От редакции

Предлагаем вашему вниманию уникальный и отчасти сенсационный материал — открытые письма «архитектору перестройки» Александру Николаевичу Яковлеву, ближайшему соратнику и идеологу Михаила Горбачева, первого и последнего президента СССР. Этот материал впервые публикуется целиком (небольшие фрагменты писем появились в 1996–1997 годах в газете «Литературная Россия»). Публикация осуществляется с разрешения сына Г.И. Куницына — Владимира Куницына.

Автор писем — профессор и академик РАЕН Георгий Иванович Куницын трудился над ними с 1992 года до конца жизни (1996), не успев завершить работу. Ушел из жизни и адресат послания, академик РАН А.Н. Яковлев (2005).

Но историческое и нравственное содержание этого материала со временем не утратило своего живого значения.

Конечно, из-за редчайшей личности самого автора этих писем — Г.И. Куницына. Всего за пять лет работы в ЦК КПСС Куницын успел существенно помочь таким выдающимся деятелям кино, театра и литературы, как М.Ромм, К.Муратова, Л.Шепитько, Э.Климов, А.Алов и В.Наумов, Р.Быков, М.Хуциев, Э.Рязанов, И.Смоктуновский, Л.Зорин, Ю.Любимов, К.Ваншенкин, Е.Евтушенко, Г.Шпаликов, А.Твардовский, О.Ефремов, Андрей Тарковский... Этому человеку нет аналогов не только в недрах ЦК. Похоже, он вообще единственный из советских начальников в сфере культуры, кто так решительно, отважно и безоглядно жертвовал личным благополучием ради содействия творчеству других.

Интересно, что Куницын и Яковлев познакомились в 1957 году, еще аспирантами, в Академии общественных наук при ЦК КПСС. И оба были приглашены на работу в ЦК. Куницын в идеологический отдел (затем в отдел культуры), а Яковлев в отдел агитации и пропаганды. Много общались, поскольку были почти одногодками, оба инвалиды Великой Отечественной войны, оба из простых семей, из глубинки — похожие судьбы.

Но в этих публикуемых нашим журналом письмах одного бывшего опального партийного чиновника к другому партийному чиновнику, что само по себе редчайший случай, есть удивительная особенность. Георгий Куницын, человек, поступившийся своей блестящей карьерой ради выстраданных принципов и нравственной позиции, человек безупречной репутации в глазах творческой интеллигенции России, единственный из возможных людей получил судьбой право говорить со своим когда-то товарищем на исповедальном уровне, с предельной прямотой. Поднимая разговор на высочайший уровень взаимной ответственности за Отечество. Эта символически неоконченная работа Георгия Куницына, безусловно выдающейся личности нашего времени, — яркое доказательство очевидной истины: даже великие государства способны погибать только лишь из-за индивидуального цинизма его граждан, из-за предательств даже на бытовом уровне. А что уж говорить в этом смысле о таких фигурах, как А.Н. Яковлев или М.Горбачев!

Фактически это письма человека, попытавшегося на практике стать альтернативой тому, что с годами олицетворил своею судьбой «архитектор перестройки» А.Н. Яковлев. Кто из них оказался победителем — решать читателю.

Георгий Иванович Куницын (1922–1996) родился в деревне Куницыно Иркутской области. Участник Великой Отечественной войны. Стал кандидатом ВКП(б) под Сталинградом в 1942 году. В 1943 году на Курской дуге вступил в партию. Четырежды ранен. Награжден боевыми орденами и медалями. Окончил исторический и филологический факультеты в Тамбове, Академию общественных наук при ЦК КПСС в Москве. С 1961 по 1966 год работал в ЦК КПСС (отдел культуры). С 1966 по 1968 год — в газете «Правда». Был снят с руководящих постов за отказ проводить репрессивную идеологическую линию партии в отношении творческой интеллигенции. Кандидат филологических наук, доктор философских наук, профессор Музыкальной академии имени Гнесиных и Литературного института имени А.М. Горького. Академик РАЕН. Автор нескольких монографий и многих статей. Член СП СССР, член Союза кинематографистов и Союза журналистов СССР. Похоронен на кладбище в Переделкине.
 

Письмо-введение

Мой бывший единомышленник Александр Николаевич!

Твоя и моя жизни некогда сложились так, что, казалось, мы не могли не стать не только единомышленниками, но и друзьями. И все же что-то этому многие годы мешало. Пока не дошло до острой противоположности в наших с тобой взглядах. И в делах. Теперь и вовсе непонятно, а зачем, собственно, скрывать друг от друга и от других людей то, что случилось реально — вне нас и между нами. Тем более что и по старости нам обоим давно пора подвести итоги нашей бедовой жизни. Подвести их, разумеется, по совести. По святому долгу перед людьми.

Мне сегодня представляется наше дело так, что мы с тобой — два совсем разных типа личности. И в политике. И в собственной нашей этике. Надеюсь, это поможет понять читателю, что такова в ее сути трагедия нашей российской истории. И такова также комедия и ирония ее.

