Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

В лесах охотник

Юрий Павлович Вигорь родился в 1940 году в Одессе. Окончил Одесский институт инженеров морского флота.
Еще в юности увлекся охотой, много путешествовал. В качестве специального корреспондента газеты «Труд» исколесил почти всю страну. Регулярно выступает в периодической печати со статьями и очерками на тему охраны природы. Печатался в журналах «Новый мир», «Север», «Крестьянка» и др.
Автор книг «У самого Белого мо­ря», «Анзорские острова», «Дорогами России», «Охотничья жилка».
Лауреат журнала «Студенческий меридиан» за лучшую приключенческую повесть года (1982). Живет в Москве.

Закрываю на мгновение глаза у охотничьего костра, и передо мной плывут, плывут, зовут куда-то в потаенные места вологодские леса, убегают в чащобу маленькие лесные тайны, одевая зеленой шалью землю, баюкая раны оврагов, рек, озер и заодно как пылинку меня, грешного и убогого, ищущего ответов... Сколь исхожено мной диких мест с ружьем! Что я искал? Сколько раз ночевал я один в глушняке, рядом с трясиной. И Бог меня миловал. Шел я днями и ночами без тропы. Куда? Что меня вело? Почему я убегал из города много раз в жизни один на месяцы? Что я искал вдали от городов и людских скоплений? Неужели я искал только дичь? Я искал исцеления души? Откровения? Или нечто большее? Зачем мне один ответ? Я искал прозрения. Дичь посылал мне Бог, как подачку в лесах, чтобы не умереть с голоду. Но меня вел дух безымянный и вечно ненасытный. Что он искал в лесах, где нет золота и бриллиантов? Все мои странствия по диким лесам Волгодчины, Кировской области не припомнить. Но что-то властное и манящее не просто вело меня в какие-то конкретные места. Я был странником. Я был странным. Я был ищущим духом. Я был слегка не в себе, но счастье наполняло мое сердце. Я бежал, я убегал из Москвы как черт от ладана. За сотни миль. Это было необъяснимо с позиции марксистской философии и психиатрии. Богатство тяготило меня. В Москве сотни старушек за копейки продавали в ту пору старинные библиотеки, картины авангардистов, и я по случаю купил сборник стихов поэта и летчика Василия Каменского «Танго с коровами» за десять рублей. Восемнадцать страниц стихов, напечатанных на пестрых обоях. И лишь через тридцать лет я узнал, что это книжонка стоит больше, чем трехкомнатная квартира... Я перечитывал ее сотни раз, но она не подарила мне прозрения... Но я увлекся русским авангардом и написал роман о поэтах-авангардистах, стал покупать маленькие тоненькие брошюрки автора Эль Эганюри «Ослиный хвост» и «Мишень» — о русской школе лучизма, созданной художником Михаилом Ларионовым, родом из Тирасполя. Эти сборники в ту пору не стоили ничего. Но они не открыли мне глаза на мир. Но я написал роман о жизни художника Михаила Ларионова и художницы, его гражданской жены, Натальи Гончаровой, о Казимире Малевиче и знаменитой школе новой живописи в Витебске. Но это не подарило мне прозрения. Я собрал массу книг по русскому авангарду начала века, все книги, все первые сборники Алексея Крученых. Но я так и не прозрел. Я прочел Полное собрание сочинений Канта. И выписал в тетрадь кое-что удивившее меня. Но я так и не прозрел. И я ушел в леса. Я очень любил книгу Арсеньева «Дерсу Узала», но даже она не дала мне ответа. И я решил искать свой путь, как Будда. Как Кришна. Как монахи-отшельники. Я ушел в леса... Я слушал откровения простых людей. Я охотился на птиц и зверей. И сопоставлял мои мысли, пришедшие мне в голову в лесах, с учением Канта, Ницше, Шопенгауэра, Платона, Константина Леонтьева, Федорова, Данилевского, Лосева. Я нес в рюкзаке Библию. И патроны. Я искал ответов. И странен был мой путь поиска в лесах. Однажды, во времена СССР, я отправился в кольские леса и пришел в ужас. Сотни тысяч гектаров карельских лесов были вырублены во времена СССР подчистую. Кто за это ответит? Это была жуткая пустыня.

