— Его украл у меня черный барон Жиль де Рец, будь он проклят навеки!

— Где, когда и при каких обстоятельствах это произошло?

— Ровно два года назад, в сентябре, Синяя Борода...

— Кто? — переспросил протоколист.

— Синяя Борода — так прозвали этого черного колдуна Жиля де Реца за то, что щеки у него синие, когда небрит. Господь шельму метит!

— Женщина, у меня тоже щеки синие, когда я небрит, — заметил де Тушерон. — Но это не значит, что я колдун. Продолжай по существу, без выдумок.

— Так вот, барон, возвращаясь из Ванна, остановился ночевать на постоялом дворе Жана Колена, что напротив моего дома. У де Реца был слуга по имени Пуату. Заметила я, что он все крутится около моего сыночка, который играл на улице... — По серому лицу Лессар потекли слезы. — Мой мальчик, ему было всего десять лет, он учился в школе!..

— Сестра, не говори о нем так, словно он умер, — ласково сказал Блуэн. — Мы еще ничего не знаем. Будем уповать на великую милость Божию. Итак...

— Потом этот Пуату пришел ко мне, огляделся и говорит: «Живешь ты небогато, тетка, а ведь пора подумать о будущем твоего очаровательного сына. Ты видела, какие пажи у моего мессира? Хочешь, чтобы твой Пьер стал таким же, был всегда прекрасно одет, ел хорошую пищу, обучался благородным манерам? Отдай мне его на воспитание: и ему будет хорошо, и меня ты этим обяжешь, потому что мне он очень понравился. Подрастет, будет таким, как я — придворным у маршала. А что его хорошего ждет здесь, в Ла-Рош-Бернаре?» Я говорю этому Пуату: «У меня еще есть время, чтобы дождаться пользы от моего сына. Кроме того, мальчик учится в школе, из которой я забирать его не намерена». Тогда этот Пуату стал уверять меня, что во всей округе нет школы лучше, чем у барона в поместье. Он поклялся перед Распятием, что Пьер продолжит там обучение, и пообещал мне дать сто су на новое платье. Он ушел, а вскоре пришел снова и принес четыре ливра, то есть восемьдесят су. Я спрашиваю: «А где еще двадцать?» А он: «Какие двадцать? Я принес сколько обещал». Я говорю: «Вряд ли вы исполните остальные ваши обещания, если уже должны мне двадцать су». Пуату же отвечал, чтобы я сильно не волновалась, потому что имею дело с придворным самого грансеньора, и сулил, что мы с сыном получим еще немало даров. Я доверилась этому человеку... — Лессар снова заплакала.

— Так ты что — дала ему увести сына с собой? — нахмурился следователь.

— Да, безмозглая дура!.. Думала, вот, выпало счастье моему сыночку...

— Постой, а почему ты тогда говоришь, что де Рец украл у тебя сына? Ты продала ему, точнее, его слуге мальчика за четыре ливра.

Лессар зарыдала еще сильнее.

— Не будем, мессир, пенять сестре Перрон за излишнюю доверчивость, — вмешался инквизитор. — Что было дальше?

Женщина, прерывисто вздыхая, вытерла слезы ладошкой:

— Дальше Пуату увел ребенка на постоялый двор к Жану Колену, где остановился Синяя Борода. А я уже чувствовала неладное и поэтому пошла туда на следующий день, когда барон уезжал. Сыночек мой шел рядом с ним и Пуату... Думала ли я, что не увижу тебя больше, мое дитя? — раскачиваясь, завыла Лессар. — О мой светлый мальчик! Моя кровиночка! — Она в тоске оглядела сидящих перед ней людей, низкие, закопченные своды.

Все молчали, слышно лишь было, как шипело сало в светильниках да квохтали по темным углам куры, которых служитель безуспешно пытался выгнать отсюда утром.

— Я спрашиваю у барона, — хрипло продолжила Лессар, — «Что будет дальше с моим сыном?» а он даже не обернулся в мою сторону, но Пуату своему сказал через плечо: «Ребенок выбран правильно. Он прекрасен, словно ангел». А Пуату ему: «Я сам выбирал, мессир!» «Молодец, не ударил в грязь лицом», — похвалил его барон. А сынок мой все крутит головкой, смотрит на них, на меня, улыбается... Потом Пуату подвел ему лошадку, которую купил для него у Колена, помог взобраться на нее, и они все уехали. С тех пор я не слыхала о том, где мой сын мог бы находиться, и не видела его в свите Синей Бороды, когда случалось ему проезжать через Ла-Рош-Бернар. Не видела и этого проклятого Пуату. Когда же спрашивала о Пьере у других придворных барона, они отвечали, что он в Пузоже или в Тиффоже. А теперь господин епископ нам объявил, что Жиль де Рец мучил и резал в своих замках детей! Святой отец, — Лессар упала на колени перед Блуэном, — спросите у Господа нашего, есть ли надежда, что мой мальчик жив?

Отец Жан подошел к женщине и поднял ее с колен.

— Я, как и ты, сестра, могу лишь молиться Богу о спасении твоего сына. Господь немногим из смертных давал счастье говорить с Ним, я же, грешный, не из их числа. В великой скорби твоей ты должна знать: если мальчик твой, паче чаяния, пал от рук злодея, то теперь пребывает на небесах, и видит Господа, и молится Ему за тебя. Но знай также и то, что убийца ответит за содеянное по законам божеским и человеческим. Для этого мы здесь сегодня.

Затем вызвали Жана Колена, а также его жену и тещу, которые повторили под присягой все сказанное Перрон Лессар, добавив некоторые важные подробности.

— Я слышал, как Пуату, когда привел ребенка к нам на постоялый двор, говорил другим слугам мессира де Реца, что теперь это его паж, — заявил Колен. — А они, смеясь, возражали, что мальчик не про его честь и что их господин прибережет ребенка для себя.

— Вы точно слышали эти слова и готовы их повторить на суде? — прервал его инквизитор, переглянувшись с де Тушероном.

— Да, ваше преподобие.

— Отметьте это, пожалуйста, — повернулся Блуэн к Тома.

— Я продал Пуату лошадку для мальчика за шестьдесят су, — продолжал Колен. — На ней он и уехал с ними, очень радуясь, что у него теперь своя лошадь. Когда же месяца через два или три барон со свитой снова остановился у меня, я увидел во дворе и свою лошадку, но тут пришел какой-то другой мальчик и взобрался на нее. Меня это поразило.

— Вы не могли перепутать свою лошадь с другой? — спросил следователь.

— Ну, что вы, мессир! Постоялый двор — он ведь не только для людей, но и для коней тоже, и в конях я разбираюсь, наверное, больше, чем в людях. То была лошадка, проданная мной Пуату! Когда же Перрон и моя супруга Марго спрашивали у приближенных мессира де Реца, где мальчик, которого он увез вместе с Пуату, одни отвечали, что он в Тиффоже, а другие же — что он мертв, потому что его снесло ветром в Луару, когда они проезжали по нантским мостам.

Блуэн и де Тушерон, поначалу про себя досадовавшие, что им пришлось тащиться в такую даль — в Ла-Рош-Бернар, были довольны первым допросом, потому что получили показания сразу трех людей против человека, находившегося в руках следствия, — Этьена Корильо, по прозвищу Пуату.

Закончив дознание и отобедав на скорую руку вином и сыром, следственная комиссия под моросящим дождем потряслась в городок Сен-Этьен-де-Монлюк, где, как показалось поначалу, ее ждал больший улов, нежели в Ла-Рош-Бернаре, — сразу восемь свидетелей. Однако все они пришли заявить об одном и том же случае.

Жан Лемейньен и его жена, Перро Дюпуэ, Аллен Дюли, Гийом Жантон, Гийом Портюис и Жан Лефевр, клирик из храма святого Стефана в Монлюке, рассказали, что на Иванов день из города исчез красивый мальчик Жаме Брис, сын местной нищенки. Было ему около восьми или десяти лет от роду, и он тоже занимался нищенством.

— Последний раз я его встретил на дороге, ведущей из Савне через Сен-Этьенский лес, — сообщил Перро Дюпуэ. — Потом на той же дороге, близ пресвитерии в Сен-Этьене, я увидел на расстоянии полета стрелы старуху по прозвищу Ля Меффрэйе — она откуда-то из Куерона. Держала она путь то ли в Куерон, то ли в Нант и шла прямо к тому месту, где сидел на обочине Жаме. С тех пор ни я, ни кто-либо другой в Монлюке не видел ни Жаме Бриса, ни эту бабку.

— Негусто, — проворчал в ухо Блуэну де Тушерон. — Жаме нищенствовал на дорогах близ Монлюка три года и мог стать добычей лихих людей сотни раз, без всяких Ля Меффрэйе и де Реца. А теперь, после послания епископа, эти боголюбивые и законопослушные граждане спохватились.

Отец Жан кивнул и обратился к Дюпуэ:

— Скажи, брат Перро, а как выглядела эта старуха Ля Меффрэйе?

— Ну, у нее такое румяное лицо, а лет от пятидесяти до шестидесяти, небольшого роста. Ходит она в полотняной блузе, одетой поверх платья.

— Мэтр Тома, запишите, — сказал Блуэн нотариусу. — Мне с детства доводилось слышать истории о подобных бабках, уводящих неведомо куда детей, но всякий раз речь шла о каких-то страшных каргах без роду и племени, похожих на ведьм. А тут у нас — румяная и, по-видимому, моложавая старуха, о которой мы знаем, где она примерно живет и как ее прозвище. Конечно, обвинить ее на основании показаний Дюпуэ мы не сможем, но на всякий случай, господин Л’Аббе, я попрошу вас найти и доставить нам эту Ля Меффрэйе из Куерона.


Загадочная румяная старуха

Утром следующего дня Жиля де Реца вызвали на первое заседание суда. Оно проходило в большом верхнем зале той же башни Тур-Нёв, где поместили маршала. Свет скупо проникал в просторное подковообразное помещение через свинцовые сетки узких окон. Арочный потолок зала покоился на тяжелых романских колоннах. В сумраке свода на щитах герцогских гербов смутно вырисовывался горностаевый мех, а с лазури потолка поблескивали серебристые звезды.

В апсиде зала, под аркой, были установлены председательские кресла, но одно из них пустовало, поскольку Блуэн все еще не прибыл из Монлюка. Другое занимал епископ Жан де Малеструа в жестком золотистом облачении, усеянном по вороту карбункулами. Выразительное лицо его с большими неподвижными глазами и выпуклым подбородком бороздили глубокие носогубные складки.

Он был шестым сыном небогатого дворянина и не имел никаких шансов на наследство. Неизвестно, эта ли причина заставила будущего епископа с юности выбрать духовное поприще или же в самом деле глубокая религиозность, но он прошел путь от простого монаха до епископа и стал одним из известных иерархов Франции. Он оказался и неплохим политическим советником для Жана V, за что тот даже назначил его канцлером.

Об отношениях преосвященного Жана с де Рецем говорили разное, но едва ли епископ испытывал к нему какую-то явную неприязнь, потому что в свое время барон вызволил его из плена у герцога Жана Алансонского, другого знаменитого сподвижника Жанны д’Арк, требовавшего за епископа выкуп у бретонского герцога.

Сторону обвинения представлял церковный прокурор Нанта Гийом де Шапельон, грубоватый полный мужчина с глазами навыкате. Его считали сибаритом, не любящим слишком обременять себя службой, но если уж он вцеплялся по-настоящему в какое-нибудь дело, разжать его тяжелые, бульдожьи челюсти было трудно.

Маршал явился в суд со всеми боевыми знаками отличия, на шее у него висели массивные золотые цепи нескольких рыцарских орденов. Вся одежда де Реца, за исключением камзола, была белой, камзол же из жемчужно-серого шелка украшали золотые звезды и алый кушак. Ворот, обшлага и полы камзола были отделаны мехом белого горностая, на что имели право только самые родовитые вельможи Бретани.

Поклонившись глубоко епископу и кивком — прокурору, барон обвел зал своим тяжелым взглядом, который не всякий мог выдержать. Знакомых лиц он увидел мало: в основном на дубовых скамьях для зрителей сидели настоятели нантских церквей, юристы из соседних городков и те девять свидетелей, что были перечислены в послании епископа. Усмехнувшись одной стороной рта, де Рец поклонился и залу.

После общей молитвы Жан де Малеструа сделал благословляющий жест в сторону мэтра Шапельона, и тот зачитал оба епископских послания. Второе послание, от 13 сентября, обвиняло барона еще и в том, «что многажды и часто совершал он ужасные заклинания демонов и пекся о том, чтобы заклинания сии производились; что он приносил жертвы этим самым демонам, заключал с ними договоры и совершал во злобе своей иные преступления и злодеяния, исповедуя доктринальную ересь и оскорбляя величие Божие, подрывая и искажая веру нашу и подавая многим пагубный пример».

Ни один мускул на лице у де Реца во время чтения не дрогнул, но взгляд, казалось, стал еще тяжелее.

Закончив, прокурор спросил у маршала:

— Обвиняемый мессир Жиль де Рец, что вы можете сказать по поводу прозвучавших обвинений? В частности, придерживались ли вы упомянутой доктринальной ереси?

Де Шапельон задал вопрос на латыни, согласно судебным требованиям того времени, барон же ответил по-французски:

— Прежде мне хотелось бы узнать две вещи, мэтр де Шапельон. Почему при аресте мне предъявили одно обвинение, а сейчас — другое? И почему в зале я не вижу своих адвокатов? Я, как вам известно, явился в суд по первому требованию его высочества герцога и не оказал никакого сопротивления. Полагаю, я могу рассчитывать на соответствующее отношение и со стороны суда.

— При аресте, сударь, вам предъявили обвинение представители светской власти. Его, кстати, никто не отменял. Я же вам зачитал обвинения, выдвинутые в ваш адрес Церковью. А в духовном суде, как вам, наверное, известно, не предусмотрены адвокаты, ибо им важна не истина, а оправдание клиента за деньги. Но вы можете с ними советоваться вне стен судебного присутствия.

— Ах, это духовный суд! Однако вы, мэтр, почему-то в нем участвуете, а викарий великого инквизитора Франции — нет.

— Да будет вам известно, мессир, — вмешался епископ Жан, — что мэтр Гийом де Шапельон — духовное лицо. Он не только прокурор по церковным делам, но еще и священник прихода святого Николая в Нанте. А отец Жан Блуэн отсутствует по уважительной причине, связанной, кстати, с расследованием вашего, сударь, дела.

— В таком случае, ваше преосвященство, я прошу дать мне время посоветоваться с адвокатами относительно новых обвинений. А в дальнейшем я желал бы предстать перед полноценным духовным судом, который бы возглавили вы при участии любых иных церковных судей, равно как и любого инквизитора, чтобы мне очиститься от прозвучавших ужасных обвинений.

Епископ, поразмышляв недолгое время, объявил:

— Именем святой церкви и апостольского престола в Риме! Предписываю мессиру Жилю де Рецу, рыцарю и барону, на то согласному, явиться сентября месяца двадцать восьмого дня пред духовным лицом, братом Жаном Блуэном, наместником инквизитора в королевстве Французском, и понести ответ за проступки и злодеяния, ему господином прокурором вмененные, дабы мы, епископ Нантский, помощник инквизитора и прокурор вели судебное разбирательство, как того требует вера, а равным образом и закон. Мэтр де Шапельон, имеются ли у вас возражения?

— Нет, ваше преосвященство. — Прокурор, напротив, считал перенесение заседания весьма уместным, чтобы дать возможность Блуэну и де Тушерону собрать побольше улик, так как для предъявления настоящего обвинения имеющихся доказательств ему казалось недостаточно.

Отец Жан и де Тушерон считали примерно так же. Вернувшись из Монлюка в полдень 19 сентября, они узнали, чем закончилось первое слушание в суде, и сразу же вызвали на допрос прибывшего в крепость вместе де Рецем Этьена Корильо, по прозвищу Пуату, уличенного четырьмя свидетелями в том, что увез исчезнувшего затем неизвестно куда десятилетнего Пьера Лессара.

Пуату, 22-летний красавчик брюнет со смуглой кожей и миндалевидными глазами, не запирался, сказав, что, как камердинер барона, занимался набором пажей в его свиту, мог выкупить у матери и Пьера Лессара, хотя сам его не помнит, что немудрено: у грансеньора много пажей.

— Но этому вы купили лошадку, — напомнил де Тушерон. — Лошадка есть, согласно показаниям свидетеля Колена, но ездит на ней другой мальчик. А где Пьер Лессар?

— Возможно, мессир, в одном из замков его сиятельства. А с одним из мальчиков, знаете, случилось несчастье: его сдуло ветром с лошади на одном из нантских мостов и унесло течением Луары. Спасти его не сумели. Может быть, это и был тот самый бедняга Пьер?

Блуэн и де Тушерон переглянулись: об этой версии исчезновения мальчика они уже слышали в пересказе Жана Колена. Либо она являлась у людей де Реца дежурной, либо была правдой.

Следователь, склонившись к уху отца Жана, предложил «уточнить» это у Пуату в пыточной камере, но Блуэн отказался: ему не хотелось ломать кости молодому парню, не имея уверенности в его вине. Однако он попросил усилить охрану Пуату, а также Анрие, Эсташа Бланше и Франческо Прелати и запретить им доступ в покои барона, чего им прежде не возбранялось как слугам и приближенным.