Попробую не торопясь и не горячась разобраться в этом, не отходя в сторону от щекотливых нюансов, а их немало.

Как и всякий нынешний бескомплексный политик, ты пытаешься, хотя бы только словами, но все же опереться на принципы морали. Достойное стремление. Разумеется. Но какие они в их сути — эти твои на практике неуловимые принципы?

Реальные они или кажущиеся? Может, вовсе их и нет?

Ты, думаю, догадываешься, что у меня имеется что сказать и тебе, и о тебе нашим современникам. Разговор наш, надеюсь, будет идти на уровне взаимной исповеди. В противном случае нужен ли он?

Впрочем, откроешься ли ты мне или нет — это сугубо твое дело. Что касается лично меня, то мой ответ тебе и есть вот эти мои горестные письма.

По ходу разговора требуется и такое пояснение: между моим первым (вводным) и последним письмом оказались как бы пока заштрихованными годы 1991–1996. Возможно, потом и еще будут такие же годы и годы — для их глубокого и верного осмысления.

Ежели кому-то и не понравится жанр письма для изложения столь сложных проблем историософии, то с этим придется смириться. Поскольку мною давно написаны в том же эпистолярном жанре и самые крупные мои исследования истории русской революции. Они ждут своего востребования... Они и дождутся его. Пора историософского невежества в России кончается. История Отечества нашего предстает перед нами теперь не просто чередой чудовищных событий, а все же и как гарантия предначертанного спасения земной цивилизации. К сожалению, именно это-то многими нашими современниками и не замечено! Куриная слепота...

Не любопытно ли, что наше национальное русское самосознание было буквально на лету взорвано «Философическими письмами» П.Чаадаева? Хотя эти его письма, в сущности, являются философской самодеятельностью. Взрыв в духовной сфере России тем не менее состоялся. Уже в тогдашнем русском обществе неподъемно много скопилось несовместимых направлений мысли и дела.

А ныне их и того больше! Дошла наконец и наша очередь до геополитики. Насупились россияне. Чуем приближение во времени и еще большей сложности событий. Чуем, стало быть, и сусанинскую правду нашу.

Это и беспокоит. Святая Русь, но и — мученица. В России святость в муках.

Все заметнее происходит ныне многозначный крен русской мысли в сторону сложнейшего национального самосознания, в сторону новейшей геополитики, все глубже врабатывается в проблемы не только Запада и Востока, в которых потерял четкость социального мышления Н.Бердяев, но и в философские аспекты Космоса.

В этой расстановке тенденций западническая позиция П.Чаадаева превосходит дерзостью своей (не глубиной, конечно!) всю западноевропейскую русофобию. Его одиночный выстрел прозвучал в Час Быка...

И все же не мне отрицать непричесанную, но яркую талантливость «басманного философа».

Меня сейчас более всего удивляет то, что ты (фактически) за линию отсчета (более чем через столетие!) тоже принимаешь в России именно чаадаевскую несправедливость, которую тот потом мужественно и открыто сам же и отбросил. Именно отбросил. К этому нам еще придется возвращаться в процессе рассмотрения его «Философических писем»... Если успеем. Действительно, все по краю ходим.

Настораживает меня и то, что ты пытаешься в этих-то обстоятельствах удержать лично для себя явно особые условия: ты не намерен с кем-либо вести конкретный спор. Ты все еще считаешь для себя лично удобным без аргументов разделываться с чьими-либо концепциями, имена их авторов не называть... На что рассчитываешь? Широкой спины Политбюро больше нет.

Ты готов, стало быть, вещать, как прежде, но не убеждать! Это надо понимать так, что ты хотя и числишь себя главным демократом, а не собираешься и с ними быть на равных. Тебе хочется продлить свое положение властной неприкасаемости. Именно властной. В чем же в таком случае смысл идущих в стране стихийных преобразований?

Не диктаторское ли это пренебрежение в первую очередь к тем, кто честно и искренне ищет истину? А ищут ее думающие люди.

К тому же не слишком ли надоевшее это само по себе явление — шевелящийся в ноосфере сегодняшней нашей страны бывший член Политбюро бывшей КПСС? Самого этого явления сегодня уже нет, но смрад от него все еще продолжает стелиться ковровой дорожкой.

Это-то и заставило меня изменить начальный смысл этого моего просветительского обращения лично к тебе. Перед тобой не просто обращение одного политика (точнее, политолога) к другому, а это также и почти неуловимая персонификация идей и взглядов нас обоих — взглядов на то, что же с нами происходит. Действительно, что?

В самом деле, куда несет нас рок событий? Не перепрыгнул ли Павел Иванович Чичиков на большом ходу из птицы-тройки в «тойоту» или «мерседес»? Прямо на ходу. Кто-то и ныне торгует мертвыми. И живыми. Кому же перешел в рыночную собственность вишневый сад? Уцелел ли в годы безумств Егора Лигачева?

