Всем женщинам, пережившим фашистскую оккупацию, посвящается...

Лето второго года войны. Тяжело было дышать на Украине от оккупантов и августовского зноя.

Катерина затаилась и прислушалась: из-­за стены больше не было слышно голосов, не позвякивала на столе посуда. Каждую ночь за последний год она не могла заснуть до тех пор, пока не наступало это безмолвие. Самую большую комнату в доме отдали под расквартирование и поселили в ней трех немецких военных. Они были достаточно вежливы, иногда пытались что­то объяснить или сказать ей, но она в ответ только густо краснела, опускала глаза в пол и при первой возможности уходила.

В молодые годы Екатерина часто печалилась, что не довелось ей родиться красавицей. Не было у нее ни длинной, роскошной косы, как у ее товарки Татьяны, которую та, как корону, оборачивала вокруг головы, ни особой белизны или румянца. У Кати было простое округлое русское лицо. Только глаза по­настоящему выделялись на нем, напоминая два озера своей голубизной. Екатерина находилась в расцвете женских лет: в свои двадцать пять стан ее еще не потерял свою гибкость, но после рождения дочери приобрел природные женские очертания. Однако теперь, при немцах, она радовалась, что никогда не была красавицей, и старалась лишний раз не попадаться на глаза своим постояльцам. Быстро и молча выполняла свои обязанности: обстирывала, кормила и убирала. «Да, гибкий стан да коса сейчас бабу до добра не доведут!» — вздохнула про себя Катя.

Конечно, худо­бедно, но жизнь в оккупации продолжалась. Немцы стали печатать свои деньги, работали комендатура и полицаи. Внешне все напоминало обычную жизнь. Только иногда, шепотом соседки рассказывали о страшной беде, приключившейся с какой­то бабой. Правда, всегда эта баба была кумой кумы или золовкой кума, то есть далекой и почти нереальной. Во многих домах на Катиной улице вблизи железнодорожной станции были расселены немецкие военные. Катя понимала, что за закрытыми ставнями домов происходило разное.

Катерина глянула в окно. Летом ночи такие темные. Уже наступал рассвет, и кое­где начали сереть и проступать силуэты построек и деревьев. Несмотря на воцарившуюся в доме тишину, спать уже не хотелось. Иногда женщине казалось, что вот уже целый год она не спала по­настоящему, только забывалась легкой дремотой. Стараясь не потревожить дочку Любочку, которой только исполнилось три годика, она встала и поспешно натянула поверх ночной сорочки коричневую прямую юбку и ситцевую кофту в пестрый синий ромбик. Не глядя в зеркало, убрала волосы гребнем с лица и закрепила его на затылке. Пошарила рукой и нащупала косынку.

Через минуту она уже стояла посреди заднего двора, позевывая в кулачок и соображая, с чего бы начать свои хозяйские хлопоты. Рядом терся об ноги большой рыжий кот, явно рассчитывая на порцию утренних удоев кормилицы — коровы Анфиски.

«Надо будет взять у соседки щенка. Нехорошо, когда двор без собаки», — подумала Катя. Она погнала от себя прочь воспоминание о большом черном лохматом псе, который был у них раньше. Он рвался с цепи и заливался неумолкаемым громким лаем, завидев чужаков. Немцы убили его, чтобы не мешал.

Решив собрать упавшие с деревьев фрукты, чтобы позже бросить их поросятам, Катя взяла ведро и пошла в огород. Деревья, раскидистые и обильно плодоносившие, были наследством помещичьего сада. Вдруг за соседским забором мелькнул женский силуэт. Катя, приглядевшись, увидела Ирину, с которой они жила бок о бок с момента получения этой земли.

«И Ирине не спится», — подумала Катя.

Дом соседки тоже был занят, правда, жил там только один офицер. «Конечно, — думала Катя, — ей гораздо легче, чем мне».

Катя всегда испытывала к Ирине смешанные чувства: сочетание восхищения и зависти. Фигура соседки так величественно и степенно передвигалась, идя по улице или занимаясь по хозяйству, что Катя на секунду забывала о своих повседневных заботах и, не отрывая глаз, наблюдала за ней из-­за забора. Порой ей казалось, что даже ее муж как­то по­особенному тепло здоровался с Ириной, когда перекидывался ничего не значащими соседскими репликами.

