Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Унылая пора

Сергей Борисович Морозов родился в 1976 году в Новокузнецке Кемеровской области. Окончил факультет русского языка и литературы Новокузнецкого государственного педагогического института. Кандидат философских наук.
Работал учителем в школе, пре­подавал в вузе.
Печатался в журналах «Урал», «Нижний Новгород», «Литературная учеба». Автор критических и публицистических статей в печатных и интернет-изданиях: «Литературная газета», «Литературная Россия», «Rara Avis», «Свободная пресса».
Лауреат еженедельника «Лите­ратурная Россия» (2014).
Живет в Новокузнецке.

Литературное детство, как и детство реальное, может быть каким угодно: волшебным, незабываемым, тяжелым, мрачным. Только не унылым, серым. Увы, современное толстожурнальное детство склоняется к такому варианту. В конце прошлого года три литературных журнала отметились специальными выпусками, посвященными детству. «Октябрь» отвел детской тематике октябрьский номер, журналы «Дружба народов» и «Знамя» — ноябрьские книжки. Три журнала собрали большое количество авторов — молодых и старых, работающих на ниве детской литературы, и тех, кто к теме детства обращается нечасто, лишь в порядке воспоминаний. Писателей много, а своеобразия мало. Только оригинальничанья, как всегда, в достатке.

В этих номерах собрана не столько детская литература, сколько взрослая литература о детстве. «Знамя» и «Октябрь» заявили об этом открыто: взрослым о детстве. «Дружба народов» выразилась более туманно: «...только детские книги читать...» Хотя в пояснениях и нужды особой не было. Уже по тому, где опубликовано, понятно: адресатом является взрослая аудитория. Дети «толстых» литературных журналов в руки не берут, на «Журнальный зал» не ходят. Впрочем, вряд ли бы они стали читать те произведения, которые взрослые предложили взрослым.

Василий Владимирский в своей статье «Как для детей, только хуже» (Октябрь. 2016. № 10) напомнил высказывание не то Маршака, не то Чуковского, что детская литература «то же, что и для взрослых, только лучше». Из этого логично было бы предположить, что редакции «толстых» журналов в кои-то веки отобрали все самое-самое. В какой-то мере так и есть, если учитывать, что суждение (не то Маршака, не то Чуковского) не так просто, как могло бы показаться поначалу. Оценка «лучше–хуже» предполагает определенную шкалу. В данном случае таковой является проза взрослая. В итоге получаем те же щи, да погуще. Перед нами та же несуразная современная российская словесность, только в более концентрированном виде. Во взрослой «детской» прозе отчетливо проступают все изъяны «большой» литературы: безразличие к читателю, утрата гуманистического начала (человеколюбия в высоком смысле этого слова), шаблонность сюжетов, блеклость образов, неглубокое восприятие действительности. Падкая на мелодраматизм современная российская проза, стоит ей заговорить о детстве, становится еще сентиментальнее и пошлее. В рассказах и повестях обычный набор школьных лет, беззаботных скитаний по окрестностям и девочек, на которых издали смущенно поглядывают герои.

Ну да, все это есть в жизни, все повторяется. Однако литературу интересует не только повторяющееся, но и уникальное. Детство — это всегда мое детство, и интерес к произведению есть лишь там, где присутствует индивидуальное начало. Простая разница эмпирического опыта (я ходил на хоккей, а она на музыку) сама по себе индивидуальности не создает. Потоком школьных, летних, загородных впечатлений вряд ли кого удивишь. Своих воспоминаний достаточно, и они ярче. Ничто из прочитанного не трогает, не заставляет замереть вдруг, перенестись в мыслях на десятилетия назад и сказать: да, было. Повесть Екатерины Кюне «Здесь должна быть я» (Знамя. 2016. № 11) или цикл рассказиков Геннадия Калашникова «Каво люблю...» (Дружба народов. 2016. № 11) поэтому просто записи на память. Наверное, для авторов они значимы. Но что делать с ними читателю?

«Были и мы рысаками...» — все это так. Абстрактная повесть о школьной дружбе и недружбе в современных интерьерах, как, например, «Голос бога Обатала» Александра Труханова и Виктории Лебедевой (Октябрь. 2016. № 10), ничего нового к этому не прибавляет. Все как принято: шебутной, но в общем-то дружелюбный класс, два приятеля, которые, перед тем как подружиться, успевают хорошенько подраться, опять симпатичная девочка, плохие ребята, которых в финале ставят на место. Можно смело пометить: «Одобрено бабушкой и дедушкой», — и отправлять в печать. А читать скучно. Слишком все постановочно, не хватает правдоподобия. Повесть соотнесена не с жизнью, а со стандартом произведения для школьников. Закроешь и забудешь. Текст растворится во множестве других таких же — про школу, про дружбу, про самопреодоление. Правильных и простых, как «собачий вальс».

Потерявшее яркость и искренность детство — красноречивое свидетельство глубины падения современной российской прозы. Из всего пронзительного, сокровенного осталось в памяти, как ели оливы, желатин и еще что-то там из съестного, как в повести Михаила Кураева «Операция “Бучков хвост”» (Знамя. 2015. № 11). Ни обид, ни одиночества, ни радости от безграничности мира и неожиданного человеческого тепла — ничего не осталось в душе. Все вымыла жизнь, от всего избавила, опустошила. Память сердца ушла, только желудок еще что-то помнит.

