Роман Сенчин. Срыв: проза жизни

В произведениях Романа Сенчина, как известно, нередки автобиографические мотивы. Например, в рассказе «Комплекс стандартов» из нового сборника читаем: «Много лет я писал о том, что критики характеризуют как “свинцовые мерзости жизни” (ну конечно, есть даже книга «М.Горький — литературный критик». — А.Н.); главные герои большинства вещей напоминали меня самого...»

Мировосприятие, которое выразил прозаик, пришедший в литературу на рубеже тысячелетий, конечно, было во многом созвучно мыслям и чувствам его ровесников — их становление пришлось на годы развала страны, внутренних войн, немыслимого расслоения общества, разгула криминала, утраты каких бы то ни было ориентиров... О темных сторонах действительности писали многие авторы этой генерации. Например, Дмитрий Новиков, которого с Сенчиным сближает пристальное внимание к экзистенциальным проблемам, чьи герои также нередко оказываются «один на один с несправедливой, сложной, ужасной, но такой прекрасной жизнью». Впрочем, последнее определение Сенчин вряд ли бы употребил. И здесь существенное расхождение его с большинством прозаиков своего поколения.

Дело не в «мерзостях» или «чернухе», а в их восприятии автором, в его желании или нежелании что-то им противопоставить, вписать их в более широкий контекст, чем-то уравновесить. Скажем, верой в Бога, дающей человеку смысл жизни и надежду на торжество добра (Д.Новиков, Н.Горлова, И.Мамаева), или стремлением к социальной справедливости, ответственности и гармонии — в диапазоне от готовности сражаться на баррикадах до участия в волонтерском движении (З.Прилепин, А.Ермакова, С.Шаргунов)...

В первом же сборнике Сенчина «Афинские ночи» проявились мотивы, не свойственные названным авторам: полное безразличие героев к своей судьбе, завороженное всматривание в абсурд и мрак бытия, покорное приятие бессмысленности человеческого существования без надежды и желания их преодоления, катарсиса. Оно бы и ладно: среди нас, кроме оптимистов, есть пессимисты, от которых не ждут, что они будут непрестанно петь и смеяться как дети. Но в «Афинских ночах» обозначилась связанная с этим чисто художественная проблема: избыточная концентрация безнадежности и уныния создавала эффект однообразия и монотонности.

Прошло полтора с лишним десятилетия. Изменилось ли с тех пор что-то в мировосприятии Сенчина? Поищем ответ в его новом сборнике.

Открывает его самый известный роман писателя «Елтышевы» — о семье, вынужденной переехать из города в село, не сумевшей там обустроиться и погибшей. Сразу за романом следует рассказ (или очерк?) «Валерка». Он примерно о том же: первые постперестроечные годы, агонизирующая сибирская деревня, ее обитатели, живущие «кое-как, словно бы в какой-то тяжелой одури». Их ряды пополняют беженцы из соседней, «упивавшейся суверенностью национальной республики». Работы нет, полунищенское прозябание, поголовное воровство, пьянство... Повествователь наблюдает за соседом Валеркой, который пытается сопротивляться неприятностям и бедам, валящимся на него, но терпит поражение.

Несмотря на очевидную перекличку романа и рассказа (тема, трагизм судеб героев), воспринимаются они совершенно по-разному. Дело, на мой взгляд, в сочувственном, непредвзятом, человечном взгляде на Валерку, чего так недостает автору в отношении к Елтышевым: «...я часто вспоминаю, как рано утром Валерка спешил за водой, строил сараи, привозил сено, иногда, в свободные минуты, играл у ворот со своим ребенком. Улыбку его вспоминаю, наивные, то с оттенком растерянности, то обиды, то усталого удовлетворения, глаза. Жалею, что не познакомился с ним тогда, в девяносто четвертом, поближе, как-то не поддержал, когда его и его семьи жизнь стала рушиться. Но как поддержать? Вообще, деревенская жизнь не располагает к дружбе, доверительным разговорам, помощи. Все живут в своих оградах».

В романе же сочувствие к персонажам сведено к минимуму; не прописаны важные причинно-следственные связи — в ущерб логике и социально-психологическому анализу. Возникшая пустота заполняется саспенсом — неосознанным страхом, ожиданием беды, которое держит читателя в тревожном, «подвешенном состоянии».

