Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Литературные кумиры минувшего века

Андрей Венедиктович Воронцов родился в 1961 году в Подмосковье. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Автор романов, многочисленных критических статей о русской литературе, публицистических ста­тей о русской истории и других произведений. Секретарь правления Союза пи­сателей России. Сопредседатель Крымского регионального отделения СПР. Лектор по литературному мастерству Московского государственного областного университета. Лауреат Булгаковской (2004), Кожиновской (2009) премий, общероссийской премии «За верность Сло­ву и Отечеству» имени А.Дельвига (2014), Государственной премии Рес­публики Крым по литературе (2021), награж­ден юбилейной медалью «К 100-ле­тию М.А. Шолохова» (2005).

Свободно, без привычных «на мой взгляд» или «по-моему», сегодня можно сказать, что для русской литературы XX век был звучным эхом XIX столетия. Писателей, равных по значимости Пушкину, Гоголю, Тютчеву, Л.Толстому, Достоевскому, Чехову, не было или, точнее, никто не смог удержаться надолго на обозначенной ими высоте. Но было два романа, ни в чем не уступавших книгам классиков: «Тихий Дон» Шолохова и «Белая гвардия» Булгакова.

Правда, поэтическая антология XX века вполне могла бы соперничать с антологией XIX: Блок, Есенин, Заболоцкий, Мандельштам, Ходасевич, Г.Иванов... Но общая картина от этого не меняется: чем дальше уходил в прошлое XIX век, тем сильнее в поэзии звучали его мотивы. Судите сами: первая половина века — разрыв с традицией (Маяковский, Хлебников), вторая — возвращение к ней (Заболоцкий, Рубцов). Эта эволюция очевидна даже в судьбе отдельных поэтов (того же Заболоцкого, Пастернака).

Иные эстеты, безусловно, будут возражать против «Тихого Дона», поставленного на первое место, но доказывать им, что они не правы, чрезвычайно легко. Во-первых, пусть назовут роман, который вызвал бы столь ожесточенную полемику со дня появления его первых глав, вплоть до яростного отрицания авторства Шолохова. Обвинение в мнимом авторстве — знак признания абсолютного, выше похвалы нет. Это уже легенда — уровень Гомера и Шекспира. Во-вторых, не было бы никакой возможности сравнивать Шолохова с этими титанами, если бы он сам не давал для того весомых оснований. В.В. Кожинов писал: «“Тихий Дон”, подобно творениям Гомера и Шекспира, обращен не к сегодняшнему, а к вечному противостоянию». Что же это за противостояние? «Истинный смысл “Тихого Дона” (в отличие от множества повествований о революции) пребывает глубже борьбы красных и белых; “дьявол с Богом борется” в сердцах тех и других — и в равной мере... Но совершающие страшные деяния главные герои “Тихого Дона” в конечном счете остаются людьми в полном смысле этого слова, людьми, способными совершать и бескорыстные, высокие, благородные поступки; дьявольское все-таки не побеждает в них божеского...»

А американский литературовед Дэ-вид Стюарт говорил о «Тихом Доне»: «В этом творении мы обретаем могущественное чудо жизни, которое гомеровские греки ощущали в любом своем мускуле, а также могущественную тайну смерти...»

Лучшим романом Булгакова привычно считают «Мастера и Маргариту», но, не вдаваясь в оценку этого талантливого, хотя и с сильным запахом серы произведения, следует сказать, что последний роман Булгакова сильно уступает в культурно-историческом значении первому. Без «Белой гвардии» мы никогда не поймем, почему культура XIX века стала для нас реликтом и что случилось после семнадцатого года с теми, кто наследовал Достоевскому и Чехову. Патриот Мышлаевский с ядовитейшим сарказмом говорит о «мужиках-богоносцах достоевских» и «святых землепашцах, сеятелях и хранителях», хотя понимает даже в гневном ослеплении, что «на Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная!». Именно Булгаков разрешил затянувшийся на весь XIX век спор между Евгением и Медным Всадником (синонимом петербургскому памятнику Петру в «Белой гвардии» служит высоко вознесшаяся над Днепром статуя Владимира Великого). Это ведь не кто иной, как Медный Князь с крестом насылает мародеров на Василису, петлюровцев — на подрядчика Якова Григорьевича Фельдмана, большевиков — на петлюровцев и всех их вместе, включая «мужичков-богоносцев», — на Турбиных, русских дворян и интеллигентов. Торжествуют Февраль, Советы, немцы, Скоропадский, петлюровцы-«щенэвмэрлики», все они ниспровергают, отменяют друг друга, но зачем, почему?.. Ответ в эпиграфе: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими». Каковы были дела мертвых, таков и суд. Каковы были грехи живых, таковы и напасти.

