Кто видит нынешнее, все увидел, что и от века было и что будет в беспредельности времен — ведь все единородно и однообразно...

Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет.

Марк Аврелий
 

Это тот случай, когда, не откладывая, следует выразить уважение к труду авторов, которые годами ведут дневник, что по тяжести и терпению сравнимо разве что с сизифовым трудом, при котором изо дня в день приходится начинать очередные страницы, словно толкая в гору неподъемный валун, осознавая, что назавтра предстоит повторять изнурительное восхождение... Когда писатель пишет роман или повесть, он точно знает, что в его работе где-то маячит финальная точка. В случаях с дневниками, как вели их десятилетиями, к примеру, братья Гонкур, Гюнтер Грасс, Зинаида Гиппиус, Надежда Тэффи, Иван Бунин, Зинаида Шаховская, Надежда Мандельштам, Корней Чуковский, Лидия Чуковская, Юрий Нагибин или, как мне известно, вела их (свой «личный эпос») Новелла Матвеева, точку ставит только последний вздох... Так же годами, практически без перерывов, вот уже более тридцати лет писатель, профессор и бывший ректор Литературного института Сергей Есин создавал давно уже ставший литературной легендой и литературным явлением уникальный Дневник, складывающийся со временем в разрозненное многотомное художественное произведение, которое (согласившись с автором), можно назвать и романом...

И тут вспоминается воодушевляющий оптимизм грозного старика Салтыкова-Щедрина, наивно верившего, что: «Литература не умрет!.. Одна литература изъята из законов тления, она одна не признает смерти». Во всяком случае, Салтыкова-Щедрина с его «господами Головлевыми» худо-бедно помнят и сегодня...

С другой стороны, недавний наш современник крупный польский философ, футуролог и писатель Ст. Лем, автор знаменитого романа «Солярис», уже в двадцать первом веке давал куда более мрачные прогнозы: «Мне кажется, что жизнь книг, по большому счету, не намного длиннее жизни их авторов... Просмотр изданной стотысячным тиражом двухтомной энциклопедии польской литературы доказывает, что авторы действительно представляют кладбище. Это касается не только рядовых писателей, ибо всеобщая смертность сочинений относится также и к лауреатам Нобелевской премии».

Не потому ли сегодня становится все труднее писать о творчестве, когда утрачиваются иерархия ценностей, когда лауреатами той же Нобелевской премии становятся рок-певец Боб Дилан — никакой не поэт, по сути, и средней руки очеркист, литзаписчик  С.Алексиевич, а лауреатом премии мира назначают Барака Обаму, руки которого в крови от развязанных конфликтов на Ближнем Востоке?.. Когда театр Гоголя (на сцене которого когда-то шла русская классика, серьезная современная драматургия, в том числе и пьеса Сергея Есина «Сороковой день») превращен в театр анти-Гоголя, в театр голых пионерок и извращенных фантазий его так называемого режиссера?.. Когда в современном обществе правит бал всемирный Искуситель, первый Имитатор, утверждая время имитаторов (символическую метафору которых когда-то счастливо нашел С.Есин), время имитации морали, политики, культуры, литературы, искусства?..

И все же Сергей Есин с его характером, вечно жаждущим новых открытий, пустился в многолетнюю авантюру, в нелегкое путешествие-приключение с Дневником по непредсказуемому океану времени и переломных эпох, как в случае с рассматриваемым здесь самым ранним его Дневником, за 1984–1996 годы, по законам романной интриги, вопреки хронологии и как бы ломая композиционную архитектуру, вышедшим недавно, после более поздних томов.

Символично название Дневника («1984–1996»), начинающееся с цифры «1984», по странному совпадению обозначившей узнаваемый знак оруэлловской антиутопии. А весь 12-летний период, уместившийся в эти годы, словно из теории двенадцатилетних солнечных циклов по Александру Чижевскому, которыми отмеряются космические смены эпох, чреватые геомагнитными, историческими, военными, социальными катастрофами и потрясениями (в данном случае от заложенного под СССР подожженного предательского фитиля до разрушительного геополитического взрыва с распадом великой империи). Что эмоционально, в мелькающих зарисовках, в пересекающихся, параллельных сюжетах, как в кинохронике, то динамично и торопливо, то стоп-кадром, отражено автором на страницах Дневника, показывая разных исторических лиц, современников в одно и то же время в разных точках системы координат совести и стыда, любви и ненависти к стране, к народу, культуре, памяти... Безжалостно показывая и собственное место на той же системе координат, ту этическую, историческую точку, с которой он, летописец-автор, ведет свою хронику... Потому так важно для нас, кто и какими глазами смотрит, какими видятся ему «и современники и тени» (Я.Смеляков), и жившие в те «баснословные года, когда, — как писал Н.Глазков, — Кульчицкий съел кота», тут все открывается без лукавства: а ты где был в это время, что делал — «мед-пиво пил» или что-то иное?..