При чтении «Елтышевых» вспоминается фильм Сэма Пекинпа «Соломенные псы», снятый в 1971 году (семь лет назад появится его ремейк). Сходство здесь не только сюжетное: переезд из города в деревню семей и их жестокое противостояние с местными жителями, чья неприязнь к чужакам, переходящая в ненависть, и в фильме, и в романе — беспричинная, иррациональная. Подобное, наверное, случается в жизни, но чаще — в триллерах. Именно таков жанр ленты американского режиссера.

Создавая прозаический триллер на языке родных осин, Сенчин подошел к делу творчески, с огоньком. Если в «Соломенных псах» семья приезжих из безответных «терпил» в решающий момент превращается в «меч ярости Господней», воздавая своим обидчикам по заслугам и даже с избытком, то в «Елтышевых» романист дарует победу местным отморозкам, воплощающим абсолютное зло. Одним словом, Пекинпа, по прозвищу Кровавый Сэм, отдыхает...

Об авторской безжалостности говорится и в читательских отзывах в Интернете. Так, пользователь happy_book_year пишет: «Если бы существовал какой-нибудь комитет защиты главных героев от жестокости авторов, то я бы сдал туда Сенчина. Своих Елтышевых он как котят топит... Мрак один да гробы кругом. А героев своих автор явно ненавидит. Ненавидит и ввинчивает, под конец уже с какой-то безумной ухарской разудалостью, в ад». Текст так и называется: «Затяжной трип в ад» (https://bookmix.ru/review.phtml?rid=23084).

Выше приводилась цитата из рассказа «Комплекс стандартов». Вот еще одна, имеющая прямое отношение к роману «Елтышевы» (его Сенчин почему-то называет повестью): «...однажды написал беспросветную повесть о семье, которая вынужденно переезжает из города в деревню и там гибнет... Такая фабула у меня была и в двух-трех предыдущих вещах, но эта повесть, опубликованная не в самом заметном журнале, вдруг вызвала у московских интеллигентов бурную реакцию...»

С одной стороны, перед нами яркая иллюстрация максимы перуанского классика Марио Варгаса Льосы: «Автор не выбирает темы — это они его выбирают». С другой — если писатель постоянно обращается к одной теме, властно влекущей, не отпускающей его, то всякий раз ему приходится искать новые углы зрения, сюжетные ходы, жанровые формы и т.д. Возможно, отсюда, как и в результате стремления показать свои возможности («А я и так могу!»), неожиданный для нас жанр — триллер. Но самое неожиданное — уже для автора — «бурная реакция» публики, обилие откликов, номинации на премии и т.п.

Что касается эволюции мировосприятия Сенчина, то в новом сборнике она видится так: от беспросветности и безжалостности «Елтышевых» через симпатию и сострадание в «Валерке» к пробуждению в человеке веры и надежды на обретение смысла существования в «Настоящем парне».

В этом рассказе описывается случай в поезде, где случайной попутчицей автора оказалась совсем молоденькая девушка, заочно, но страстно влюбленная в актера Сергея Бодрова и его экранные воплощения. О нем и завязался спор. Повествователь, которого «раздражала мода на Бодрова... и его быстрое продвижение наверх», говорит наивной собеседнице, что ее кумир, скорее всего, только на экране такой — уверенный, сильный, надежный, а вот каков он в реальной жизни — большой вопрос... Девушка не сомневается: «Он настоящий парень». Каждый остается при своем...

Автор потом не раз вспомнит об этом разговоре: и когда станет известно о гибели Бодрова и его съемочной группы, и позже: «Наступили новые времена, пришли новые киношные герои. Но что-то более настоящих, чем Бодров, я не увидел. Зато в жизни стал встречать парней, напоминающих его... Их настоящесть... в какой-то внутренней силе и в природной доброте. Есть у них инстинкт честности, благородство...

И девушек, подобных той, с которой несколько минут разговаривал тогда, лежа на верхней полке, тоже встречать стал немало. Немногословных, спокойных, понявших что-то важное, что-то для себя решивших.

Может, — да наверняка — жизнь большинство из них поломает, попортит, сделает слабыми и пустыми. Хочу верить, не всех. И кто-нибудь из таких парней и девушек наверняка сделает что-то настоящее. Не знаю, что именно, но, уверен, угадаю: именно это — настоящее».