Муж ее, Николай, был веселым и компанейским мужиком. Небольшой рост и по­смешному топорщащиеся уши вызывали у всех ощущение «своего парня». Он был желанным гостем на местных гуляниях, правда, мог выпить лишнего, чему Катя очень огорчалась. Ах, если бы он был сейчас рядом с ней! Она бы даже не подумала злиться на него. Сама бы не отказала в рюмочке резкого замутненного самогона к домашнему обеду. Но она не видела мужа вот уже год. Ровно столько Кривой Рог уже был под оккупацией немцев. Николай служил, как «по­старорежимному» говорила Катина свекровь, на железной дороге. В начале августа 1941 года, когда люди только начали окончательно понимать, что война пришла в их дом серьезно и надолго, Николая отправили вместе с эшелонами, эвакуировавшими оборудование и людей с Криворожского металлургического завода на Урал. Между мужем и женой пролегла тогда самая страшная и непреодолимая граница — линия фронта. Только женское чутье да ворожба бабки Анны укрепляли ее в мысли, что муж жив и они еще встретятся.

Подойдя ближе к забору, Катя увидела, что Ирина сидит на голой земле под грушей и тихо стонет. Катя тихонько окликнула соседку, но та не отреагировала. Тогда женщина, чуть сдвинув ивовый плетень, прошла разделявшую их межу и подбежала к соседке.

— Ира, что с тобой? — спросила она, упав на колени и взяв соседку за плечи. Заглянув в лицо несчастной, Катя испугалась его бледности.

— Катя, что ты здесь?.. Уходи... — чуть слышно проговорила Ира и, казалось, на миг забылась.

— Ира, что с тобой? Ты белая как мел! Тебе к доктору надо. Я побегу сейчас, — поймав вернувшееся, но затуманенное сознание в глазах Ирины, заговорила Катя.

— Нет... нет, не зови никого! Не смей! Сама уходи! Я отсижусь здесь, в прохладе, да в дом пойду, — проговорила Ирина. Она хотела сказать что­то еще, но ойкнула и схватилась за живот.

— Вот, вот! И Николай так же хватался, когда у него грыжа была. Тебе надо к доктору, милая, а то так умереть можешь! — уверенно констатировала Катя, поднимаясь с колен и твердо намереваясь бежать в железнодорожную больницу за помощью.

— Катька, дура, не смей, говорю! — с усилием выкрикнула Ирина.

— Тьфу ты! Сама дура, разлеглась тут, да еще бранится, — возмущенно ответила Катя, и взгляд ее упал на скомканный подол соседской юбки, на котором отчетливо проступило темное пятно.

— Ах ты, милая моя... — с ужасом проговорила Екатерина, вновь опускаясь на колени.

Она не знала, что точно произошло, но чувство жалости и желание помочь горячей лавой затопили ее сердце. Она схватила руку Ирины и умоляюще посмотрела ей в глаза.

— Иринушка, милая, не гони. Не дай Бог, так под этой грушей и кончишься тут без помощи, — заговорила Катя нежным голосом, будто взрослый с ребенком, хотя Ирина была старше ее почти на пять лет.

Ирина застонала и, глянув на расплывшееся пятно на подоле, прошептала:

— Потеряла я дитё сегодня ночью, Катя. До рассвета промучилась, а потом в сад вышла, думала, на земельке холодной посижу, легче станет, а кровь не унимается.

Глаза Катерины расширились, и растерянно она пролепетала:

— Сама решилась это себе сделать? Пила что­то или похуже чего?

— Ничего я не делала, само...

— Ну, ничего, ничего, Бог тебя миловал, Сам освободил. Теперь только поправиться бы тебе! Побегу я за бабкой Анной. Она знахарка, эти дела знает. Приведу ее.

— Катя... Только... — Заговорила было Ирина, но, подумав, неуверенно добавила: — Ладно! Беги!

