Бабушке с голубями

Зачем у церкви кормишь голубей
десятки дней, а может сотни дней,
их стадо темноликое считая?
Как будто ты перед вратами рая
стоишь среди стенаний и теней.

Век двадцать первый... Но таков ли век,
когда ничто кругом не изменилось?..
Затон машин?.. То конница ютилась.
И так же гордо смотрит человек,

что на посту у серого столба
(сейчас — метро, тогда — у въезда в город).
И тот же души прошибает холод,
и та же с неба плещется вода.

Я знаю: с голубями говорить
куда верней, чем с сотнями прохожих.
Мне от тебя, на время не похожей,
еще вернее хочется разбить

тот мир, где все вполсилы, все — не то:
вполоборота, вполуправду, что ли!
Давай сегодня сменим наши роли:
я буду с голубями, ты — в манто
пойдешь домой,
                               улыбку нацепив,
спокойный тон,
                              возьмешь вино на ужин.
Есть голуби, они над миром кружат.
Есть дом, в котором ждет тебя никто.

Давясь тоской и времени дичась,
спешу к себе — в тебя гляжу устало.
У церкви ли, в дому — различий мало:
единая у всех на свете связь.

Чем дальше в годы — тем сильней тоска,
тем проще ощущение от бездны,
куда исчезли горы и века,
исчезнешь ты, а после — я исчезну.


Я устал

«Я устал!» Кому, какому свету?!
Здесь кричи, хоть тысячам — хоть стам,
не дождешься, дядечка, ответу,
даже если до смерти устал.

Думаешь, в глазах блатных прохожих
есть хоть грош звериного родства?!
Не поможет, дядя, не поможет!
Твой укор почти до озорства.

За Садовым душу схоронили,
за Могильцы сердце увезли.
Эти люди многое забыли,
чтоб другие люди не смогли.

От Китайгородского проезда
до Покровки — сырость мостовых.
Дядя, здесь особенность уезда
вдрызг живущих — только не живых.

Пасть метро и узость километра
до бульвара, ширость — до Кремля.
«Я устал!» — здесь для дождя и ветра
и других убогих, может, для.

У Москвы церквей необозримо!..
У людей забот невпроворот.
Дядя, им, поверь, бегущим мимо,
тоже б приоткрыть сегодня рот,

закричать без дела и без толку
(скольким эта фраза режет грудь):
«Я устал!..» С отчаянностью волка
хочется весь мир перевернуть.

«Я устал!» — кричи, пока есть мочи,
за нас всех, не смеющих вскричать.
Тяжело мне, дядя, стало очень
эту жизнь как заново начать.

Что поделать нам, бегущим мимо
времени, пространства, забытья?
Ты кричишь — а мне необходимо!
То не ты кричишь сегодня — я!


Бродяга

Он ночью молчал, все сильней утопая в песок,
а море гремело, как будто желало укрыть.
И тучи неслись — будто стаи китов — на восток.
И было неясно, зачем еще надобно жить.

Но вскоре прибилась собака, прижалась под бок,
и точно такой же бродяга сказал: «Закури!»
И он закурил, хоть ему и казалось: не мог.
И стало вдруг ясно, зачем еще надобно жить.

А море шумело... И рядом, присев на песок,
бродяга вдруг вспомнил: «А я, ты представишь, забыл,
как это — по дому идти и не выпачкать ног,
как в ванной лежать... А ты дома когда еще был?»

И вместе решили по миру теперь кочевать...
А море шумело... И стали налаживать быт.
Из досок, забытых в порту, сколотили кровать
и полог над ней из фанеры сумели разбить.

Я слушала море... А слышала их голоса.
А рядом машины гремели по скатам дорог.
В них ехали люди, свои охраняя сердца
от горя, печалей и дюже ненужных тревог.

Но вот в чем загадка: я знаю, не каждый бы смог
из них свой последний огарок чужим предложить,
еще — утверждать, уносясь по изгибам дорог,
что он не один... и зачем еще надобно жить.


* * *
А его ведь тоже любила мама
и если жива, то, как прежде, любит.
А он сидит на асфальте —
больной, упрямый, —
и его избегают люди.

В его сумке дыра,
и торчат по бокам карманы,
как неловкие швы,
что скрывают открытые раны.

А он как был,
так и остался ребенком,
брошенным в поле жизни
большим котенком.

И ему непонятно,
за что его гонят из стаи,
ему неприятно,
что все от него устали.

А он сидит на асфальте,
больной, упрямый.
И если жива,
его все еще любит мама.


* * *
Чужих людей не бывает.
Бывают чужие шапки,
дачи или перчатки,
чуждые города.
Чужих детей не бывает —
слышите? — никогда.

Чужих людей не бывает!
Не бывает чужих детей!
И бед чужих не бывает,
и даже чужих затей.

Мира коснувшись нашего,
к сердцу спешат они.
Сердца не бойтесь вашего,
боли его, любви!..

Не спешите другого
поранить стужей
взглядов или речей
(всем нам когда-нибудь
будет хуже
в бездне земных ночей).

Дайте руку ему —
и взойдут в его сердце цветы
и порадуют небо
пестрыми лепестками.
И будем жить в мире
из света и доброты.
Не надо держать
хорошее под замками.

Не бывает на свете чужих людей!
И чужих детей — вы слышите? — не бывает.
Не бывает на свете плохих людей —
бывают лишь те, о ком забывают.