И я написал во времена СССР пять рассказов о погибших карельских лесах. Их опубликовал журнал «Сельская молодежь». Но где мне описать судьбу нынешних лесов России? Судьбы исчезнувших деревень. Я охотник в лесах. Я защитник леса. Но кому я нужен? Сколько всевозможных историй доводилось слышать у охотничьих и рыбацких костров! В лесу встретишь человека и не разминешься, как в городе. Сядем мы с ним на бревно, потолкуем. Покурим. Встречались разные охотники. Просто так с человеком в лесу не разойтись, как на улице в городе, не может обминуть стороной в диком лесу встречного путника русский человек. Дорожили мы нечаянной, посланной Богом встречей в глухом лесу. Отогревались разговорами у костра. Охотник охотнику, словно на исповеди, исповедовался при встрече в глухом лесу. Почему двух людей при встрече что-то роднит в глухом и диком лесу? Почему просила открыться неизвестному прежде человеку в глухом лесу моя душа? Почему город мертвил людей немотой толпы? Почему встреченные мной у лесных костров занятные рассказчики, простые деревенские мужики, не удосужились перенести свои байки на бумагу? Мужик из глухого села, охотник, порой недооценивал свой талант. Но именно он почему-то придумал охотничьи байки, тем самым пытаясь украсить свою жизнь и обрести спасение. Он искал ответов в лесу? Зачем? Они исцеляли его душу. А город мертвил его душу. В лесу на привале распахнутое над головой колдовское звездное небо порождает в человеке прилив вдохновения. Почему это удивительное чувство вдохновения так редко посещает нас в городе? Первые в истории человечества байки и привирухи породило вдохновение охотника.

В наших лесах промеж мужиков и слова такого не было: «сочинитель», а называли просто — брехунцами или выдумщиками. А уж коль взялся за перо, ты хоть соври, а угоди. Но не разводи скуку дотошными описаниями, как подстрелил медведя в пасмурный день в Долинском бору. Не люблю я всех этих историй нынешних богатеев охотников, путешествующих с теплым унитазом, холодильником и возом продовольствия, коньяков, пипифакса. Известные американские писатели ездят на охоту на львов в прерии Танганьики с сафари, с наемным стрелком, с кучей слуг, с тремя холодильниками. И описывают случающиеся с миллионерами трагедии. Претят мне подобные стерильные истории. Наш мужик-охотник мне интереснее, хотя у него и сапоги рваные, и тулуп с дырой на боку. Курит самосад. Эх, пригласить бы сюда, в вологодские леса, Хемингуэя, думал я в тот високосный год. А потом почему-то забыл о Хемингуэе и охоте на львов. Прошло много лет. Я живу в лесах месяцами. Зачем мне поводыри, наемные стрелки? Зачем холодильник с виски и пивом? Разве это охота? Так распугаешь в лесу всех леших. Без наших родных леших охота мне не мила. Леший вечно что-то учудит на охоте и позабавит. Расскажет байку. Я на охоте не пью и не привечаю леших. Не до того. Леший не защитит от комаров. Без мази от комаров пропадешь в наших лесах. Заедят. А трезвого не тронут комары в хвойном лесу. Иное дело на болоте...

Охотился я как-то осенью близ глухого местечка Мыкитки на Вологодчине и познакомился с достопочтенным Семеном Анкиндиновичем Вертуханским, человеком занятным, рассудительным и приятным во всех отношениях.

— Живем мы скучновато. Какие у нас тут развлечения, кроме охоты и красивых закатов? — говорил он мне по дороге с вечерней зорьки. — Молимся в лесу на восход солнца. И молимся на закат...

Мы неторопливо выбрались из низины, где плавал туман, и поднялись на изволок. День обвечерел, малиновое солнце пало за черную, в зазубринах кромку леса, воздух загустел от прохлады и стал набухать ночными запахами трав. На лиловой одыми неба пробились капелью первые звезды. Ночь обещала быть тихой и ясной. Луна, словно отлитая из жидкого олова, дымилась в облачной просини над самым горизонтом. Ее бережно подпирали макушки сосен.

— А не хотите ли послушать наших местных брехунцов? — сказал приятным простуженным баритоном Вертуханский.

— Хочу! — сказал я и чуть замедлил шаг.

— Давайте свернем к обрывистому бережку реки Пестряди. Вон на изволоке мечется огонек костра, словно хочет что-то нам поведать. Зовет, подмигивает. Это охотники шурпу варят. Их, чертей зеленых, палкой не разгонишь. Даром что молодайки дома с нетерпением дожидаются. Теперь будут лясы точить до полуночи, а на утренней зорьке опять полезут в Упыринское болото гонять утей. Не мужики, а болотные черти.

Мы направились к костру, поздоровались. Я примостился неподалеку на поваленной комлистой сосне.