Особенностью Дневников С.Есина стал прилагаемый к каждому тому скрупулезно составленный именной указатель. Это своего рода многолюдный вокзал — «несгораемый ящик» (Б.Пастернак), — где, со своими историями, характерами, причудами, собраны знакомые и незнакомые, случайные и неслучайные люди; здесь каждого постранично можно отыскать (и не по одному разу!..) в толпе, в шуме и гаме времени, представляя, дорисовывая в своем воображении, кого и куда несет «рок событий»... Список имен сравним с неким золотым запасом, которым, как писали раньше на казначейских билетах, обеспечены дензнаки... Сказать по правде, есть в Дневнике и реальные золотые слитки, встречаются и затертые пятаки, а попадаются среди имен и просто фальшивые монеты (куда от них денешься!). И тут, конечно, проявляется мастерство автора и гений его соавтора — времени... При этом сам он становится как бы неким Гобсеком, а Дневник его — бухгалтерской книгой, в которой с художественной точностью, а порой и с расточительной торопливостью записаны расходы и приходы, дебеты и кредиты последних десятилетий... Так Есин создает свой роман, свою историю, и уже не укрыться, не спрятаться в беспамятстве, не перевернуться, обернувшись добрым молодцем, не соскочить с подножки истории, с подножки несущегося в пропасть поезда. Все крупные долги и мелкие должки эпохи хранятся здесь рядом с щедрыми пожертвованиями и самопожертвованием творцов истории и ее могильщиков...

Разумеется, столько лет отдавая этой работе, С.Есин, профессионально занимающийся также теоретическими литературоведческими вопросами, не мог обойти тему самой природы жанра дневника, исследуя личный опыт и опыт других авторов. Сам он признавался, что его дневники «изначально готовились как роман», а потому автор «внимательно и точно нацеливает читателя — как именно надо читать это произведение». (Что подтверждается высказыванием из другого знаменитого «Дневника» — братьев Гонкур: «Мы не знаем истории тех веков, о которых не написаны романы».) Критик П.Басинский, принимая авторскую версию, называет Дневники С.Есина «напряженным романом», в котором, видимо, в силу формальных признаков (лоскутности и несогласованности друг с другом записей, по принципу «Опавших листьев») отмечает «розановский след», а также весьма тонко затрагивает сложную писательскую проблему, связанную с «отторжением в себе литературы», что в свою очередь «парадоксальным образом рождает интересную литературу»... Хотя причина «отторжения в себе литературы» и не раскрывается, актуальность данного явления очевидна, ведь уже Л.Толстого в его последние годы беспокоила и раздражала искусственность художественной литературы, усталость от ее вымышленности, что должно было, по его мнению, привести к литературе факта, документа, правды реальной жизни... Не это ли и было частично угадано Сергеем Есиным («пишу только факты»), когда его Дневники (поначалу все-таки интуитивно!) готовились как роман, в котором сценарий, документальную канву пишет время, а роль автора предполагает записывать реплики (чаще всего — «в сторону»), изображать происходящее с точки зрения «я в событиях», «события во мне»?

В работе над Дневниками С.Есин с упорством Мастера годами продолжает формулировать для себя творческие цели и задачи. «Нужно писать исповеди, а не романы», — приводит он слова Юрия Олеши (можно ведь сказать, что исповедь Блаженного Августина — тоже Дневник); «Дневники — место для обид», — записывает Есин, словно в «жалобной книге» обращаясь к будущим потомкам и к Небесным инстанциям; ему близки слова З.Гиппиус: «записывайте мелочи, крупное не пропадет и без вас...» Вместе с тем он обращает внимание на слова Варлама Шаламова о том, что «искусство жить, если таковое имеется, — по существу, есть искусство забывать...» — как будто с помощью Дневника можно избавлять свою память от прошлого; его признание: «Моя литература — это литература данного момента», — почти дословно аукается с признанием одного из братьев Гонкур — Эдмона в том, что их «Дневник» был «стенограммой жизни», а себя Гонкур считал «художником, который ищет... правды мгновения»... Говоря современным языком, все они, от Блаженного Августина до братьев Гонкур, Гиппиус... до Есина — первые блогеры докомпьютерной эры, включенные в гиперпространство времени, в гипертекст мировой культуры, а также первые постмодернисты до постмодернизма, для которых мир существует лишь как текст, но и текст существует как мир, как жизнь...

Подтверждением близости мотивации двух авторов известных «Дневников» служит отклик Эдмона Гонкура на смерть своего друга — художника Гаварни: «Я жалею теперь, что не все о нем записывал. Как ясно смерть показывает нам, что жизнь — это кусок истории!» С понимания, что жизнь — это «кусок истории», который следует сохранить, и возникает история Дневника Сергея Есина, начавшего свои первые записи со смерти друга — Юрия Визбора. Позже появятся другие персонажи, «и современники и тени», гении и злодеи, завистники и друзья, Учитель и ученики, власть и культура, приобретения и потери, отражения в «реке времен», которая «в своем теченьи / Уносит все дела людей / И топит в пропасти забвенья / Народы, царства и царей...».

Так же как братья Гонкур, с педантичностью художника слова (как и во всем своем творчестве), С.Есин страстно и ревностно отстаивает оригинальность собственного писательского стиля. Пожалуй, нигде в литературе в такой мере, как в дневниковом жанре, не подтверждаются знаменитые слова Бюффона о том, что «стиль — это человек». Но задолго до Бюффона Блез Паскаль, сам величайший стилист, писал: «Люди всегда удивляются и восхищаются, если видят естественный стиль, ибо, ожидая встретить автора, они находят человека». Речь не просто о «стиле», но о «естественном стиле», в противном случае мы «находим» не «человека», но нечто искусственное. В России же эстетика, выбор художественного стиля — это не просто выбор формы, способа самовыражения, но выбор судьбы. О том же говорит и С.Есин: «В первую очередь произведение интересно личностью автора». И тогда уже с тем большим основанием мы можем утверждать, что Дневник — это сам человек, а в случае с книгой Сергея Есина и того более: Дневник — Двойник писателя, его альтер эго, его Эккерман, который записывает за ним его мысли, часы, дни, годы...