Получается, наш сугубо российский Великий Инквизитор заблокировал собою замысловатые и неразгаданные лабиринты нашего общества, и особенно растревоженного сознания его.

Кажется, я набрел на предопределенность с нами случившегося. Впрочем, и об этом подробно — впереди.

Но какова же сама по себе оказалась тогда именно твоя с М.Горбачевым конкретная практика? Чем она действительно послужила истерзанной России? Возведет ли она своих адептов в XXI столетии на пьедесталы именно человеческого величия? И с чьей руки, наконец, перестанет существовать насилие над совестью и над самой жизнью нашей?

Думаю, ты и не будешь удивлен, что далее я предъявлю тебе именно исторический (в смысле не рыночный) счет. Кстати, его объективно предъявляет тебе и сам исторический процесс. Благо, по терминологии М.Горбачева, этот «процесс пошел». Именно этот процесс. Знаете ли вы оба, чем ему теперь помочь? Какова социальная цена его? Потери наши огромные. Преступно велики, а ты заливаешься соловьем о своей «победе»...

Впрочем, твой Санчо Панса (догадываешься — кто это?) увертливо, но более чем намекает на то, что «перестроечный» российский Второй (то есть ты), в сущности, выше первого (то есть М.Горбачева). Тем самым и запущена общеимперская (всероссийская) утка о твоих мистических возможностях... Санчо указывает на тебя как на явление Христа народу...

Ты находишься во власти нечаянной-негаданной эйфории (по поводу якобы чуть ли не единолично тобой разрушенного советского общества)... Захлебываешься в своем личном счастье. Оно тебе будто с неба упало. А.Ципко сразу же в это поверил. И задудил в медные трубы. Для России такое и в шутливом-то литературном тексте не предполагалось. Не случайно же, что у нас до сих пор так и не появилось ни единой похожей на истину научной работы о трагедии. Все ужасное воспринимается в России как трагедия... Да. Все — ужасное. Весь беспредел.

Между тем один из великих русских писателей давно и верно заметил: русский человек «наиболее красив в трагедии».

Но всякий ли просто несчастный из нас высок духом? И всякий ли высокий духом — несчастен?

Аристотель на заре истории с обезоруживающей простотой и спокойствием сообщил человечеству: хорошие люди — герои трагедии; а люди плохие — действующие лица мировой комедии...

Мне, вечному изгою, придется наконец проникнуть в самые глубины лично твоей идеологии. Не только твоей. Моей — тоже. Хотя я не могу видеть опошления и вероломного уничтожения самого уважения к людям в России. Вот и решил попытаться — в твоем и своем лице — увидеть и осмыслить наше с тобой действительно запутанное бытие. Осмыслить революцию в России также и как иронию нашего своенравного Отечества.

Иронию, стало быть, самой истории!

Остроумный Г.В. Плеханов назвал историю «ироничной старухой». В дальнейшем отдельно остановлюсь на этих демонических моментах. Они тревожно глубоки. Черный омут — в страшном сне. Черный и опыт.

Надеюсь, мне и тебе, по милости Всевышнего, все же удастся избежать хотя бы теоретического терроризма...

Надеюсь, станет ясным и то, что у нас в стране ныне называется... демократией. Многие озабочены тем, как точнее перевести это слово на русский язык... Чья это власть? У народа ее нет...

Сам жанр моего письма, в сущности, элементарно общечеловечен. Сам жанр. Глубокий это поклон памяти тех, кто способен на диалог с Вечностью. И для этого найти бы сколько-нибудь адекватную форму суждений на фоне твоих столь радостных заявлений о том, что, развалив многострадальное советское общество, ты чувствуешь себя явно и нормально счастливейшим человеком... И все это — на фоне кладбищенской России. И все это — на фоне неограниченной духовной опустошенности.

Кто нас, однако, спасет? Интеллигенция? Во главе с тобой?

И тут-то возникает очередная ситуация духовного взрыва российского национального самосознания. «Каженный раз на ефтом самом месте»... Другими словами, вновь и вновь приходит к нам Петр Яковлевич... Соответственно эпохе названный в меткой эмигрантской русской прессе «басманным философом».

Философ в масштабе Басманной улицы в Москве?.. Впрочем, Чаадаев оказался смел абсолютно. Это громко трагическая натура.

От продолжения экзекуции русской истории он позже все же отказался — в статье «Апология сумасшедшего». Но многие у нас в России отказа Чаадаева от Чаадаева не приняли... И ныне не принимают. Вероятно, и не примут.

Можно удивляться, насколько цинично и ты, и Горбачев пренебрегли тем, что называется национальным вопросом. И особенно той его частью, которая называется русской идеей. А казалось, будто и здесь что-то изменится к лучшему.