За кашевара в этой компании был здоровяк лет пятидесяти, с рыжей пиратской бородкой, дядя Митя. Гробовых дел мастер по всей округе. Он подкинул в костер еловую сушину, помолчал, наблюдая взлетевшие в облаке дыма искры, словно потревоженные пчелы. И, как бы смирившись с нашим безобидным присутствием, продолжал неторопливо рассказ:

— Летось это было. Мытарили мы весь день по долам с моим кобельком Гаркушей, которого порвал зимой кабан, да все невпопад с удачей. А тут еще дождик припустил, плотнехонько припустил и споро, кругом все враз потемнело. Я и Гаркушу окликнуть не успел, а уж он метнулся живо вприпрыжку от опушки к чаще. А я укрылся под густой елью, скинул рюкзачишко, прислонил к стволу ели ружье, сижу себе, покуриваю, пережидаю непогоду. Глядь, мелькнул рыжий бок в кустах огоньком. Несется мой Гаркуша во весь опор ко мне. Не добежал метров десять и вдруг ощетинился, глядит на меня налитыми кровью глазами и яростно лает, будто не узнает меня. Сдурел!

Что за напасть такая? — думаю. Оглузил он, что ли? Хозяина в упор не видит. Может, шальной зверь часом сглазил? Так не видать никакого зверя вблизи... Определенно не к добру. Хотел, было, обернуться да и оглядеться кругом хорошенько, но смикитил взять в руки ружье для пущей уверенности. Спустил с предохранителя, отступил пару шагов от костерка и быстро глянул назад. Никого за спиной нет. Дождяра сечет и сечет по веткам над моей головой, но мне сухо под елью. Кругом темнеет чащоба стеной. Кинул я на всякий случай взгляд вправо, влево. Ни души. А Гаркуша так и заходится бешеным лаем и буровит меня налитыми кровью от злобы глазищами.

Оторопь взяла, перепугался за собаку, но на всякий случай крикнул: «А ну, выходь по-хорошему, не то пальну по ногам!» — И быстро вскинул к плечу ружьецо. Стою минуту, другую, а у самого жилки дрожат, кровь колотится в висках. Глупо, а ведь струхнул маленько. Пугливым смалу не был, работенка такая. Ни живых, ни мертвяков не боюсь. Ежели случится оказия — пойду с топором на зверя. А тут ведь нет никого. Собака лает на меня, а я шарю глазами по кустам и не могу понять: в чем тайна? Бесовщина какая-то. Может, кто-то хоронится за деревьями? Не видно ни зги. Подумал я было: а не побежать ли мне через опушку в соседний островок леса и укрыться там?.. Хотел глянуть на небо, мельком поднял голову и враз обомлел, глазам своим отказываюсь верить: на елке сидит прямо над моей головой, в трех метрах, на толстой ветке косолапый и жжет меня зеленоватыми глазищами. Уставились мы друг на дружку, он со злобой и страхом в глазах, а я в полной оторопи. Не столько от страха, сколько от удивления. Медведь не особо крупный, переросший трехлеток. Чего ему вздумалось забраться не ель, один леший знает. Может, решил укрыться от дождя, но увидал меня и вскарабкался по-быстрому да и затаился... Я тихонько приподнял ружье, держу палец на курке, а сам медленно пячусь, не сводя с него глаз. Зарычи он аль шевельнись, я б непременно пальнул, но и он, видать, это понял, сопит от злости, а терпеливо выжидает, да так и буровит меня своими маленькими злыми глазищами...

— Да надо было стрелить его и отскочить, — не утерпел и вмешался в рассказ молодой тракторист Тимоха, круглолицый блондин с пшеничными усами.

— Не перебивай, — осадил его плотник Ефим, одетый в брезентовую куртку с аккуратными заплатками на рукавах.

— Жаль было мне его стрелить, — вздохнул и улыбнулся как бы виновато дядя Митя. — Буровили мы так с полминуты друг дружку, и стало нам ясно, что каждый думал, как нам мирно разминуться, не обидев другого: ты меня, дескать, не тронь, дак и я тебя не обижу без нужды зря, разойдемся подобру-поздорову... А тут и дождь стал заметно стихать, птички затенькали в гуще леса. Отошел я от ели шагов на десять, опустил ружье, кликнул Гаркушу и зашагал неторопливо в сторону Дудкинского бора, где всегда полно выводков тетеревов. Расскажи я этот случай соседям или жене — определенно подняли бы на смех, а охотник меня поймет и поверит, что не зряшная это выдумка. Вы ведь знаете, что я не враль, не придумщик, обидел Бог фантазией. Такая была встреча. Бог так хотел. Зачем? И вот с тех пор я перестал стрелять медведей. Поглядел молодому медведю в глаза — а они ведь совсем человечьи...