В размышлениях о стиле С.Есин со свойственным ему исследовательским темпераментом делает порой фантастические открытия. Так, в странном его (как «Несвоевременные мысли» Горького) романе «Смерть Титана. В.И. Ленин» — Ленин у него «грандиозный писатель», единственный, кто смог написанное им осуществить на практике... Как теперь говорят, «взрыв мозга» произошел у целой эпохи, которая, «ожидая встретить автора», разлетелась вдребезги от нечеловеческой силы идеи, воплощенной в слове...

То, что Дневник Есина — его Двойник, не вызывает ни малейшего сомнения. Не герою романа, а Сергею Есину, как мы видим, всего мало: ему мало слов (он их постоянно отыскивает, открывает, записывает, накапливает, пробует на вкус, восхищается ими); ему мало историй (он за ними охотится, ищет в книгах и в жизни, он в них попадает, провоцирует, заманивает в сюжеты ненаписанных произведений, восторгается ими в сочинениях классиков, современников, своих учеников); ему мало славы (он постоянно вздыхает, обижается, как ребенок, огорчается, что его не похвалили, недопохвалили за хорошую работу, за хорошие книги, за артистизм, за учеников); ему мало успехов учеников (он их пестует, помогает им, следит за их творчеством после Литинститута); он по-хорошему завидует талантливым удачам коллег; ему мало географического пространства (он его расширяет, ездит по всему миру, по любимой им России, словно хочет что-то ухватить, нащупать, найти клад на открытом острове сокровищ Истории); ему мало прозы (он идет в публицистику, драматургию, эссеистику об искусстве и литературе, о театре, балете, музыке, кино); ему мало отпущенного времени (он спешит, берется за множество дел, уплотняет часы, дни, встречи, тексты, смыслы)...

Из разнообразия интересов, жажды познания, которые открывает нам Дневник, вырисовывается наиболее полный характеристический портрет героя и демиурга этого действительно «напряженного романа» — самого Сергея Есина. Он мог бы стать историком, литературоведом, теоретиком литературы, эстетиком, ученым, изучающим психологию творчества, педагогом-теоретиком... Да он и стал по факту таким универсальным исследователем, к сожалению, лишь частично систематизировавшим многие свои изыскания, наблюдения и открытия (на которых интеллектуальным отблеском отражается сияние «Алхимии слова» высоко ценимого им Яна Парандовского)... Чтобы убедиться в этом, достаточно познакомиться с книгами С.Есина «Власть слова», «Сезон засолки огурцов», перечитать его статьи «Искусство вымысла», «Техника речи», «Портрет несуществующей теории речи», «Попутные мысли». С одной оговоркой: что эти работы написаны страстно, молодо, иногда с эмоциональным перехлестом, порой в преднамеренном эклектическом сумбуре, смешивающем и сталкивающем противоречивые и парадоксальные точки зрения и понятия, иногда с долей прямого бескомпромиссного высказывания, что называется, «поверх барьеров», не щадя в ораторском порыве ни себя, ни «своих», ни «чужих»!.. В чем, во-первых, сказывается давняя многолетняя профессия журналиста. Ораторский же стиль вообще характерен для творческой индивидуальности Есина — со свойственными ему (всеми отмечаемыми) артистизмом и склонностью к игре. Он всегда как бы чувствует перед собой некую невидимую аудиторию, перед которой произносит вслух свои тексты, вдохновленные просветительским и педагогическим темпераментом, недаром в его биографии есть и опыт работы в театре, в кино, на радио, выступления на крупных научных конференциях и конечно же многолетний преподавательский опыт ведения семинаров в Литературном институте...

Среди перечисленных произведений С.Есина была упомянута книга «Культура и власть»... Пожалуй, это одна из главных и беспокойных тем всех его работ, всех Дневников, начиная с самого первого, всех размышлений о профессии, об искусстве, о жизни, об обществе, об истории России и в целом о современных ценностях как в России, так и в Европе, с чем напрямую связана у него и постоянная тема о судьбе интеллигенции и ее ответственности перед обществом. Все то, что в русской традиции поиска ответов на вечные вопросы и является центром сосредоточения мучительной «напряженности» дневникового романа и других его художественных произведений. В основном безрадостно оценивая современную действительность, С.Есин нередко находит жесткие, не внушающие оптимизма, афористически точные определения («Не кризис культуры — кризис жизни») либо слабо обнадеживающие, едва ли не утопические утверждения («Литература — последний бастион интеллектуализма»)...

С.Есин, как герой и Двойник своего Дневника, сам плоть от плоти препарируемой им интеллигенции (разумеется, творческой интеллигенции), безжалостно обнажает и собственное эго, подвергая его бесконечным писательским сомнениям, стращая комплексами Моцарта и Сальери, поверяя алгеброй гармонию, пытая алхимией слова... В результате из всего, что рассыпано по страницам Дневников и эссеистики С.Есина, сложилась оригинальная книга «Власть слова», которую условно можно было назвать учебником по психологии (и даже психоанализу) литературного творчества. Что закономерно для рефлектирующего автора, считающего, что «писатель — теоретик собственного творчества», для которого литература — «синоним жизни», причем жизнь — как процесс накопления и становления, когда человек все время в поиске: «выйти к себе... это главное в искусстве», все время к чему-то готовится: «делаю выписки... читаю...» А еще опыт работы со студентами на семинарах по прозе: «чтобы писать “как хочется”, надо прежде уметь “как надо”. Только из полного освоения формы может возникнуть глубинное раскрытие предмета...»