Надеюсь, ты не забыл, что все-таки пригласил меня к себе на Старую площадь в начале марта 1988 года. Сославшись на то, что пригласил меня по делу — причем и от имени М.Горбачева. Ты высказал мне просьбу: изложить свои позиции и также фактологию по национальному вопросу. Именно для Политбюро ЦК КПСС. Работа эта была мною сделана. Но она тогда же словно в воду канула... Между тем кавказские войны тогда уже зловеще разворачивались.

У тебя же и у М.Горбачева не оказалось необходимо верной программы ни для Карабаха, ни для Абхазии. И всех наций вообще. Не оказалось — и все. В частности, и для самой России тоже...

Знакомая ситуация? До слез. Значит, нет тайны в том, что М.Горбачев и ты рядом все-таки затеяли импровизированную перестроечную свару. Вслепую! По известному бонапартистскому способу: «Сначала ввязаться в большую драку, а там видно будет». И — ввязались! А драться не умеете... Людей не жалеете. Впереди себя под пули пустили детей, женщин и стариков... Принужденно! Политические евнухи.

Разве не к этому свелись ваши явно бонапартистские действия? Но ты даже и это злодеяние поставил себе в заслугу: мол, времена-то действительно меняются, и думать всем приходится «по-новому». «Долой старые идеи и позиции!» — воскликнул ты и выбросил из своего лексикона идеи, которым вчера поклонялся.

Выбросил и идеалы свои, и имена вчерашних кумиров.

Но оказалось — не их реальную практику! Тут ты и попался на удочку — коварной иронии истории. Многие из нас оказались героями исторического фарса, а не великой страданиями России трагедии.

Впрочем, к действию роковой этой триады (трагедии, комедии, иронии истории) я еще буду обращаться в дальнейших письмах к тебе. С этого и начнется мой разговор с тобой в самом первом из них. Письма мои к тебе на стол ложатся не по строго хронологическому принципу, а по логике их содержания.

Национальный вопрос — это некогда добрая наша слава, а ныне это самый большой и самый выраженный позор России. Ясно, что тут не Россия сама по себе виновата, а власти ее, которые сумели навязать ей чуждые формы жизни. Страной нашей почти весь XX век от чужого имени управляли или фанатики, или бездари, или те и эти вместе.

В скрещениях судьбоносных тенденций и предстало никем не контролируемое место для тебя.

В твои «выдающиеся» организаторские способности в масштабе такой страны, как Россия, я лично никогда не верил, но факт есть факт: по должности своей ты в общей суматохе занял именно это ключевое место. Произошло, между прочим, то, что и произошло: страна действительно ждала своих героев и вот нашла, что называется, топор под лавкой... Пришелся ко двору ей не деятель, не строитель, не старатель, а мастер разваливать. Впрочем, в данном же случае никто не устраивал продуманного развала. Взяло и само развалилось. Кое-кто в этом и усмотрел связь твою с высшими силами... А.Ципко представил тебя даже и самим посланцем Бога. Но, конечно, он имел в виду не Воланда, не дьявола, а Промысл христианского Божества...

Любопытны и детали. Когда развал советского образа жизни закончился, ты оказался фатально рядом с танком, на котором тогда судьба действительно возносила Б.Ельцина. И дальше этого уже не надо было и разваливать. Надо было именно строить. А этому ты не обучен. Ты больше на подначках... Обе руки с кукишами в кармане...

И возникла проблема — куда теперь-то определить А.Яковлева, перебежчика, который так недавно, как и все члены ЦК КПСС старого состава, осуждал Б.Ельцина. За то, за что его тогда возносил народ.

Может, и не все уловили твою увертливую самоиронию, однако на этот раз она была искренней. Ты сказал с экрана, что от твоего назначения главой телевидения и до твоего будущего снятия с этого коварного поста — наикратчайшее расстояние...

Но ты все равно пошел на этот пост. Хотя и знал, что судьба личная твоя оказалась вновь ничем не защищена. Фарс и трагедия в ней поменялись местами. И теперь и сам ты лично ничего изменить в этом не мог. А сама неизбежность эта была оформлена почти художественно: телевизионщики ничего плохого не стремились для тебя сделать, но они снимали каждый твой шаг и позу. На всякий случай. Ничего более беспощадного для тебя ранее я не видел, чем эта царственная мышеловка.

Есть в ней фатальный кадр: на экране — только половина твоей фигуры. Причем — со спины. Появился и проплыл акцент телекамеры на том, что твое ухо — большое... И ловит оно судьбоносные сигналы приближающихся событий.

Высокий это шарж... Символический.

И все же, к примеру, в отличие от Алексашки Меншикова в Березове, ты лишен природного величия.

Впрочем, я не до конца уверен, что оба мы с тобою достаточно критично смотрим на самих себя. Ирония нас не отпустит. Но и в самом деле, судьба наша — во власти иронии истории. Всесильна и беспощадна ее кара.