Сорвавшись с места, Екатерина побежала, минуя огороды, на улицу. В голове наперегонки бежали самые разные мысли и предположения. Как же Ирина попала в эту беду? Она, эта красавица и гордячка! Ирина была совсем другой, чем сама Катя и остальные соседские бабы. Возможно, необычная история ее жизни была тому причиной. Поговаривали, что была она внебрачной дочкой того самого помещика, которому принадлежали раньше сад и ближайшие земли. Он, несмотря на незаконнорожденное происхождение, в девочке души не чаял. Детские, а возможно, и самые счастливые свои годы она провела в его доме. После революции все земли и сады были разделены между новыми хозяевами. След помещика затерялся в революционной суматохе и махновщине. Ничего не было известно о его судьбе. Девочку приютила какая­то тетка, бывшая родственница то ли матери, то ли бабки Ирины. Незадолго до начала войны эта родственница умерла, оставив на Иру все свое хозяйство: небольшой домик и двор. Так и жила Ирина на осколке бывшего сада, где она была раньше почти хозяйкой.

Подбегая к дому бабки Анны, Катя отметила, что стало уже совсем светло. Наскоро объяснившись, женщины заспешили к больной. Оказавшись на своей улице в десятке метров от Ирининого дома, Катя услышала окрик соседки Татьяны, высунувшейся из-­за своего забора:

— Доброго вам утречка! И вам, баба Аня!

— Здравствуй, Татьяна! — отозвалась, вздрогнув от этого возгласа, Катя. Она повернула голову, рассеянно взглянула в сторону громкоголосой соседки и круто повернула влево, ухватив за локоть бабу Анну, которая от резкости маневра даже пошатнулась.

Они вошли во двор Екатерины и пошли в сторону дома, но Катя повела бабку не внутрь, а через сад, к Ирине.

Заведя соседку в дом и помогая бабе Ане, Катя старалась двигаться как можно тише, боясь разбудить немецкого офицера, остановившегося в доме:

— А что твой жилец?

— На службе сегодня ночью. Придет скоро.

— Ох, беда­беда с вами, девками! — тихонько ворчала баба Аня. — Вот попей эти дни, пока боль не утихнет, а потом наведайся ко мне.

Попросив знахарку уйти прежним путем через свой двор, Катерина вернулась к дому соседки. Войдя внутрь, она прямо в двери столкнулась с мужчиной, в котором узнала жильца Иры. Он удивленно посмотрел на нее и что­то спросил.

Катерина, сглотнув подступивший страх и не поднимая глаз, прошла к плите и быстро посмотрела на стоявшую там посуду. Через минуту она молча поставила на стол найденные там сваренные яйца, кусок пирога и компот. Глаза мужчины расширились, и он крикнул ей что­то, схватив за локоть. Катя зажмурилась.

Внезапно из-­за двери соседней комнаты послышался слабый голос Ирины, говорившей что­то на немецком. Мужчина рванулся в комнату. Несколько секунд Екатерине нужно было, чтобы прийти в себя, пока она поняла, что стоит совершенно одна, а за стеной слышатся два голоса. Все еще не понимая происходящего, она заглянула в проём двери. Немец держал Ирину в своих объятиях и покачивал будто ребенка, все что­то бормотал на своем языке и целовал в голову. А она отвечала ему: иногда словом, а иногда поцелуями.

Катерина пошатнулась, потеряв на какой­то момент опору, и выбежала на улицу.

Весь день произошедшее ранним утром не выходило у нее из головы. Вечером, придя на лавочку, чтобы посудачить с соседками о делах житейских и хозяйских, она на вопрос о визите бабы Ани соврала, что позвала ее для своего ребенка. Вездесущая Татьяна дружелюбно предложила:

— Зайди ко мне, Катя, дам тебе сушеных куриных пупков. Волшебное средство! Истолчешь, дашь ребенку: поможет от любого живота.

— Спасибо, Таня. Да, хорошее средство! Только, по­моему, уже прошло.

— Ну, как знаешь! Что­то сегодня Ирины не видать целый день. Вроде не говорила, что поедет куда! — неожиданно поменяла тему разговора Татьяна.

— Может, захворала? Или случилось что? Одна ведь девка как перст. Никого родных нет, а еще и немца обхаживай! Поди, страшно одной с антихристом, — сочувственно произнесла соседка Полина, вытирая кончиком платка уголки рта.

— Ой ли, Поля, это, может, тебе страшно, а не Иринке... — грубо засмеялась Татьяна.

— Что ты говоришь такое, Таня! Тогда и обо мне такое можно сказать, и о любой, кого силком принудили немцев селить, обхаживать их и портки им стирать! — вырвалось у Екатерины. При этом сама она покраснела до ушей, чувствуя себя страшной обманщицей.