В Дневниках С.Есина такое количество информации, событий, фактов, аппликаций из газетных строк, столько разношерстного и разномастного народу со всеми его интригами, подлостями, лукавством, завистью, карьеризмом, трусостью, болезнями, взаимными идеологическими, интеллектуальными, религиозными, эстетическими и реальными войнами на истребление, что при чтении всего этого современного, бесстрашной рукой собранного «списка кораблей» невольно вспоминается не Мандельштам, не добравшийся до середины гомеровского списка, а Маяковский с его вступлением в поэму «Во весь голос»:

Уважаемые

                      товарищи потомки!

Роясь

           в сегодняшнем

                              окаменевшем дерьме,

наших дней изучая потёмки,

вы,

      возможно,

                         спросите и обо мне.

Двойник Дневника понимает: своей историей он шлет некое послание потомкам, и будущие читатели неизбежно «спросят» об авторе, хотя все ответы заложены в самом тексте. С.Есин — предельно и даже беззащитно открыт в своей книге, в чем, кстати сказать, его сила и определенная слабость. Дневник — своего рода путеводитель по Есину, который сам, в свою очередь, словно Вергилий, водит нас по кругам Времени. Занимаясь Есиным, занимаешься Временем, его эпохой, его современниками. Дневник стал его Журналом, словно бы компенсируя интуитивную тоску по пушкинскому «Современнику», по некрасовским «Отечественным запискам»...

Дневник С.Есина охватывает «космический двенадцатилетний цикл»: начиная с оруэлловского 1984-го по трагически-позорный 1996 год наступающих политических конвульсий ельцинского самоуправства. Происходившая в этот период турбулентность исторических событий не только до основания потрясла, но и во второй раз за двадцатый век разрушила великую Российскую империю, кардинально изменив глобальное равновесие мировых сил (такова уж метафизическая роль России в истории, так что лучше уж не испытывайте ее на прочность себе в убыток, господа русофобы!).

Документальная основа Дневника строится на трех линиях, центральная из которых — личная (небезоблачная) история героя, связующая собой общественно-политический фон и профессионально-творческую драму (здесь и писательская биография, и непростая эпопея ректорства и преподавательской работы в Литературном институте). В целом же все вращается вокруг стержневой темы всего творчества Сергея Есина — темы интеллигенции и власти, культуры и власти, интеллигенции и народа, той темы, над которой со времен Державина и Пушкина до Вл. Соловьёва и А.Блока бьются все русские писатели и философы...

Замечательны не просто описания, но личные свидетельства автора, передающие через казалось бы случайную деталь символический смысл происходящего. Так, в очередной предвыборный роман власти с интеллигенцией, на встрече в Кремле у С.Филатова, тогдашнего главы администрации президента, увидев что-то записывающего в свой блокнот С.Есина, ельцинский лизоблюд Филатов предупредил: «здесь... не записывают...» — что невольно напоминает царскую резолюцию Николая II на докладной об уголовных проделках своего приближенного, приведших к разорению многих сотен крестьянских семей: «Считать дело якобы не бывшим».

И далее факты, факты, все, что так легко и быстро забывается, вымывается из памяти, из иска, предъявляемого на суде Истории. «Забудьте слово “Россия”, будет: “Ельцин”», — записывает С.Есин услышанные слова, называя это «моралью быстрого реагирования», «буржуазия захватила власть» (см. дневники Гиппиус о революции, Э.Гонкур описывает революцию — все похоже).

В страшном сне невообразимое перечисление: Березовский в Совете безопасности; взрывы домов и трауры по всей стране; 50 тысяч смертей от суррогатной водки; в метро все больше нищих; убийство В.Листьева — при нем обнаружено 1,9 тысячи долларов; оскал либеральной культуры: Наталья Иванова: «Разгромим русский фашизм» (история с союзами писателей, поддержавшими ГКЧП); апологетика предателя Власова; 28 ноября 1991 года — гибель поэта фронтового поколения Юлии Друниной, написавшей перед трагическим уходом: «Как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть!..»; лукавое письмо Лужкова в поддержку Ельцина; Зюганов — нет воли к победе; наблюдение, как в стихотворении «Русские летописи» А.Боброва: «Лишь о самом главном и высоком/Повествуют летописи нам», а в конце: «приписка вдруг: с сенами В это лето было тяжело», «приписка» С.Есина кажется страшнее и символичней и скорее напоминает пушкинский «Пир во время чумы»: «вороны и крысы в Москве». Ко всему прочему — черный Белый дом после пожара, тут же заседание «Духовного наследия» с банкетом и красной икрой, на другом фуршете «кормили улитками, моллюсками», в нищей Твери автор крупно видит руку Махмуда Эсамбаева «с бриллиантом» на пальце...

В довесок к расплодившимся крысам портреты либералов, выступающих в Германии, в Париже, тех, кто представляет в это время Россию, кто правит бал: Дымарские, Гинзбурги, Сироткины, Сапгиры, Ерофеевы, Нарбикова, которая «сидела сытая и довольная, как кошка. В штанах, черных ботинках, белой кофте с бусами — одежде почти невинной — и спокойным, почти бесстрастным, невинным же голосом читала похабель», где были унитазы, младенцы, которых насилуют через рот хоботами... Невольно вспоминается запись Ремизова о политическом положении страны в мае 1917 года: «...Розанов говорит: Россия в руках псевдонимов и солдаты и народ темный». Не с той ли поры страна оказалась в руках имитаторов?..