Похожая ситуация была и со старухой Ля Меффрэйе, которую на самом деле звали Перрин Мартен. Люди Л’Аббе задержали ее в Куероне и привезли в Нант. Здесь бойкая на язык бабка заявила дознавателям, что ни о каком Жаме Брисе она знать ничего не знает, никуда его не уводила и вообще старается обходить стороной встречающихся на дорогах наглых нищих мальчишек, потому что это такой народ, который сам кого хочешь похитит, зарежет и ограбит.

На вопрос, а что она, собственно, делает на этих небезопасных дорогах, Мартен ответила, что ходит на богомолье. Прямых улик против нее, в отличие от Пуату, вообще не было, но решили ее оставить пока под стражей.

Тем временем работа герольдов принесла свои плоды: из Машкуля, родового гнезда де Реца, пришло известие, что местные жители стали делать заявления против него, да в немалом количестве. Следственная комиссия, усиленная нотариусом Николя Шато, выехала в Машкуль, но завернула по пути на запад, в деревушку Пор-Лоне близ города Куерон, где тоже имелись заявители.

В Пор-Лоне Гийом Фуреж и его жена Жанна, Ришарда Лефлу и Луиза Годо рассказали, что два года назад пропал мальчик лет двенадцати, сын покойного Жана Бернара, местного жителя.

Вместе со своим другом из Куерона, сыном Жана Менье, они просили милостыню у замка в Машкуле. Как-то вечером Бернар сказал Менье, чтобы тот ждал его у машкульской околицы, пока он не найдет место для ночлега. Менье прождал более трех часов, но напрасно. С тех пор ни Менье, ни мать маленького Бернара, ни другие порлоненцы никогда его не видели и ничего о нем не слышали.

А Жанна Фуреж добавила:

— Здесь может быть замешана одна старуха, которую я на протяжении года иногда встречала в Пор-Лоне.

— Какая старуха? — оживился де Тушерон. — Откуда? Знаешь ли ты ее имя?

— Ни имени ее, ни откуда она, не знаю, мессир.

— Тогда опиши ее.

— Женщина небольшого роста, в дешевом сером платье, с черным капюшоном. В холода носит пелиссон[10] — меховую накидку без рукавов. Ее за это прозвали у нас Пелиссоной.

— Румяная?

— Ну да, румяная. Вы ее знаете, мессир?

— Может быть, с твоей помощью узнаю. И что она делала?

— Однажды она шла через деревню с маленьким мальчиком, направляясь, как говорила, в Машкуль. Спустя два или три дня она возвратилась без ребенка. Я ее спросила, что с ним случилось, а она ответила, что поместила его к хорошему хозяину.

— Кто был этот мальчик?

— Не знаю, мессир, но думаю, не отвела ли она так же в замок и маленького Бернара?

Когда свидетелей отпустили, Блуэн сказал де Тушерону:

— Что бы с вами делали, когда бы не наблюдательность и любознательность французского народа? Спасибо Колену, Дюпуэ и этой Фуреж. Именно чего-то подобного я и ждал, когда мы задумывали затею с герольдами. Мессиры тщательно скрывают следы своих преступлений от таких же мессиров, как они сами, но они мало задумываются о глазах и ушах простонародья, считая мужиков и баб чем-то вроде неодушевленных предметов. И на этом их можно поймать. Вот что, коллега, нам нужно разделиться. Я хотел ехать с вами в Машкуль и вернуться в Нант вечером, к завтрашнему заседанию суда, а вернусь сейчас, чтобы успеть еще раз хорошенько допросить нашу бойкую румяную старуху Ля Меффрэйе, она же Мартен. Для пущей убедительности возьму с собой Жанну Фуреж. А вы, как и намечено, следуйте в Машкуль и начинайте дознание без меня. Если получите важные сведения, то немедленно отправляйте ко мне в крепость гонца.


Допрос ведьмы

— Сестра Перрин, ты сейчас снова присягнула на Святом Писании, что будешь говорить правду, — сказал Блуэн старухе Мартен. — А ведь в первый раз ты солгала.

— В жизни никогда не лгала, отче, — не моргнув глазом заявила та.

— Теперь ты солгала второй раз, — печально констатировал отец Жан. — Разве ты, женщина, на богомолье ходишь в окрестностях Нанта и Машкуля? Нет, ты собираешь по дорогам христарадничающих детей, выбирая тех, кто покрасивее, и отводишь кому-то в Машкуль за деньги. Я хочу знать кому.

— Да что вы! Какие дети? — всплеснула руками Мартен. — Меня оговорили, ваше преподобие.

— Такое случается. У тебя что, есть враги?

Старуха пожала плечами.

— Знаешь ли ты некую Жанну Фуреж из Пор-Лоне?

— Нет, не знаю, отче.

— Стало быть, она не твой враг.

— Стало быть, так. Хотя — кто знает...

— Господь знает. И мы, грешные, по бесконечной милости Его узнаем. Зачем Жанне Фуреж оговаривать тебя, если она не твой враг?

— Да не знаю я никакой Жанны Фуреж! Может быть, она что перепутала?

— Может быть. Сейчас мы это выясним. Брат Поль, приведи свидетельницу, — сказал Блуэн монаху-секретарю.

Когда ввели Жанну Фуреж, в глазах румяной бабки засветилась злоба.

— Сестра Жанна, помнишь ли ты, что поклялась на Святом Евангелии избегать клеветы и говорить правду, и только правду? — спросил Блуэн.

Фуреж, благообразная, полная женщина, с готовностью кивнула:

— Да, ваше преподобие.

— Подтверждаешь ли ты, Жанна, что женщина, стоящая перед тобой, та самая старуха, что шла с ребенком через Пор-Лоне в Машкуль, а потом вернулась без ребенка и сказала, что отдала его в руки хорошего хозяина?

— Да, это она.

— Была ли между нею и тобой какая-нибудь вражда?

— Да чего нам с ней делить, я и имени-то ее не знаю. Видела несколько раз в Пор-Лоне, заговаривала с ней.

— А ты, Перрин Мартен, узнаешь эту женщину? — повернулся Блуэн к Ля Меффрэйе.

— Нет, не узнаю. Мне доводилось ходить через Пор-Лоне, но никаких детей я не водила. Эти злые мальчишки вечно пристают ко мне, дразнят, дергают за одежду, так, может быть, ей показалось, что кто-то из них идет со мной?

— Ничего не показалось! Ты держала его за руку и на мой вопрос, куда вы идете, ответила, что в Машкуль. А потом, возвращаясь, сказала, что оставила мальчика хорошему хозяину.

— Врешь, бретонская проститутка! — зашипела старуха. — Отче, они там все проститутки, в Пор-Лоне, дают за деньги любому проезжающему. Я их порицала за это, вот они меня и не любят.

— Что?! — вскинулась Фуреж. — Ах ты, старая сводня!.. Я — проститутка?! Я мужняя жена! И вовсе не бретонка! Я француженка! А вот ты — нормандское отродье!..

— Довольно! — остановил их Блуэн. — Сестра Жанна, спасибо, ты свободна, тебя сейчас отвезут домой. А с тобой, сестра Перрин, мы еще побеседуем.

Бабка опустила глаза.

— Все знают, что в Пор-Лоне живут одни проститутки, — бормотала она. — Как можно им верить?

— Меня больше интересует, женщина, как можно верить тебе, — тихо сказал отец Жан, когда закрылась дверь за Жанной Фуреж. — Я тебе искренне советую не усугублять свою вину. Ты уличена во лжи очной ставкой. А ты знаешь, что такое лгать святой инквизиции, да еще после того, как два раза клялась говорить правду на Святом Писании?

— Знаю, — криво усмехнулась Мартен. Румянец на ее щеках превратился в красные пятна. — Неужто вы меня, старуху, пытать будете?

— Не торопи события, Перрин Мартен. Пытка — это страдания тела, а речь пока идет о твоей душе. То, что ты упорствуешь во лжи, будучи связанной святой присягой, равносильно поруганию Евангелия и публичному отречению от веры. За это данной мне духовной властью, без всякого освященного собора, я могу тебя ipso facto[11] отлучить от Церкви. Не доводи меня до этого. Итак, ты будешь говорить правду? Кому ты передавала детей в Машкуле?

Бабка молчала, не поднимая глаз.

— По правилам я должен спросить еще раз. Именем всемогущего Бога вопрошаю тебя, Перрин Мартен: не хочешь ли ты покаяться во лжи и сказать правдиво, кому ты продавала детей?

Ля Меффрэйе по-прежнему не отвечала.

Блуэн поморщился, поднялся, взял в руки Распятие и провозгласил:

— Властью всемогущего Бога Отца, Сына и Духа Святого и всех святых отлучаем сию злодейку и грешницу Перрин Мартен и изгоняем ее за порог Святой Церкви всемогущего Бога. И как огонь угашается водой, так да угаснет свет сей грешной во веки веков, если она не покается и не загладит своей вины, и да смилуется Господь над заблудшей душой.

При последних словах Мартен подняла на отца Жана глаза. Зрачки ее стали колючими. Она вдруг осклабилась, обнажив гнилые зубы.

— Твой Бог не всемогущий, — каким-то незнакомым, утробным голосом провещала она. — Всемогущ только Баррон. Уж он-то меня не отлучит!

— Кто-кто? — переспросил Блуэн. — Барон де Рец? Ты о нем говоришь?

Старуха страшно захохотала. В углах ее рта появилась пена.

— Ты узнаешь еще, вонючий аббат, кто такой Баррон! — Она воздела руки к потолку. — Отец наш, Баррон, приди ко мне на помощь! Даруй мне твою силу! Испепели этих засранцев! — Мартен затряслась, заскрипела зубами и стала хрипло, брызгая пеной, выкрикивать какие-то заклинания на неизвестном, страшном, скрежещущем от столкновения согласных языке.

Отец Жан перекрестился и сказал брату Полю:

— Вероятно, коллега, мы имеем дело с одним из имен Велиара, будь он проклят во веки веков. Н-да, брат Поль, все оказалось серьезней, нежели я полагал... Эта бабка не только сводня, но и ведьма. Ты не пугай меня, Перрин Мартен, своими глупыми заклятиями, мы тут и летающих ведьм видели! Ловили одну такую всем миром, а она на нас плевала сверху. Ничего, окропили святой водой, поймали, прицепили к оковам освященные чугунные шары. Больше не летала.

— Вот тебе и от меня! — Ля Меффрэйе смачно плюнула на Блуэна.

— Это ничего. — Инквизитор достал платок и очистил сутану от плевка. — И Господа нашего Иисуса Христа оплевывали и заушали, а Он попрал силу диавола. Берите ее, — сделал он знак стражникам. — Растянем несчастную на «лестнице», чтобы ослабить в ее теле силу злого духа.

Вопящую старуху поволокли в пыточную камеру.

Там стоял высокий топчан с прибитой к нему лестницей; испытуемого привязывали к ней и «тянули жилы по колесу», как говорили на Руси: то есть вращали против часовой стрелки ворот, к которому веревками были прикреплены ноги человека, в то время как руки его были намертво привязаны к перекладине над головой. Поначалу ощущения у людей с болями в пояснице и позвоночнике были от «лестницы» даже приятными, потом — не очень приятными, а потом сменялись дикой болью от вывернутых из гнезд суставов и рвущихся связок. Ужасная пытка! Причем облегчение при ослаблении веревок не наступало, напротив, боль усиливалась, потому что вывороченные суставы терлись друг о друга. На «лестнице» человека можно было запытать до смерти.

Но Блуэн шепнул палачу, мэтру Жоржу, высокому ражему детине в нечистой шемизе и закатанных до колен портках: «Не калечить. Она должна прийти в суд на своих ногах», — на что конопатый, остро воняющий потом палач движением рыжих бровей выразил понимание.

Мартен, увидев «лестницу», еще больше зашлась в крике, забилась. Мэтр Жорж сгреб старуху за шиворот и приподнял над полом, окинув профессиональным взглядом с головы до ног. Та в ужасе притихла. Палач, повернув жертву к себе так и эдак, швырнул ее своим помощникам, те подхватили женщину на лету, необыкновенно быстро сорвали с нее одежду, обнажив желтые, увядшие груди, дряблый живот, седой лобок, синеватые ноги, и растянули на «лестнице». Брат Пьер стыдливо опустил глаза, Блуэн же с крестом в руках бесстрастно смотрел, даже не моргая.

Заскрипел ворот, веревки натянулись, как тетива лука, несчастная закряхтела, как-то жутко закрякала, потом завыла. Подручные же палача всё налегали на рукояти ворота. Сам же мэтр Жорж только внимательно наблюдал за пыткой, сложив на груди покрытые рыжим волосом руки.

— Перрин Мартен! — громовым голосом спросил отец Жан. — Кому ты отводила детей в Машкуле?

Старуха снова плюнула в него, но на этот раз не попала. Веревки продолжали наматываться на ворот, вытягивая тело Мартен в дугу. Она истошно воззвала:

— Баррон! Баррон! Всемогущий! Помоги мне! Да помоги же мне! О, как мне больно! Испепели их! Выжги им нутро до самого их сердца!

Блуэн сделал палачам знак остановиться.

— Нет, он не поможет, — тихо сказал он женщине. — Дело в том, что он не любит вас и изначально хочет лишь погубить. Сказано Господом: он лжец и отец лжи. Любовь же есть только у Господа нашего Иисуса Христа. Сейчас, в терзаниях тела своего, ответь себе на вопрос: ты с Богом или диаволом? С любовью или ненавистью?

— Вижу я вашу любовь! — хрипела Ля Меффрэйе. — Оборотни! Хищные волки в рясах! Калечите невинную старуху!

— Увы, ты дала повод, и не один, сильно усомниться в твоей невиновности. Говори же: кто покупал у тебя детей в Машкуле?

— Отпустите меня! Умоляю, отпустите меня! Не знаю никаких детей! Я ненавижу детей!

— И поэтому ты продавала их на погибель?

— Нет! Нет! Нет!

— Тогда придется пока оставить тебя в руках мэтра Жоржа.

Подручные палача снова налегли на ворот. Послышался отвратительный скрежет выворачиваемых мослов жертвы. Ребра ее разошлись, как мехи гармоники.

— Помилуйте! — изнемогая, вопила Мартен. — Люди добрые, помилуйте! Больно! О, как мне больно! Перестаньте! Не могу больше! Простите старуху! О, смилуйтесь!

— Остановитесь, — сказал отец Жан. — Несчастная Перрин Мартен, дальше будет только хуже. Ты в одном лишь случае можешь рассчитывать на милосердие Божие: расскажи без утайки, для кого ты обманом похищала детей на дорогах.

— Для барона де Реца и его людей, будь они прокляты!

Бледный брат Пьер вскинулся, заскрипел пером.

— Имена этих людей!

— Бриквиль! Силле! Бремон! Россиньоль! Прелати! Пуату! Анрие!

— Ты отвела им Жаме Бриса из Монлюка?

— Да!

— А Огюста Бернара из Пор-Лоне?

— Да!

— А мальчика, с которым тебя видела в Пор-Лоне Жанна Фуреж?

— Да!

— Они живы?

— Не знаю! Но я их больше никогда не видела в Машкуле!

— Почему дети соглашались идти с тобой?

— Я обещала им подаяние, пищу, одежду, ночлег!

— Ты похищала детей только в сеньории Рец или в других местах тоже?

— Еще в Нанте!

— Имена нантских детей!

— Жан Донет!.. Колен Авриль!.. Луи Жанвре!.. Пьер Даге!.. Других не помню!

— Сколько всего их было?

— Не один десяток!

— Куда ты их отводила в Нанте?

— В дом Ла-Сюз, когда там жил барон!

— Есть надежда, что они живы?

— Не знаю! Их я тоже больше не видела, кроме Жана Донета!

— А что с ним сталось?

— Барон приказал привести его из Ла-Сюз в Машкуль и передать привратнику!

— А дальше?

— Не знаю! С тех пор его не видела!

— Кто еще подобным образом поставлял детей де Рецу?

— Тифен Лешарпантье, вдова Робена Броншю! Она мне помогала в Нанте!

— Ты знаешь, кого эта Лешарпантье заманила в Ла-Сюз?

— Она мне продала своего племянника, Пьера Даге! Имен других не помню!

— Почему ты называешь сатану Барроном?

— Так его звали грансеньор и Прелати!

— А откуда тебе это известно?

— Они сами мне сказали.

— Так ты участвовала в их радениях?

— Нет, просто они почитали меня за ведьму и передо мной не таились.

— А заклинания эти где ты услышала?

— Одна покойная гадалка сообщила. Прелати у меня их переписал.

— Ты вызывала ими сатану?

— Да. Простите меня, неразумную! — заплакала Мартен.

— Ты отрекаешься от сатаны?

— Да! Да! Да!

— Целуй святой крест! — Он поднес к ее губам Распятие. — Данной мне властью, Перрин Мартен, снимаю с тебя наложенное ipso facto отлучение от Церкви.


Де Рец и Блуэн: первая схватка

Вероятно, нарекания Жиля де Реца относительно того, что первое заседание духовного суда было трудно отличить от заседания суда светского, побудило епископа Жана де Малеструа провести второе, намеченное на среду 28 сентября, в своей недавно возведенной резиденции Мануар-де-ла-Туш. Это длинное здание под островерхой крышей, с двумя поперечными корпусами и круглой башней имело форму креста, к короткой части которого примыкала высокая четырехугольная колокольня. Участники процесса собрались в просторной часовне парадного корпуса.