Заливший ее лицо румянец соседка Татьяна истолковала как гнев, поэтому быстро поправилась:

— Катя, я только хотела сказать, что у всех по два, по три, а то и по четверо живут, как в казарме, а у нее все один... Один и тот же! Может, по рангу ему положена отдельная жилплощадь, да только­то Ирина баба видная, статная... Вот и додумывай сама... — многозначительно подмигнула Татьяна.

— Я вот, Танька, додумаю... Додумаю сейчас сама! Что это у тебя немца ни одного не поселили? А? Чтоб удобнее без помех к тебе шастать? — выпалила Катя.

— Ах ты, Катька, язва! Я ее дитяте пупочки, значит, а она мне такое выдает!

— Ладно, кумушки! Как говорится, за что купила, за то продаю, — примиряюще рассудила Полина. — Ходит дурной слух, что снюхалась Ирина с немцем своим. А какая она правда есть на самом деле, может, и не нужно нам знать. Так оно спокойнее...

— Под немца легла, под убийцу деточек наших, — зашептала с причитаниями Татьяна. — А как по улице гордо идет, когда за забор бы постыдилась выйти. Ну, что скажешь: барское отродье — сучий корень! — уверенно припечатала она соседку.

— А ты не легла?! Даже хуже, чем под немца! — неожиданно для себя произнесла Катя.

— Уж не ревнуешь ли? — смотря на Катю в упор, угрожающе понизив голос, сказала Танька.

— Ой, да тихо! — испуганно, закрыв платком рот, пискнула Полина.

— Да не обо мне сейчас речь... — холодно, со злым блеском в глазах, четко выговаривая каждое слово, произнесла Татьяна.

— Пока еще не пришло время, когда о тебе будет речь... — устало сказала Екатерина, поднялась и молча, не попрощавшись, зашагала прочь.

Полина бросила испуганный взгляд на Татьяну, потом на удалявшуюся Катю и с шумом захлопнула рот, хотя собиралась что­то сказать.

Бессонная ночь накануне давала о себе знать: Катя чувствовала себя разбитой, где­то в висках постукивала невидимая жилка, грозящая перерасти в сильную головную боль. События дня роились в голове, наползая одно на другое. Катя начала жалеть, что ввязалась в эту историю. Полина права: сейчас такое время, что лучше не знать лишнего. Год Катя вела себя рассудительно, пытаясь быть почти незаметной. Она кормила и обстирывала своих жильцов. Здоровалась со Степаном, который был теперь полицаем, и даже была на крестинах его ребенка. Когда­то в юности Катя, Степан и соседка Татьяна учились вместе на рабфаке. По молодости лет Степан проявлял к Кате симпатию, но однажды она подсмотрела, как Таня и Степа целовались, укрывшись под сенью старых тополей, недалеко от депо.

Увиденное накрепко отвратило Екатерину: никак не объяснившись со своим ухажером, она стала избегать оставаться со Степой наедине и старалась даже не встречаться с ним взглядами. Теперь Катя не только приветливо здоровалась со Степаном, но и приходила посидеть, когда он заглядывал к своей куме Татьяне, крестной его сына. Сама не зная как, она улыбалась и говорила на отвлеченные темы, хотя с молодых лет потеряла уважение к этому человеку. Когда он стал полицаем, она ненавидела его даже больше, чем немцев. И вот сегодня, поддавшись чувствам, выпалила Таньке, что знает о ее связи со Степаном и как относится к ним двоим на самом деле. А все ради чего? Защищая чужую, надменную Ирину, которая никогда не была ей близка?

«Дура, дура! Вот спала бы, а не бродила по ночам. Ничего бы тогда не знала! А Иринка... Что Иринка? Пусть сама бы выпутывалась!.. И как она прильнула к этому немчуре... Господи, что же это делается?» — устало думала Катя, укладываясь вместе с дочкой спать.

В соседней комнате жильцы негромко говорили, позвякивали гранеными стаканами, наверно разливая шнапс.

«Опять до полуночи не уймутся, будут сидеть, выпивать да потолок коптить своими папиросками», — пронеслось в голове у Кати, хотя ей казалось, что даже бодрствование немцев не помешает ей провалиться в сон.