Но Есин не был бы Есиным, если бы рядом с описанием страданий России, рядом с описанием «похабели» либеральной интеллигенции не подставил и себя самого, насмешив читателя рассказом о том, как в буржуазном Париже купил четыре тома эротических гравюр. Вот уж действительно непридуманный герой романа с его нытьем о возрасте, о предполагаемых болезнях, боящийся камней в почках, простаты и одинокой старости и с придуманным собственным лозунгом: «Русские пролетарии всех стран, объединяйтесь!»

Но Париж оставляет и другой след в интеллектуальной судьбе писателя. Одним из главных событий становится встреча с Зинаидой Шаховской, безусловным авторитетом русского зарубежья первой волны. И тогда уже прозвучали ее вещие слова: «Не признаю общечеловеческих ценностей... Граница спасет человека». Заметим, это сказано в 1995 году, еще не начался исход из арабского мира и с Ближнего Востока, еще не была написана книга «Мечеть Парижской Богоматери»!

В то же время, как в журналистской молодости бесстрашные поездки в воюющий Вьетнам, теперь на войну в Афганистан, с исторической приглядкой к народу, к русским солдатам, к российским чиновникам в тех условиях, и точный, как у Гонкуров, моментальный портрет действующих исторических лиц: «У Наджабуллы розовый рот и белые зубы молодого животного» (в этой точной психологической и внешней художественной зарисовке трагическое предчувствие близкой гибели «молодого животного», на которого уже идет неотвратимая охота).

В Ираке 1995 года вечный странник и путешественник в пространстве и времени С.Есин запоминает пророческие слова жителя Багдада: «Без России нет арабского мира». Русский писатель отмечает удивительную открытость людей, устремленность народа, еще не ведающего будущей катастрофы и крови, страдания, ненависти...

Очаровательна зарисовка из Северной Кореи: «Весь Пхеньян в хорошеньких девушках-регулировщицах. Они все одеты в прелестную голубую форму и сапожки, изысканно подкрашены и делают свою работу лихо и изящно...»

За двадцать лет до всех майданов С.Есин с горечью замечает нескрываемую ненависть к русским во Львове... С тяжелым сердцем заносит он в Дневник слова: «Крым — без крови не вернуть...» О возвращении русского Крыма и Севастополя всегда думал русский человек, и наградой ему стал невероятный промысл Божий, чудесным образом разрешивший ситуацию в пользу исторической справедливости.

Неизвестным событием той эпохи стал не ко времени подоспевший юбилей советского писателя Александра Фадеева. В либеральной прессе это стало поводом для нападок на автора «Молодой гвардии». С.Есин оказался единственным представителем московской литературной общественности, кто поехал во Владивосток, на родину А.Фадеева, где открывали памятник своему некогда знаменитому, а ныне затравленному злопамятной демократической элитой земляку. В той ситуации, когда «требуют обругать Фадеева», С.Есин произнес историческую речь у памятника, сказав совестливые и смелые слова: «Всегда болею за слабого и обиженного. Фадеев сейчас слабый», — подчеркнув, что открывается «памятник не коммерсанту и бандиту — писателю».

Потом будет Нижний Новгород — горьковские чтения непопулярного на тот момент у демократов Горького. И снова С.Есин выступает почти в одиночестве от литературной Москвы, по сути предавшей пролетарского классика...

Здесь для С.Есина проходит сущностный, принципиальный водораздел, здесь его открытая, бесстрашная позиция, протест против мародеров исторических, против пятой колонны, против бесстыдства Ельцина и олигархической команды. Отсюда его непрекращающиеся споры с «псевдонимами», имитаторами, его жесткий диалог с Натальей Ивановой — его вечным антагонистом. На протяжении всех Дневников она словно гаршинский «красный цветок». В доме отдыха в Дубултах он записывает: «Встретил Наташу Иванову... Долго говорили, гуляли по берегу. Сказал, что перестал ее читать. Она: “Это твой факт, а не факт общественного сознания”». И его ответ: «Ты никогда меня не поймешь, потому что не сможешь перешагнуть через родственное и национальное».

О, это было то время, когда Владимир Маканин, увы, недавно ушедший от нас, еще не был толерантно осторожен и не боялся испортить репутацию своей русскостью перед премиальным западным спецраспределителем, и, как свидетельствует Есин: «Очень интересно говорил В.Маканин о национальном вопросе, о разрушении последней империи» (и говорилось это, заметьте, на редколлегии журнала Бакланова — Ивановой «Знамя», про который Есин скажет в конце концов: «Я чувствую себя там лишним...»).

В это время у С.Есина, как знаки переломного времени, происходит глубинное осмысление исторического пути России, русской идеи, своего места в судьбе страны («моя Россия, я русский», «у русских запасной родины нет»), религии (Кижи: «Как же велика Родина...»), веры («После литургии я исповедовался и причастился из рук Патриарха»)...

Побывав в Третьяковской галерее, он с благоговейным поэтическим восторгом, достойным пера Ивана Шмелёва и Бориса Зайцева, записывает свой гимн русскому искусству: «Господи, как преступно долго я не пользовался этой благодатной подпиткой. У меня ощущение, что Третьяковская галерея поможет России, — слишком силен ее внутренний потенциал. Все здесь родное и излучающее наше, русское. Необыкновенное впечатление произвели на меня отцы древнерусского искусства. Произошло какое-то просветление. Но что я раньше воспринимал умом, я теперь увидел сердцем, и это увиденное меня потрясло. Насколько все величественно и грандиозно».