Нельзя не почувствовать, как тщательно, осторожно автор подбирает слова, пытаясь сформулировать то, что еще окончательно не оформилось в реальности и общественном сознании, когда конечный результат не совсем ясен. Здесь и боязнь ошибиться в прогнозе, сглазить желаемый исход, но и органичная, выстраданная — настоящая — жажда такого результата. Это, если угодно, символ веры писателя.

Органичность эволюции взглядов Р.Сенчина на те или иные процессы и явления не отменяет, а, наоборот, предполагает проблемы и трудности, связанные с сопротивлением материала — жизненного, человеческого и всякого иного. Об этом рассказ «Да ты чего!..».

Его герой по фамилии Петров, чья семья вместе с семьей его приятеля Влада жарким летним днем на машине отправилась на фестиваль исторической реконструкции в Рязанскую область.

«По окончании довольно схематичной битвы», концерта фолк-рок-группы и конных состязаний зрители потянулись туда, где оставили свои машины. Многих, в том числе и Петрова, мучила жажда.

«Возле первого... колодца толпилось не меньше сотни людей. Впереди было еще два. Но у второго отсутствовало ведро.

— Спецом местные сняли. Сволочи, — говорили подходившие к колодцу».

Зато к третьему «колодцу тянулась вереница примерно из десяти человек. Вода явно была... Петров почти подбежал, встал в очередь». Пока стоял, понял, что в колодце вода кончилась, а разливавшему воду мужику сын носил ее из дома. «Наверное, у них был свой колодец во дворе или скважина пробита...»

«Подошла очередь Петрова наполнять бутылку.

— Холодненькая, — приговаривал мужичок, — пейте на здоровье...

— Спасибо.

Петрову захотелось отблагодарить его. Достал деньги, быстро выбрал две сотки, протянул.

— Да ты чего? — Мужичок отшатнулся. — Чтоб я за воду деньги брал?! Бери свою баклажку и мотай отсюдова.

Петрова обожгло это “мотай”:

— А вы что хамите? Я от чистого сердца хотел...

— От сердца... Грязное оно, значит, — деньги за воду совать... Отходи, не задерживай, людей еще сколько вон...»

Петрова только и хватило на то, чтобы сказать: «Ладно, как хочешь... Пойдем, Влад, от этого солнцем ударенного».

Этот рассказ — завершающий в сборнике, что немаловажно и для понимания некоторых особенностей мировоззренческой эволюции прозаика. Здесь человек творит добро ближним и тут же — из гордыни или по глупости — сводит его на нет. А других людей, возможно, думает автор, вторя известному историческому деятелю, у меня для вас нет...

В недавнем интервью русскоязычной швейцарской газете Романа Сенчина спросили, не пессимист ли он. Его ответ: «Нет, информированный реалист».

Существуют и другие варианты ответа на этот вопрос. Один из них дал С.Н. Булгаков в лекции «Чехов как мыслитель», прочитанной вскоре после смерти писателя: «Если уж нужен латинский термин для определения мировоззрения Чехова, то всего правильнее назвать его оптимо-пессимизмом, видящим торжество зла, призывающим к мужественной и активной борьбе с ним, но твердо верящим в грядущую победу добра. У Чехова была, бесспорно, такая вера. Правда, это не была победная вера, которая видит в едва зарождающихся ростках грядущий расцвет и торжествующе приветствует его, это вера тоскующая, рвущаяся и неспокойная, но, однако, по-своему крепкая и незыблемая».

«Один из тех писателей, к произведениям которого постоянно возвращаюсь, — Чехов. Примерно раз в два-три года перечитываю почти все, что он написал. И с каждым разом его проза кажется мне все более не то чтобы мрачной и безысходной, а — жизненной», — признался Сенчин в другом интервью. В его текстах встречаются отсылки к чеховским произведениям. В заглавном рассказе из нового сборника герой засыпает в самолете «с ощущением, что он герой из “Дамы с собачкой”, едущий к этой даме с собачкой в далекий городишко».

Другими словами, у Сенчина с Антоном Павловичем есть некая особая связь. Может быть, поэтому иногда кажется, что некоторые наблюдения и размышления С.Н. Булгакова относятся не только к автору «Дамы с собачкой», но и к тому, кто внимательно перечитывает сочинения классика сегодня...

Например, такая мысль: «Чеховым ставится под вопрос и подвергается тяжелому сомнению, так сказать, доброкачественность средней человеческой души, ее способность выпрямиться во весь свой потенциальный рост, раскрыть и обнаружить свою идеальную природу, следовательно, ставится коренная и великая проблема метафизического и религиозного сознания — загадка о человеке».