Она действительно быстро забылась, едва опустив голову на подушку. Но голова продолжала болеть даже во сне. Позже добавилось еще какое­то постукивание, которое то исчезало, то вновь появлялось. Катя вдруг сообразила, что это постукивание у нее не в голове, а в ушах. Она резко подняла голову и увидела, как дверь комнаты приоткрылась и туда просунулась рыжая голова одного из ее постояльцев. Внутри все сжалось: они никогда не ходили к ней раньше в комнату, а просто звали по имени, когда что­то было нужно. Она вскочила с кровати, вышла вперед, загородив собой спящего ребенка. Немец зашел в комнату. От него изрядно пахло алкоголем, отчего Катя поняла, что она, наверно, спала уже несколько часов, если постояльцы успели «уговорить», как шутил Николай, свой шнапс.

Он подошел ближе и протянул к ней руку. Катя стояла в полном оцепенении, в голове не было никаких мыслей. Она даже не шелохнулась, чтобы отпрянуть. Через миг она поняла, что немец не тронул ее, а просто держит протянутую руку и улыбается осоловевшей от алкоголя улыбкой. В темноте она рассмотрела в его руке что­то прямоугольное. Плитка шоколада.

— Das ist fur ihre Tochter... Nehmen, nehmen Sie^[1], — заговорил он тихо, указывая глазами то на шоколадку, то в сторону спящего ребенка.

Катя взяла молча шоколадку и махнула головой в знак благодарности, прижав плитку к груди.

— Aussehen... meiner Kinder. Meine Frau^[2]. — Немец извлек из нагрудного кармана формы фотографию и показал ее Кате.

Она смогла рассмотреть на снимке женщину и сгрудившихся вокруг нее троих мальчиков, удивительно похожих на стоявшего перед ней мужчину.

Катя вновь кивнула головой, давая понять, что рассмотрела и поняла увиденное.

— Hitler ist Shwiene! Stalin ist Shwiene! Russische Leute... Deutche Leute... Freundshaft! Verstehen?^[3] — не унимался рыжеволосый немец, сопровождая свои слова для лучшего понимания жестами. Он указывал на себя, потом на Катю, а затем соединял две свои ладони в жесте, напоминающем рукопожатие, энергично потряхивая им перед Катей.

Екатерина вновь утвердительно кивнула. На минуту наступила тишина, они оба молчали. Катя, наверно, впервые за этот год не прятала взгляда, а смотрела прямо в глаза немцу и в его лице всем своим страхам.

Немец снова что­то сказал и указал пальцем на грудь Кати. Она вспыхнула, залившись краской, но не отвела взгляда. Он вновь указал на ее грудь. Она стояла ровно, не пытаясь защитить полные, немного опустившиеся после кормления округлости, едва прикрытые полупрозрачной батистовой сорочкой.

Немец помолчал, испытывая на себе ее пристальный взгляд. Затем кивнул головой, как она несколькими минутами ранее, и вышел, тихо притворив за собой дверь.

Катя продолжала стоять на месте. Жар разливался по ее телу. Она вдруг осознала, что стояла почти раздетой перед этим чужим мужчиной: тонкая ткань рубашки не скрывала, а скорее демонстрировала все женственные формы своей обладательницы.

«Ушел? Или сейчас вернется? Что делать? Пойти с ним... в конец огородов, к стогам... никто не увидит?.. Или схватить дочку, выбежать на улицу?.. Кричать что есть мочи, пока не перебужу всю округу...» — лихорадочно и сбивчиво проносилось в мозгу Екатерины.

Вдруг взгляд ее упал на грудь, где на фоне белой ткани сорочки выделилось коричневое пятно. Обертка плитки не смогла сдержать шоколад, расплавленный ее жаркими ладонями.

* * *

Несколько дней спустя Екатерина работала на огороде. Из-­за забора ее окликнула Ира:

— Катя, здравствуй!

— Здравствуй. Поправилась уже? — помедлив, но вернувшись к прерванному занятию, угрюмо сказала Катя.

— Да... — неуверенно ответила Ирина. Она хотела сказать что­то еще, но это «что­то» давалось ей с большим трудом. — Катя, по гроб жизни буду благодарна тебе за твою доброту. За все! И что не бросила, и за бабку Анну, и что на улице не знает никто.

— Шило в мешке долго не утаишь! — поговоркой откликнулась Екатерина.