Рассказ дяди Мити был и впрямь правдив. Слушая его, я невольно подумал: «Почему каждый охотник в наших вологодских местах так боится прослыть выдумщиком? Почему так ревниво все придерживаются именно правды, достоверности, а ведь мужик наш вологодский не соврет никогда. Нет среди охотников в наших краях вралей. А почему? Грех! Не в этом дело...»

Я слушал его и думал: «А не нарушается ли тем самым самый главный принцип искусства?» И мне невольно вспомнилась строка Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь...» Увы, Пушкин не учел ущербности психики и тоски, исконной тоски русского мужика по правде-матушке... Ведь всякую выдумку мужик всегда называл кривдой, и она была позорной, в отличие от западного гофманианства и вечного стремления бюргера в страну Зазеркалья. Сказки были стихией, пришедшей из-за моря в наше детство. Извечный плен заморского ласкового мистического обмана убил мечту мужика.

— История твоя занятная, — проговорил раздумчиво конюх Андроний. — Такое не придумаешь, это верно. Да только ты уж прости, но не равняться тебе с Афанасием Бурулей...

И тут надобно заметить, опять же ради правдивости повествования, что герой деревни под названием Мыкитки Афанасий Буруля в местном фольклоре занимал особое место. Как живой действующий и неистребимый болотами и лесной трясиной персонаж с упырями и русалками. Все это иностранная нечисть. Простой мужик-охотник, с которым всегда случались до обидного необыкновенные истории.

Я полюбопытствовал:

— А кто он есть, это Афанасий Буруля?

— Как, вы не знаете, кто такой Афанасий Буруля? — раздались со всех сторон удивленные и даже несколько возмущенные, как мне показалось, голоса. На меня смотрели как на человека, прилетевшего из другой галактики.

Ну так слушайте же одну из услышанных мной историй о нетленном Афанасии, герое местного фольклора.

— Он, Буруля наш, страшенно любил фотографироваться на охоте, — сказал Тимоха, уволенный из председателей сельского совета за пьянство. — Всякий раз Буруля, идя на охоту, таскал с собой в рюкзаке фотоаппарат «Зенит». Застрелит зайца — и тотчас просит дружка: «Щелкни меня с трофеем! Надо запечатлеть исторический момент. Отличный кадр!» Нам не жалко, отчего не доставить человеку маленькое удовольствие? У него дома специальный альбомчик был заведен с фотками: «Буруля на первой пороше», «Буруля идет по следу», «Буруля на лазу», «Буруля свежует кабана», «Буруля жарит лосиную печенку», «Буруля у берлоги», «Буруля на охоте на тетеревов» — не перечесть всего. Фотобиография. Одним словом, человек готовил себя для истории. Жизнь его превращалась в сплошной фотомонтаж. И вся его душа перетекла в эти фотки окаянные. Она из него незаметно утекала, как через решето. Худел, бледнел... Но оставался всегда весел.

Пошли мы как-то раз зимой охотиться на лося. Выходит на Афанасия здоровенный бык с могучими рогами. Ударил по нему Афанасий метров с пятидесяти пулей, бык и свалился. Как не запечатлеть знаменательный момент для потомков? Уселся Буруля верхом на лося, ружьишко положил на колени и принял позу пана Володыевского после битвы с турками: одна рука величественно покоится на рогах лося, а другая лежит на ложе ружья. Очень, скажу я вам, был у Бурули в эту минуту внушительный вид, сам газовщик Виктор Степанович Черномырдин позавидовал бы непременно. Но пока приятель Бурули Федюха Крот наводил объектив, случилось невероятное и непредвиденное, противоречащее всем канонам охотничьей жизни. То, что произошло, можно увидеть разве что случайно раз в жизни. Контуженный пулей лось с легким попаданием в основание рогов, в самую макушку головы, внезапно открыл глаза и первым делом увидел перед собой Федюху Крота. Федюха, встретив взгляд лося, почуял недоброе и вскрикнул, сделал шаг назад и повалился с треском на валежник. Буруля в свою очередь заорал на Федюху, выронившего фотоаппарат. Нервы контуженого лося не выдержали. Он собрал все свои силы, вскочил и устремился на махах в гущу леса, мелькая белыми лампасами. Буруля чудом держался у него на загривке. Надо было видеть в эту минуту его лицо. Он открыл рот в немом кличе, но спазм перехватил горло. У Афанасия недоставало времени, чтобы толком испугаться. Ружье болталось, зацепившись за рога. Оно колотилось по соснам. Бешеная скачка верхом на лосе длилась минут пять, не меньше. Буруля одолел множество препятствий, выказав чудеса ловкости. Первым на землю упало ружье, сохранив все свои боевые свойства, сам Буруля свалился метров через двести в заросли можжевельника. Он тотчас вскочил и отыскал свою фузею и шапку в чащобе. Единственно кто пострадал во всей этой истории, так это Федюха Крот. Он порвал портки при падении в валежник и опосля с неделю заикался.