Александр НЕВЕРОВ

 

Виктор Моспан. Путь

Виктор Моспан родился на Украине, но как поэт сложился в Москве. О том, что сложился, говорит то, например, что в стихотворении «Соловей» удивляет читателя не столько печальное, тревожное отношение к звукам, что издает певчая птица, которыми принято умиляться и восхищаться, сколько уверенное владение размером. «Не могу стряхнуть оцепенение: / Черная тоска — хоть волком вой. / Катится, и длится, длится пение / Соловьиное. / Ах, Боже мой! / Как свежо, раскованно и молодо / Славит жизнь восторженный певец...» Пятистопный хорей при переходе ударных слогов здесь ускользает, но и захватывает, слова льются без усилий, свободно, так, что и не замечаешь этого классического размера.

Поэзия разнообразна, но лирическая зарисовка «Хмурая околица» даже в бодром пятисложнике оставляет впечатление вечерней грусти: «Хмурая околица, / Сумерек обман, / И как будто колется / Иглами туман. / А в небесной проруби / К солнцу — на закат — / Голубые голуби — / Вяхири летят».

У Виктора Моспана много пейзажной лирики. «После ночной присмиревшей метели / Чисто и празднично, словно во сне. / Крестиком вышиты сосны и ели / На подсиненном слегка полотне...» — здесь читаются почти фетовские размер и настроение. Образ метели встречается частенько: «Исчез горизонт, и пропали приметы, / Как саван полотнище плотной пурги: / Вблизи кое-как различаешь предметы, / А дальше не видно ни зги. // Представить легко, что река — под обрывом, /Да только метелью укрыта она. / Я помню заречье зеленым, красивым, / Но та сторона не видна». Поэта завораживает и гроза. «Молнии безмолвные сверкали, / Рвали и отбрасывали прочь / Клочья тьмы — и открывались дали... / Такова рябиновая ночь». Но не все пейзажи рождены могуществом природных сил.

За крайней избой деревушки

Тропинка бежит вдоль межи.

А после засохшей речушки

Теряется вовсе во ржи.

Пространство — от края до края —

Просторно, открыто, светло:

Деревни — одна и другая —

Да с ветхой церквушкой село...

Пейзаж почти рубцовский. Современная исследовательница Анастасия Чернова отметила основные мотивы стихов Николая Рубцова: «старину, тайну, божественное, надмирное начало и грусть». В пейзажной лирике, в осмыслении происходящего с русской деревней Виктор Моспан продолжает эту традицию.

В стихах много перекличек, диалогов. Вот, например, по-видимому, с Есениным, может быть, с Высоцким:

Я не поэт для площадей —

И грязной брани площадной

Не отыскал в душе моей

Для тех безнравственных людей,

Что измывались над страной...

Строгий и минималистичный «Сонет» выдает знание теории стиха: «Единство двух катренов, двух терцетов — / Не больше и не меньше — вот сонет», и завершается исчерпывающе строго: «Сонет всегда таков, каков поэт».

Поэт Виктор Моспан достаточно опытен и чуток для того, чтобы версия перевода стихотворения Гейне, известного у нас по лермонтовскому переложению под названием «Сосна», не выглядела некорректно. Строго говоря, у Гейне речь идет о кедре в мужском роде:

Поднялся властительный кедр на утес

И встал над полярной пустыней.

Свирепствуют вьюги. Но дремлет колосс,

По-царски закутавшись в иней.

И юную пальму он видит во сне.

Да только царица Востока

Не знает о нем и его стороне.

Стройна и горда. Одинока.

Виктор Васильевич Моспан родился в 1946 году в Киевской области, по образованию — филолог-русист. Десять лет проработал в «Воениздате», полковник Вооруженных сил.

Эту обширную книгу члена Союза писателей России Виктора Моспана составили стихи из разных сборников и периодики и новые стихотворения. При опытности автора стихи эти воспринимаются свежо и естественно, в том числе детские. Они не оставляют впечатления натужных сочинений для очередного обязательного ежегодного сборника, а, напротив, вызывают искреннее сопереживание поэтическому высказыванию.