Кстати, мы тогда наперегонки шли с тобой, буквально параллельно друг с другом. Ты заведовал в ЦК КПСС сектором телевидения, аз, грешный, — сектором кинематографии. Потом я вел подотдел кинематографии. А потом и оба с тобой мы почти одновременно стали заместителями заведующих отделов ЦК: ты в Агитпропе, я в отделе культуры. Сейчас я напоминаю лишь о том, что телевидение в 60-е годы (под гнетом лично твоей политической цензуры) еле ползло. Как раз лучшие отечественные кинофильмы ты и Н.Месяцев не пускали на телеэкран. В сущности, в этом и проявила себя наша Великая Инквизиция — на наш отечественный манер.

Об А.Яковлеве тогда мало кто и знал. Тем более в положительном плане. Оба вы с Месяцевым меня, опального, заключили в рамки домашнего ареста.

Теперь я знаю, что именно ты (в согласии с Е.Лигачевым) перекрыл мне все пути к рычагам горбачевской и твоей «перестройки».

В связи с этим я вернусь к первому твоему возвышению над российским телевидением. В 1963–1972 годы. Тогда уже смутно чувствовался подвох в самих событиях. Я вижу теперь в тебе классический тип современного последователя Никколо Макиавелли, дополненный сходством с наибольшими хитрецами поздних времен... К этому надо добавить, что все это корректировалось твоей огромной способностью к социальному самосохранению.

Это на сегодня мною, насколько возможно, исследовано и, надеюсь, будет опубликовано когда-то полностью. Может быть, и при моей еще жизни. Сейчас такое маловероятно.

Понятно, что речь обязательно пойдет и об альтернативных путях развития России. Без какого бы то ни было страха. Но и без ложной скромности. Я вижу и защищаю в нашем с тобой споре альтернативу, разработанную мною. Поэтому и сопоставляю ее с твоим кружением по лабиринтам профессионального обмана. И — с твоим притворным невежеством в проблемах, за занятия которыми ты получал неплохую зарплату. И плюс к тому государственную милостыню — в натуральную ее величину. Названную «Кремлевкой». Включая и автомобиль.

Да, Саша. Исповедь есть исповедь. Разве не так?

Впрочем, теперь-то ты мне и не Саша. Это, между прочим, при всем том, что я и теперь не могу представить тебя в качестве государственного предателя, о чем недавно появились публикации контрразведчиков. В отношении тебя, полагаю, несомненно, существует презумпция невиновности. Я рассматриваю тебя и себя теперь именно как альтернативы к самим судьбам России. Поэтому прямо и заявляю: да, теперь я четко вижу, что идейно ты уже в те ранние годы был моим противником. Теперь мне ясно, что с тобой мы с какого-то момента фактически стали противниками и по отношению лично друг к другу. Это все, так или иначе, доказывает тот факт, что идейное и нравственное расслоение неизбежно пришло и в тогдашнюю партийную номенклатуру. На Старой площади, можно сказать, под боком у Брежнева и Суслова, появились — в начале 60-х годов — взаимоисключающие тенденции в понимании судеб России.

Действительно, ранее весь аппарат этот выполнял только и только запретительную и тупую функцию, особенно в сфере создания художественной культуры. Строго соблюдалось это и тобою, хотя высшему начальству ты, вероятнее всего, и тогда уже показывал кукиш в кармане. Поэтому «твое» тогдашнее (особенно в художественных жанрах) ТВ играло особую роль в том смысле, что оно само собой отбивало охоту у множества миллионов людей принимать такое ТВ всерьез. Но именно такое ТВ и было ранней формой дискредитации прежде всего самого себя и накопления энергии развала для приближающейся «перестройки».

Получается, что я, по крайней мере, обнаружил это (а вернее — осознал) позже, чем это случилось. Сработала все-таки моя первобытная наивность. Правда, она же и многое объясняет в моей тогдашней деятельности.

Вот теперь и взглянем на то, чем занимался в те же 60-е годы пишущий эти строки.

Занимался я, получается, совсем не тем, чем ты, Александр Николаевич. Пусть же читатели наши хотя бы теперь определят, кто из нас с тобой и какое отношение имеет к понятию российские «шестидесятники» XX века. Я сильно поражен был, узнав правду о тебе: я увидел по телевидению, и не однажды, как, не сильно смущаясь, ты подтверждал в своих интервью желательный для тебя и для средств массовой информации «факт», что ты якобы вообще был главным российским «шестидесятником». Неужели ты надеешься на то, что удастся утверждать столь явную ложь? Ведь ты же тогда был никто — для людей из сферы реальной оппозиции. И это я в этой книге писем тоже раскрываю. Загадки и Канады, и Чехословакии, и — тем более — загадки самого Агитпропа в связи с тобой не существует.

Да ее и ранее не было — для тех, кто отличал верную информацию от неверной.

Не сделаю очередной глупости умолчания об обстоятельствах только из-за того, что они касаются и меня. Кое-что из этого ряда фактов и событий выношу для сведения и тех, кто заинтересованно прочтет мое сегодняшнее начало полемики с тобой, баловнем ночных путешествий по тропинкам дьявола.

