Алексей Иванов. Тобол: Много званых

В этой книге два героя. Сибирь и собственно проза, которой эта книга написана.

Начинается все в Петербурге, вступительная глава написана на двух персонажей — Петра и Алексашку Меншикова. Петр болен, Алексашка — вор. Глава камертонная, дает тон всему повествованию.

Пленные шведы бредут в сибирскую ссылку, едет туда же губернатор Гагарин, картины тамошней жизни. Казаки, бухарцы, служилые люди, местные замороченные властью остяки.

Губернатор прибывает в Тобольск, церковные стройки, пушнина, коррупция, жестокость и нечеловеческая красота и дикость окружающих мест.

Петр появляется на страницах повествования нечасто, ровно на столько, чтобы не забывалось, в какую эпоху происходит действие.

Столица губернии — Тобольск.

Гагарин перестраивает город частично с помощью местного «архитектона» Ремезова, частично с помощью бригады шведского застройщика. Не нравится ему прежний губернаторский дворец, срисованный с царского дворца в Коломенском под Москвой.

Гагарин перестраивает систему управления.

Отменяет воевод, назначает комендантов.

Все как в остальной России.

Прежняя жизнь сопротивляется.

Ломают ее через колено.

Вторжение империи в устаревшее сибирское царство.

Замшелые порядки таранятся новым петербургским регламентом.

В общем, надо читать.

Интересно читать.

«Берег по левую сторону поднимался все выше и наконец встал отвесно, будто пробудился, высунув острый скальный выступ, как колено из-под одеяла. С излучины Табберт увидел, что весь берег — высокая гора, такая огромная, словно была создана для моря, а не для реки. Она обрывалась в реку протяженной грядой косых разновеликих утесов. Между их каменных клиньев в тушу горы глубоко вваливались лога, заросшие хвойной шерстью. Мороз освежевал растрескавшиеся стены, прокалил пятна лишайников до нервного багрянца, иссушил щетину травы в расщелинах».

Проза очень яркая, выпуклая, но не сказать чтобы излишне цветистая. Вообще, есть такое определение для примитивно ориенталистской, «крутобокой» прозы о тамошних таежных местах — «сибирятина». Так вот — «Тобол» совсем иной случай.

Множество характеров, и все выписаны. И русские, и бухарцы, и остяки — все как живые.

Замечательная книга.

Захар Прилепин. Взвод: Офицеры и ополченцы русской литературы

«В русской литературе множество отменных вояк, больше, чем на взвод, — наберется и на роту, и на батальон, — прошедших через несколько войн, совершивших подвиги, награжденных всеми мыслимыми наградами».

Так автор объясняет состав и конструкцию книги. Литература наша в значительной своей степени офицерская, военная. Просвещенный офицер — лидер культуры, таким было положение дел не только в девятнадцатом веке, но и в двадцатом.

Гаврила Державин, Александр Шишков, Денис Давыдов, Федор Глинка, Константин Батюшков, Павел Катенин, Петр Вяземский, Петр Чаадаев, Владимир Раевский, Александр Бестужев-Марлинский.

Десять человек это, конечно, не взвод, это всего лишь отделение, но не будем придираться, тем более что автор все объяснил — талантливых необыкновенно офицеров в нашей литературе, да и в культуре вообще, предостаточно, но надо же остановиться на каком-то разумном числе, чтобы книга не вышла безразмерной.

Она соответствует своему названию, в том смысле, что в ней много описаний именно военных действий. Герои сражаются на Бородинском поле и вступают победителями в Париж, подавляют пугачевский бунт и восстание в Польше, присоединяют Финляндию, воюют со Швецией, воюют на Кавказе.

Одним словом, любого из них могли убить несчетное количество раз.

То, что многие из них дожили до зрелого возраста, просто чудо.

Воинская судьба придает их стихам дополнительный вес и смысл.

Бросается в глаза отсутствие Лермонтова.

Вот уж кто, казалось бы...