 

Вячеслав Памурзин. Мертвая петля Веселого Роджера

Что происходит со скитальцем, когда его, уже отчаявшегося, привечают, но гостеприимный кров оказывается ловушкой? Он впадает в яростное отчаяние. Что происходит с поэзией, начинавшейся как искусство тонкой огранки и оказавшейся в атмосфере нового, «сетевого» тоталитаризма, в которой литературная известность — методично сколачиваемая лестница к общественным должностям? А для тех, кто недостаточно методичен, открыты бесплатные и бескрайние, словно смрадные и опасные мусорные полигоны, постапокалиптические пространства массовых самодеятельных интернет-ресурсов, мертвых болот Мордора, где над каждым покойником теплится огонек гнилушки. Искусство возвращается в контркультуру. Вячеслав Памурзин никогда не был андеграундным автором, его хорошо знают в московском поэтическом сообществе, в Литературном институте, он член Союза писателей. И все же сборник «мертвая петля веселого роджера» очевидно стремится против течения.

В критике обеспечить переход от авангарда к монументу не так уж сложно: следует определить влияния. в случае с Вячеславом Памурзиным это Серебряный век, Бродский, рок-поэзия — все в очень малых дозах. Нужно установить, когда все началось. Первое стихотворение сборника датировано 2007 годом, но автор сложился как поэт уже к началу нового века. Все это означает встраивание творчества конкретного автора в его развитии в большое историческое время, обеспечивающее непрерывное культурное воспроизводство. Но это и представляет определенную сложность: время словно описало мертвую петлю. Стихотворение «Чего-то там себе вообразив...» определяет направление движения поэта:

...Как будто бы всегда идешь на вы,

Рискуя головой под лопастями.

Идешь тропой поганой татарвы,

Явившихся незваными гостями.

Подкатывает к горлу каждый шаг,

Бьет по зубам оскоминой паленой.

Как будто бы идешь на брудершафт

Со всеми незнакомками района.

Сбиваешься и все-таки идешь.

И снова повторяешь, повторяешь:

Семь раз поверь, однажды подытожь —

Прекрасна жизнь, бессмысленна твоя лишь.

И только для тебя для одного,

На стороне «не наших» и «не ваших»,

Среди людей, не ждущих никого

И никого тем более не звавших.

Накопленный опыт внеидеологического, художественного существования подвергся инфляции, и убедиться в этом для человека искусства большое испытание. Подождите, говорят нам, вот-вот родится что-то небывалое, свежее; критики стараются, пишут статьи теоретического обоснования Нового реализма, и не сегодня завтра появится что-то еще. Но поэт не слушает, эмпирический опыт говорит о противоположном, и он не находит ничего и продолжает блуждать в инстинктивных поисках по-настоящему ценного, как в стихотворении «Город[ок]».

что же такого такого в этом стремлении за

негде тебе потеряться — слева и справа столица

снизу и сверху столица только разуешь глаза

всюду уже папарацци все начинает искриться

что за такое такое? — ни отвернуться ни скрыться

здесь куковать остается думая все об одном

что же тебе не летится курица — синяя птица

знаешь меня напрягает сыпать зерно под окном

можно всему научиться если учиться азам

дальше куда уже больше — надо бы остановиться

в каждом зарытом таланте был неофитский азарт

ляжет в амбарную книгу жизни пустая страница

что нам еще остается? — между собою мириться

где б на халяву разжиться аутентичным слоном?

нам бы договориться курица — синяя птица

знаешь уже напрягает сыпать зерно под окном...

Это отдающий постмодерном отрывок из французской баллады, твердой стихотворной формы, которую Вячеслав Памурзин реанимирует, вдыхая новую жизнь, три восьмистишия и четверостишие-обращение в финале, эту форму любили Брюсов и Гумилев. Вячеслав Памурзин обращается за помощью к великой родословной. Но даже тот, воскрешенный опыт сейчас, похоже, не имеет свойств брони истинного искусства, способной противостоять современному адскому коктейлю Молотова — Добродеева, выжигающему не только любые индивидуальные и даже групповые признаки, но и сами понятия о ценном и мусорном, о знании и профанности, о новом и старом и все остальное, вплоть до добра и зла. Остается лишь внешняя среда, город, данный нам в ощущении, подтверждающий, что мы все еще существуем.