— Ой, и бахоря же ты, Тимоха, ну и мастак на привирухи, — сказал дядя Николай, бондарь из деревни Грязнухино.

— Клянусь патронташем, истинная правда! — с обидой в голосе горячо проговорил Тимоха. В голосе его угадывалась некая проникновенная вибрация и чувство ущемленного самолюбия.

Он не врал. Я ему поверил. На охоте и не такое могло случиться. Быль бывает порой столь странной, что перехлестывает выдумку. Тимоха успокоился, закурил самокрутку и продолжал рассказ:

— Подбегаем мы к Буруле, очухался он, осматривает ружье, проверяет — не треснуло ли ложе. Вышли мы на поляну, где все это случилось. Там все еще стоит Федюха Крот с фотоаппаратом в руке. «Заснять-то хоть успел?» — спрашивает его Буруля. «Да какое там, смазал я кадр при падении», — оправдывается Федюха. «Да ты понимаешь, какой мог выйти исторический кадр?! — воскликнул Буруля. — Такой кадр любой журнал купит за бешеные деньги... А расскажи — никто не поверит! Скажут, врет Буруля. Хорошо, есть свидетели...»

— Так оно все и было на самом деле, как Тимоха говорит, — подтвердил степенный мужик в летах — Пантелей Спиридонович, бухгалтер сельсовета в Мыкитках. — Ухлестал контуженый лось. Пуля ударила чуток пониже основания рога и скользнула мимо, не расколола череп. Надо бы сразу Буруле чиркануть ножом лося по горлу. Да не смерекал этот артист, поспешил делать фотку. Такая натура! Показуха важней добычи. Ему весь мир видится через дыру объектива... Куда ни пойдет, хоть в магазин за водкой, всюду таскает с собой «Зенит»... То воробья на куче навоза запечатлеет, то кошку на заборе, то синичку на ветке... Он всех нашенских охотников по двадцать раз снимал...

Люблю я сидеть на опушке в теплой компании и слушать неторопливые занятные рассказы микитинских охотников. Где-то высоко над головой, среди макушек елей, подрагивают далекие, холодные звезды, лес полнится вздохами и шорохами, по стволам деревьев пляшут причудливые отблески костра. Отогревается душа. Устал я от города, братцы.

— А хотите, расскажу, как я однажды убил в трубе лисицу? — проговорил Пантелей Спиридонович.

— Это в какой же трубе — водопроводной или канализационной? — усмехнулся в усы дядя Николай.

— Ты не гомози, а слушай, как на самом деле случилось, — беззлобно сказал Пантелей Спиридонович и закурил размятую крепкими, как коренья, пальцами сигарету. — Я не мастер врать. Быль это. Вот как случилось. Измытарились мы с Иваном Подковыриным из Лопотни. Все утро бродили по чернотропу, ноги сбили. А без собачек не заполевали ни одного косого. Думали уже к деревне свернуть в укороток да зайти к Задонскому Федьке и малость перекусить. Глядим — в загриве под кручею на озимях лиса мышкует, резвится, бестия. И все ей нипочем, полная хозяйка в поле, мышами увлеклась. От лесочка, где мы разминулись, до нее почти два выстрела. Станешь подкрадываться логом, беспременно уметит.

Раскинули мы мозгами, Иван и говорит: «Ты обойди поле с другой стороны, затаишься против ветра, а я маленько подшумлю, ветку обломаю, свистну, чтоб пугнуть ее малость. Есть шанс, что кумушка побежит в твою сторону».

Сказано — сделано. Обминул я поле овражком да затаился в кустах можжевельника. Прошло немного времени, слышу: треснула ветка, потом едва уловимо донесся свист.