Но и это объяснить легко.

Слишком напрашивающаяся фигура, слишком само собой разумеющаяся и по таланту, и по воинской своей полноценности.

А Пушкин?

А Пушкин не офицер. Хотя о нем и есть очерк в конце книги.

И вообще, вся книга — это как бы подвод к нему.

«Державин топает в прихожей, сбивая снег. Шишков подъехал к соседнему кварталу и решил оттуда пройтись пешком. Давыдов видит шампанское и чувствует себя отлично. Глинка всем рад. Батюшков уже хочет уйти. Катенин вообще не придет, пока здесь Вяземский. Вяземский никак не решит, чего в нем больше: раздражения на Давыдова или любви к этому невозможному, светлому, бесстрашному человеку. Чаадаев сказался больным. Раевский далеко, но прислал подробное письмо. Бестужев еще дальше, но тоже пишет.

Наконец, Пушкин.

Скоро явится Пушкин».

Питер Мейл. Хороший год

Молодой англичанин, сотрудник одной из фирм в лондонском Сити, становится жертвой офисной интриги. Он вынужден со скандалом уйти с работы. Положение скверное, у него немалые долги, которые продолжают расти, приходят все новые счета, оплачивать которые решительно нечем.

Но судьба великодушна. В тот самый день, когда Макса выкидывают с работы, он получает письмо, в котором сообщается, что умер его дядя и оставил ему в Провансе дом с виноградником.

Макс хорошо помнит это «имение», в детстве он часто проводил там каникулы, но первое побуждение Макса — продать его и рассчитаться с долгами. Но, на его счастье, у него есть сводный брат. Он советует Максу не спешить с радикальными решениями, а отправиться посмотреть на свое новое имущество.

Заняв у брата денег, Макс едет на юг Франции.

И попадает в новый мир.

Все ему нравится.

Во-первых, погода.

По сравнению с сырым Лондоном Прованс просто райское место, там тепло и солнечно.

Во-вторых, французская кухня.

Так уж повелось, что гордые британцы давно и однозначно признали превосходство французской кухни над своей, островной. Макс убеждается в том, что соотечественники правы.

В-третьих, земля.

Обладание собственной землей творит с человеком чудеса. Английский хозяин сразу оставляет мысль о том, чтобы продавать доставшееся ему хозяйство, хотя вино, которое производилось на винограднике его дядюшки, единодушно признается всеми специалистами чудовищным. Макс решает пригласить специалистов, чтобы попытаться что-то сделать.

В-четвертых, люди.

Новый виноградарь налаживает отношения с господином Русселем, который работает у него на участке испокон веку, знакомится с молодой симпатичной юристкой и вообще вживается в провансальский психологический ландшафт.

Словом, перед нами не просто серия ярких и приятных зарисовок о жизни в южной, сельскохозяйственной Франции, а тонкий, остроумный, легкий роман о «перемене участи». Оказывается, достаточно сменить географическое свое местоположение — и сама земля что-то такое с тобой делает, что ты становишься лучше, счастливее, глубже.

Эта книга первая в серии произведений, посвященных Питером Мейлом южной Франции, и это понятно: в одном произведении такую тему исчерпать невозможно.

Михаил ПОПОВ

Лев Портной. Граф Ростопчин: История незаурядного генерал-губернатора Москвы

«Замечательно, что ярый антизападник берет на вооружение в своей борьбе западные политические инструменты, роль и значение которых европейские политики до конца осознают много позже. Это формирование общественного мнения и пропаганды. Не зря Федор Васильевич считал себя не литератором, а пропагандистом!» — говорит в предисловии Евгений Ямбург.