Председательствовал сам епископ, одесную его сидел Жан Блуэн. Де Рец никогда прежде не видел его, а отец Жан видел маршала только издали, поэтому оба с любопытством взглянули друг на друга: барон с осторожным, а отец Жан с нескрываемым, как смотрят на прославленных воинов дети.

Блуэн с самого начала осознавал, что процесс не будет легким, но, когда их с де Рецем взгляды скрестились, он понял, что ему предстоит одно из самых тяжелых дел в его жизни. Во взгляде обвиняемого он, душевед, не прочитал ни страха, ни злобы, ни хитрости, ни сомнений, ни тем более раскаяния, в нем стояло одно угрюмое упорство, причем вовсе не упорство добиться успеха в суде. Эта непреклонность была сродни тому упрямству, что заставляет нас порой карабкаться в гору, которая закрывает обзор, не зная, что же там, собственно, за горой — пропасть или, быть может, новая гора.

В суд на этот раз допустили адвокатов Жиля де Реца — «Трех Гийомов», как их называли в Нанте: де Монтинье, де Лалоэри, де Гримо и четвертого — Оливье де Гримо, брата Гийома. Они пришли знакомиться с доводами обвинения, чтобы помочь клиенту выстраивать линию защиты. Выступать им не разрешалось и получать документы суда тоже, поэтому адвокаты посоветовали барону настоять на публичном оглашении показаний нантских жителей, перечисленных в первом послании епископа Жана, считая, как и Блуэн, их слабым звеном следствия. Ведь эти простые люди, не вхожие в дома знати, вряд ли могли видеть сами, как Жиль де Рец якобы насиловал, истязал и резал детей, явно не бывали на его «черных мессах» и уж тем более не могли судить о том, что такое доктринальная ересь.

Прокурор де Шапельон согласился с ходатайством ответчика и вызвал в суд свидетелей, упомянутых в епископском послании, а также Жана Манье и Мари Купри, в послании не названных. Они по очереди выходили перед преосвященным Жаном и инквизитором, присягали на Евангелии и давали показания.

Первой была Агата де Лемьон из прихода Девы Марии:

— Мой племянник Колен, сын Гийома Авриля, около восемнадцати лет от роду, как-то утром в августе месяце прошлого года пошел в дом сира де Реца возле собора Нантской Богоматери, называемый Ла-Сюз. С тех пор я Колена не видела и известий о нем не получала.

За ней последовала Жанна Дегрепи из прихода Девы Марии, вдова Реньо Донета:

— Мой девятилетний сын Жан часто бывал у дома Ла-Сюз, а два года назад, в день Рождества святого Иоанна Крестителя, когда господин де Рец приехал в Нант, исчез бесследно.

Затем вышла Жанна Дели из прихода святого Дионисия:

— Мой сын Гийом тоже часто бывал у дома Ла-Сюз. На первой неделе недавнего поста он снова ушел туда и больше не вернулся. Мессир Жан Бриан говорил, что он видел Гийома в доме Ла-Сюз семь или восемь дней подряд, а потом уже не видел. Он подозревает, что мальчик пропал в том самом доме.

Жан Юбер из прихода святого Винсента был словоохотливей:

— Один из моих сыновей, по имени Жан, четырнадцати лет, два года назад, в день Рождества святого Иоанна Крестителя, пошел в дом Ла-Сюз. Когда он вернулся домой, то сказал своей матери, что убрал комнату сира де Реца, за что получил от него хлеб, который отдал матери. Еще он сказал, что понравился мессиру и тот угостил его белым вином. Сразу после этого он вернулся в дом Ла-Сюз, и с тех пор мы его не видели. То же самое может засвидетельствовать и моя супруга Николь Юбер.

Жанна Дарель из прихода святого Симильена, близ Нанта, показала:

— На нынешний праздник Петра и Павла мы с сыном семи или восьми лет возвращались домой с вечерни из собора Нантской Богоматери. Я шла впереди, а Оливье сзади. Когда я подходила к церкви святого Сатурнина, то я обернулась, думая, что сын здесь, но его более не было, и с тех пор я его не видела.

Марта Керген из прихода Святого Креста:

— Мой муж Ивон Керген, каменотес, умер, оставив нас без средств к существованию. И я отдала своего сына некоему Пуату, слуге сира де Реца, который обещал мне, что определит мальчика на службу к грансеньору. Случилось это между последней Пасхой и Вознесением. Моему сыну было пятнадцать лет, и с тех пор я его никогда не видела.

Тифен Лешарпантье из прихода святого Климента-что-За-стенами:

— Мой племянник Пьер Даге, десяти лет от роду, потерялся два года назад, и с тех пор о нем ничего не известно.

Мари Купри:

— Пропали два моих сына: один восьми, другой девяти лет.

Жан Менье:

— Я тоже потерял одного из своих сыновей. И, как многие мои собратья по несчастью в Нанте, думаю, что сир де Рец и его приспешники виновны в исчезновении и убийствах наших детей.

— Ты не из Куерона? — поинтересовался у Менье инквизитор.

— Да, ваше преподобие.

— Дружил ли твой сын с сыном Жана Бернара из Пор-Лоне?

— Да, дружил. И он тоже пропал в Машкуле, только раньше.

Отец Жан кивнул.

Когда опрос пострадавших был закончен, маршал поднялся и попросил слова. Теперь он, не скрываясь, глядел на Блуэна, и в глазах его плясала насмешка — и не над инквизитором даже, а скорее над самим собой, увидевшим для себя, матерого воина и политика, какую-то угрозу в этом сереньком отце Жане.

— Ваше преосвященство, господин епископ! Ваше преподобие, господин инквизитор! Девятнадцатого сентября мэтр де Шапельон огласил послания вашего преосвященства, в которых я был обвинен в неслыханных преступлениях — убийствах детей и гнусных извращениях, а также в том, что совершал заклинания демонов, приносил им жертвы и заключал с ними договоры. Вы ссылались, владыка, на жалобы большинства из этих несчастных людей, выступивших сегодня. И я не могу вас порицать за это, потому что горе их неподдельно. Но сейчас выяснилось, что мы имеем дело лишь с их предположениями и домыслами. Им сказал это какой-то Жан Бриан, служивший у меня короткое время, а они, простецы, повторяют. Давеча мэтр де Шапельон прямо спросил меня, придерживался ли я доктринальной ереси, в коей обвинили меня по их жалобам, как я понимаю. Вероятно, уважаемый мэтр решил прибегнуть к моей помощи, не услышав в показаниях истцов под присягой ни слова о ереси. Как не прозвучало ни слова о том, где, когда и каким образом я убивал, мучил и приносил в жертву детей. Ни слова! А что же мы узнали сегодня?

А вот что. эти бедные люди посылали своих детей за подаянием, и они приходили к дому моего покойного деда Ла-Сюза, когда мне доводилось бывать в Нанте, и приходили порой издалека. Они знали, что ни в одном из моих домов и замков детям не отказывают в милостыне, да и взрослым — тоже. Во дворе дома Ла-Сюз перебывала, наверное, половина бедных детей Нанта, что всем вам отлично известно. Поэтому не кажется ли вам слишком простым предположение, что если кто-то из них исчез, то он исчез в доме, к которому они приходили в надежде получить кусок хлеба? А почему не по дороге в Ла-Сюз или по дороге из него? Между тем дети часто шли за подаянием в праздники, когда на улицах полно пьяных и лихих людей. Почему это обстоятельство не волновало родителей, когда они отправляли детей на улицы просить Христа ради, зато, когда они исчезли, они не нашли ничего лучшего, как обвинить в этом того, к кому они могли бы за милостыней направляться? Думала ли истица из прихода святого Климента-что-За-стенами, какими темными улицами и мимо каких клоак шел ее сын, возвращаясь из Ла-Сюз домой, за черту Нанта? Хорошо ли все эти родители смотрели за своими детьми? Женщина из прихода святого Симильена даже не знала точно, сколько ее сыну лет — семь или восемь. Она и не подумала взять его за руку, когда шла с ним вечером по праздничным, заполненным народом улицам, — тот просто бежал за ней, как собачка. И лишь у церкви святого Сатурнина она спохватилась, что мальчик куда-то исчез, а виноват я, Жиль де Рец, кормивший их детей. А может быть, виноваты и они сами, и городские власти, которые никак не могут навести порядок на улицах? Некоторые из свидетельствовавших здесь даже не утверждали, что их дети ходили к моему дому, но уж коли они пропали, то виноват, конечно, я. Кто ж еще?

Всем же в Бретани известно, что дети исчезают только в замках маршала де Реца, где он их маринует в бочках. Женщина из прихода Святого Креста, вдова каменотеса, якобы отдала своего сына моему камердинеру Этьену Корильо, по прозвищу Пуату, чтобы он определил его ко мне пажом. Теперь она жалуется, что его не видит. Где же она, спрашивается, может его увидеть? Разве она, жительница Нанта, не знает, что я бываю здесь наездами и в мое отсутствие никаких пажей в Ла-Сюз нет — они все живут в моих замках? Кроме того, должен заметить, что я не нуждаюсь сверх меры в пажах, как мне приписывает молва, — у меня их достаточно. Но я нуждаюсь в воинах, ибо в нашей стране все еще идет война. А воинов, как известно, следует обучать ратному искусству с младых ногтей. Поэтому велика вероятность, что пятнадцатилетний юноша, если он действительно был отдан мне, вовсе не в пажи записан, а в ученики оруженосца и находится в Пуату, где мои отряды сражаются с англичанами и предателями родины. Замечу также, что дети исчезают не только у неосмотрительных родителей, но и на моей службе, увы, тоже: например, одного мальчика сдуло в реку при переправе через нантские мосты и унесло течением в залив. Я не могу исключить, что это был сын вдовы каменотеса.

Ваше преосвященство, господин епископ! Ваше преподобие, господин инквизитор! Ни на миг не сомневаюсь, что вами руководят в этом деле исключительно соображения справедливости и Божьей правды. Я прошу высокий суд в вашем лице определить, насколько ужасные обвинения против меня в посланиях его преосвященства, записанные, очевидно, со слов истцов, отвечают фактам, сообщенным ими здесь, и вынести вердикт, очищающий меня от этих обвинений, дабы я не повторил судьбу своей боевой соратницы Девы Жанны д’Арк, осужденной неправедными судьями.

Закончив, де Рец обвел тяжелым взглядом зал. Мэтр де Шапельон имел кислый вид. На лицах едва скрывавших улыбки адвокатов, напротив, читалось: «Оправдательный приговор!» Отец Жан, не спускавший с барона глаз во время его речи, оставался по-прежнему невозмутимым.

— Благословите, владыка, — испросил он слова у епископа. — Мессир де Рец говорил по-французски, и я тоже отвечу по-французски, чтобы меня поняли и те, кто понял его, но не знает латыни. Разумеется, братья и сестры, мы собрались здесь именно для того, чтобы определить, насколько обвинения пострадавших соответствуют сообщенным ими фактам. В этом не может быть сомнений ни у вас, ни у обвиняемого сира де Реца, столь красноречиво здесь говорившего. Поверьте, мы совершенно не заинтересованы в том, чтобы совершить неправедный суд. Но пострадавшие, увы, имеются не только в Нанте и его предместьях. Расследование, которое ведет святая инквизиция рука об руку со светскими властями, в самом разгаре. Комиссии приходится изрядно колесить по югу Бретани, отчего свежие свидетельства не поспевают к заседанию суда. В частности, здесь не оглашены показания жителей Ла-Рош-Бернара, Монлюка, Пор-Лоне. На основании одного из них задержали некую Перрин Мартен из Куерона, по прозвищу Ля Меффрэйе, она же Пелиссона, подозреваемую в том, что она заманивала христарадничающих детей к мессиру де Рецу. Уличенная вчера очной ставкой во лжи, Мартен была допрошена с пристрастием и призналась, что это именно она привела к де Рецу и его людям в Ла-Сюз упомянутых здесь Колена Авриля, Пьера Даге и не упомянутого Луи Жанвре, после чего те бесследно исчезли. Жана Донета по приказу барона Мартен отвела из его дома в Нанте в замок Машкуль, где его ждала та же судьба.

По залу прокатился вздох, потом послышались сдавленные рыдания. На губах де Реца блуждала неясная усмешка.

— Но Перрин Мартен занималась этим в Нанте не одна, — продолжал Блуэн. — По ее словам, ей помогала жена мясника Тифен Лешарпантье, которая выступала здесь в качестве пострадавшей. Вероятно, так она хотела отвести от себя подозрения. Ее племянник Пьер Даге действительно исчез, но именно Лешарпантье продала его Мартен, а та отвела мальчика в Ла-Сюз.

Инквизитора прервал пронзительный женский визг: это сестра Тифен Лешарпантье вцепилась ей в волосы. Стражники бежали разнимать их.

— Полагаю, что лжесвидетельницу Тифен Лешарпантье тоже следует взять под стражу. Мартен показала также, что привела в замок Машкуль, к сиру де Рецу, Жаме Бриса из Монлюка, Огюста Бернара из Пор-Лоне и еще одного неизвестного мальчика, с которым ее заметили в Пор-Лоне. После этого детей тоже никто не видел, включая саму Мартен. И таких несчастных, по словам обвиняемой, был не один десяток. Думаю, ее жертвой стал и сын свидетельствовавшего здесь Жана Менье из Куерона, ибо Огюст Бернар, похищенный ею ранее, дружил с ним и она могла положить и на него свой нечестивый глаз. Рассказала означенная Мартен кое-что и о доктринальной ереси, исповедуемой мессиром де Рецем и его приближенными.

Дело в том, что она слыла ведьмой, отчего и сам мессир де Рец, и его домашний лжепрорицатель Франческо Прелати не скрывали от нее, что поклоняются демону или злому духу по имени Баррон. Причем, узнав у Мартен, что ей известны некие заклинания, с помощью которых якобы можно вызвать сатану, Прелати переписал их. Что же касается упомянутого здесь Этьена Корильо, по прозвищу Пуату, то ему, подобно Марте Карген, отдала своего сына в пажи для сира де Реца Перрон Лессар из Ла-Рош-Бернара, после чего тот тоже пропал. А на его лошадке, как показал свидетель Жан Колен, разъезжает уже другой мальчик. Когда же мы стали спрашивать Корильо о судьбе Пьера Лессара, он тоже высказал предположение, что его снесло ветром в реку с моста. То же самое предположил сейчас и обвиняемый Жиль де Рец — правда, относительно сына Марты Карген. Похоже, дело идет к тому, что нам с вами предстоит услышать еще не про одного несчастного мальчика из свиты маршала, якобы унесенного этим ветром.

Ваше преосвященство, братья и сестры! Святая инквизиция всегда рада, когда подсудимому удается очиститься от всех обвинений. Это для нас не менее, а может быть, и более важно, чем осудить преступника. Мессир де Рец не исключение, особенно если учитывать его героическое прошлое. Но у нас, согласно показаниям Перрин Мартен и противоречивым сведениям, полученным от Этьена Корильо, есть все основания считать, что господин маршал сказал нам неправду относительно судьбы Колена Авриля, Жана Донета и Пьера Даге, а также по поводу доктринальной ереси. Таким образом, ему не только не удалось очиститься от старых обвинений, но еще предстоит очиститься от новых.

Садясь на место, Блуэн шепнул епископу Жану:

— Владыка, нам нужно не менее десяти дней для более обстоятельного расследования.

Епископ поднялся и осенил собравшихся крестным знамением:

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Сеньор Жиль де Рец, рыцарь и барон! Мы вызываем вас в суд в субботу, восьмого октября, дабы вы ответили по закону перед нами, Божией милостью епископом Нантским, и братом Жаном Блуэном, наместником инквизитора Франции, и привели доказательства в свое оправдание во имя веры Христовой, равно как и перед прокурором, назначенным нами в деле сием. Аминь.

Теперь пришла очередь Жиля де Реца понять, что в лице этого невзрачного отца Жана он столкнулся с одним из самых тяжелых испытаний в своей жизни.


Страшная находка в доме Каю

Желавших дать показания в Машкуле оказалось столько, что де Тушерон вынужден был испросить из Нанта подмогу — следователя Жана Купегоржа и писаря Мишеля Эстрийяра.

Два дня кряду, 28 и 29 сентября, шли один за другим допросы пострадавших и свидетелей с перерывами лишь на еду и сон. Начали с Андре Барба, сапожника. Надобно заметить, что мужчины в Машкуле, под стать хозяину, были преимущественно бородатыми, чему соответствовали и их фамилии — Барб, Лебарбье.

— С самой Пасхи я слышал, что пропал сын Жоржа Лебарбье, — заявил сапожник-бородач. — Однажды люди заметили, как он собирает яблоки за домом Рондо, и с тех пор его больше не видели. Тогда же соседи сказали мне и моей жене, чтобы мы присматривали за своим ребенком, если не желаем ему судьбы Гийома Лебарбье. Тогда нам стало страшно. А вскоре, когда я был в Сен-Жан-д’Анжели и местные узнали, откуда я, то они очень удивились: дескать, как вы там, в Машкуле, живете, если у вас едят маленьких детей? Хорошо, что они не спросили, не ем ли и я их. Но тут мне стало еще страшнее, и вспомнил я, что ранее исчезли ребенок Жана Жедона, живший у Гийома Илере, и сыновья Жана Руссена и Алексана Шателье. А около восьми месяцев назад я слышал в церкви Святой Троицы в Машкуле, как неизвестный мне человек спрашивал, не видел ли кто-нибудь его пропавшего семилетнего ребенка. Но никто не осмеливался об этом говорить открыто, боясь людей из церковной капеллы сира де Реца или кого-то из его приближенных, потому что за такие жалобы запросто можно было попасть в темницу или чего еще похуже.