Если обозначить лишь самую суть моего конфликта с брежневско-сусловским ЦК, то придется обратиться также к фактам, которые ныне известны уже только единицам. Они, однако, чрезвычайно важны для понимания наших с тобой расхождений уже в 60-е годы. Что же касается меня лично, то был это именно мой «звездный час». В сущности, это и была та альтернативная позиция, которая была бы (еще и будет!) принята российским обществом, если бы именно она стала достоянием великороссов.

Напомню тебе некоторые из наиболее характерных ситуаций.

В 1966 году, в сентябре, мне было предложено написать проект очередного постановления ЦК КПСС о состоянии дел в советском кинематографе. Естественно, критическое. С элементарными кадровыми выводами о том, что тогдашний председатель Государственного комитета кинематографии СССР А.В. Романов не справляется с обязанностями. На пост, занимаемый им, было предложено пойти мне. Неожиданно для меня, но все же как бы и естественно. Ведь перед тем, как я стал (в 1965 году) заместителем заведующего отделом культуры ЦК, я в течение трех лет был заместителем заведующего подотделом кинематографии. Заведовал тогда им тоже Романов. Он был и министром кинематографии. Короче, я, не откладывая, согласился пойти на Госкомитет кинематографии.

Однако тут же и пришлось от этого отказаться. Ибо мне, как автору разрабатываемого проекта постановления ЦК, поручалось обозначить тогдашнюю оппозицию, якобы действительно сознательно имеющую место в творчестве советских кинематографистов. И были названы имена их. Я ушам своим не поверил, услышав это.

В названном крамольном ряду оказались, ясное дело, наиболее талантливые.

И что же им вменялось в вину? У меня и сейчас кровь стынет в жилах при воспоминании об этом. Главная формула М.Суслова звучала так: «В советской кинематографии сложилась влиятельная группа режиссеров, осуществляющая идеологическую диверсию против партии...»

Не любопытно ли, что всего лишь за неделю до этого я одобрил и принял по самому высшему классу, несомненно, самый «крамольный» тогда фильм «Андрей Рублев»... Фильм этот был официально запрещен вскоре после моего ухода из аппарата ЦК... Об этом еще будет разговор в дальнейшем. Делаю заявку на творческую необходимость его. Важно, чтобы такой разговор состоялся. Образованные люди России должны знать о столь значительных феноменах духа.

Сейчас продолжу, в частности, и о моей личной судьбе.

Тогдашний ЦК, как ты знаешь, стал в то время уже не особенно обращать внимание на то, о чем человек действительно думает втайне, а много больше на то, какова его практика. Особенно в сфере духовной культуры. В чем и как он себя проявляет. Поэтому и не был неожиданным мой отказ от официально продиктованных тогда мне позиций. Впрочем, позже, в течение двух десятков лет, Ф.Ермаш действительно сделал их способом удушения творчества наиболее ярких личностей в советском кинематографе.

Получается, что я действительно сам отверг себя (в 1966 году) от назначения министром кинематографии СССР. Зато до этого (в 1963–1966 годах) мне удалось способствовать естественному расцвету отечественной кинематографии. Горд я этим на всю оставшуюся мою жизнь.

Суди, впрочем, сам. Незадолго до преждевременного ухода в мир иной величайший актер века, без всяких экивоков, Иннокентий Смоктуновский сказал с телеэкрана на весь земной шар, что он знал из тех, которые функционировали в ЦК КПСС, только одного порядочного человека, кто действительно занимался проблемами искусства смело и честно, то есть профессионально. И Смоктуновский назвал меня одного! Знал он, что я, не обращаясь к кому-либо за чужим авторитетом, решал проблемы сам. Без страха. Как надо.

Ведущий кинопанораму известнейший ныне режиссер Э.Рязанов, он же и режиссер-постановщик выдающегося фильма «Берегись автомобиля!», о злоключениях которого шла речь с телеэкрана, — Рязанов с готовностью присоединился к утверждению И.Смоктуновского и добавил, что фильм «Берегись автомобиля!» не был бы сделан и, ясное дело, на экраны вообще не вышел бы. Э.Рязанов, разумеется, помнит, что этот фильм уже и на стадии литературного сценария оказался непроходимым.

Сначала мне удалось помочь опубликовать его, и тогда дошло до того, что перестраховщики в аппарате ЦК и в Госкино стали придираться даже и к выбору актеров. Не безумие ли это — помешать сниматься И.Смоктуновскому, О.Ефремову, А.Папанову?

Моей причудливой судьбе было угодно участвовать и в судьбах многих других гениальных и просто талантливых произведений искусства Мастеров, попадавших в беду из-за своей безущербной честности и бескомпромиссности.