И после посещения «Новой оперы» Е.Колобова, слушая «Евгения Онегина»: «В музыке и русская метель, и наши туманы, и раздолья. Здесь вся русская жизнь... И я так счастлив, что услышал знакомые куски пушкинского текста. Сколько в них искренности и точности! Мое. Никому этого не отдам».

Через пронзительную тему русской жизни, с которой автор, говоря словами Николая Рубцова, чувствует «самую жгучую, самую смертную связь», проходит еще одна напряженная история. В Дневнике впервые появляется Валентина Сергеевна, жена Есина, которая дальше будет проходить через все годы, с выходом на трагические страницы болезни, ухода из жизни... Валентина Сергеевна, которая, кстати, «просила повести о Ленине не писать», сложная линия в Дневнике, где в роковой и счастливый узел завязаны и общие интересы, и быт, и обиды, и чувство возраста, и разговоры о смерти... Кто-то из студентов после прочтения «Техники речи» заметил: «Есин — очень несчастен в любви». «Вычитали!» — комментирует Есин догадку проницательных читателей. Но все не так просто. Линия Валентины Сергеевны — абсолютно романная история, можно сказать, толстовская история, периода, когда Лев Николаевич едва ли не анатомически препарировал отношения мужчины и женщины, пытаясь этический скальпель поставить выше кисти художника. Но, как всегда, художник побеждает прямое морализаторство. Есин, описывая, как Валентина Сергеевна в своем домашнем одиночестве целый день, не зная, где пропадает ее занятый и востребованный в бурной общественной жизни муж, одним штрихом, но как правдиво и пронзительно передает женское чувство: «Я тебя потеряла... Всех обзвонила, вдруг вижу: ты сидишь на “НТВ” очень грустный». Это «Я тебя потеряла...» и его «С В.С. очень плохо. Сердце болит» — из большой литературы...

Особая страница биографии С.Есина — преподавательская работа и эпопея ректорства в Литературном институте. Дневник подробно передает начало и развитие крутого поворота в судьбе автора, связанного с Домом Герцена на Тверском бульваре в самые тяжелые и опасные для культуры и ее деятелей времена, когда в стране рушилось все, когда не только о литературе и образовании никто не думал, но когда через человеческие жизни перешагивали не глядя, когда месяцами не платили зарплату, когда такой лакомый кусок, как старинный особняк в центре Москвы, становился предметом вожделений не только для продажных чиновников, но и для неприкрытого криминала... И работа во главе такого учебного заведения часто была равна хождению по минному полю. Нужно было спасать не только образование в творческом вузе, не только дать шанс полуголодным будущим гениям, но и просто уцелеть физически, сохранив человеческое достоинство. Кажется, время и эпоха с безупречно точным попаданием выбрали на такую рисковую роль Сергея Есина, которому и угрожали, и строили козни, которого жгли в его квартире и обвиняли во всех возможных и невозможных грехах... Может быть, именно тогда родились его горькие афоризмы, которые он любил повторять студентам: «Писатель, как правило, человек, проигрывающий свою личную жизнь», «жизнь писателя как риск, как проигрыш»... О том, как он выстоял, удержал ситуацию над самой пропастью, сохранил уникальное мировое культурное сокровище — Литературный институт имени А.М. Горького, написано немало, в том числе и в книгах самого Есина «На рубеже веков. Дневник ректора» (2002), «Сезон засолки огурцов».

Описание данной истории изобилует красноречивыми деталями и фактами. Как о большом событии (на самом деле, до слез — историческом событии!) новоиспеченный ректор («начальник Чукотки») радостно записывает в 1993 году в Дневнике: «купили ксерокс», а также о том, как добился он выдавать бесплатно по утрам «стакан молока студентам»...

Среди символических знаков, обнажающих суть времени, запись о том, как главный либерал-русофоб, правозащитник Сергей Ковалев настаивает на выступлении перед студентами. Как во время вступительных экзаменов Сергей Чупринин «набирал студентов, будто шел с ними в разведку.

— Если вам потребуется обратиться к кому-нибудь из поэтов, к кому вы обратитесь?

— Если вы посылаете стихи, в какой пошлете журнал?».

Умиляет забота западных благодетелей: на выпускной вечер в институт завезли целую машину книг — подарки Хабарта!..

Политика и смерть тоже шли по разные стороны идеологических баррикад. На похоронах поэта-фронтовика, профессора Литературного института Евгения Винокурова ведущий панихиду Станислав Рассадин не дал слово ректору.

С другой стороны, похороны бывшего ректора Литинститута — некогда всемогущего В.Пименова проходят при полном одиночестве. Так эпоха отбрасывает отработанных людей и еще до усилий «реки времен» едва ли не при жизни насильно топит их в «пропасти забвенья».

Самое громкое событие и криминальное происшествие — история поджога квартиры ректора кавказской бандой, претендующей на захват институтских площадей. Событие совпало с появлением в печати двух знаменательных по тому времени повестей — «Печальный детектив» В.Астафьева и «Пожар» В.Распутина. Эпиграфом к «Пожару» Распутин взял строчки из народной песни: «Горит село, горит родное, горит вся русская земля». Символична была эта одновременность, одномерность и параллельность... Мистический свет пламени горящей русской земли лежал на всех событиях той эпохи — в уютном дворике старинного дома автора «Былого и дум» и на подворье крестьянской избы в далекой сибирской деревне... Но все оказалось бы безнадежно и беспросветно при этих сполохах эпохи, если бы рядом не продолжалась глубинная в своих истоках жизнь России. Так, С.Есин описывает чествование ветеранов в Содружестве писателей: «Вел все это Розов. Он сказал, что был сегодня в церкви, помолился и принес сюда 50 свечей — 50 лет Победы. Зажгли в память уходивших в каждый год. Все было трогательно и по-настоящему. На этих стариков, еще пытающихся вспомнить себя молодыми, смотреть было очень больно. Куда все делось, как быстро все исчезло. Лобанов, Годенко, Викулов... Было человек 70...» Так было, и так уже больше не будет, не может быть никогда...