Листая журналы, видишь, как поблекло и выцвело литературное детство, как исчезли из него «жгучие тайны», как скучен и неинтересен стал авторам маленький человек, каким простым и схематичным рисуют они его мир. Все попытки выйти за рамки шаблона сводятся к эпатажу, собиранию грязи — методу, не блещущему новизной и оригинальностью. Розовое детство давно соседствует с грязным. «Мой отец ссыт кровью» — так начинает свой рассказ «Убийцы» Валерий Айрапетян (Знамя. 2016. № 11). Этой фразой он мог бы его закончить. Далее можно уже не читать, потому что резче не скажешь, потому что и так все обозначено: манера, содержание, форма. Та же страсть к резкостям у Владимира Чикунова в «Ювенальной юстиции» (Знамя. 2016. № 11): «Мама идет по магазинам. Она целует меня, гладит и пристегивает наручниками к батарее». И опять нет необходимости продолжать чтение. Потому что страшнее ребенка в наручниках уже ничего быть не может. Но автор не останавливается, продолжает нагнетать ужасы. В итоге количество начинает уничтожать качество: смысл заслоняется натурализмом повествования. В обоих рассказах сильнодействующее средство, а результат — минимальный. Убери грязь и ужасы — останутся те же мысли, то же настроение. У Айрапетяна — поразившая вдруг ребенка некрасовская мысль об отсутствии безобразия в природе, о ее безразличии к людским горестям и тяготам. У Чикунова — полемический выпад в сторону противников ювенальной юстиции. И, наконец, у обоих — любовь к своим родителям, искаженная, извращенная, но неистребимая. Однако авторы выбирают эпатаж.

Лучшие произведения о детстве всегда отличались психологизмом и педагогической направленностью. Но внимание к мельчайшим движениям души, идущее еще от «Детства» Толстого, сменилось плюшкинской страстью к собиранию эмпирического материала. Ощущение растущей личности — не по литературной стандартной мерке, а естественно, стихийно («Ребенок — существо стихийное») — исчезло. Пропала острота восприятия, окружающее стало банальным и примитивным. Выход за пределы его тривиальности возможен лишь через магическое, чудесное, как в рассказе «Калейдоскоп» Анны Игнатовой (Октябрь. 2016. № 10). В нем традиционный обывательский рецепт наших дней: смотри на жизнь веселей — и она повернется к тебе передом, а не задом. Все в глазах смотрящего, а не в реальных условиях его существования. Так утрачивается чувство реальности. Так происходит примирение с невыразительностью, бесконечной скукой жизни. Детство уныло, но в нем есть дверь в другой мир. Для взрослых все двери закрыты. Мир взрослых — свидригайловский ад, баня с пауками. Это почти аксиома для детских писателей и всех, кто пишет о детстве сегодня.

Тема детства не требует изощренной техники. Здесь нужна прежде всего искренность. Но начало открытости и доверительности давно уже испарилось из нашей литературы. Искренность заменили позой или маской, натужным вихлянием, атмосферой пацанства. Повести о детстве перестали быть историями взросления, превратились в бастионы инфантильности. Экзистенциальные высоты прозрения и понимания сменились умилением перед глупостью, невежеством и несовершенством.

Мемуарное детство стало полем для сведения счетов с историей, со школой, учителями, взрослыми — с жизнью. Рассказы Бориса Белкина (Дружба народов. 2016. № 11), Дениса Драгунского (Знамя. 2016. № 11), погромная статья Елены Иваницкой о советском детстве (Знамя. 2016. № 11) не несут в себе ничего, кроме ресентимента и ненависти.

Почему же так случилось? Один из возможных ответов можно отыскать в ежегодном опросе (что читали в детстве?), проведенном журналом «Дружба народов» среди литераторов. Среди любимых авторов звучат имена Жюля Верна, Фенимора Купера, Роберта Льюиса Стивенсона, Александра Дюма. Валентину Осееву, Николая Носова, Анатолия Рыбакова, Льва Кассиля вспоминают немногие. При этом целая эпоха в развитии литературы о детстве и для детей, подростков выпущена полностью. Владислава Крапивина, Вильяма Козлова, Бориса Алмазова, Сергея Иванова, Радия Погодина, Альберта Лиханова, Анатолия Алексина, Валерия Медведева, Николая Дубова словно никогда и не было. Неудивительно, что в полемике о детском чтении все чаще возникает альтернатива «Жюль Верн или Джоан Роулинг?». Отечественной традиции детской литературы, литературы о детстве словно и не существовало. Сто лет — темные времена.

О чем это говорит? Может быть, о том, что неполнота читательского опыта как раз и порождает ту литературную нищету, о которой было сказано выше. Надо бы встать на плечи гигантов и устремиться выше. Но лилипуты гигантов не видят.

А еще свидетельствует о том, насколько страшен литературный снобизм, неизжитое подростковое высокомерие: для маленьких пишут. А между тем из «маленьких книг» о больших чувствах маленького человека растет большая литература.

Между большой и малой, высокой и низкой литературой должен происходить постоянный взаимообмен. Он идет на уровне читателя, который по мере взросления, после того как освоил школу детской литературы, уже готов к восприятию и, кто его знает, созданию серьезных, многоплановых произведений. Он осуществляется на уровне литературного мастерства, когда авторы делятся друг с другом своими приемами и достижениями.

Возразят: так потому и вышли детские номера «толстых» журналов. Серьезная литература идет детской навстречу; специальные выпуски «Знамени», «Октября», «Дружбы народов» — живое свидетельство такого рода обмена.

С этим трудно согласиться. Какой может быть обмен между тем, что по сути своей тождественно?

В начале статьи было замечено: «Дети такое читать не будут». В этом, естественно, нет ничего хорошего. Блаженное незнание и породило нынешнее состояние. Не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле — порочная позиция. Но призыв радоваться тому, что есть, от нее не слишком отличается. Если оставить литературу о детстве в текущем состоянии, это породит нечто еще более унылое. Раз таково детство, то какова должна быть зрелость? Еще хуже, наверное. И так до бесконечности.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0