Андрей Платонов не написал романа, равного «Тихому Дону» и «Белой гвардии» (в этом смысле можно говорить лишь о первой части «Чевенгура»), но сама по себе его фигура стоит где-то рядом с Булгаковым и Шолоховым. Трудно найти в ХХ веке писателя, который так остро бы ставил вопросы: что такое бесконечность? где она кончается? а если не кончается, то почему человек конечен? В движении Платонов видел способ познания неподвижного. «Паровозный философ» из «Чевенгура», старый машинист-наставник, говорит: «Видел ты труд птиц? Нету его! Ну, по пище, по жилищу они кое-как хлопочут, ну а где у них инструментальные изделия? Где у них угол опережения своей жизни?»

Это удивительное понятие лучше всего характеризует самобытность, исключительность прозы Платонова. Он изображает человека под углом опережения его жизни, — так в старых учебниках физики рисовали пунктиром движения человека. Герои лучших произведений Платонова — «Сокровенный человек», «Третий сын», «Фро», «Река Потудань», «В прекрасном и яростном мире», «Возвращение» — живут словно опережая свою жизнь на шаг, невидимый никому, кроме них самих. Возможно, это и есть душа, познаваемая человеком в движении, точнее, в переходе от неподвижности к движению, от созерцания к познаванию, от познавания к творчеству, от творчества к любви.

Я назвал наших писателей ХХ века лишь «звучным эхом» писателей XIX столетия, но эхо это было «позвучнее» зарубежного. А.А. Ахматова незадолго до смерти изрекла известное: «Три кита, на которых ныне покоится XX век, — Пруст, Джойс и Кафка...» В те времена (конец 50-х — начало 60-х годов) у нас только-только начали печатать Кафку, книги Пруста, публиковавшиеся в 30-х годах небольшими тиражами, можно было достать лишь в крупных библиотеках и у букинистов, а Джойса вовсе не издавали. Так что приходилось принимать слова Ахматовой на веру.

Первый ахматовский «кит», Марсель Пруст, вне всяких сомнений, оригинальнейший писатель, сделавший в литературе примерно то же самое, что его учитель Бергсон в философии. В обычном, линейном, плоском времени человеческой жизни он распознал объем, назвав его в своей неповторимой манере — «километрами высоты». Отдельные страницы, где Пруст насыщает этим ощущением времени литературное пространство, — подлинные шедевры, похожих на которые нет в мировой литературе. Но Пруст писал не рассказы, а большущие романы. Какова их судьба? Увы, их читают немногие даже среди интеллектуалов, а тех, кто без его книг жить не может, подозреваю, совсем нет. А если они все же утверждают обратное, спросите у них, читали ли они всю эпопею Пруста о времени (это вопрос отчасти провокационный, ибо полностью она не переводилась). Можно задать и не провокационный: как называются входящие в эпопею романы? Или, что совсем просто: сколько их? Я лично такой опыт проводил и ни на один из трех вопросов положительного или правильного ответа не слышал. Нет, Анна Андреевна, писатель, которого и через семьдесят лет после смерти читают лишь единицы, да и то урывками, не может быть «литературным китом XX века», скорее это — значительный культурный памятник.

Вторым «китом» назван Джойс. В этой оценке со времен Ахматовой произошли большие изменения. За без малого сто лет, что минули со дня опубликования романа Джойса «Улисс», книга критиками и филологами была вознесена на необычайную высоту. «Три кита» теперь плывут кильватерной колонной, в ней Джойс — флагман. Устав, видимо, называть «Улисс» лучшим романом XX века, апологеты все чаще прибавляют: «всех времен и народов». Что ж, следовало ожидать, что появление полного русского перевода такого шедевра в начале 90-х годов ХХ века породит «эпоху Джойса» у наших читателей и писателей, как была в свое время «эпоха Хемингуэя», «эпоха Камю», «эпоха Маркеса» и бог знает еще какие «эпохи». Между тем даже серьезных откликов не было: скромная и почтительная рецензия в «Новом мире», еще что-то в этом же роде... Не с того ли времени началось обвальное падение тиража «Иностранной литературы»? Казалось бы, объяснение такому фиаско напрашивается само собой: роман «слишком сложен». В редакционном предисловии к переводу романа так и сказано, что чтение потребует напряжения всех наших интеллектуальных и физических сил. Если же мы попытаемся прочитать «по диагонали» некоторые из наиболее утомительных мест, ниточка замысла роковым образом ускользнет от нас.