Под конец Барб, невзирая на все свои страхи, изъявил готовность стачать господам славные пулены, буде они того пожелают. Пулены эти, если кто не знает, представляли собой чрезвычайно узкие штиблеты длиной до полуметра, а то и больше, с загнутыми вверх носами, что предохраняло обувь от грязи и от ног сиволапого мужичья с его деревянными колодками. В пуленах щеголяли и де Тушерон, и Купегорж, и Тома, и Шато, и Эстрийяр, и великий сенешаль де Л’Опиталь, и его светлость герцог, и даже его величество король. Хозяин этих мест, де Рец, тоже ходил в пуленах, когда облачался в цивильное. Для полноты картины прибавим, что тогдашние кавалеры выглядели весьма тонконогими из-за плотно обтягивающих штанов-чулок, шоссов[12], в то время как туловище их напоминало бочонок или луковицу из-за полудюжины одежек, напяленных под куцый камзол одна на другую. Сейчас бы их, наверное, приняли за пузатых дайверов в ластах, изготовившихся к погружению. Тогда же, за отсутствием дайвинга, некоторые просвещенные умы сравнивали модничающих господ с лягушками.

Кондитер Жорж Лебарбье, отец пропавшего Гийома, был в своих показаниях конкретнее Барба:

— Я поместил своего сына Гийома, восемнадцати лет, к Жану Пелетье, портному мадам де Рец и дворян из свиты сира де Реца: он обучался ремеслу и жил у Пелетье. И сам портной, и Гийом постоянно ходили в замок и ели там. В последний праздник святого Варнавы или около того Гийом играл в Машкуле в мяч. С вечера того дня я больше его не видел и не слышал, видел ли его кто-нибудь другой из Машкуля или знал бы, что с ним сталось, хотя я многих об этом спрашивал. Но мне известно, что сир де Рец и его приближенные тогда находились в замке, потому что великое множество детей шли просить милостыню туда, чего не бывало, когда барон отсутствовал. Еще мне говорили, что паж мессира Франческо Прелати, жившего в доме Рондо, тоже пропал. Также я слышал, как люди шептались, что в замке Машкуль убивают детей. Неужели, мессир, это правда?

— Мы это выясняем, — скупо ответил де Тушерон, с некоторой опаской ожидая, что кондитер вслед за сапожником Барбом предложит им свои торты, пироги и круассаны, но этого не случилось: сгорбленный несчастьем отец, не оглядываясь, ушел.

От свидетеля Гийома Илере, скорняка, так сильно несло мочеными кожами, мездрой и едкими кислотами, что уполномоченные герцога начали обмахиваться платками, едва он успел появиться. Скорняк и его супруга Жанна тоже подтвердили показания Барба.

— Семь или восемь лет назад у меня жил двенадцатилетний сын Жана Жедона и учился скорняжному ремеслу, — поведал Илере. — Однажды мессир Жиль де Силле из свиты грансеньора в присутствии Роже де Бриквиля попросил послать Луи Жедона с поручением в замок Машкуль. Мальчик пошел и не вернулся. В тот же день, поздно вечером, я спросил у Силле и Бриквиля, что сталось с Луи, а они ответили, что им это неизвестно, разве что, по словам Силле, он по ошибке пошел не в Машкуль, а в Тиффож, где его могли схватить грабители и обратить в своего раба. Но Луи сотни раз бывал в Машкуле и ни разу в жизни — в Тиффоже: зачем бы он туда пошел?

— Дети Жанно Руссен и Алексана Шателье тоже пропал в замок! — вставила нервно переминающаяся с ноги на ногу Жанна Илере, бретонка, нетвердо говорившая по-французски.

Муж кинул на нее уничтожающий взгляд и продолжил:

— А еще одна женщина из Реца, имени которой не знаю, жаловалась в Машкуле, что у нее тоже исчез ребенок. А лет пять назад некий Жан Дюжарден, живший тогда у мессира Роже де Бриквиля, рассказывал, что в замке сира де Реца Шантосе нашли подземный ход, полный мертвых детей.

Мадам Илере снова не выдержала:

— Все повсюду говорят, что и в замке Машкуль резали дети! И что сыновья Жадена, Руссен и Шателье там загублен и убит!

Гийом Илере побагровел и сдавленно спросил:

— Извините, мессир, можно ли дать этой женщине кулаком по вые? Как она может перебивать меня, когда...

— Но мы же вызвали на допрос не только тебя, но и ее, — примирительно заметил де Тушерон. — А кулаком по вые — это дома. Правда, если покалечишь или убьешь ее, мы тебя посадим в крепость. Кто тебе тогда будет носить туда еду? Ты вот лучше что скажи мне, Гийом Илере: этот Жан Дюжарден сам видел мертвых детей в Шантосе?

— М-м... Не могу знать, сударь.

— А где он теперь?

— Этого я тоже не знаю.

— Известны ли вам другие люди, лично видевшие детские останки в Шантосе и Машкуле?

Супруги Илере подумали, поглядели друг на друга и развели руками.

— Вот то-то и оно... — вздохнул следователь. — «Все говорят» — это означает, что никто сам ничего не видел. Ладно, идите.

Илере поклонились, а бретонка Жанна не преминула скороговоркой предложить:

— Если благородные мессиры угодно получить прекрасно выделанный мех куница на воротник или...

— Вам что здесь, лавка? — рассердился де Тушерон. — Пулены, шкурки... Вы еще в суд придите заказы принимать! Ступайте себе с Богом!

Вызванный за Илере Жан Жедон, отец мальчика Луи, подтвердил все показания.

Жанетта Сержан, жена Гийома Сержана, живущая в селении Ла-Букардьер, относящемся к приходу Святого Креста в Машкуле, сообщила:

— Больше года назад, на Пятидесятницу, мы с мужем пошли вскапывать землю на поле, дабы сажать там коноплю. Дома мы оставили своего восьмилетнего ребенка следить за малой, полуторагодовалой, дочерью, а по возвращении не нашли сына, что нас удивило и очень опечалило. Мы пошли справляться о нем в приходах Машкуля и в иных краях, однако с тех пор никаких известий о нем не получали и не слыхали, что кто-либо его видел.

Жан Руссен, упомянутый Барбом и супругами Илере, показал:

— Восемь лет назад мой девятилетний сын пошел пасти скот и домой не вернулся. Мы с женой искали его везде, но безуспешно. Две наши соседки, ныне покойные, сказали под большим секретом, что видели, как Жиль де Силле, в коротком плаще-табаре[13], который рыцари надевают на доспехи, и с кисейным платком на лице, разговаривал с нашим сыном, после чего Роже ушел в замок Машкуль через черный ход. Мы живем рядом, и наш сын Жиля де Силле хорошо знал, потому что иногда носил в замок молоко. А накануне того дня, как исчез Роже, я слышал, как Жан Жедон жаловался, что пропал его сын.

Жанна Эделен, вдова, плакала:

— Люди добрые, у меня был сын восьми лет, со светлыми волосиками, такой пригожий и способный, учился в школе! Мы с моей матерью жили близ замка Машкуль, и около восьми лет назад мой сыночек исчез, и никому не известно, что с ним приключилось. Перед этим похожим образом пропали дети Руссена и Жедона. А через две недели исчез ребенок моей тетки Сорен. Ходил слух, что наши дети были похищены, чтобы их отдали англичанам в обмен на освобождение мессира Мишеля де Силле, брата Жиля де Силле. Якобы люди из замка сказали, что в качестве выкупа за Мишеля де Силле нужно поставить англичанам двадцать четыре наших ребенка мужского пола.

Де Тушерон хмыкнул.

— Ну как же, — сказал он вполголоса Купегоржу, — так мы и поверили, что англичанам нужно было за Мишеля де Силле двадцать четыре ребенка! Они, как известно, предпочитают брать деньгами, а не детьми. Но ведь и то правда, что ветер над нантскими мостами не может сдуть в реку всех пропавших детей из сеньории Рец.

— Благородные мессиры, что же это такое творится?! — воздела руки вдова Эделен. — По всей Бретани люди стонут о пропаже детей! В этом году, после Пасхи, я слышала, как Тома Эйзе и его жена, жившие в приходе Святого Креста в Машкуле, в доме Пенсонно, жаловались, что их ребенок исчез. Но есть места, где еще хуже, чем у нас! Один человек из Тиффожа мне говорил, что на одного пропавшего ребенка в окрестностях Машкуля приходится семеро в окрестностях Тиффожа! Их похищают прямо в поле, когда они пасут скот!

— Как зовут этого человека из Тиффожа? — осведомился Купегорж.

— Запамятовала, сударь.

— Вот и все вы так, — иронично кивнул де Тушерон. — «Один человек сказал», «одна баба говорила»... Две соседки что-то видели, но они уже умерли... Вы давайте нам живых! Пойми же ты, Жанна Эделен: «один человек» без имени — это все равно что нет никакого человека! Впрочем, Тиффож и его окрестности нам неподсудны — это королевский домен.

Масе Сорен и его жена подтвердили слова Жанны Эделен относительно их ребенка. Тома Эйзе и его супруга, бедняки, доставленные в Машкуль из Пор-Сен-Пере, где они теперь жили, заявили, что их десятилетний сын исчез в канун прошлогодней Пятидесятницы, после того как они послали его просить милостыню у замка сира де Реца, причем Сесиль Эйзе указала такие подробности:

— Одна маленькая девочка, имени которой я не знаю, рассказывала, что милостыню в тот день давали сначала девочкам, а потом мальчикам. Но и после второй раздачи нашему сыну не досталось мяса. Тогда один из слуг сказал ему, что мясо можно получить в замке. Николя зашел в ворота, и больше его никто никогда не видел.

У Андре Бреше, следующего свидетеля, не пропадали дети, и он не мог сообщить ничего нового об исчезновении чужих детей. Но он под воздействием слухов взялся ночами наблюдать за зловещим окном в круглой башне замка Машкуль, из которого якобы порой были слышны душераздирающие крики и видны вспышки адского пламени, и вот к чему это привело:

— Однажды, около полугода назад, стоял я в месте, из которого открывался хороший вид на замок. Окно в башне так и не засветилось, хотя время было к полуночи. Я решил еще подождать, присел на землю и не заметил, как уснул. Разбудил меня незнакомый человек маленького роста, рыжий, с клыком, торчащим изо рта, — он приставил к моей груди здоровенный кинжал и сказал: «Ты сейчас умрешь». Я упал на колени и взмолился, сказав, что устал после долгого пути и присел отдохнуть, на что незнакомец мне сказал: «Не ходи больше ночами, особенно возле замка», — и ушел. Меня это событие так перепугало, что я аж весь взмок. С тех пор я наблюдать за окном в замке не осмеливался.

Перрин Рондо, жена Клемана Рондо, сухопарая, подвижная женщина с верткой головой и цепким взглядом, начала издалека:

— В моем доме, в верхней комнате, в течение последнего года стояли ломбардцы, находившиеся на службе у сира де Реца, — сеньор Франческо Прелати и маркиз Ленано де Сева. Они там и спали вместе.

— В каком смысле вместе? — оживился Купегорж.

— Ну, в одной комнате. А вы, сударь, что подумали: как муж с женой?

— Ничего я, тетка, не подумал. Просто спросил.

— И не вы первый. С какой стати господам спать в одной комнате? Да еще с пажами вместе. Может быть, конечно, у них в Ломбардии так принято...

— От Древнего Рима они наследовали склонность к мужеложеству, — со знающим видом сообщил писарь Эстрийяр, молодой человек в щегольских двухцветных шоссах.

— Но ведь и вы провели нынешнюю ночь в одной комнате с Николя Шато, — напомнил с ехидцей де Тушерон. — Вы случайно ничего не наследовали от Древнего Рима?

— Ну и шутки же у вас, мессир... — сконфузился Эстрийяр. — Между прочим, мы потому в этой дыре вынуждены спать по двое, что вы с господами Купегоржем и Л’Аббе разместились в отдельных комнатах.

— Ну, дослужитесь до нас, тоже будете нежиться каждый в своих покоях. А сейчас не отвлекайтесь. Продолжай, женщина.

Востроглазая Рондо, с интересом внимавшая умному разговору господ, продолжила:

— В ту пору муж мой был так сильно болен, что его соборовали, считая, что он умирает. Мессира Франческо и маркиза дома не было — они ушли в замок, а пажи ужинали в их комнате. После соборования я попросила разрешения посидеть у них наверху, потому что не знала, куда мне деться, чтобы бедный Клеман не слышал моих рыданий и причитаний. Пажи кивнули, продолжали себе есть и ухом не вели. Когда же вечером вернулись мессир Франческо и маркиз, то очень обозлились на то, что я нахожусь у них, и, страшно ругаясь по-французски и по-итальянски, взяли меня — один за ноги, другой за плечи — и вытащили на лестницу. Там Прелати так дал мне ногой в зад, что я непременно бы полетела вниз и разбилась, не поймай меня кормилица за платье.

Комиссия, не скрываясь, хохотала.

— Позабавила ты нас, Перрин Рондо, — отсмеявшись, молвил де Тушерон. — Только знаешь ли ты, что мы расследуем дело об убийствах детей? И если знаешь, то можешь ли сообщить что-то помимо того, как тебя пнули ногой в зад?

— Ну а я о чем, сударь? Извольте уж выслушать до конца. Паж мессира Франческо был красивый мальчик из хорошей семьи. Я слышала, как маркиз говорил Прелати, что нашел ему его в окрестностях Дьепа. Но жил он у Франческо всего две недели, после чего исчез. Я спросила у него: «Где же ваш хорошенький паж, мессир?» — а он мне: «Этот негодяй обманул меня и скрылся с двумя экю моих денег, оставив ничего не стоящую расписку». Однако тот парень был не похож на вора.

— И что же? — спросил Купегорж. — Ты думаешь, на самом деле они отвели его в замок, где он пропал, как другие дети?

— Может, и в замок. Но мне кажется, сударь, плохие дела происходили не только в замке.

— Вот как? — насторожился Купегорж и кинул взгляд в сторону де Тушерона. — Где же еще?

— После исчезновения своего пажа Франческо съехал от нас и поселился вместе с мессиром Эсташем Бланше в небольшом доме на отшибе, где жил бретонец Перро Каю. Самого Перро они без разговоров выставили оттуда, забрав ключи. Дом этот стоит на глухой улице, далеко от других домов, в уединенном месте. У входа там есть колодец, но, вообще, дом Каю нельзя считать достойным пристанищем для порядочных людей. Это скорее какой-то разбойничий вертеп. Тем не менее Франческо и мессир Эсташ там ночевали, а маркиз де Сева едва ли не каждый день посещал их, хотя ночевал по-прежнему у нас. Поговаривали, что и сир де Рец приезжал к ним, но сама не видела, врать не стану. Зато видела крытые повозки из замка, въезжавшие во двор к Перро, но не могу сказать, что в них было, потому что ворота тотчас закрывали. Что уж они там делали, не знаю, но часто разводили такой большой огонь в очаге, что из трубы вылетал уже не дым, а пламя. Ночью от зарева над их крышей даже жутко становилось. Слуги мессиров постоянно, как арапы на соляных приисках, таскали воду из колодца, хотя ума не могу приложить, зачем им было нужно столько воды. Когда Франческо жил у нас, ему хватало всего несколько ведер, чтобы принять ванну, а ванну господа принимают раз в месяц. А еще люди говорили, какие-то странные звуки доносились из дома: то ли мебель двигали, то ли дрова рубили, то ли дрались там, переворачивая все вверх дном. Только я думаю: зачем благородным господам передвигать мебель и рубить дрова? И тем более драться?

— Так-так... — задумался де Тушерон. — Действительно, зачем... Наблюдательность и любознательность французского народа, как говорит отец Жан Блуэн... Вот что, господа, довольно нам питаться слухами. Если обыски в замках нам не разрешены, то это не значит, что мы не можем обыскать хижину какого-то Каю. Мессир Л’Аббе, берите солдат, идемте. А ты, женщина, покажешь нам, где этот разбойничий вертеп.

Выгребная яма на задах дома Каю принесла страшную находку: множество необычного на вид крупнозернистого пепла с обугленными фрагментами тонких человеческих костей малого размера и небольшую детскую окровавленную сорочку, издававшую тошнотворный запах.

Де Тушерон немедленно отправил гонца к отцу Жану.


Неожиданный ход Блуэна

Франческо Прелати, кудрявый, длинноносый молодой человек, чем-то смахивающий на русского поэта Блока из будущего, визжал и плакал в руках мэтра Жоржа, а Пуату лишь выл, но оба, в отличие от Перрин Мартен и Тифен Лешарпантье (тоже давшей на растяжке признательные показания), категорически отрицали все обвинения, называя их наветами. Блуэн уже подумывал, не стоит ли ужесточить пытку, как пришли одно за другим два сообщения — о страшной находке в доме Перро Каю и о том, что Анри Гриар, по прозвищу Анрие, пытался перерезать себе горло обломком ножевого полотна, спрятанным в одежде.

Отец Жан задумался: Анрие пока не упоминался ни в одном из показаний, его не пытали и вообще даже не вызывали на допрос.