Федор Васильевич Ростопчин в сознании потомков прочно занял место генерал-губернатора Москвы, то ли сжегшего Первопрестольную в 1812 году, когда ее занял наполеон, то ли не предотвратившего эпического пожара. Эта летаргическая невосприимчивость к судьбе и наследию Ростопчина обусловлена тем, что его должность московского главнокомандующего во время войны с Наполеоном, судьба Москвы в конце лета 1812 года, ее, в мистическом смысле, жертва слились воедино в сознании не только обычных людей, но и в работах историков. Между тем Ростопчин был писателем, управлял внешней политикой Российской империи, участвовал в неоднозначных процессах вхождения Грузии в состав России (к вопросу о русском империализме: многие сановники этому сопротивлялись, предвидя большие проблемы)... Он мог бы предотвратить убийство Павла I. Лев Портной, автор научной биографии, ведет повествование, как и подобает ученому, в хронологическом порядке. Мы же разберемся с лакунами в собственном представлении об исторической личности.

Ценность этой работы еще и в том, что исследователь впервые публикует французские стихи Ростопчина, жаль, что без перевода, лишь указывая на «эклектичность» и «несамостоятельный характер». Эпиграмма на Вольтера дана в переводе П.И. Бартенева. Когда Ростопчин, бывший личным другом цесаревича Павла, после кончины Екатерины II разбирал ее бумаги, он сумел ознакомиться с ранними рукописями французского просветителя, выкупленными императрицей. Он переписал эти бумаги, снабдив своими комментариями, в том числе стихотворными:

Да, господин Вольтер,

для счастия людского рода

вам лучше бы молчать

и в низкой пребывать породе.

Эпиграмма не слишком остроумна, в русской поэзии Ростопчин значительного следа не оставил. Известен был Федор Васильевич не только своими так называемыми афишами, прокламациями, которые издавал, будучи в 1812 году военным губернатором Москвы, и в которых понятным народу языком разъяснял положение армии и вселял уверенность в победе; тогда же он приказал гробовщикам убрать с улиц все вывески, на которых были изображения их изделий или слово «гроб». Ростопчин упорно делал вид, что относится к своим афишам несерьезно, в частном письме утверждая: «Я с своей стороны подпускаю и комнатной, и площадной публике вздорные притчи». Но в реальности автор хорошо понимал действенность прокламаций, к изданию которых прибегал и Наполеон. Позднее он писал: «Магомета любили и слушали меньше, нежели меня в течение августа месяца». В известных историкам «Записках о 1812 годе», опубликованных лишь в 1825 году, Ростопчин рассказал о своей деятельности по эвакуации Москвы: о вывозе пожарных обозов, церковных святынь, грузинского экзарха и двух царевен, малолетних детей, оставшихся без родителей...

Значительным произведением графа Ростопчина стали путевые записки «Путешествие в Пруссию», опубликованные лишь в 1849 году, через 23 года после смерти автора. Два года, с 1786 по 1788-й, поручик лейб-гвардии Преображенского полка Ростопчин изучал в Европе математику и фортификацию. Он обзавелся полезными знакомствами с дипломатами: с русским посланником в Пруссии графом С.П. Румянцевым, с его предшественником, еще не уехавшим на родину князем В.С. Долгоруковым, в Лондоне — с графом С.Р. Воронцовым. Исследователи считают, что написание «Путешествия в Пруссию» было вызвано, в свою очередь, литературой. В Англии Ростопчин наверняка читал очень модные в то время романы Лоренса Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» и «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». В этот же период Н.М. Карамзин создал «Письма русского путешественника». Литературная форма путевых записок, в которых автор высказывал свои общественные взгляды, была очень популярна. Однако «Путешествие в Пруссию» Ростопчина потому оценивается исследователями как значительное произведение литературы, что автор в нем идейно противостоит Стерну и стилистически — Карамзину. В отличие от основоположника сентиментализма, язык Ростопчина по-стерновски ироничен, но более лаконичен, так будут писать во второй половине XIX века: «Несчастный русский путешественник, плач и сокрушайся о ямщиках! Забывай, что лошадь может бежать рысью и скакать! Мужайся и терпи! Ты знаешь, как варвары мучают христиан; но их искупают из плена, а тебя ничто спасти не может...» Речь здесь идет о манере езды немецких возниц. Ростопчин писал пьесы, читал их друзьям на литературных вечерах и сразу по прочтении рвал на клочки — эти произведения до нас не дошли. Федор Васильевич никогда не относился серьезно к своим литературным трудам, полагая их лишь средством для достижения личных и общественных целей.