Прочитали, героически борясь со сном. И вот главная неожиданность: роман оказался вовсе не сложным. Ну, монолог Стивена о Шекспире... Какая-то «неизбежная модальность зримого»... Ощущение натужности, изрядной интеллектуальной декоративности. Есть сложность восприятия, но нет глубины. Однажды я последовал рекомендациям джойсоведов и перечитал роман. «Пиршество графомана», — подумал я, закрывая толстенный том, и патриотически вздохнул: почему бы любителям нетрадиционной прозы не прославлять «Петербург» Белого, к примеру?

И наконец, последний «кит» — Кафка. Спору нет, это интересный писатель и, что немаловажно, с уважением относившийся к русской литературе — явление редкое среди западных авангардистов. Вспомним его преклонение перед Достоевским (это было характерно и для Пруста), а также весьма высокую оценку («изумительная книга») повести А.Неверова «Ташкент — город хлебный», о которой у нас теперь почти забыли. Или возьмем яркую деталь из рассказа «Приговор». Коммерсант из Праги, побывавший в Киеве в разгар волнений 1905 года, с нескрываемым восхищением рассказывает, как разбушевавшуюся толпу остановил православный священник, вырезавший у себя на ладонях алые кровавые кресты.

Парадоксально, но именно этот сильный эпизод позволил мне увидеть слабости Кафки-писателя. Потому так изумлен его герой, что никак не вяжется поступок русского священника и реакция толпы с тем, что окружает его в Праге: тесные, извилистые улочки европейского квартала, ведущие, кажется, в никуда, забитые ненужной мебелью душные комнатушки, мелкие страсти и ничего не значащие слова и деньги, деньги, деньги...

Это — мир Кафки, который он всегда стремился покинуть, выражая весь его абсурд на бумаге — но не более того. Так узник, всю жизнь мечтающий о свободе, пишет не о ней, а о проклятой тюрьме, сырые стены которой закрывают от него белый свет. А дуновения той великой свободы духа и тела, что толкнула священника, презрев боль и страх, навстречу озверевшей толпе, в книгах Кафки нет. Герои его обречены не из-за абсурдности мира: в мире, в котором нет свободы, нет ничего абсурдного. Какая разница, в чем обвиняют господина К. из «Процесса»? Несвободному читателю абсурд видится в том, что герой Кафки, несвободный в той же степени, что и он сам, страдает, даже не помышляя о свободе. А если бы он помыслил о ней? Все стало бы ясно и логично, ибо тюремное начальство обязано следить за тем, чтобы узники не смогли выбраться за стены тюрьмы. А если это духовная тюрьма, то и надзор должен быть духовный. Мотивировать несвободу можно только с помощью абсурдных и гротескных идей, так как логична и понятна только свобода.

Физически Кафка жил на свободе, но духовно всегда находился за решеткой. Он даже не понял этого, полагая, что, издеваясь над тюремным миром, освобождается от него. А вот Владимир Набоков это отлично понял («Приглашение на казнь»). Я не упомянул этот роман в числе русских шедевров ХХ века только потому, что проза Шолохова, Булгакова (хоть и в ограниченном объеме), Платонова была реальным фактором отечественной литературной жизни даже при Сталине, а проза Набокова пришла к нам только в конце 80-х годов.

Набокова часто упрекали, что он заимствовал идею и сюжет «Приглашения» из «Процесса» Кафки. На самом деле он сознательно, с первых же строк, противопоставил Цинцинната Ц. господину К., свою тюрьму — кафкианской.