А что же — Двойник, герой «напряженного» романа? Он ведь не секретарь у Времени, он живет своей жизнью. В череде его лирических, публицистических, а порой эпических записей появляются живописные автопортреты, иногда похожие на шаржи, иногда — на отражения любующегося собой Нарцисса... Вдруг — рядом с криминальными историями, поджогами, рядом с записью: «Прочел статью Марка Захарова о символах — будто съел лягушку. Всю ночь не спал, терзался, мучился» — появляется зарисовочка: «В 16.00 в институте начался бал куртуазных маньеристов. Тусовка, которая войдет в институтские легенды. Стол, на нем шампанское и ананас... В 18.00 в столовой началась грандиозная гулянка — танцы под оркестр. Я несколько раз вырубал свет и прятал в столовой ножи. Отчаянно плясал». Сам того не подозревая, Есин воспроизводит здесь зеркальность эпохи разрушения. По воспоминаниям современников, так отчаянно часами, словно в гипнотическом декадансном сне, один, сам с собою, танцует в Берлине Андрей Белый во время гражданской войны в России, так в рязанской деревне пляшет на свадьбе, переодевшись в женское платье, Сергей Есенин незадолго до гибели, — все это были пляски над бездной на горящих мостах...

На фоне летописной хроники разворачивается любопытная, по-своему сложная и в чем-то типичная драма интеллигента. Именно с этих страниц раздастся как бы первый крик, который потом эхом будет отдаваться в Дневниках и в прозе: «Лес рубят. Я не против. Цену я себе знаю. У Распутина, у Трифонова счастливая с юности судьба, а я свою судьбу выцарапываю». Вот и готовый герой романа, вот, собственно, начало и обольстительных, и утрачиваемых иллюзий.

Понятно, что многие зерна биографии и поступков прорастают из первого громкого успеха повести «Имитатор». Сегодня, по прошествии времени, яснее открывается смысл, почему так ухватились за отчеканенную в слове идею-метафору: она, вопреки воле автора, была универсальна как некая дубина против власти, против страны, которая тоже как бы ненастоящая, — то есть имитация чувств, лозунгов, идеологии. Каждый вкладывал свое, но главное — это как печать, определение эпохи, которую уже приговорили. Автора хвалят свои и чужие, за ним охотятся интервьюеры, он востребован, от него ждут новых шедевров, его Дневник пестрит, как фантиками, подсчитанными победами, в интонациях появляется что-то наивно-мальчишеское, «сорок тысяч курьеров». «...Звонила Джуна; звонил Алексин: какой стиль». Звонили Бондарев, Михалков, Табаков, письмо от Латыниной... «Последнее время довольно много говорит об “Имитаторе” В.Фокин». «Сегодня мне исполнилось 50... Ланщиков хвалит на съезде... Обсуждение новых произведений “Бондарева, Есина, Распутина”»; «В.Бондаренко в ЛГ впервые упомянул среди “сорокалетних”»; «В “Дружбе народов”... есть и обо мне. Сколько натяжек... и сколько недодано»; «Звонок из Литературного музея: “Просят мои рукописи”»; «Табаков “отсебятина о Есине”»; «Завтра в ЛГ должна быть моя статья. Больших удач нет — все маленькие...» (при этом он уже медийное лицо — ведет на ТВ передачу «Добрый вечер, Москва!»); «Теперь из “крупных” обо мне не писал только Л.Аннинский», но зато Н.Иванова «несет на все корки»; и опять кокетливо: «Чего они расписались...»; «кажется, меня выдвигают в Думу... надеюсь, не пройду»; «Меня утвердили в редколлегии “Знамени”. Списочек занимательный: Лакшин, Друнина, Маканина, Черниченко и я. Сережа, ты ли это, трубочист?» Но уже почти никто не знает сегодня ни Лакшина, ни Черниченко, а следовательно, и не оценит тогдашнего восторга автора. Опять актуален скорее Лем, чем Щедрин. О себе: «Сдали и уже три раза сыграли на публике “Сороковой день” в театре Гоголя. В пьесе, наверное, есть какой-то феномен: я смотрел ее четыре раза, и мне интересно...» О Чупринине: «Скорее всего, он рассматривает меня как неясный феномен».

Детская жажда признания и ощущение обойденности: «критика всегда работает с опозданием...»; «Я слишком ранимый человек и поэтому свое берегу, прячу, стесняюсь...». Таков психологизм Двойника — «свое берегу, прячу», поэтому в Дневнике раскрываюсь предельно, нещадно к себе самому...