— А приведите-ка ко мне обоих — Анрие и Пуату, — распорядился он.

Пуату шел с трудом, как на ходулях, не сгибая перевязанных в коленях ног, поддерживаемый за шиворот стражником. Напротив, у Анрие, идущего следом, кажется, колени подгибались, когда он смотрел на своего истерзанного товарища.

Как и всякий человек из свиты де Реца, 26-летний Анрие был красив, правда, иной красотой, нежели Пуату: имел правильные, крупно вылепленные, хоть и несколько грубоватые черты лица, голубые глаза, светлые, прямые волосы. Он родился в Париже, что прежде всегда подчеркивал и чем гордился. Правда, в самом Париже относились довольно пренебрежительно к таким, как он, выходцам с улицы Бушери (по-нашему — Мясницкого ряда), что на правом берегу Сены, напротив Нотр-Дама.

Блуэн внимательно изучал Анрие: и белая повязка на шее с проступившим пятном крови, и затравленный, больной взгляд, и темные круги под глазами говорили не только о страхе, но и о тяжелом душевном состоянии этого человека. Во всяком случае, в лицах Пуату и Прелати он никаких внутренних переживаний не видел — один страх.

— Вот что, господа, — сказал наконец отец Жан. — Если вы губили ни в чем не повинных детей сами или просто способствовали тому, что их губил ваш хозяин, вам не вывернуться. Я хочу, чтобы вы это ясно понимали. Перрин Мартен, Тифен Лешарпантье и пострадавшие дали достаточно показаний, уличающих тебя, Этьен Корильо. Не могу такого сказать о показаниях против Анри Гриара, но нисколько не сомневаюсь, что они будут: ведь вы оба были подручными своего нечестивого хозяина, а дознаватели его высочества герцога трудятся не покладая рук. Не надейтесь также, что ваш господин сможет как-то вывернуться и вызволит вас: уже нашли в Машкуле и улики против него — сожженные останки детей и чью-то окровавленную рубашечку.

Поэтому мне хочется поговорить с вами, прежде чем отправить на правеж. Ты, Этьен, уже знаешь, что это такое, а вот Анри еще нет. Поверь, сынок, застенок штука малоприятная. Пытку перенести тяжелей, чем один раз попытаться перерезать себе горло. Но, полагаю, еще менее приятные вещи вы делали с несчастными детишками. Вы вот смотрите на меня и, вероятно, видите во мне своего главного врага, а между тем вас обвиняю не я, а через меня, недостойного пастыря, вас обвиняет весь христианский народ Бретани, глухо роптавший все эти годы, а сейчас заговоривший. Вот что для вас действительно страшно! За моей спиной, за этими стенами, шумит невидимый лес, только состоящий из людей, а не из деревьев. Этот лес восстал на вас, когда вы пошли против законов, божеских и человеческих. Вот и подумайте: есть ли у вас возможность уйти от возмездия? Буду откровенен — никакой. Это все равно что пытаться сражаться с ожившим лесом. Он так или иначе вас раздавит — не сегодня, так завтра. Вы умрете либо под пытками, либо на эшафоте, независимо от того, будете говорить правду или нет. Лес отторгает вас. И проклинает. Я сам вышел из народа, чувствую это. В вашей земной жизни, столь, увы, недолгой, осталась, по бесконечному милосердию Божиему, лишь одна спасительная щелочка — в жизнь вечную.

А теперь представьте, что лес, о котором мы с вами говорим, не просто народ, а весь мир Божий — сущий на небеси и на земли. И тогда вы поймете: не так страшно, когда лес отторгает дерево, как то, когда Бог отторгает человека. Те мучения, что ты, Этьен Корильо, перенес на «лестнице» и которые сегодня предстоит претерпеть тебе, Анри Гриар, лишь пролог тех воистину невыносимых пыток, которым подвергнут ваши души в аду заплечных дел мэтры с рогами и хвостами. Сейчас вам пора уже думать не о мучениях здесь, а о муках в геенне огненной. Только от вас зависит, сколько они будут продолжаться. И еще — от способности простить вас тех людей, которым вы с вашим красавцем бароном принесли столько горя. Продолжая запираться, вы отодвигаете это прощение, а времени у вас, напомню, осталось совсем немного. Мне уже все равно, признаетесь вы или нет. Это нужно больше вам, чем мне. Щелочка становится все уже, так и знайте!

Но я, не скрою, хотел бы понимать, зачем наш герой Орлеана и Божанси, не обделенный в жизни абсолютно ничем и одаренный недюжинными способностями, делал все эти мерзости. Надеюсь, вы поможете мне в этом — и здесь, а не в застенке, которого я и сам не люблю. — Блуэн в упор смотрел своими блестящими глазами на понурого Анрие.

— Хорошо, отче, — хрипло сказал тот. — Я готов признаться во всем.

Пуату, раскачивающийся на изуродованных ногах, кинул на него злобный взгляд:

— Идиот! Ты что, веришь этим поповским штучкам? Ты погубишь и себя, и нашего господина! Инквизитор сам сказал, что у него нет улик против тебя! Да и против меня вилами по воде писаны!

— Нет, он прав, — устало ответил Анрие. — У нас есть другой Господин, помимо мерзкого господина де Реца. И мы действительно скоро предстанем перед Ним. Я скажу все.

— Будь ты проклят! Тебя ведь даже не пытали!

— Помолчи-ка, Этьен Корильо! — прикрикнул на него отец Жан. — Достаточно и того, что тебя пытали. Стой здесь и слушай, что говорит твой старший товарищ. Может быть, это заставит и тебя самого одуматься. Впрочем, стоять тебе, наверное, тяжело. Дайте-ка ему табурет. Но предупреждаю: если ты посмеешь перебивать или запугивать Анри, когда тот будет давать показания, то снова отправишься к мэтру Жоржу. А ты, брат Поль, сходи за судебными нотариусами Пти и Делоне и писарями Жеро и Лене. Они закрепят все на бумаге по закону.

— Отче, я страшусь рассказывать пред ликом Господа о тех ужасных преступлениях, что мне известны. — Анрие дрожащей рукой указал на большое Распятие за спиной Блуэна.

— Как жаль, Анри Гриар, что ты вспомнил о всевидящем оке Господа только сейчас... — Инквизитор оглянулся на крест и, подумав, сказал: — Хорошо, мы закроем Распятие, но сначала ты поцелуешь его и присягнешь на Евангелии, что будешь говорить только правду.

Когда Анрие сделал это, отец Жан снял с себя скапулярий и, перекрестившись, окутал им Распятие, приговаривая:

— Господь поругаем не бывает, незримо Он всегда с нами. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!

Тем временем, стуча полуметровыми пуленами, вошли нотариусы и писари и, поклонившись, стали раскладывать на столах бумагу и письменные принадлежности.

— Я восхищен вами, высокочтимый отец, — сказал на ухо Блуэну брат Поль. — Я думал, вы оставите этому Гриару надежду на жизнь, чтобы он заговорил, а вы, против всякого ожидания, перечеркнули эту надежду, сказав, что ему осталось лишь уповать на милость Божию в иной жизни! И — чудо — это на него подействовало!

— Никакого чуда: мною руководил лишь простой расчет, брат Поль, — ответил шепотом отец Жан. — Я ведь до сих пор не знаю, заслуживает ли этот Анри такого наказания, как лишение жизни. Но его глаза говорят, что заслуживает. Стало быть, внушив ему даже маленькую надежду на жизнь, мы не получим от него всей правды. Находка в доме Каю в Машкуле убедила меня, что правда о содеянном де Рецем и его прислужниками столь страшна, что несовместима с надеждой на жизнь у решившегося признаться. Ведь она, по сути, будет уменьшаться с каждым словом правды. Соответственно, внушая обвиняемому надежду на жизнь, мы вызываем в нем внутреннюю борьбу, мешающую ему быть правдивым. Не лучше ли рискнуть и начать с того, что никакой надежды нет, но правду тем не менее говорить нужно, чтобы получить надежду на прощение в жизни вечной? Это могло вызвать и обратную реакцию, но сейчас сработало. Однако я что-то расхвастался! Мы ведь еще не знаем, что же он решился нам поведать. Вы готовы, господа? — осведомился он у судейских. — Хорошо. А ты, Анри Гриар?

— Готов, ваше преподобие... Рассказ мой будет страшен, мессиры, — начал Анрие. — Я был слугой и камердинером мессира Жиля де Реца в течение пяти или шести лет. Три года назад его родной брат Рене де Рец, сир де Ла-Сюз, захватил у барона замок Шантосе, а потом и Машкуль. Тогда я впервые услышал от мессира Шарля де Лиона, товарища Рене де Ла-Сюза, что в нижней части башни замка Машкуль были обнаружены останки двух детей. Де Лион спросил у меня, что мне известно на этот счет, я же ответил, что ничего, потому что тогда в самом деле ничего не знал.

Через три месяца сир де Рец с дружиной вернулся из поездки и выгнал людей брата из Машкуля и Шантосе. Однако замок Шантосе барон решил уступить его герцогу — Жану Мудрому, которому предстояло разбирать распрю между братьями. За сутки до передачи замка маршал взял меня, Жиля де Силле, Ике де Бремона, Жана Россиньоля, Андре Бюше, Пуату, Робена Ромуляра, по прозвищу Малыш, и прибыл в Шантосе. Там он привел меня к себе в покои и спросил вдруг, боюсь ли я мертвецов. Поскольку я солдат, как, впрочем, и все, кто прибыл с грансеньором в замок, и мертвецов мне видеть доводилось, то ответил, что нет, хотя лишний раз не хотел бы с ними встречаться. Тогда мессир велел мне встать на колени и поклясться, что я не раскрою тайны, которую он мне сообщит. Я поклялся. После этого мы вышли к остальным, и барон сказал, что под башней лежит большое количество детских трупов и нужно их до утра убрать, положить в сундуки и по возможности тайно перевезти в Машкуль. Откуда эти трупы и почему они лежат под башней, мессир не сказал, но я сразу вспомнил слова Шарля де Лиона о детских останках в Машкуле.

Делать нечего. взяв крюки, веревки, фонари, мы с Пуату и Робеном Малышом спустились в подземелье. Там действительно лежали вповалку мертвые дети, даже не присыпанные землей, — их, видимо, просто бросали в этот подвал. Ужасней картины я в жизни не видел... Пока... Потом — увидел... Мы насчитали около сорока шести тел, у десяти из них отсутствовали головы. Мне с той поры постоянно снятся детские головы, которые катятся, словно кегли, и, сталкиваясь, жалобно кричат. Удивительно, но тела не разложились: они были высохшими, как мощи.

— Да, наверное, это и были мощи, — печально сказал отец Жан.

— Как, ваше преподобие? — не понял Анрие.

— Я имею в виду, что тела этих замученных христианских детей, даже не погребенных изуверами в земле, были упокоены Господом в виде мощей. А как ты думаешь, почему они просто высохли?

— Не знаю... Потому, вероятно, что они лежали так, не присыпанные, около трех месяцев, пока Рене де Ла-Сюз владел Шантосе.

— Ты допускаешь, что он был причастен к их убийству?

— Нет, тогда бы сир де Рец об этом сказал. Скорее всего, господин де Ла-Сюз даже не знал, что лежит в этом подземелье. Полночи мы поднимали останки, сложили в три больших сундука, плотно завязали их веревками, погрузили на судно и отправили по Луаре в Машкуль, где впоследствии сожгли, а пепел ссыпали в выгребные ямы и крепостной ров. Жиль де Силле потом сказал мне и Пуату, что в Машкуле было то же самое, но там барону повезло, потому что он, де Силле, за две или три недели до захвата замка Рене де Ла-Сюзом убрал и унес из башни останки около сорока детей. Он не знал, видно, что убрал не всех, и двух потом нашел Шарль де Лион. Да и тех, кого де Силле убирал, видели некие мадам де Жарвиль и Томен д’Арраген.

— Откуда тебе это известно?

— От самого де Силле. Он подозревал мессира Роже де Бриквиля в предательстве и говорил: «Зачем он позволил мадам де Жарвиль и Томену д’Аррагену подглядывать за мной и Робеном Малышом через бойницу, когда мы убирали останки? А ведь ему было хорошо известно, чем мы занимались».

— Запишите имена этих людей: мадам де Жарвиль и Томен д’Арраген, — повернулся инквизитор к судейским. — Кто, по твоему мнению, каким образом и зачем убил этих детей?

— Тогда я этого не знал и вопросов никому не задавал, но вскоре узнал... На мое несчастье, после случая в Шантосе барон стал мне доверять, сделал своим камердинером. Я был должен, как и другие его слуги и сообщники, заманивать к нему детей и участвовать в... даже не знаю, как это назвать...

— Не думай над тем, как назвать. Просто наберись мужества и опиши по порядку, что там происходило, не утаивая ничего. Где вы брали детей? Сколько их было?

— Дети, приведенные мной, большей частью просили милостыню во владениях сеньора или других местах. Всего после случая в Шантосе мы с Жилем де Силле и Пуату привели в покои барона и отдали в его руки около сорока мальчиков и девочек из Нанта, Машкуля и особенно из Тиффожа.

— Сколько среди них было девочек? Пострадавшие пока не заявили ни об одной.

— Их было значительно меньше, чем мальчиков, но точно не скажу сколько.

— Так. Дальше!

— Сначала сир де Рец овладевал детьми неестественным образом.

— Надо понимать — содомическим? Я не из любопытства спрашиваю, а точности ради, это важно для следствия.

— Я не очень хорошо разбираюсь, ваше преподобие, в том, что такое содомия, но если вы имеете в виду мужеложество, то он делал не совсем это.

В лице всегда невозмутимого отца Жана проступила краска.

— Гм... Так что же? Все-таки объясни нам, — попросил он, озадаченный и смущенный.

— Он редко овладевал ими, как овладевает мужчина женщиной или мужеложник мужчиной, потому что жаловался на боль от такого соития. Барон ложился на детей сверху, обхватывал их ноги своими ногами и терся об их чресла и животы со сладострастием и похотливым вожделением, пока не получал удовлетворения. Так он делал раз или два, но не в этом была его цель.

— А в чем?

— Мне кажется, настоящее наслаждение он получал только тогда, когда мучил умирающих детей. Поэтому он иногда ложился на них только после долгих истязаний, когда они уже умирали, но были еще живыми. А порой — когда они были уже мертвыми, но еще теплыми. Я слышал от сира де Реца, что он получает больше удовольствия, наблюдая, как детям отрубают члены и головы, как они слабеют и томятся в ожидании смерти, чем от плотской близости с ними. Еще он любил, когда ребенку перерезали яремную вену и направляли на него струю теплой крови. Потом усаживался на животы детей, из которых жизнь уходила вместе с кровью, и наблюдал, как они умирают, наклонившись к ним ближе.

Писарь Николя Жеро вскочил и, бледный до синевы, бросился к дверям, зажимая рот. Остальные чиновники и брат Поль крепились, но по их лицам было видно, что они охотно последовали бы примеру Жеро.

— Дети не пытались сопротивляться, звать на помощь?

— Пытались, конечно. Но тогда мессир подвешивал их за горло на веревке, чтобы ноги едва касались земли, или велел это делать мне, де Силле или Пуату. Потом он их снимал с веревки, начинал ласкать, просил ничего не бояться, уверяя, что лишь хотел развлечься с ними. Но все это — только для того, чтобы получить большее наслаждение от распутства с ними.

— Во время оргий истязали одного ребенка или нескольких?

— Барон предпочитал нескольких. Когда мучили одного ребенка, другие начинали понимать, что их ждет, падали на колени и молились. Это тоже возбуждало мессира.

Блуэн сжал зубы.

— Де Рец хотя бы раз исполнил мольбу ребенка сохранить ему жизнь?

— Ни разу, ваше преподобие. Более того, если ему приводили мальчиков и девочек, бывших братьями и сестрами, или просто детей, живших вместе, а он уже пресытился и больше не имел желания распутничать, то все равно повелевал убить всех, дабы другой не рассказал о судьбе первого. Но он не убивал мальчиков из своей капеллы в церкви Святой Троицы в Машкуле, с которыми блудил, когда не было новых детей, ибо певчие хранили содеянное им в тайне.

Жесткий взгляд, которым отец Жан, не отрываясь, смотрел в глаза Анрие, стал, кажется, еще жестче.

— Кто же убивал детей и кто пускал им кровь, отрубал головы и члены, когда этого не делал сам барон?

Анрие опустил голову.

— Ты? — тихо спросил инквизитор.

— Да, я, — с трудом разлепляя губы, вымолвил Гриар. — А еще де Силле и Пуату.

— Ублюдок! — прорычал мешком сидевший на табурете Пуату.

— Ты забыл о мэтре Жорже? — возвысил голос Блуэн.

— Вы не имеете права пытать меня второй раз!

— Мы никогда не пытаем второй раз. Мы всего лишь продолжаем пытку. А сколько должен длиться перерыв, нам из Рима не указали. Поэтому тебе лучше закрыть свой рот. — Он снова повернулся к Анрие. — Стало быть, вот почему некоторые детские тела из Шантосе не имели голов.

— Да. Мессир любил рубить головы. У него был меч, в народе называемый бракмаром[14], которым он отрубал голову детям и перерезал им горло, и часто наслаждался, глядя на отрезанные головы, показывал их мне и Пуату, спрашивая, какая из голов более красивая — эта, или отрубленная накануне, или та, что была отрублена позавчера. Нередко он целовал голову, что доставляло ему еще большее удовольствие и наслаждение.