О том, что Москва будет сдана, Ростопчин, генерал-губернатор второй столицы, не знал до последних часов — Кутузов по своим причинам не счел нужным хотя бы секретно поставить его в известность. «В этом главная трагедия Федора Васильевича Ростопчина как участника Отечественной войны», — указывает Лев Портной. Действительно, на Ростопчина возложили ответственность за все трагические последствия: оставление раненых, упущения в спасении исторических ценностей, отсутствие оружия у ополченцев. Но Ростопчин был уверен, что все это не понадобится. Разумеется, некоторые меры на случай неблагоприятного исхода он предпринял, но когда время идет на часы, армия уходит, не только оставляя город, но и забирая транспорт, людей — при графе оставался лишь кавалерийский полуэскадрон личной охраны, как можно предполагать, 50 человек с младшим офицером, на всю Москву! — что можно было сделать, нам сейчас не понять. И все же Ростопчин не растерялся от неожиданности, не умыл рук, хотя имел на это право, а продолжал распоряжаться, исходя из обстоятельств, имея для этого необходимые познания в военной и административной области. Лев Портной приводит любопытное свидетельство: позавтракав в компании британского военного наблюдателя, Ростопчин собственноручно и несколько театрально, бросив факел на кровать в спальне, запалил свою усадьбу со всем имуществом. И хотя позже он уклонялся от прямого ответа о причинах пожара Москвы, вопрос этот можно считать закрытым. Ростопчин командовал в Москве и после бесславного ухода Наполеона, деятельно наводил в городе порядок...

Филипп Вигель в своих воспоминаниях утверждал, что отец Ростопчина был крепостным крестьянином, сумел выкупиться, даже получить первые в Табели о рангах чины и сделал все возможное, чтобы дать сыну образование. Как говорит автор мемуаров, его зять лично слышал это от отца будущего графа. Труды Филиппа Филипповича не считаются безупречно правдивым источником, однако в данном случае он, возможно, и прав — если исключить общение родственника с Ростопчиным-старшим, факт которого Вигель вполне мог выдумать. Лев Портной приводит достаточно убедительные доказательства возможности чиновничьих манипуляций в таких запутанных вопросах, а отец Ростопчина, по-видимому, мог не поскупиться на улаживание дела известным способом.

Как бы то ни было, «Родословный сборник» выводит род Ростопчиных от Михаила Давыдовича Ростопчи, крымского татарина, выехавшего на Москву около 1432 года, а никто из сослуживцев графа и даже его врагов ни разу не попрекнул его низким происхождением. В 10 лет, как водилось при императрице Екатерине, Федор был записан в лейб-гвардии Преображенский полк, потом стал пажом, и карьера его развивалась обычным образом, с чередованием периодов опалы и возвышения. Приводя исторические исследования, автор доказывает, что Павел I, удалив своего ближайшего помощника, подписал себе приговор — Ростопчин, скорее всего, сорвал бы наспех готовившийся переворот, во всяком случае, не допустил бы убийства императора.

Лев Портной относится к своему герою с симпатией, но по тексту видно, что это происходит не по прихоти, а логично вытекает из последовательно открывающихся обстоятельств, словно частицы пазла складывающихся в картину, никак не соответствующую господствующему мифу. И хотя Федор Васильевич был скор на язык, его едкие и точные сарказмы злили многих царедворцев; даже Александр I, знавший Ростопчина с юности, его не любил, назначив на важнейший пост только перед лицом необходимости.

Биография Ростопчина доказывает, что о нем следует помнить как о незаурядном государственном деятеле и уж во вторую очередь — как об одаренном литераторе.

Сергей ШУЛАКОВ