В начале марта 1963 года в Свердловском зале Кремля (помнишь ли?) состоялась очередная встреча руководителей партии и правительства «с представителями творческой интеллигенции». И на этой двухдневной взаимной встряске (да, именно взаимной) Н.С. Хрущев внезапно подверг безудержному разносу фильм Марлена Хуциева и Геннадия Шпаликова «Застава Ильича». Фильму были предъявлены сугубо политические даже и не требования, а именно обвинения. Я тоже тогда еще не во всем хорошо разобрался, а поэтому — по просьбе помощника Хрущева — высказал свое отношение к «Заставе Ильича». Там были и критические замечания, но отнюдь не в духе политических устрашений, а на уровне диалога представителей власти и искусства. Диалог этот, считаю, тогда именно и начинал быть желаемой нормой во взаимоотношениях художников и политиков страны.

На этот раз Н.Хрущев не просто неожиданно, а именно внезапно пустил в ход свое личное своеволие. Он обозначил свою позицию как диктующую по отношению к искусству. Фильм «Застава Ильича», один из самых выдающихся свершений отечественного и мирового кинематографа, был поставлен на полку. И кажется, никто и не ожидал, что уже в ближайшее время что-то серьезно изменится в судьбе фильма и режиссера. Ранее запрещенные фильмы обратно с полки тогда еще не снимались. А при Сталине таковые нередко и просто уничтожались — в самом буквальном смысле этого слова. Смывались с пленки. Новейшее это открытие еще одной формы насилия над процессом художественного развития.

Примерно через две недели после этого я был назначен (тоже внезапно) заместителем заведующего только что созданного подотдела кинематографии. Создан он был в составе огромного идеологического отдела ЦК, составленного из трех гуманитарных отделов — Агитпропа, отдела науки и отдела литературы и искусства. Действительно новым здесь оказался лишь подотдел кинематографии.

Было подчеркнуто самим его созданием, что кино в самом деле «самое важное и самое массовое из искусств». Им надо жестко управлять, а не ограничиваться разговорами аппаратчиков об этом.

Это вот обстоятельство и надо учитывать ныне, когда говорим о том, почему Н.Хрущев на встрече с высоким слоем творческой интеллигенции в марте 1963 года так тяжко навалился на деятелей киноискусства, что они и ахнуть не успели. Первыми под руку ему попали молодые тогда М.Хуциев и Г.Шпаликов, а из старых — С.А. Герасимов, их художественный руководитель на студии имени А.М. Горького. Один из крупнейших кинорежиссеров XX столетия. Художник-мыслитель. Умница в прагматике.

Нельзя сегодня не учитывать и такой факт: перед встречей 7–8 марта 1963 года ЦК КПСС принял ошеломительное решение о ликвидации Союза кинематографистов (на стадии успешной деятельности его Оргкомитета). 2 марта 1963 года, буквально накануне встречи в Свердловском зале Кремля, секретариатом ЦК, в отсутствии Н.Хрущева, в присутствии легендарного тогда И.А. Пырьева, С.Герасимова и С.Юткевича, было совершено действо открыто реакционного характера: закрыть всякую демократию в кинематографе.

Но главный автор этого политического сюжета был сам Н.Хрущев. Потому-то он и не вел сам заседание Секретариата (не пришел на него), — ему надо было иметь в резерве свое личное слово по столь острой проблеме. Для этого ему лично и потребовалось обязательно предварительно встретиться с наиболее яркой творческой элитой.

Глава КПСС и СССР вовсе не каждый раз представал человеком крайностей. Когда надо было кого-то перехитрить, он этого обычно добивался. И на сей раз наш тогдашний лидер тоже схитрил! Он подставил Секретариат ЦК КПСС — тем, что предварительно согласился с его решением о закрытии Союза кинематографистов СССР. К тому же фактически тогда уже созданного! Осталось лишь собрать учредительный съезд Союза кинематографистов.

Я сидел тогда в зале заседаний этого Секретариата ЦК. Все основные документы о необходимости создания Союза кино были написаны, между прочим, той же самой рукой, которая сейчас выводит эти строки для тебя. В моей папке лежали мной написанные, но противоположные по смыслу хрущевским предложения относительно кино. Моя судьба такая.

В дальнейшем мне еще не раз придется вернуться к этому многозначному заседанию в ЦК, где состоялся, кстати, великолепно яркий идейный бой неистового Ивана Пырьева и Сергея Герасимова (С.Юткевич не выступал) с Флором Козловым — в партии вторым тогда лицом после Н.Хрущева.

Стало достаточно ясно: назревает очередной кризис сознания нашего Советского Союза. По крайней мере — сознания российского. А еще острее — тогда не увиденный кризис самой КПСС.

Оказалось, это вовсе и не кризис искусства! А это был подъем его! Поскольку оно стало оппозиционным — на этот раз действительно по отношению к самому советскому образу жизни. То есть искусство наше становилось действительно самим собой... Именно такое искусство тогда и стало восприниматься как «ум, честь и совесть эпохи», а не КПСС. В этом все дело, бывший коллега.