Странное дело: гуляя по разным городам, наблюдая архитектуру, кафешки — или заводы, порт, иное — и людей, обычно составляешь совокупный образ местного жителя. Спеша вместе с Вячеславом Памурзиным в разных направлениях сквозь Москву, — а лирический герой этих стихов обычно куда-то летит, — людей не наблюдаешь. То есть москвичи «понаехавшие» присутствуют, но словно незримо, как фон.

Если с ходу врасплох не застали

баррикады ночных билетерш,

переход на Крестьянской заставе,

перейдя Рубикон, перейдешь.

До того как влепить запятую

поперек предыдущей строки,

аннулируй свою записную,

через станций летя островки.

Ни казнить, ни помиловать не за

что тебя, что само по себе

и твоя одинокая месса

гадкой песенкой ноет в тебе.

Как бы ни был на вид многогранен

винегрет зашифрованных стен,

околесицей спальных окраин

занесен до верхушек антенн.

Все не так, потому что не все так

соответствует в мире твоем

сновидениям спальных красоток,

не сменивших свой микрорайон...

Огромный, полный невидимок город-лабиринт неимоверен и все ширится, расползается, но и он имеет границы. Стремление по закоулкам, изгибам, тоннелям за универсально ценным искусством, способным успокоить душу, не подверженным несовершенству, порчи, тлену, выводит на окраины.

Непогожий край и хата моя впритык,

Злополучный вид, и окна выходят боком,

Вековой бедлам, к которому я привык,

Потому что быть не трудно, когда не богом.

Здесь действительность заканчивается, остается серый туман, ничто. В поэзии Вячеслава Памурзина редки не сюжеты, хотя и они бывают хороши, особенно в иронических стихах. Редки те глухие силы, которые заставляют поэта, порой, к удивлению его самого, стремиться к поиску эстетически ценного. Какое искусство мы именуем настоящим? Какую поэзию — искусством? Опирающуюся на традицию и свободно владеющую современными выразительными средствами, цепляющую эмоционально и очень качественно сделанную. Андеграундная поэзия не способна купить определение «искусство» одной своей героической подпольностью. Но разворот к ней кажется неминуемым. После стольких усилий по нормализации художественной атмосферы 90-х, выправлению врожденных и благоприобретенных вывихов любимого дитяти — современной русской поэзии, по созданию для нее нормальной среды обитания мы вдруг снова оказались в состоянии инвалидности. Массовость поэзии, право всякого называть себя поэтом куда страшнее посттоталитарных экспериментов и самого идеологического тоталитаризма, хоть по отношению к ним эта массовость и нова. Имя ей — смерть, хаос, она ужасает и требует преодоления. Устанавливая со своим читателем немой договор, заключая пакт взаимного согласия, Вячеслав Памурзин указывает возможный путь поиска и спасения, но предупреждает, что усилия могут оказаться тщетными.

Давай-давай — тебе, — но ты ни слова.

Кому еще, чего еще давать?

Когда не удивительно, не ново —

Чему бы вдруг заинтересовать?

Как все на этом свете интересно,

Тебе не интересно ни шиша.

За что на этом не находит места —

За то и называется «душа».

Давай-давай — по городам и весям,

Излазив мир подзорною трубой.

Настолько он тебе неинтересен,

Насколько он придуман не тобой.

А как-то и поменьше, и попроще,

Что вроде бы и нечего «давать», —

Найти себе отдельную жилплощадь,

И лечь в нее, и больше не вставать.

Сергей ШУЛАКОВ

 

Алексей Варламов. Душа моя Павел

Юность и молодость принято отождествлять с беззаботным, светлым периодом, который лишь предшествует началу взрослой, настоящей жизни. На молодых совершеннолетних ребят люди возраста старше глядят с печальной усмешкой, мол, ну какие проблемы могут быть у молодежи? Теплей одевайся, много не пей да время от времени появляйся на парах — что еще может волновать полного сил молодого человека? Однако юность это также болезненный период взросления, поиск своего места в коллективе, попытки наладить самостоятельную жизнь, завести отношения. Юность — это ежедневное разбивание розовых очков, коллекционирование ошибок и глубокий самостоятельный анализ того, что вокруг тебя происходит. Неважно, родом ты из СССР или России, Штатов или Европы, крещеный или нет, из бедной семьи или богатой, учишься в МГУ, Оксфорде или в машиностроительном техникуме, красивый ты или безобразный, лидер по характеру или тихоня — перелом случается с каждым. Об этом роман Алексея Варламова «Душа моя Павел».