Отец Жан потер лоб: даже ему с трудом удавалось сохранить бесстрастие.

— Не могу поверить, что человеком это делалось в здравом уме. Барон что, напивался перед своими кровавыми оргиями?

— Да, обычно перед ними он пировал, пил много сладкого гипокраса[15] и кларета[16]. Но дело, я думаю, не в вине, а в том, что известно только самому маршалу. Он говорил, что родился под таким созвездием, что никто не способен узнать или понять его желаний и поступков.

— Созвездие это называется Жан де Краон, — проворчал нотариус Жан Пти.

— Что? — не понял инквизитор.

— Так звали деда Жиля де Реца, воспитывавшего его по смерти матери и отца. Он говаривал: «Род де Рец — выше законов».

— Да, сир де Рец считал себя выше законов, — подтвердил Анрие. — Он стремился подражать в изуверстве римским цезарям. Среди книг в его замке были хроники Светония[17] и Тацита[18], где описаны крова-
вые поступки этих цезарей. Барон приказывал мне читать их, слушал с наслаждением и говорил, что отрезать ребенку голову — удовольствие более сильное, чем участие в торжественном обеде.

— Ты что же, умеешь читать на латыни?

— Да, отче, я окончил университет в Анже.

Блуэн посмотрел на судейских:

— Вот вам, господа, знаменитое светское просвещение. Стоило оканчивать университет, чтобы стать подручным убийцы и убивать самому. Чему, спрашивается, его учили в Анже? Читать на латыни о мерзостях цезарей? При этом, как ни странно, он не знает, что такое содомия.

— Простите, ваше преподобие, но я, например, окончил университет в Нанте и не являюсь никаким убийцей, — дрожащим голосом возразил нотариус Жан Делоне.

— Да, вам, на ваше счастье, не повстречался в жизни Жиль де Рец. А скажи, Анри Гриар, барон один развратничал с детьми или участвовал кто-то еще?

— Жиль де Силле, Роже де Бриквиль. Говорили, что другие дворяне из окружения сира де Реца тоже, но сам я этого не видел.

— А вы с Этьеном Корильо?

— Нет.

— Вас не приглашали или вы не хотели?

— Если бы нас пригласили, то мы бы, наверное, не смогли отказаться. У барона не отказываются.

— Где все эти изуверства происходили?

— Те, что я видел, — в Нанте, в доме Ла-Сюз, а также в замках Машкуль и Тиффож.

— В каких именно местах?

— В Ла-Сюз в особой комнате на краю здания, со стороны приходской церкви святого Дионисия, где барон обыкновенно ночевал. В Машкуле — в портике большой башни. В Тиффоже — в каких-то покоях, расположение которых не помню, потому что плохо знаю этот замок.

— Что делали с телами и одеждой жертв?

— Сжигали там же, на месте.

— Где, в домашнем очаге?

— Да.

— Разве можно сжечь труп, даже детский, в таком очаге? — усомнился отец Жан.

— Там везде камины в человеческий рост. Мы клали тела на таганы, обкладывали их большими вязанками хвороста и поленьев. За несколько часов труп сгорал почти полностью, за исключением больших костей, которые мы разбивали кочергами. Потом, вещь за вещью, сжигали одежду.

— А сколько тел сожгли в Ла-Сюз?

— Четырнадцать или пятнадцать.

— Все же с трудом верится, — пробормотал инквизитор. — В Машкуле и Тиффоже замки расположены на отшибе, там все ясно. Но как здесь, в Нанте, где дома стоят столь тесно, сожгли в камине пятнадцать человек, а соседи де Реца и клирики храма святого Дионисия не слышали сопутствующий этому ужасный запах?

— Ничего странного, ваше преподобие, — заметил Пти. — Барон обычно въезжал в Ла-Сюз с большой свитой, и ее надо было кормить. Кухня дымила и чадила сутки напролет, а когда к ней присоединялась каминная труба де Реца, трудно, наверное, было различить, где что жарилось.

Писарь Гийом Лене тоже зажал рот и выскочил из комнаты. Николя Жеро к тому времени уже вернулся, но все равно имел довольно зеленоватый вид.

— Резонно, — согласился Блуэн. — Только вы, сударь... как бы это сказать... поосторожней со словами, впечатлительным людям некоторые вещи тяжело слышать.

— Простите, ваше преподобие, — смутился нотариус. — Я только хотел сказать, что один чад, наверное, было трудно отличить от другого...

Жеро простонал сквозь сжатые зубы и судорожно сглотнул слюну.

— Сударь! — с укоризной попенял Пти отец Жан. — Мы и так на этом дознании как в аду, ничего подобного за всю жизнь не припомню, а вы еще тему запахов развиваете, которую начал я, грешный. Так мы совсем без писарей останемся.

Чиновник совсем смешался:

— Простите, простите... Но очень уж нежная молодежь пошла... А как придется им по службе посетить аутодафе? В прежние времена народ покрепче был...

Либерал Делоне взглянул на Пти с осуждением.

Инквизитор вздохнул и снова повернулся к Анрие:

— Судя по тому, что ты рассказываешь, там все было обагрено кровью. Что вы с ней делали?

— Мы ставили подогревать большие чаны с водой и отмывали от крови пол и стены.

— Где же вы их подогревали? В том же камине?

— Нет, ваше преподобие, либо на кострах во дворе, либо на кухонной плите. Воду таскали ведрами.

— А куда девали пепел?

— Зарывали под плитами или половицами в углах комнат, выбрасывали прямо через окно в крепостной ров или в выгребные ямы.

— Например, на заднем дворе дома Перро Каю в Машкуле?

— Да, как-то мы сжигали тела в одном доме на окраине Машкуля. Чей он, не знаю.

— А что жена барона? Она знала обо всем этом?

— Догадывалась, наверное. Но вообще, они редко бывали вместе: когда господин жил в одном замке, супруга его с дочерью обычно находились в другом.

— Ты сказал, что в Нанте было убито и сожжено четырнадцать или пятнадцать человек. Где убивали остальных?

— Большей частью в Машкуле, а также в Тиффоже.

— Расскажи о тех, которых помнишь.

— Первого мальчика, которого я привел к сиру де Рецу, я действительно хотел пристроить в его капеллу из церкви Святой Троицы. Меня об этом попросила его старшая сестра Катрин, жена художника по имени Тьерри из Нанта. Она сама послала ко мне мальчика с запиской. Я привез его в Машкуль, отвел к барону. Затем я снова поехал в Нант, где пробыл по делам три дня. Вернувшись в Машкуль, я не нашел нигде ребенка, а на вопрос, где он, получил ответ: там же, где и дети из Шантосе.

— Кто это сказал?

Анрие мотнул головой на тупо уставившегося в пол Корильо:

— Он, Пуату. Еще он дал мне понять, что барон убил мальчика собственными руками, предварительно натешившись им. Потом мессир позвал меня в церковь Святой Троицы и заставил поклясться там, что я не раскрою никому тайны о судьбе ребенка. А на вопросы, где он, буду отвечать, что потерялся на пути в Машкуль.

— Почему де Рец позвал тебя в церковь? Ты тогда еще верил в Бога?

— Я и сейчас верю. Иначе не стал бы вам ничего говорить.

— То, что понятие о Боге у тебя осталось, я понял сразу, — задумчиво сказал отец Жан. — Но я не могу понять, как вера в Бога совмещалась в тебе с кровавыми злодействами, которые ты совершал по приказу своего страшного хозяина.

— Дав ему клятву дважды — сначала в Шантосе, потом в Машкуле, я стал его сообщником и не имел другого выбора, как идти по пути смертного греха.

— Как это ты не имел выбора? Всегда есть выбор. Ты что, не мог просто сбежать от барона?

— Мог, но...

— Не хотел терять службу камердинера у такого знатного сеньора?

— В том числе. У меня нет состояния. Отец мой, мясник, сильно потратился на мою учебу. На что бы я жил, пока не нашел новую службу? А найти ее сейчас, когда все идет эта бесконечная война, ох как трудно: образованному человеку можно устроиться только чтецом в церкви. Людям моего возраста и происхождения пути открыты разве что в армию, а я уже навоевался в дружине грансеньора.

— Ты воевал с англичанами?

— Совсем немного. Больше приходилось с дружинами других французских баронов, врагов мессира. Я убивал в кровавых схватках людей, а зачем, не знаю: сегодня, допустим, один из таких баронов был врагом сира де Реца, а завтра они совершали сделку и становились союзниками, шли вместе убивать других. Причем и те и другие нередко были родственниками, как в случае с братом барона, Рене де Ла-Сюзом. И никто ни меня, ни других не считал убийцами на такой войне. Даже священники: ведь в каждом враждующем войске есть свой капеллан, а все вместе они принадлежат к одной и той же римской церкви.

— И ты решил, что лучше убивать детей?

— Нет, — повесил голову Анрие. — Я запутался.

— Н-да, а мы сейчас этот кровавый клубок распутываем, да так, что кое-кого рвет от этого. Хорошо, да? Рассказывай дальше.

— Помню, как Пуату привез сиру де Рецу прелестного ребенка из Ла-Рош-Бернара: он его осквернил и убил, как и всех остальных детей.

Инквизитор повернулся к Корильо:

— Это тот самый Пьер Лессар, которого, по твоим словам, могло унести в Луару порывом ветра.

Пуату по-прежнему не поднимал головы.

— В замке Машкуль я видел пригожего мальчика, состоявшего ранее пажом у мессира Франческо Прелати, — продолжал Гриар. — Ему перерезали горло, а прежде барон его осквернил. Его сожгли в том доме на окраине Машкуля, о котором мы говорили. На Троицын день в прошлом году мы с Пуату привели к сиру де Рецу весьма красивого подростка около пятнадцати лет от роду, жившего в Бургнефе, в приходе Сен-Сир-ан-Рец, у некоего Родиго. Барон тогда остановился в Бургнефе, у монахов-францисканцев. Он предал мальчика осквернению известным уже вам способом, а потом приказал нам с Пуату умертвить его.

— Где — у монахов?! — поразился Блуэн.

— Да, но мессиру отвели в обители отдельный домик, так что монахи об этом не знали. Мы завернули тело подростка в попону и под покровом ночи отвезли в Машкуль, где сожгли в замке. А около двух с половиной лет назад человек по прозвищу Принсе из Нанта при мне отдал мессиру Жилю своего пажа, красивого подростка лет четырнадцати. Барон тогда пообещал Принсе, что возьмет его к себе камердинером вместо Пуату, который якобы желал уйти. Как только сир де Рец получил этого мальчика, он его сладострастно и постыдно осквернил, а затем убил собственными руками.

Далее Андре Бюше, состоявший в капелле барона, а ныне перешедший в капеллу его герцога, направил из Ванна в Машкуль девятилетнего ребенка в облачении пажа. Слуга мессира, по имени Рауле, отвел его к нему. После того как хозяин учинил над мальчиком свои противоестественные распутства, его убили, а тело сбросили в выгребную яму. Пуату спустился туда по веревке, чтобы закопать тело, мы с Бюше едва его оттуда вытащили. Бюше за это получил в награду от барона лошадь стоимостью шестьдесят золотых реалов, которую ему доставил Пьер Эом.

— Андре Бюше действительно состоит в капелле его высочества герцога? — спросил отец Жан у Пти и Делоне.

— Да, ваше преподобие, — кивнул Делоне. — Но его приняли еще до того, как взяли под стражу де Реца.

— Этот певчий самый предусмотрительный из всей их шайки, как я посмотрю. Анри, раньше ты говорил, что барон сожительствовал противоестественным образом с детьми из своей капеллы. С кем именно это происходило?

— Например, с Перрине, сыном мессира Жана Бриана, живущего в Нанте, и с иными детьми, имена которых я запамятовал. Но Перрине был любимцем грансеньора, он им дорожил более, нежели остальными.

— Жан Бриан... Жан Бриан... — наморщил лоб отец Жан. — А! Это человек, который, по словам Жанны Дели, видел ее пропавшего сына Гийома в доме Ла-Сюз. Надо бы его найти. Продолжай.

— Барон и сам часто выбирал по своему вкусу мальчиков и девочек, которых видел, когда они просили милостыню, и приказывал привести их к нему, чтобы натешиться с ними, а потом зарезать и расчленить. Мессир Эсташ Бланше, домашний священник сира де Реца, говорил, что тот ничего не замышляет и не предпринимает, не пожертвовав дьяволу ног, рук или иных членов убитых детей. Однажды мы с Пуату стояли на часах у покоев барона в Тиффоже и видели, как он принес в них сердце и руку мальчика, убитого накануне. Мессир положил их в сосуд, накрыл тонкой тканью и поставил на каминную полку. После этого он посоветовал нам запереть покои на засов.

— Вот! — поднял свой длинный тонкий палец инквизитор. — Наконец-то! Это теплее. Что-то подобное я и подозревал. А вино, выпитое перед зверствами, особое созвездие, под которым этот господин якобы родился, его древний род, почитаемый выше закона, подражание кровавым языческим цезарям — все это лишь часть того целого, что мы называем правдой. Правда — в почитании де Рецем диавола. Я хочу узнать об этом побольше.

— Эсташ Бланше по указанию барона ездил в Италию, откуда привез мессира Франческо Прелати, чтобы с его помощью заниматься алхимическим искусством и заклинанием демонов. Я слышал, как Бланше говорил хозяину, что Прелати «призовет мэтра Али Баррона» — так, кажется. Еще он сказал, что мессир Франческо призовет самого дьявола за кувшин вина.

— По дешевке, стало быть. Ну и как?

— Я не знаю, кто это был, дьявол или мэтр Али Баррон, но по крыше замка Тиффож кто-то с грохотом расхаживал, когда сир де Рец и Франческо Прелати заклинали нечистого. По указанию хозяина мессир Франческо в большой зале замка начертал на полу концом меча круг, в каждой четверти коего нарисовал перевернутые кресты и знаки наподобие гербов, похожие на головы. Потом мы с Эсташем Бланше и Пуату принесли туда великое множество угля, ладана, факелы, свечи, глиняный горшок, магнетический камень, притягивающий железо, и прочие предметы, которые грансеньор и Прелати поместили в особую часть круга и зажгли в горшке яркое пламя. Затем Франческо возжег еще один огонь, в углу рядом с дверью в залу, и начертал там же на стенах другие знаки, тоже вроде гербов. После этого он попросил открыть окна залы на все четыре стороны.

Когда это делалось, мессир отослал нас с Эсташем Бланше и Пуату в свои покои на верхнем этаже. Перед тем как мы ушли, барон строжайше запретил нам возвращаться в залу и рассказывать кому-либо и когда-либо о том, что мы уже видели. Поднимаясь по лестнице, мы слышали, как мессир Франческо что-то громко говорит в зале, но не могли понять, что именно.

Вскоре мы с Бланше услыхали некий шум наверху, будто какое-то четвероногое бродит по крыше. Нам показалось, что это существо или животное приблизилось к слуховому окну голубятни, которая располагалась вблизи той залы, где остались барон и Прелати. Грохот продолжался еще некоторое время, а потом прекратился.

— А Этьен Корильо слышал его? — спросил Блуэн, указывая на Пуату.

— Сомневаюсь, ваше преподобие. Мне кажется, к тому времени он уже заснул.

— Крепкий же сон бывает у убийц. И чем все закончилось?

— Не знаю. Было уже достаточно поздно. Они начали в предполуночный час, а закончили где-то часом позже. А что там было, нам не рассказывали.

— Франческо Прелати мог кого-то послать на крышу изображать диавола?

— Мог, конечно: он жуликоватый, как все итальянцы. Но Прелати не хозяин в Тиффоже: ему пришлось бы договариваться со многими слугами, чтобы они не доложили барону о человеке на крыше.

— А когда вообще все это происходило?

— С год назад, летом, кажется. Сир де Рец и Франческо Прелати пребывали вместе в этих покоях в течение пяти недель, а выходя, барон запирал двери своим ключом. Потом мне кто-то говорил, что в зале нашли кованую железную руку. Не знаю, может быть, она служила футляром для отрубленной руки того мальчика, о котором я говорил.

— Скажи, а Эсташ Бланше и Франческо Прелати тоже убивали детей?

— Не видел и не слышал от других об этом. Но оба знали, чем барон занимался.

— У вас есть вопросы к обвиняемому Анри Гриару, мессиры? — повернулся инквизитор к Пти и Делоне.

Оба покачали головами: видно, не чаяли, когда закончится этот страшный допрос.

— Но остались вопросы к тебе, Этьен Корильо. Не хочешь ли и ты нам что-нибудь сказать?

Пуату поднял голову. Темные глаза его казались бездонными.

— Да, я все скажу, мессиры.


Птицы преисподней

Следственная комиссия де Тушерона после Машкуля побывала еще во Фресне, Бургнеф-ан-Реце и Пор-Сен-Пере, жители которых жаловались на исчезновение семерых детей, обвиняя в этом «черного барона» и его слуг. Гийом Родиго из Бургнеф-ан-Реца, он же де Геранд, и его жена подтвердили показание Анрие о том, что Пуату тайком уговорил уйти из их дома к Жилю де Рецу пятнадцатилетнего бретонца Бернара Лекамю родом из окрестностей Бреста, жившего у них на попечении и обучавшегося французскому языку. Правда, супруги Родиго говорили, что произошло это не на Троицын день, как утверждал Анрие, а совсем недавно, в августе, накануне праздника святого Варфоломея.