Решив прекратить побыстрее этот разговор, чтобы больше не ввязываться в это дело, она встала, оттряхнула подол и намерилась уйти. Вдруг какой­то неожиданный порыв заставил ее развернуться и в мгновение ока оказаться около разделявшего их с Ириной забора.

— Все в толк никак не возьму! Люди пусть не знают, но Бог­то все видит! Да и сама ты за собой все знаешь. Как живешь с этим?

— Плохо, Катя... плохо живу... — грустно сказала Ирина, чем значительно остудила пыл Кати.

— Пойду я лучше... Давай забудем! Не мое это дело, — спохватилась опять Катя, пытаясь вернуться к намеченной ранее позиции ни во что не вмешиваться.

— Только знаешь, Катерина, не оттого я плохо живу, что ты думаешь. Не от стыда, что с немцем живу! А оттого, что люблю человека, и он меня любит! Только время такое, что поперек всему и всем мы с нашей любовью! Как проклятые! — заговорила Ира, не давая соседке уйти. Глаза ее наполнились слезами. — Видно, на роду мне написано, что война меня сиротит, — грустно завершила она.

— Так говоришь, будто нет твоего хахаля уже в живых. Вон он, под боком у тебя, жив­здоров. Не горюй! Это вот я одна с дитём осталась и не знаю, увижу ли Кольку живым! — Впервые за много месяцев Екатерина дала волю чувствам и пожаловалась кому­то.

Неожиданно для себя обе женщины обнялись и стояли так какое­то время молча.

— Не обманывает он тебя, что любит­то? — вытирая слезы и высмаркивая нос, спросила Катя.

— Зачем ему обманывать? Никто бы не заступился, сама знаешь! А он... он... иди, что скажу...

Ирина зашептала что­то такое на ухо Екатерине, что круглые голубые глаза той расширились до невозможности.

— ...и ребеночка хотел, но да, Бог даст, будут еще, — уже вслух грустно продолжила Ирина.

— Ой, Ирина, что удумала! Погубишь себя, и ему несдобровать, если вскроется, — ошарашенно заговорила Катя, вновь пожалев, что не ушла раньше.

— Густава семья религиозная, меня батюшка Богу молиться научил, поэтому не хотим с ним жить в грехе. Даст Бог, придумаем, что делать. Немного языкам обучена, выправим документы, а там... Густав говорит, что много наших, кто в революцию убежал, сейчас в Париже живут. А Франция оккупирована немцами, и один друг Густава там служит. Он уже начал искать, может, отец там... Понимаешь, он может быть жив, и у меня может быть совсем другая жизнь! Понимаешь?! — воодушевленно, с блеском в глазах и счастливым выражением лица закончила Ирина.

Катя невольно залюбовалась: так редко сейчас можно было увидеть светящееся любовью и радостью женское лицо.

— Катя, приходи сегодня, ночью все будет... Будешь с моей стороны, — все еще боясь говорить полными фразами, предложила Ира.

Катя грустно покачала головой:

— Нет, Ирина, я в последние дни столько всего наговорила и наделала, что аж страшно. За себя и за доченьку. Не приду.

Ирина понимающе кивнула, давая понять, что обиды нет.

— Подожди здесь, не уходи никуда, — что­то задумав, вдруг просияла улыбкой Екатерина.

Бегом Катя кинулась в дом. Она запустила руку за портрет, висящий на стене, где они были сфотографированы с Николаем в день свадьбы, и достала оттуда коробочку. Стряхнув пыль, развернула аккуратно замотанную тряпочку и заглянула внутрь. Там лежали венок из бумажных цветов и белая нитка бус. Это были ее свадебные украшения. Она вздохнула, закрыла коробку и вернулась бегом к плетню. Катерина быстро сунула в руку Ирине свое сокровище, прошептав:

— Счастья тебе, Ирина!

Катя развернулась и молча пошла прочь, не оборачиваясь. Она не видела, как Ирина сперва смотрела ей вслед, потом открыла коробку и заплакала, рассмотрев ее содержимое.

Жаркое лето второго года войны подходило к концу.

[1] Это для вашей дочери... Берите, берите (нем.).

[2] Смотри, мои дети, моя жена (нем.).

[3] Гитлер свинья! Сталин свинья! Русские люди... немецкие люди... Дружба! Понимаешь? (нем.)