Действие романа происходит в 80-х годах в СССР. Павлу Непомилуеву вот-вот исполнится восемнадцать, он приезжает из закрытого военного городка поступать в Московский университет на филологический факультет, не добирает баллов, однако по счастливой случайности оказывается зачисленным и сразу же попадает в незнакомый трудовой коллектив «на картошку». Надо отметить, что воспитанием мальчика после скоропостижной смерти матери занимался отец-военный, который приучил с детства любознательного и любопытного сына держать рот на замке, ни о чем никого не расспрашивая. Привыкнув не задавать вопросов, юный Павел доверял рассказам отца, которые расходились с жизнью, протекающей за родными стенами. В стране все обстоит не так хорошо как думает мальчик, но ему только предстоит узнать это. Преодолевая наивную доверчивость, ломая созданные внутри себя стереотипы, Павел с кровью проходит этап взросления, впервые начинает задавать себе вопросы: где лежит правда — внутри тебя или в обществе? чего стоит отстаивать в одиночку свои убеждения? Это одни из затрагиваемых тем романа.

Павел узнает, что не всем гражданам в стране так хорошо живется, как в его родном городе. Презирать свою Родину, смеяться над вождями, подмечать только недостатки и при этом состоять в правительственной организации — такие разговоры Павел слушает с недоумением. Мальчик не может найти никого, кто бы разделял его убеждения: патриотизм — это в первую очередь вера в свою страну, желание сделать ее лучше. Получается, он один здесь «советский»? Размышлениями о своей стране, о любви к ней, о народе пронизано все произведение. «Я когда вижу наш флаг, когда слышу наш гимн, у меня мурашки по коже бегут», — с гордостью заявляет парень.

Если говорить об образе героя, то Павлик Непомилуев — тот самый народный герой из фольклорных сказаний, перенесенный во вторую половину XX века, в СССР, блаженный «Иванушка-дурачок», который благодаря своему наивному простодушию и уверенности в выбранном пути проходит через испытания и преображается. Этот русский народный архетип актуален и в Новейшее время, что с убедительностью доказывает автор.

Также в романе находится место и вере, причем она играет важную роль в разрешении конфликта. Происходит спасение героя, на его примере автор хочет показать, что случайные встречи отнюдь не случайны.

Художественный язык по-приятному прост и красочен, насыщенные пейзажи создаются выразительными образами: «...и двое скрылись в сумерках наступающего вечера, вызывая зависть и восхищение не только у людей, но и у деревьев, плетней и даже у гипсовых статуй, впервые пожалевших, что они неживые»; «серые холщовые мешки стояли между грядок часто, как суслики жарким днем в даурской степи...». Нельзя не отметить лаконичность языка: «Дождь кончился, и небо вызвездило». Главное действующее лицо романа — молодежь, причем самая разнообразная, и в диалогах проскальзывают элементы обсценной лексики, но вставлены они так умело, что вовсе не кажутся выступающими, как это часто бывает, а, наоборот, оживляют речь, заставляя поверить эмоциям персонажей. Именно благодаря художественному мастерству автора роман читается легко, быстро, то и дело задевая при прочтении.

Особым достоинством романа являются беседы на литературные темы, которые в свободное от уборки поля время ведут студенты филфака. Казалось бы, споры о творчестве Пушкина, об авторстве «Слова о полку Игореве», о роли филолога как ученого могут быть интересны лишь для погруженных в литературную среду, но написаны они таким доступным разговорным языком, что понятны и интересны широкому кругу читателей. Эти вставки не хочется пропускать, автор замечательно доносит сложные вещи простым языком — признак талантливого педагога.

Если попытаться охарактеризовать впечатления от прочитанного романа одним словом, это будет «чистота». Несмотря на встречающиеся нецензурные вкрапления, текст кажется чистым, прозрачным, гладким, будто зеркало, которое отражает внутренние переживания героя в самом читателе. Все мы учились признавать ошибки, всем нам знакомы первые любовные переживания, вопросы: что есть правда, а что ложь? где свои, а где чужие? как не врать себе, но быть со всеми? И наконец, самые главные: кто я и чем мне заниматься? Эти вопросы, — вопросы национальности, патриотизма, веры, истории, литературы — поставлены в романе «Душа моя Павел», и автор предлагает, пройдя путь вместе с героем, если не ответить, то хотя бы попытаться вновь над ними задуматься.

Юрий Никитин