А Изабо Амелен из Фресне сообщила, что двое ее сыновей, семи и пятнадцати лет, которых она послала купить хлеба в Машкуль, так и не вернулись домой. На следующий день к ней вдруг пришли Франческо Прелати и маркиз де Сева, справлялись о здоровье Амелен, о ее муже и о том, сколько у нее детей. Женщина сказала, что четверо, подразумевая и тех, что накануне пропали. После этого незваные гости ушли, но Изабо услышала, как де Сева сказал на крыльце Прелати, что «из этого дома забрали двоих».

— Такого сыска, сударь, я не видел за всю свою жизнь! — сказал де Тушерон Купегоржу, получив с гонцом письмо Блуэна о признании Анрие и Пуату. — И наверное, уже больше не увижу! Нужно отдать должное отцу-инквизитору! Взял он этого де Реца на мелкие решета! Теперь не вывернется, если, конечно, не вмешается кто-нибудь сверху. Все ниточки ведут к нему!

— Но ведь мы уже несколько дней ведем дознание без Блуэна, — не без ревности заметил Купегорж.

— Да, но кто нас вытащил сюда? Мы сидели бы сиднем у себя в канцелярии герцога и выдергивали пострадавших и свидетелей по одному — и занимались бы этим не менее полугода.

1 октября уполномоченные герцога вернулись в Нант и приступили, как и предполагал план Блуэна, к более обстоятельным допросам местных свидетелей и потерпевших. Благодаря опыту де Тушерона в их показаниях появились важные подробности, отсутствовавшие в не очень удачных выступлениях на заседании 28 сентября.

Так, супруги Юбер назвали сразу нескольких подручных де Реца, способствовавших исчезновению их ребенка. Некто Пьер Жаке из свиты барона, по прозвищу Принсе, нанял их сына на восемь дней в качестве пажа. Другой приближенный де Реца, по имени Спаден, предлагал мальчику поступить к нему на службу, обещая «хорошо его снарядить, увезти в страну, которая лежит выше по течению, и сделать ему много добра». После того как подросток ушел в дом Ла-Сюз и исчез, супруги Юбер спросили Спадена, где их сын, на что тот ответил, что не несет ответственности за их сына, поскольку является слабоумным, а за детей должны отвечать их родители. Когда же Юберы заявили нанявшему ребенка Принсе, что он совершил великий грех, не уследив и не позаботившись о мальчике, тот сказал: это его не касается, а ребенок, очевидно, находится у благородного человека, который (тут он почти слово в слово повторил Спадена) «принесет ему много добра». Другие приближенные барона уверяли супругов Юбер, что какой-то шотландский рыцарь, которому их сын понравился, увез его с собой.

Наконец, всего месяц назад они пожаловались на утрату ребенка служившей у Реца жене Жана Бриана, сын которого состоял в капелле де Реца и вдобавок являлся его наложником, как показал Анрие. И тут произошло нечто неожиданное: жена Бриана заявила, что если Николь Юбер утверждает, будто ее сына убил сир де Рец (хотя она еще ничего подобного не утверждала), то и она, и другие еще об этом пожалеют.

Жена Бриана фигурировала и в показаниях Жанны Дели, которую та точно так же запугивала, призвав на помощь двух слуг барона, и даже заставила извиниться. Сын Жанны Дели помогал повару де Реца Шерпи на кухне в доме Ла-Сюз, а Жан Бриан, живший в том же доме, увидев, как ребенок жарит мясо, якобы сказал Шерпи, что тот не должен заставлять его заниматься такой работой. После этого Бриан мальчика в доме больше не видел.

Андре Бюше из герцогской капеллы, служивший ранее у де Реца, подтвердил показания Анрие, что во время пребывания Жиля де Реца в Ванне он привел к нему в дом возле епископского дворца, где тот остановился, мальчика лет десяти-одиннадцати, сына местного жителя Жана Лавари. Барон осквернил мальчика содомским грехом, а затем принялся пытать и, глядя, как ребенок умирает, насиловал его, после чего велел слугам перенести его в соседний дом, принадлежащий некоему Бетдену, и там жестоко убил. Отрубив мальчику голову, он забрал ее себе, а тело приказал утопить в отхожем месте.

Другие свидетели заявили о пропаже еще семи детей. Кольцо вокруг де Реца сжималось.

Пуату, решившийся признаться после разоблачений Анрие, подтвердил не только все его показания, но и подозрения супругов Юбер о судьбе их сына и признание Перрин Мартен о мальчике Луи Жанвре. Он также утверждал, что в Машкуле перед захватом его Рене де Ла-Сюзом было восемьдесят детских трупов, а не сорок, как сказал Анрие.

Еще Пуату говорил, что он не спал, когда какое-то неведомое существо расхаживало по крыше замка Тиффож во время заклинания дьявола де Рецем и Прелати, просто делал вид со страху. Рассказал он и о другой попытке вызвать нечистого, которой был свидетелем и даже участником.

Однажды ночью Пуату вместе с бароном и Прелати отправился в поле под Эсперансом, что рядом с домом некой Ля Пикар. Там Франческо начертил мечом на земле такой же круг, что и в Тиффоже, а де Рец велел дрожащему Пуату встать вместе с Прелати в этот круг. Франческо зажег факел и стал взывать к Баррону и прочим темным силам. Напуганный Пуату непроизвольно пытался осенить себя крестным знамением, но барон с Прелати угрожали отрубить ему руку. Правда, никакого Баррона вызвать не удалось, зато хлынул ливень и наступила такая тьма, что они даже уйти не смогли, промокнув до нитки.

А еще Пуату показал, что де Рец совершал заклинания в том же поле с неким мессиром Жаном или Джоном, англичанином, но прежде барон протянул Джону свой мизинец, тот сжал его и уколол иголкой до крови, после чего де Рец подписал ею какую-то бумагу, которую достал Джон. Потом они пошли творить свое заклинание, но Пуату на этот раз с собой не взяли, о чем он не очень печалился. В эту ночь дождя не было, но барон почему-то снова вернулся весь мокрый, словно в реку упал. А может, не в реку, а в озеро, которое там было неподалеку. Когда они в другой раз пошли с Джоном в поле, де Рец после заклинания выглядел как обычно, а вот англичанин был весь израненный.

Сам Пуату, будучи родом из Пузожа, бывшего баронского владения, попал к де Рецу вовсе не так, как Анрие, взятый дружинником. По словам Корильо, в отроческом возрасте его привели к барону на оргию точно так же, как приводили других жертв. После того как де Рец надругался над ним, он хотел перерезать подростку кинжалом горло, но тут неожиданно вмешался де Силле (чего потом Пуату никогда не видел) и сказал, что Этьен милый мальчик и было бы лучше, если бы мессир сделал его своим пажом.

Де Рец, подумав, согласился, но взял с Пуату клятву не рассказывать ничего из им увиденного и не раскрывать других тайн «черного барона». Это свидетельство Блуэн посчитал очень важным, ибо других живых жертв маршальского разврата следствие пока не знало, если не считать сына Жана Бриана, которого еще не допрашивали.

На следующий день Блуэн вызвал на допрос Франческо Прелати. Тот, узнав, что Анрие и Пуату признались, не стал больше запираться. Но он категорически отрицал, что был участником или даже свидетелем оргий де Реца и убийств им детей.

— Вот как, — прищурился отец Жан. — А куда делся твой красивый паж из Дьепа, который жил вместе с тобой в доме Клемана Рондо?

Прелати повесил голову:

— Синьору де Рецу он понравился и попросил отдать ему мальчика в пажи...

— И что с ним дальше было?

— Через некоторое время я увидел его истерзанного, с перерезанным горлом...

— Где?

— В доме, что мы снимали вместе с отцом Эсташем Бланше на окраине Машкуля. Его привезли в телеге под рогожей, а потом сожгли.

— Куда дели пепел?

— Высыпали в выгребную яму.

— И сорочку мальчика отправили туда же?

— Этого я не знаю.

— А была ли на его теле белая сорочка?

— Да, была, запачканная кровью.

— А говоришь, что не был свидетелем убийства детей.

— Но я не видел, как его убили!

— Ах, вот как. А видел ли ты других убитых детей во владениях барона?

— Да, ваше преподобие, около года назад, случайно, в большой зале замка Тиффож. Это был шестимесячный младенец, распростертый на полу. Рядом с ним стоял Жиль де Силле.

— Стало быть, это он убил младенца?

— Надо полагать, он. Но вообще, без одобрения барона ничего в замках не совершалось. Я слышал, как некий Гийом Досси, приближенный и слуга синьора де Реца, говорил, что хозяин сам и с помощью своих слуг убил множество маленьких мальчиков в Тиффоже и Машкуле и приносил кровь их и отрубленные члены в жертву демонам, которых пытался вызвать заклинаниями.

— А почему ты, Франческо Прелати, на допросах выгораживал де Реца даже под пыткой?

Прелати отвел глаза:

— Я дал клятву синьору де Рецу молчать о том, что происходит в замках... Кроме того, я боялся, что меня сочтут соучастником убийств...

— А теперь не боишься?

— Боюсь. Но после того как нарушили клятву самые верные слуги барона, нет мне смысла ее держать...

— Логично. Однако ты чего-то не договариваешь, Франческо Прелати. Ты ведь, как Анрие и Пуату, надеялся, что барон вас всех вытащит отсюда, но при условии, что вы будете молчать?

— Да, ваше преподобие, — тихо ответил Прелати. — Он нам так и сказал, когда нас еще допускали в его покои в Тур-Нёв.

— А как ты думаешь, зачем де Рец взял вас с собой в Нант, когда его арестовали? Не проще ли было отпустить вас вместе с другими в Тиффож, чтобы вы не смогли дать против него никаких показаний?

— Ну, наверное, одному ему было бы слишком одиноко... Кроме того, он высокопоставленный вельможа, и ему нужны свита и слуги.

— Я тебе предлагаю другое объяснение: если у барона и была возможность выйти сухим из воды, то только утопив вас.

— Как это, ваше преподобие?

— А так. Дело зашло слишком далеко, и поэтому, чтобы барона оправдали, нужно, чтобы обвинили и казнили в назидание другим кого-то еще — например, вас с Пуату и Анрие.

— Ах, это было бы слишком вероломно, ваше преподобие.

— В отношении Анрие и Пуату или тебя?

Франческо промолчал.

— Что ж, вижу, тебя мало волнует судьба Анрие и Пуату. Но они уже кое-что рассказали мне о тебе. Поэтому, прежде чем соврать, пожалуйста, вспомни сначала о данной тобой здесь присяге. И о мэтре Жорже тоже. Я не знаю, сохранит ли суд тебе жизнь, но если будешь врать, точно не сохранит.

— Я буду говорить правду! — горячо заверил Прелати.

— Надеюсь, что так. Брат Поль, прокуроры де Шапельон и де Ливрон просили позвать их на следующий допрос. Пригласи мэтров, а также Делоне, Пти, Жеро и Лене.

Когда все были в сборе, отец Жан повернулся к Прелати:

— Итак, начнем с самого начала. Как тебя зовут, сколько тебе лет, кто ты, откуда и как оказался у барона?

— Франческо Прелати с вашего позволения, родом из Монте-Катини, что в Валь-ди-Ниеволе, близ Пистойи, в епархии Луккской в Италии. Мне двадцать три года. Был пострижен в монахи, изучал поэзию, геомантию[19] и другие науки и искусства, в особенности же алхимию.

— Пострижен? Кто же тебя, алхимика и геоманта, постриг?

— Монсиньор Роберто дельи Озини, епископ Ареццо, ваше преподобие.

Инквизитор только покачал головой.

— Около двух лет назад, — продолжал Прелати, — когда я жил во Флоренции, у епископа Мондови Перчивалло ди Пальмы, ко мне с рекомендацией от некоего магистра из Монте-Пульчиано пришел французский священник Эсташ Бланше. Мы познакомились, а потом довольно весело проводили время: пили, ели и иными вещами занимались, чему весьма способствовал тугой кошелек синьора Бланше. И вот однажды за бутылкой доброго вина падре Эсташ спросил меня как бы между прочим, не владею ли я искусством алхимии и заклинания демонов. Я ответил, что да.

— А ты умеешь вызывать демонов?

— Да, ваше преподобие, — скромно кивнул Франческо.

— С кем же ты их вызывал — с епископом Роберто или с епископом Перчивалло?

— Ваше преподобие изволит шутить? — засмущался Прелати.

— Да нет, мне не до шуток, господин заклинатель. Ты на короткой ноге с епископами двух древних италийских епархий, живешь у них, причем один из них постригает тебя в монахи. Поэтому не естественно ли с моей стороны предположить, что ты с твоими покровителями заклинал демонов?

— У нас в Тоскане все не так, как у вас во Франции, ваше преподобие, но уверяю вас, с преосвященными монсиньорами епископами я не вызывал никаких демонов.

— Но был любовником этих епископов? Смотри в глаза! Отвечай!

— Да, — тихо признался Франческо.

— Черт бы побрал этих итальяшек! — возмутился помощник гражданского прокурора Нанта мэтр де Ливрон, чрезвычайно носатый человек с малюсеньким подбородком. — О, простите, отец Жан! — спохватился он. — Не к месту помянул лукавого.

— Почему же, получилось к месту. К лукавому эти мужеложники и отправятся. Если, конечно, Прелати не врет.

— А зачем ему врать?

— Вроде бы незачем. Но не забудем, что он, по его словам, вызывал бесов. И когда, в какой момент нам отвечает он, а в какой момент — его бес, мы не знаем. С кем ты заклинал демонов? Кто тебя этому научил? Когда?

— Синьор Джованни де Фонтенель, врач, три года назад во Флоренции.

— Джованни?.. Жан де Фонтенель? Француз?

— Да, ваше преподобие.

— Вот вам, мэтр, и итальяшки, — повернулся Блуэн к де Ливрону. — И как же он тебя учил?

— Синьор Джованни отвел меня в верхние покои своего дома, где начертил на полу круг, окаймлявший буквы и знаки в виде гербов, похожих на человеческие головы. После этого он разжег огонь в глиняном горшке и начертал в углу еще одну букву раскаленным углем, который щипцами извлек из горшка. На угли он велел мне сыпать магнетический порошок, в народе зовущийся «магнит», ладан, мирру, алоэ, и поднялись оттуда благоухания и пахучий дым. Тем временем синьор де Фонтенель на коленях творил заклинание.

— На каком языке?

— На латыни, ваше преподобие.

— Ты можешь его повторить?

— Да, конечно, я, придя домой, сразу же его записал: «Я вас молю, Баррон, сатана, Велиар, Вельзевул, во имя Отца, Сына и Духа Святого, во имя Девы Марии и всех святых явиться здесь в обличье своем, дабы говорить с нами и выполнить волю нашу».

Блуэн и брат Поль переглянулись и осенили себя крестным знамением.

— Он вызывал сатану именем Господа нашего, Девы Марии и всех святых?

— Да, это один из способов заклинания Баррона. Допустим, если христианин захочет его вызвать, то как ему это сделать?

— Действительно, разве христианам больше нечем заниматься, как вызывать сатану? — невесело усмехнулся отец Жан. — Да, это что-то новенькое. Наши французские сатанисты изобретательны. Или, что вернее, их хозяин сатана изобретателен. Ну и что было дальше?

— В открытые окна комнаты вдруг влетело около двадцати птиц, похожих на ворон, так что даже черно сделалось от их крыльев.

— Ага, неблагую весть, стало быть, принесли, — заметил инквизитор. — И что?

— Ничего, ваше преподобие. Синьор Джованни попытался с ними говорить, но они ему не ответили.

— Может быть, надо было на птичьем языке?

— Может быть, но синьор де Фонтенель, видимо, его не знал. Тем все и закончилось.

— А куда делись птицы преисподней?

— Не знаю: мы спустились вниз.

— Хорошо, вернемся к Эсташу Бланше.

— Синьор Эсташ, узнав, что я владею искусством алхимии и заклинания демонов, спросил, не хотел бы я поехать во Францию. Я ответил, что в Бретани, в Нанте, живет мой родственник по фамилии Мартелли, которого бы я охотно навестил.

— Твоя настоящая фамилия — тоже Мартелли? А Прелати тебя прозвали потому, что ты жил с прелатами?

— Да, ваше преподобие... Тогда синьор Эсташ сказал мне, что во Франции живет великий человек, синьор де Рец, который весьма желает, чтобы при нем был некто, сведущий в алхимии и заклинании демонов, и если я захочу поступить к нему на службу, то получу от этого великие привилегии. Я согласился, взял с собой книгу, в которой трактовалось о заклинаниях и алхимическом искусстве, и мы отправились во Францию.

— А где сейчас эта книга?

— В Машкуле, ваше преподобие. Наш отъезд в Нант с синьором де Рецем был слишком внезапен, и я не взял ее с собой.

Блуэн склонился к уху де Ливрона:

— Нужно непременно добиться от его светлости герцога согласия на обыск в замке Машкуль.

Помощник прокурора поморщился, но кивнул.

— Мы прибыли поначалу в город Сен-Флоран-ле-Вьей в церковной провинции Тур, откуда синьор Бланше написал синьору де Рецу. Получив письмо, барон тотчас же послал за нами Анрие и Пуату с двумя слугами. Они отвезли нас в замок Тиффож в епархии Мэйезе. Синьор Жиль де Рец тепло встретил меня, и с тех пор я служил ему в течение шестнадцати месяцев.