Романная линия развивается с нарастающей скоростью... Он в поездках, на съездах, на конференциях, на концертах, на спектаклях, у него уже — машина, «видак»... Но порою прорывается что-то обидчиво-нагибинское из его Дневника: кто кого в какой список на съезд вставил, кто кого выкинул, кто кого включил — не включил в заграничную поездку, кто кому дал — не дал премию, и при этом утомленно-актерское: «А вообще, эта возня в Союзе меня раздражает. Мелкие страсти невольно в свою орбиту захватывают и тебя. Держаться надо ото всего этого подальше». И уже: «с людьми надо быть жестче... хочу [быть] любимчиком»; «Пусто, скучно, Париж начинает надоедать...»; в Лувре: «Джоконда впечатления не произвела»; в кроссворде из «Мегаполис-Экспресс» задано его имя; уже забота о месте на кладбище — в духе гонкуровских афоризмов: «с какой-то печальной ревностью мы всегда читаем некрологи» (Сравнение: что о нас напишут?). В прессе — рядом «Имитатор» и «Пожар» Распутина... Этакое пижонство молодое от непривычки быть в первых рядах, детская жажда признания... Но где «обитель чистых нег», где «покоя сердце просит»? Да вот же: «Бегу я, бегу от жизни», «Жалкая роль писателя, желающего понравиться», «Времени ни на что не хватает, приходится заниматься сплетнями...» (вновь гонкуровская ирония). Иногда героя пока еще не растраченных иллюзий жалко за его наивную прямоту и русское простодушие, оттого что звонили, соблазняли, поднимали и развенчивали те же самые имитаторы, которых сегодня почти никто и не помнит...

От этого простодушия и смешение, калейдоскоп лиц, тех самых обеспеченных золотом и фальшивых дензнаков... Тема — брезгливость к власти, «распада атома», «они и мы», «оставьте нас в покое», точные и жесткие оценки Ельцина, Лужкова, Волкогонова, Гайдара, Чубайса... Уже тогда Евгений Киселев, нынешний украино-бандеровский телепропагандист, угадан как «провокатор»... Интеллигенция... Чудакова, Марченко, Войнович, Н.Иванова, Евтушенко — «я не их...».

Круг близких по духу людей, коллеги по институту: просветитель С.Джимбинов, критик В.Гусев, театровед И.Вишневская, прозаик С.Толкачёв... Режиссеры С.Арцыбашев, С.Яшин...

А еще постоянный лейтмотив, «высокая болезнь», тоска по творчеству: «хочется писать и писать... все мешает»; «с чувством восхищения и зависти прочел рассказы В.П. Астафьева... и “Печальный детектив”»; зависть к И.Волгину после прочтения «Последний год Достоевского» («Этой книге можно завидовать. Волгин ухватил время...»); чтение «Улисса» («Какая гениальная, поздно прочитанная книга! Она так проста во всей своей немыслимой изощренности, что невольно начинаешь себя корить: почему не я, не я это придумал и написал?»); после Маканина паника — я так не могу («Прочел В.Маканина — “Кавказский пленный” — почувствовал себя дерьмом»)...

И вдруг — главный нерв, словно током пронзенный узнаванием, чем-то очень личным, пережитым и передуманным. После спектакля «Три сестры» С.Арцыбашева появляется запись: «Чехов выразитель низости интеллигенции». Ведь это же о своем, все та же тема «Имитатора», тема имитации практически всех его героев на новом историческом витке, проходящая по всем романам: «Затмение Марса», «Гувернер», «Казус» и других. Люди искусства, интеллигенция, их по большому счету ничтожные, далекие от народа и народной жизни проблемы, что в значительной степени обрекает прозу Есина на элитарность, не для широкого читателя. Оттого, быть может, он писатель известный, но не знаменитый, как ему хотелось бы, в чем он, не скрывая, в Дневниках откровенно признается, но что, однако, по табели о рангах все-таки надежней и весомей в долгосрочной перспективе...

Но проблема гибели литературы, искусства с уходом из них жизни простых людей остается, в результате их место занимают человек-паук, терминатор, парк юрского периода, звездные войны — все то, что можно произвести с помощью технологий, компьютерной графики, без участия сердца, совести, души, морали, — и тогда на смену литературе, кино, театру приходят Гоголь-центр, Нуриев в Большом театре... Тогда господа Лунгин и Учитель приватизируют русскую историю, православие («Остров», «Царь», «Матильда»), последнее, что еще не залапано, не замарано, не низведено до порнухи и чернухи...

В Дневнике С.Есина практически компенсируется все то, чего, быть может, недоставало романам, — широты, размашистой России — в ее просторе, в ее социальной — от городской до крестьянской — полноте, в ее всеохватном мировом обзоре, в ее национально-самобытной культуре, политической и реальной истории. С учетом того, что «уже написан Вертер», «Улисс», «Тихий Дон» и все говорят об усталости от художественной литературы (об этом уже тревожатся братья Гонкур и Толстой, предупреждавшие, что читать будут только Плутархов, дневники, биографии), то время эпопеи Дневников, «личного эпоса» Сергея Есина наступает. Дневник как мост над «рекой времени», над пропастью забвения... «Дневник», который, может быть, останется навсегда главным, как «Дневник» Гонкуров, чьи романы и пьесы, имевшие успех у современников, кажется, уже совсем никто не вспоминает сегодня...

Время то как Моцарт, то как Бетховен, то словно Бах, то как народная волынка или боевая труба — каждый день создает свою музыку, свою интонацию, свой ритм... Оттого и Дневник, в отличие от любого задуманного романа, непредсказуем, тут строку диктует не чувство и рацио, а существо, вещество Времени... От автора требуется — зафиксировать и прорефлексировать время прошедшее длящееся как грамматическую и историософскую формулу и форму... Тут необходимы вкус, слух, зрение, интуиция, память, аналитический ум, ирония, культура, историчность мышления... Все, чем так щедро наделен Дневник Сергея Есина...