В «Процессе» закон что дышло — как повернул, так и вышло. Набоковского же Цинцинната Ц. судят «сообразно с законом». И закон этот придумал не Набоков, а еще древние греки в незапамятные времена. Процедура называлась «остракизмом» (от «остракона» — глиняного черепка для голосования, на котором писали имена). Ежегодно народу предлагалось демократическим путем определить, кто потенциально угрожает демократии. Прекрасная, узаконенная возможность сводить счеты с недругами! Для того чтобы прослыть врагом демократии или, если угодно, врагом народа, не нужно было совершать никакого преступления или даже замышлять его: достаточно было «возвышаться над прочими и угрожать принципу равенства».

Официально суд присяжных приговорил Сократа, одного из величайших философов дохристианских времен, к смерти за «введение новых божеств и развращение юношества» (только голосовали не черепками, а камешками). История не сохранила нам ни имен новых божеств, ни имен «развращенных» юношей. А поскольку до нас благодаря Платону дошли основы учения Сократа, не написавшего за жизнь ни строчки, есть все основания полагать, что никаких божеств и никаких юношей не было. Зато точно известно, что он резко критиковал афинскую демократию за засилье в ней посредственностей и считал, что власть в государстве должна принадлежать «лучшим», то есть тем, кто «возвышается над прочими».

В «Приглашении на казнь», как и в демократических Афинах, судьбу Цинцинната Ц. решают все присутствующие на суде, в том числе его жена Марфинька (голосует за казнь). Под занавес романа один из отцов «прозрачного» города, поднявшись на эшафот, напоминает собравшимся поглазеть на казнь, что сегодня вечером идет с громадным успехом злободневная опера-фарс «Сократись, Сократик».

Исторические метафоры Набокова являются лишь рамой, в которую вставлена образная картина романа. Она, в частности, основана на философском допущении, что зло — это посредственность, а посредственность — это зло, причем не делается различий между метафизическими силами зла и примитивным житейским злом. Отсюда другое допущение: зло — крайняя степень несвободы. И наконец, третье: зло — это пустота, которая не может произвести из себя ничего, даже новую пустоту, и поэтому нуждается в нас, словно паразитический микроорганизм в питательной среде. Зло распирает людей, ставших его жертвой, как газы — плоть гангренозного больного. Они умрут, если не отравят других ядовитыми испарениями своего мозга. Ибо зло — это сначала энергия, а лишь потом физическое действие. Оно не хочет питаться мертвечиной, уже погубленными душами, ему подавай неиспорченных.

Страдания духовно не сломленного человека ни в коей мере не служат утешением нелюдям — напротив, это их тяжкое поражение. Им нужна душа человека, пленительная прелесть его свободы, а поделиться ею он может, хоть в чем-то возвысив до себя погибших и несвободных существ. Ну что, казалось бы, плохого в том, чтобы жертва приняла сочувствие палача? Вроде бы даже по-христиански получается... На самом деле ничуть не по-христиански. Зачем Христу сочувствие князя тьмы, если тот не отказался от намерения Его убить? Зачем последователям Христа такое сочувствие? Зачем добру заигрывать со злом? Свободе с несвободой? Это нужно только князю тьмы, злу, несвободе. «Роковым» Пьеру и Родригу до зарезу нужен Цинциннат, но они ему ни в коем случае не нужны. А как же «возлюби врагов своих»? Полноте, разве враги рода человеческого — люди? Они адская челядь, упыри, оборотни, а таких Господь не завещал любить и подставлять им левую щеку, ежели они ударили по правой.

«Приглашение на казнь» — сильнодействующее средство от душевной лени. Редкое произведение так устремлено в будущее, показывает нам наше место в нем, задает столь ошеломляюще простой вопрос: «Зачем я тут? Отчего я так лежу?» — и не отвечает на него столь ярко.

В мою «четверку» русских литературных кумиров ХХ века не попали Нобелевские лауреаты Иван Бунин, Александр Солженицын, Иосиф Бродский и «нелауреат», но блестящий новеллист Василий Шукшин. На мой взгляд, если выстраивать подобную классификацию, они оказались бы все же во второй «четверке» (а Солженицын, может быть, и в третьей). Впрочем, о вкусах, как известно, не спорят, и было бы интересно почитать другие мнения.