— В чем заключалась твоя служба?

— Я вызывал диавола, — сказал Прелати так просто, как если бы сказал: «Я возжигал огонь».

Отец Жан поднял брови, потер подбородок:

— Вот я смотрю на тебя, Франческо Мартелли, и удивляюсь. Нельзя сказать, что ты совсем лишен признаков принадлежности к Церкви. Например, называя какой-нибудь город, в том числе и во Франции, ты непременно называешь и епархию, к которой он принадлежит. Но тебя, видимо, не смущает, что в своем черном заклинании де Фонтенель обращается к помощи Господа, Богородицы и всех святых.

— Но ведь диавол существует, ваше преподобие?

— И что с того?

— Стало быть, он подвластен Богу, как и все в мире сущее? И можно прибегать и к помощи диавола, если заклясть его именем Господа?

— Нет, конечно. Природа зла иная, нежели природа добра. Мы всякий раз причиняем диаволу невыносимые страдания, произнося имя Божие, но значит ли это, что оно заставит его нам помогать? Чему тебя учили в этих тосканских епархиях? Ересям? Диавол не знает добра и если он даже пообещает помочь христианину, то будет делать ему исключительно зло. Да нехристианину тоже. Разве помог он язычникам, курившим ему фимиам? Где хоть одна языческая империя древности? Ты, брат, дурак, как и твой Фонтенель. Продолжай, однако.

— В Тиффоже, ваше преподобие, я познакомился с неким бретонцем, который жил в доме коменданта крепости Жоффруа Леконта и заботился о его супруге, страдающей болезнью глаз. У бретонца этого я обнаружил книгу, обернутую в черную кожу, писанную частью на пергаменте, а частью на бумаге, с заглавиями и подзаголовками красного цвета. Книга содержала заклинания демонов и сведения из медицины, астрологии и других наук. В ней было сказано, что демоны обладают силой, способной отыскивать спрятанные сокровища, обучать философии и направлять на верный путь всех, кто действует в соответствии с заклинаниями. Вместе с книгой, привезенной мной из Флоренции, я показал ее синьору де Рецу. Посмотрев их внимательно и изучив, он сказал, что надо попробовать прибегнуть к приведенным в них таинствам и заклинаниям. И вот однажды ночью мы вместе с господином бароном в присутствии Жиля де Силле, монсиньора Эсташа Бланше, Анрие и Пуату стали вызывать в нижней зале замка диавола по методу синьора де Фонтенеля.

— Чертили круг с сатанинскими знаками внутри и курили ему ладан?

— Да, ваше преподобие.

— Вы приносили какую-нибудь жертву сатане?

— В тот раз нет, а потом — да: например, живого петуха, дабы демон нас во время заклинания не тронул и охотнее бы выполнил нашу просьбу. Еще мы использовали голубей или горлиц.

— Ну и что же? Явился лукавый?

— Нет, ваше преподобие. мы оставались в зале около двух часов, то сидя, то стоя на коленях, и читали по очереди с монсиньором Жилем обе книги, но никто не явился. В следующий раз мы решили при заклинаниях прибегнуть к помощи камня, называемого диадохитом[20], и хохлатой птицы, однако оного камня не нашли. Мы много раз творили подобные заклинания в том же месте, но успеха не имели. Тогда, взяв Пуату, мы отправились за озеро близ Монтегю и, отойдя от него в поле на расстояние полета стрелы, совершили там помянутые таинства. При этом я заметил, что рука Пуату тянется сотворить крестное знамение, и сказал ему не делать этого, входя в круг и там пребывая, чтобы не мешать явиться диаволу. Однако и после этого никто не явился. Мы прождали около получаса, потом повторили заклинание близ старого, заброшенного дома. Снова неудача, только хлынул проливной дождь, жестоко выл ветер и настала глубокая тьма. После еще нескольких безуспешных попыток барон приказал мне самому узнать у заклинаемого демона, почему так происходит и по какой причине он не появляется.

— А ты, стало быть, мог вызвать демона?

— Да, ваше преподобие, у меня одного получалось. Я совершил таинство, и мне явился диавол по имени Баррон.

— Как же он выглядел?

— Он предстал передо мной в обличье красивого молодого человека в фиолетовом шелковом плаще, лет двадцати пяти от роду.

— Наверное, он оказал тебе такую честь оттого, что почуял в тебе своего брата содомита, — предположил мэтр де Шапельон. — И сам поэтому прикинулся красавчиком.

Прелати, не уловив его иронии, ответил:

— Не знаю, монсиньор. Ведь господин барон тоже содомит, а в его присутствии он не являлся.

— Ты смазливый, кудрявый, с кругленьким задом, а барон твой уже бирюк заматерелый.

— Отец Гийом, оставим присным сатаны судить о его предпочтениях, — пряча улыбку, вмешался отец Жан. — И что же сказал тебе диавол?

— Он сказал, что Жиль де Рец обещал преподнести множество даров заклинаемым демонам, но обещаний своих не сдержал и если монсиньор Жиль желает, чтобы он ему явился и просто с ним заговорил, то должен принести в жертву петуха, либо курицу, либо голубя. Если же барон хочет попросить нечто более значительное, ему следует принести в дар какую-нибудь часть тела маленького мальчика.

— Ну, тут-то и началось... — пробормотал Блуэн.

— Да, ваше преподобие. Я сообщил об этом синьору де Рецу. Через некоторое время он принес в мои покои в большом сосуде руку, сердце, глаза и кровь какого-то мальчика и отдал мне, чтобы я принес их в жертву демону. Вскоре мы совершили в замке известное вам таинство, поставив сосуд с детскими органами в центре круга, но демона по-прежнему не было. Спустя несколько дней мне пришлось завернуть начавшие разлагаться руку, сердце и глаза в полотно и захоронить их ночью близ часовни святого Винсента, что рядом с замком Тиффож. В присутствии синьора де Реца я сотворил еще три заклинания, но диавол опять не явился, как не являлся он барону в моем присутствии никогда, и не знаю, являлся ли он ему вообще.

— А тебе продолжал являться?

— Да, десять или двенадцать раз. Однажды монсиньор Жиль вручил мне собственноручно написанное им письмо, чтобы я передал его сатане.

— Ты прочитал его?

— Да, ваше преподобие, там было написано по-французски: «Приди по моей воле, и я дам тебе все, что ты пожелаешь, за исключением моей души и укорочения жизни».

— Хитрец! — усмехнулся инквизитор. — Понятно, почему лукавый ему не являлся: он понял, что имеет дело с господином, который хочет перехитрить его самого, отца хитрости. Ну и что же ответил де Рецу диавол?

— Мы попытались с Пуату вызвать Баррона в поле под Тиффожем, чтобы передать письмо, но он не появился.

— А зачем ему появляться? Содержание письма сатане было известно в тот же миг, как де Рец написал его, и он, очевидно, условий мессира барона не принял, особенно что касается души.

— Может быть, но менее года тому назад, когда в отсутствие синьора де Реца, уехавшего в Бурж, я совершал заклинания в Тиффоже, передо мной предстал Баррон в уже известном вам обличье и протянул мне какой-то черный порошок на куске сланца. Он посоветовал передать этот порошок монсиньору в Бурж, дабы он поместил его в серебряный сосуд и носил всегда на себе. Тогда, как сказал мне сатана, он преуспеет в делах. Я сделал так, как он велел, отдал порошок Жилю де Силле, а тот с помощью некоего Гаскара из Пузожа переправил его барону в Бурж.

— И что, помогло?

— Видно, не очень, потому что синьор де Рец, поначалу действительно носивший сосуд с порошком на шее, потом снял его и поместил в ларец, стоявший в его комнате.

— А чего он вообще хотел получить от диавола?

— Денег, ваше преподобие.

— У него что, было мало денег? Богаче его в Бретани, наверное, только герцог.

— Как я понял, долги монсиньора превышали его доходы. К тому же он хотел не просто денег, а очень много денег. Больше, чем у самого богатого человека на земле.

— Зачем? Чтобы получить безраздельную власть над людьми?

— Думаю, да. По возвращении из Буржа он велел мне, когда я буду вызывать Баррона, попросить у него от его имени денег. И тут вдруг я увидел, как в комнате появилось великое множество золотых слитков. Когда я захотел до одного из них дотронуться, злой дух приказал мне остановиться, ибо еще не настало время. Слитки не исчезли из комнаты и после того, как диавол удалился. Через несколько дней я не выдержал и сказал синьору де Рецу о находящемся в комнате сокровище. Он просиял и спросил у меня, дозволено ли ему будет взглянуть на него. Поскольку Баррон этого не запрещал, я ответил, что да. Мы направились к покоям, я отпер дверь и вошел первым. И тут я узрел крылатого змея величиной с собаку, ползущего по полу. Я испугался и крикнул монсиньору, чтобы он не входил в комнату, потому что в ней крылатый змей. Господин барон побежал прочь, ища спасения, а я последовал за ним. У себя в покоях Жиль де Рец схватил крест-реликварий[21] со щепками от Креста Господня и хотел вернуться с ним в комнату со змеем.

Отец Жан захохотал.

— Что с вами, отче? — с удивлением воззрился на него де Шапельон.

— Мне кажется забавным, что сатанист при первом же появлении возлюбленной им нечисти хватается за Распятие. И что же дальше?

— Я сказал монсиньору, что нехорошо пользоваться освященным крестом в таких делах. Он меня послушался, а я набрался духу и вернулся в означенные покои один. Змея уже там не было, а когда я, посчитав, что время уже пришло, коснулся золота, оказалось, что это лишь подсвеченная солнцем пыль рыжеватого цвета. Так злой дух показал нам свою двуличность.

— А вы чего от него ожидали? Искренней прямоты?

— Нет, но синьор де Рец хотел, чтобы диавол ему помог. И продолжал верить в это даже после случая с мнимым золотом. В нынешнем июле, когда монсиньор Жиль собрался поехать к его светлости герцогу, он велел мне спросить у Баррона, стоит ли ему это делать и вернется ли он оттуда целым и невредимым. Баррон ответил утвердительно, но монсиньор просил узнать это еще несколько раз — в Машкуле, Нанте и немногим спустя в Жослене. Ответ всякий раз был положительным. В другой раз синьор Жиль пожелал освободить от людей Леферрона крепость Сен-Этьен-де-Мельмор и, намереваясь устроить новому гарнизону засаду, прямо в седле приказал мне вызвать Баррона и узнать, с какой стороны ему лучше подступить к Мельмору. Баррон тогда мне ответил, что частей гарнизона Леферрона Жиль де Рец не встретит нигде. Так оно и вышло.

— Да, на беду господина де Реца! После захвата им Мельмора и сдвинулось с места это дело. Лукавый знает, что посоветовать.

— Это был второй случай, когда диавол по имени Баррон на передаваемый мной вопрос монсиньора Жиля дал конкретный ответ. Остальные имели расплывчатый характер. В последнее время синьор Жиль де Рец, по-видимому, разочаровался в Барроне и не раз — в Машкуле, на острове Буэн, в Бургнефе, в Сен-Сир-ан-Реце — говорил мне, что желает исправить свою проклятую жизнь, которую вел до сих пор, и предпринять паломничество на Святую землю, в Иерусалим, куда и мне предлагал с ним отправиться, дабы там молить Искупителя нашего о прощении грехов.

— Это ты сейчас придумал, или он действительно этого хотел?

— Так он говорил.

— Очевидно, разочаровавшись в прежнем хозяине, господин барон возжелал сменить его на нового. Отчего же вы не отправились в Иерусалим?

— Но ведь синьора арестовали.

— А, так это мы помешали его благочестивым планам! Какая жалость! Только человек захочет исправить свою жизнь, как появляется проклятая инквизиция! А скажи мне, как давно де Рец заговорил о раскаянии?

— Месяца четыре назад.

— А продолжал ли он в это время мучить и убивать детей?

— Не знаю, ваше преподобие.

— А я знаю. По последним данным, Бернар Лекамю был убит в конце августа, накануне дня святого Варфоломея. Так что, мягко говоря, раскаяние твоего хозяина не назовешь полным. А если бы диавол все же дал  барону денег? Тогда как?

Прелати пожал плечами.

— Тогда бы твой гнусный хозяин точно не поехал на Святую землю, а принимал ванны из детской крови утром и вечером. А вот что бы в этом случае делал ты?

Франческо молчал. Поскольку ни у прокуроров, ни у судебных нотариусов вопросов к нему не было, отец Жан велел отвести его в тюрьму.

После обеда он намеревался допросить еще священника Эсташа Бланше, но комендант тюрьмы Тур-Нёв сообщил, что им заинтересовался епископ Жан де Малеструа (чего вообще-то следовало ожидать) и попросил перевести его под охраной в подвал резиденции Мануар-де-ла-Туш, чтобы произвести свое дознание.

Окончание следует.

 

[1] Грансеньор (лат.) — в Западной Европе в Средние века: а) феодал, земельный собственник (собственник сеньории), в зависимости от которого находились крестьяне (а часто и горожане); б) феодал, в личной зависимости от которого находились более мелкие феодалы — вассалы.

[2] Клошар — нищий бродяга, живущий во Франции.

[3] Скапулярий (лат.) — в католицизме название элемента монашеского одеяния, впоследствии перешедшее также на особый, освященный предмет (малый скапулярий), носимый католиками по обету.

[4] Самайн — кельтский праздник окончания уборки урожая. Знаменовал собой окончание одного сельскохозяйственного года и начало следующего.

[5] Мессир (итал. messère, фр. messer — господин) — обращение к именитому гражданину в средневековых Италии и Франции.

[6] Машикули — навесные бойницы, расположенные в верхней части крепостных стен и башен, предназначенные главным образом для вертикального обстрела штурмующего стены противника стрелами или ручным огнестрельным оружием, сбрасывания камней, выливания кипятка и смолы.

[7] Кулеврина — средневековая пушка легкой конструкции с относительно длинным стволом. Применялась для поражения живой силы противника на близком расстоянии. Кулеврины производились как стационарные, так и переносные. Калибр составлял около 6–8 см. Пушка отличалась дальностью стрельбы. Использовалась с XV по XVIII век.

[8] Сюрко — во второй половине XIII века верхняя мужская и женская цельнокроенная одежда, сильно расширенная книзу, имевшая несколько вариантов: с рукавами до запястья, с полудлинными рукавами, с откидными рукавами и совсем без них.

[9] Шемиза — изначально предмет одежды, носившийся в качестве нательного белья, для защиты одежды от пота и сальных выделений, предшественник современной рубашки, носимой в западных странах; также разновидность современного нательного белья.

[10] Пелиссон — свободная длинная или полудлинная мужская и женская одежда на меху с широкими длинными рукавами. Его иногда делали с капюшонами. В XIV веке пелиссоном называли и плащ на меховой подкладке с прорезями для рук.

[11] ipso facto — автоматически (лат.).

[12] Шоссы — мужские штаны-чулки, которые носили в XI–XV веках. Проще говоря, это плотные чулки, натягивавшиеся отдельно на каждую ногу и прикреплявшиеся специальными застежками к поясу. Только в XIV веке обе их половинки были соединены в один предмет мужского туалета — штаны современного типа. Шоссы могли как плотно облегать ногу, подобно трико, так и быть чуть шире.

[13] Плащ-табар — в XIII–XV веках модный короткий плащ с колоколообразными, не сшитыми по боковому шву рукавами.

[14] Бракмар — род короткого, широкого меча времен высокого Средневековья и раннего Ренессанса.

[15] Гипокрас (др.-греч.) — алкогольный напиток из вина, сильно подслащенного медом или сахаром и приправленного «королевскими», то есть благородными, пряностями (корицей, имбирем, гвоздикой); имеет древнее происхождение и в Средневековье был распространен по всей Европе. Согласно легенде, название образовано от имени древнегреческого медика Гиппократа (Hippokrates; V в. до н.э.).

[16] Кларет (фр. clairet, англ. claret) — общее название для некоторых красных вин Бордо, а также, в более широком понимании, сухих красных вин бордоского типа, производимых за пределами Франции. Понятие «кларет» возникло в средневековой Англии, где применялось в отношении наиболее светлых и легких сортов красных бордоских вин, приближающихся по своим характеристикам к розовым.

[17] Гай Светоний Транквилл (лат. Gaius Suetonius Tranquillus; ок. 70 года н.э. — после 122 года н.э.) — древнеримский писатель, историк, ученый-энциклопедист, личный секретарь императора Адриана, наиболее известный сборником биографий «Жизнь двенадцати цезарей» на латинском языке. Другие произведения Светония сохранились лишь фрагментарно.

[18] Публий Корнелий Тацит (лат. Publius Cornelius Tacitus или Gaius Cornelius Tacitus; сер. 50-х — ок. 120 года) — древнеримский историк, один из самых известных писателей античности, автор трех небольших сочинений («Агрикола», «Германия», «Диалог об ораторах») и двух больших исторических трудов («История» и «Анналы»).

[19] Геомантия (др.-греч.) — гадание с помощью земли; популярный в арабских странах метод гадания, основанный на толковании отметок на земле или рисунков, которые образуются в результате подбрасывания горсти земли, камешков или песчинок.

[20] Диадохит — минерал, относится к группе фосфатов, содержащих серную кислоту.

[21] Крест-реликварий — явление древнее, это полый крест с размещенными в нем мощами святых угодников Божиих.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0