Эх, кумушку нашу будто током прошибло, подскочила на месте, испугалась, но чего именно — не поймет, а заодно и любопытно: что за странный свист? Замерла, постояла секунду-другую, видит — опасность не угрожает, но все же на всякий случай решила ретироваться. Гляжу — она шасть в трубу, что валялась неподалеку среди мелких кустиков. Откуда взялась в поле эта труба — одному Богу известно. Может, осталась от старой системы мелиорации. А ведь сослужила-таки пользу зверью. От волков лисы прятались в этой трубе не раз. Выждал я маленько для порядка да и направился бегом к трубе, а сам машу что есть мочи рукой приятелю: забегай, мол, с другой стороны, отрезай ей отступление к лесу. Обложили мы ее таким манером с двух сторон, как Паулюса под Сталинградом. Деваться ей, голубушке, некуда. Опростоволосилась в трубе, решив, что никто не выкурит оттуда, как из норы. Подошел я, постучал палочкой по трубе. Сидит, не шелохнется, шороха даже не слышно. Видать, крепкие нервишки.

Я принялся постукивать палочкой по трубе на разный манер да покрикивать: «Эй, плутовка, выходи! Хватит голову морочить...»

Она ноль внимания. Затаилась, решила нас перехитрить, выждать, пока уйдем. Но не тут-то было, не на тех охотничков попала, чтоб оставить знатный трофей. Крикнул я дружку, чтоб отскочил маленько в сторонку, а сам лег ничком да и заглянул в трубу. Сидит Патрикеевна, свернулась калачиком и будто спит, укрывшись хвостом. Просунул я ствол ружья, думал нажать на спусковой крючок, а потом кумекаю: «Как же я после выстрела доставать ее оттуда буду? Нет, не пойдет дело, нет резона стрелять зверя в трубе».

Тут Иван нагнулся да и крикнул с другого боку: «А ну, шасть отседова, тварь хвостатая!»

Эх, и подхватилась же она со страху и злости. Только успел я отпрянуть да стать на колено. Она меня хвостом по мордасам звезданула и припустилась наутек. Не выдержали нервишки. Вскинул я ружье, чуть накрыл ее шубку стволами и отсалютовал. А вторым выстрелом аккурат уложил наповал, когда ей до лесу оставалось метров пять, не больше.

— Выходит, не в трубе ты лисицу убил, Пантелей Спиридонович, как сперва сказывал, а в поле. Неточность в рассказе твоем, — заметил с едкой усмешкой Николай.

— Какая разница, ну, в поле, а мог бы в трубе. Загубил бы зря! — воскликнул Пантелей Спиридонович. — А без трубы нам бы ее не заполевать никак, это уж точно.

— Теперь ходи с трубой по лесу. Как завидишь лисицу — скидай трубу на землю и беги в загон, — посмеивался Николай.

— Экой ты заполонщик, Николаша, все тебе не так, — осадил его дядя Митя. — Главное дело — лисицу домой принес мужик да и нас позабавил.

— А я не верю этой истории, — взъярился Николай. — Брехунов с детства не терплю. То у вас медведи на елках висят, как новогодние игрушки, то лоси мертвые оживают, то лисы прячутся в трубе...

— А ты, Николаша, расскажи нам правдивую историю, — подзадорил его Тимоха, шофер из деревни Дубки. — Критиковать чужие истории может любой телепень, а у самого в закромах пусто...

— Это я, значится, телепень? Это я ничего рассказать не могу? — обиделся Николай. Глаза его так жарко сверкнули в отблесках костра, что показалось, вот-вот подожгут его бороду. — Ну, ладно, черти, слушайте же, расскажу я вам настоящую правдивую охотничью историю. Выдумывать я не мастак.

— Давай, давай, Николаша, хватит предисловий, — усмехнулся дядя Митя и достал свой заветный портсигар, строганный из капа.

— Жил я прежде под городом Херсоном, — начал свой рассказ Николай. — Охота там не то чтоб особо важнецкая, но болотной дичи хватает в начале сезона, пока не успели шибко разогнать. Был у меня приятель: егерь Петруня. Замыслили мы с ним проучить одного особо ретивого начальничка. Он колошматил дичь без всякой нормы отстрела, меры не знал никакой. Шишка по партийной линии. Агитатор-пропагандист...