Сообщение (*):

юрий кириенко

08.01.2019

Андрей Воронцов дал блестящий анализ творческого уровня и частично классификацию русских прозаиков середины 20-го века. По критериям историчности и народности впереди Шолохов, Шукшин. Я бы добавил К.Седых (по роману "Даурия") и по историчности Степанова ("Порт-Артур"). Большинство русских и русскоязычных прозаиков-романистов 20-го века (и особенно текущего 21-го) я бы подразделил на группы философствующих "образованцев", приспособленцев любой идеологии под литературные премии, мистификаторов, сексуально озабоченных и диссидентствующих со скрытым русофобским уклоном. Шаблоны сюжетов - на виду. Особняком стоит поэзия, которой занимаюсь.

Дарский Владимир

04.05.2019

Почему-то Андрей Воронцов обошел молчанием роман нобелевского лауреата Бориса Пастернака "Доктор Живаго".Этот роман- шедевр,настоящий диамант русской литературы 20-го века.В нем есть достоинства писателей Марселя Пруста(интеллектуализм),Шолохова(эпичность повествования),Набокова(богатство языка) .Что до споров о авторстве Шолохова "Тихого Дона",то действительно, закономерен вопрос ,почему все остальные произведения Шолохова слабее "Тихого Дона"? На этот вопрос до сих пор нет внятного,вразумительного ответа.Тем более,что сам Шолохов дал повод усомниться в своем авторстве,когда, то ли на съезде писателей,то ли на писательском пленуме говорил о том ,что советские писатели,если найдут чьи-то записные книжки,какие-то рукописи, то используют их для продвижения коммунизма.Некоторые литераторы поговаривали,что Шолохов так и не стал интеллигентом.Наверное,у них были какие-то основания так считать.Оценочные суждения Анны Ахматовой-кто лучше из зарубежных писателей? Когда пребываешь за железным занавесом,в духовной,интеллектуальной,культурной изоляции ,то трудно правильно судить,кто лучше.Суждения Ахматовой- ее личное субъективное мнение,которое, скорее всего,является лишь поводом к полемике,рассуждениям, кто лучше.Настала эпоха падения кумиров,торжество критического метода,подхода.К примеру,Патрик Дж.Бьюкенен в книге "Смерть Запада", как раз, с большим неудовольствием ,утверждает о засилии неомарксистских, критически мыслящих интеллектуалов в американских университетах.В России же наблюдается засилие неинтеллектуалов во всевозможных теле-шоу.Или, как сказал один философ:"Подвергай все сомнению,прежде чем принять что-то на веру".А в дискуссиях ,спорах,суждениях на литературные темы ,пожалуй,сомневаться сам Пегас-Парнас велел.По моему мнению,судя по произведениям Бориса Акунина,Виктора Пелевина ,наблюдается тенденция в литературе-бегство от действительности.В бывшем СССР произошла настоящая революция.Был совершен переход от одной социально-экономической формации к другой,от социализма к капитализму.Где же российские Бальзаки и Золя,которые бы описывали ,к примеру,становление бюрократическо-олигархического строя в стране Н.? Где описания новых Руггон -Макаров,Гобсеков? Нет их.Поэтому, грош цена современным писателям, на просторах бывшего союза.И в самом деле,тиражи современных писателей смехотворны по тиражам,и не только из-за махинаций издателей.Статью автора,Андрея Воронцова,можно оценить как хорошую окололитературную ,интеллектуальную разминку,побуждающую к размышлениям на литературные и иные темы.Скажем за это автору спасибо!

Дарский Владимир

08.05.2019

Может ли быть литературным кумиром 20-го века писатель написавший военный роман? Для стерильной,щадящей нервы читателя или сугубо элитарной литературы ,почти искусства ради искусства, вряд ли? К чему я веду? Есть выдающийся русский писатель,к большому сожалению ,уже покойный,Виктор Астафьев,который написал военный роман "Прокляты и убиты".По моему мнению,этот роман является лучшим военным романом во всей русской литературе,более того,он является мировым шедевром,то есть военный роман "Прокляты и убиты" является лучшим военным романом во всемирной литературе.Понятно,что окончательный вердикт ,чей военный роман является лучшим в мире,должны дать профессиональные литературные критики.Мне кажется ,этот роман В.Астафьева оказался недооцененным читательской и писательской аудиторией,что неправильно,несправедливо.Вообще ,может ли писатель ,пишущий на темы войны,быть литературным кумиром? Может термин -литературный кумир , не является всеобщим понятием, он в чем-то узок,слишком элитарен?

Комментарии 1 - 3 из 3