— Воспитательная, видать, историйка, — дернул бровью Тимоха и едва не прыснул от смеха, но Николай и глазом не повел в его сторону и продолжал серьезно и сосредоточенно излагать:

— Прикатил этот самый начальничек, фамилия его была, как сейчас помню, Ябстерхватский, и начал на охотбазе качать права. То лодка ему не нравится — видишь ли, она старая, — то лак на болоте, куда его определили, не больно везучий. Прошлый раз, дескать, маловато он уток посшибал... Да и егерь попался ледащий. Сбитых уток не всех нашел. «Ладно, — говорит после вечерней зорьки Петруня, — дадим вам завтра самую ходкую пиратскую плоскодонку. И определим в Глухой Кут. Самое знатное и потаенное место. Там дичь вовсе не пуганная. Лучшего места не сыщешь во всех плавнях. Только вы отправляйтесь туда сами, без провожатого, чтоб не было свидетеля, что я вас пустил в это особое схоронное место. Да и никто не будет вам там мешать. К примеру, вертухать вашу посудину, гомозить и маячить на виду у дичи. Оденете маскхалатик, и начнется у вас царская охота. Вы только вечером добычей уж шибко не хвастайтесь ни перед кем, сложите в рюкзак и снесите в свою машину утайкой».

Взял этот Ябстерхватский лодку потемну и отправился на означенное место. Толкается шестом, а лодка эта заветная едва ползет, будто за ней двухпудовая гиря волочится по дну. Промучился он метров триста да и вернулся назад, совсем мужик выбился из сил. Давайте, говорит, другую посудину. На причале уже почти не оставалось охотников, все успели разъехаться по плавням. Дали ему другую плоскодонку, по-тамошнему каюк. Он опять погнал посудину, да только и новая оказалась не больно ходкой. Пока достиг до главной протоки, где надобно сворачивать к лаку, стало развидняться. Утиный лёт уже был в самом разгаре. Приткнулся он с краю камыша, сшиб парочку чирков и вернулся назад, обессилел вовсе. Пот градом катит, упарился весь, словно в бане, жара стоит страшенная: середина августа, в небе ни облачка.

Стал он ворчать на егеря, что протоки в плавнях не чистят, водорослями заросли. Тут его охотнички подняли на смех. Словом, оконфузился Ябстерхватский и укатил восвояси. Так мы его и проучили.

— А в чем же соль этой истории? — спросил Пантелей Спиридонович с озадаченным видом.

— Соль в том, что вколотили мы загодя в его лодку, в днище, три здоровенных гвоздя торчком. Они цепляли на себя все водоросли и тормозили лодку.

— Ничего себе шуточки! — воскликнул в сердцах Тимоха. — И это поучительная история? Он же укатил, да так ничего и не понял.

— Потом смикитил, но главное дело — оконфузился перед охотниками агитатор-пропагандист, — холодно ответил Николай. — Больше в то лето мы его на базе не видели, сгинул вовсе.

— Да, мрачноватая история, — покачал головой дядя Митя, прикрывая ладонью щербатый рот и пряча улыбку.

— Очень правдивая история! Философская! — стоял на своем Николай.

— Правда, она ведь не сахар и не мед, ее на хлеб не намажешь и сердце не утешишь, — сказал дядя Митя. — Ты нас какой-нибудь историйкой чуток повеселее ублажи.

— А знаете ли, братцы, что в лисьих норах часто одичавшие коты уживаются с лисами? — проговорил заговорщицким тоном Семен Анкиндинович, чтоб разрядить неловкость.

— Да быть того не может! — хмыкнул недоверчиво Николай.

— Ну вот опять ты за свое, никому не веришь, — вздохнул Семен Анкиндинович. — Да я сам сколь раз выгонял со своим фоксиком из нор котов и лис. Однажды был случай, видел собственными глазами, как одичавший кот гонялся за лисицей по кустам у дороги. Что уж там они не поделили — в толк не возьму. Но факт, был такой исторический казус, противоречащий законам природы.

— Ты лучше расскажи, Семен Анкиндинович, как заработал во время кабаньей охоты отметину на носу, — сказал дядя Митя.

— Что особо рассказывать, был такой штрих в моей биографии. Пошел я как-то осенью подкараулить кабанчика на засидке. Затаился на краю поля в кустах, подстелил соломки и стал дожидаться, когда выйдет стадо. Разморило меня с устатку, я и прикорнул на рюкзачке, грешным делом. И снится мне, что я с ветеринаром нашим Гришкой Евтюховым пошел в гости к куму из Водопьяновки на именины, а тут соседка его прибегает и просит слезно, чтоб заглянул на полчасика поглядеть, свинья у него опоросилась. Ну, мы с ветеринаром пошли поглядеть. Заходим в свинарник, а там дым стоит коромыслом, свинячья свадьба. Это сон такой.

Просыпаюсь я от поросячьего визгу, глядь — а в поле передо мной кабанье стадо на картошке кормится, хрюкают, бестии, от удовольствия, как черти. Прямо передо мной в упор стоит здоровенный кабанюга, шагах в десяти, весь серебряный в лунном сиянии, бока так и лоснятся, шерсть на загривке дыбом. И глядит вепрем в мою сторону, сопит сердито, так и жжет глазищами мой куст. А я сижу за кустом, драпать некуда, да и некогда, весь как на ладони, но все ж спасают меня немного куст и моя маскировка. Шевельнись я — он мигом ринулся бы на меня, а стадо умахнуло бы в лесочек. Вижу, успокоился маленько этот Отелло и навалился на картошку. Роет землю клычищами, как бульдозер. Стал я осторожно притягивать к себе курковку, приладился кое-как к щеке да и пальнул. Кабан тотчас упал. Стадо врассыпную. Я хотел вскочить, ан не тут-то было, держит меня что-то, ветка сухая. Я дернулся встать и ногу подвернул, упал, но тут же вскочил... Чувствую — правая щека мокрая. Отер ладонью — кровь, а на носу лоскут кожи болтается, мешает. Я и оборвал. А это, значит, когда стрелял я, скорчившись, курком по носу долбануло. В горячке я и не почувствовал, а шрам об сю пору остался.

— Ну а кабан? — полюбопытствовал Николай.

— Да что кабан, об нем я забыл давно. Съели.

— Выходит, ты его замертво срезал?

— Да вроде так.

— То-то, а то я сперва думал, как начал ты свою историю, что схватились вы после выстрела врукопашную. И тут он тебя отпровадил. Ну, думаю, опять соврет бессовестно, как Чубайс про свое геройство, а дело-то обычное, пал зверь. Похоже на правду...

— Выходит, я тебя разочаровал? — ухмыльнулся Семен Анкиндинович.

— Да нет. Правдивый рассказ. Настоящий охотничий рассказ, — ответил со сдержанным достоинством Николай.

Я смотрел на его лицо с редкими белесыми ресницами, на которые падали вздрагивающие отблески костра, и размышлял: «Сколько раз обманывали этого невезучего мужика! И вот он так мучительно поклоняется правде, хоть горькой, хоть блеклой, линялой и пошловатой. Что нашел в охоте этот прозаический рационалист? Но он еще не погиб, раз его тянет в лес с ружьем».

— А вот был однажды случай с Афанасием Бурулей, — сказал Семен Анкиндинович. — Пошли мы как-то поздней осенью на кабана, сделали загон, а тут возьми и выйди на него медведица с медвежонком. Ну что ты будешь делать, испортила всю затею, а стрелять нельзя. Лицензии не было на медведя. Правее Афанасия стоял майор-гэбэшник Уткин — приехал в наши края погостевать из Питера к теще. Он возьми со страху и вскинь ружье к плечу. Буруля ему негромко шепчет: «Не стрелять медведицу с медвежонком! Запрет!»

Медвежонок со страху метнулся к кустам неподалеку от Бурули, а мамаша вдруг кинулась на Афанасия, сгребла лапищами да и шмяк об землю. Покатился Буруля, будто пушинка, на сушняк. Но поднялся на ноги. Кости целы. Про аппарат забыл в тот миг. Здорово медведица его ватник попортила когтищами. А он стоит и улыбается в шоке. Сдурел от страха. Щека подергивается от тика. Вот самообладание у человека! Майор выхватил кинжал и кинулся к нему на помощь, а Буруля тихо говорит: «Замри на месте, дурак! А то поколочу! Не вздумать стрелять медведицу». «Извини, браток, — оправдывался опосля майор. — Я не знал — стрелять или не стрелять... Вдруг она задерет тебя?» «Ладно уж, чего только не случается на охоте, — морщился Афанасий, потирая ушибленный бок. — Валидольчику ни у кого часом нет с собой?»

— Я помню тот случай, — подтвердил Семен Анкиндинович Вертуханский. — Правда это истинная. Чудом тогда с медведицей все кончилось благополучно. Повезло человеку.

— А зверю? Очень впечатлительный и нервный зверь, — кивнул Тимоха.

Дядя Митя поднялся, подошел к костру и снял крышку с казана. Попробовал ложкой на вкус, а потом сдержанно проговорил:

— Шурпа готова, давайте миски, прошу к столу!





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0