Но трагедия есть трагедия: Н.Хрущев начал в это же время переход на противоположные ему, на консервативные рубежи в политике. Особенно в руководящем воздействии на творческую интеллигенцию. Впрочем, то же самое происходило и в других сферах власти.

Вместе с тем Хрущев оставался ближе других членов Политбюро к призрачному российскому либерализму. Вскоре выяснилось, что он и сам лично был в хитрой ловушке... Ввалился в нее как мамонт.

Однако вернемся к М.Хуциеву и Г.Шпаликову. Они в то время не осознавали, что и являются оппозицией к самому тогдашнему образу жизни. И все же оппозиция не диверсия, а, напротив, нормальное состояние искусства. Более того, М.Хуциев и Г.Шпаликов — да и С.Герасимов — были уверены, что вершат свои дела на благо народа.

Любопытно, что и я был в составе этой же оппозиции. По объективному ее смыслу. Не осознанно. Такова и была тогда позиция реального гуманизма.

Поэтому, когда фильм «Застава Ильича» был «исхлестан и распят», а перед тем за несколько дней был закрыт создававшийся Союз кинематографистов, я почувствовал в известном смысле «распятым» и самого себя.

И тогда пришлось учиться понимать нашу жизнь решительно по-иному. Это понимание я изложил потом в книге «Политика и литература». По твоей просьбе я передал ее тебе через И.Черноуцана. В 1973 году.

В таком историческом контексте оказались тогда М.Хуциев и Г.Шпаликов. И все те, кто стремился к настоящему искусству в условиях господства всеобъемлющей цензуры. Конфликт искусства с властью тут был предопределен.

Тогда я еще достаточно ясно не осознавал всего этого, но интуитивно, что называется, просек суть проблемы. «Заставу Ильича» смотрел не однажды. Искал конкретные возможности спасения фильма, действительно судьбоносного для искусства. Создатели фильма между тем переживали тяжкое чувство безнадежности. При том что собственная их позиция предельно ясно заявлена ими даже в названии фильма: «Застава Ильича». Поколения меняются, а их застава остается ленинской. Таковы были самые ранние симптомы того, что случилось с нами теперь, через двадцать лет.

Где-то в начале мая 1963 года я пригласил к себе М.Хуциева. Ранее с ним почти не был знаком. Но видел его ранний фильм «Весна на Заречной улице». Льва узнают по отпечатку лапы... Отпечаток был явно львиный.

М.Хуциев, придя ко мне по моей просьбе, заявил, что не видит выхода из создавшейся ситуации, ибо сделал фильм по своему глубокому убеждению. Получалось, и здесь положение тупиковое. Тогда я предложил ему (пока ни с кем не согласованное) следующее продолжение рокового сюжета: пусть М.Хуциев и вся его группа все же возьмут фильм «Застава Ильича» на доработку, а мы (подотдел кинематографии ЦК) обратимся к Н.С. Хрущеву за разрешением на нее, а значит, и с просьбой финансовой. Я дал понять М.Хуциеву, что надо непременно нейтрализовать прежде всего предубеждение людей верха. Не губя своего искусства. Он согласился не очень радостно с идеей доработки, считая не без оснований, что фильм отшлифован им до предела. Но — согласился, и я написал от подотдела Н.С. Хрущеву обоснование необходимости спасения фильма «Застава Ильича». И Хрущев дал согласие на это, думаю, с облегчением.

Как и предполагалось, острота творческой проблемы уменьшалась от самого факта, что фильм дорабатывается самими его создателями.

У Леонардо да Винчи есть суждение: тот не мастер, кто не способен после окончания произведения добавить хотя бы еще один мазок... Резко сказано, но в принципе это верно. Хотя и есть мастера, которые считают себя не вправе прикасаться к своему произведению более никогда. Этого мнения придерживался и М.Хуциев. Когда мы с ним беседовали в первый раз, я предложил ему, что в данном случае все же надо попробовать найти достойный выход. Речь-то идет именно о спасении фильма. К тому же ни одной поправки в этот фильм не будет предложено властью. Политический аспект, стало быть, отпадает... Деньги на доработку выделит государство.

М.Хуциев наконец взялся за доработку. Вышел он из ситуации и в самом деле достойно. Нашел такие коррективы, которые по меньшей мере не снижают художественных достоинств этого чрезвычайно многозначного произведения. Хорошо и сегодня помню эти действительно мастерские коррективы.

Тут, между прочим, есть и свои важные нюансы. М.Хуциев вернул фильму название сценария Г.Шпаликова «Мне — двадцать лет». Никто тогда и не заметил, как много это собой означало: замена «Заставы Ильича» на «Мне — двадцать лет». А означало даже очень многое. Отпадала возможность предъявлять к фильму политические претензии. Тем более что в фильме этом и нет политических деклараций. Далее. Фильм был синтезирован с другой музыкой. Другая эта музыка, менее грустная, создавала и иное настроение. Оно, такое мироощущение, существует и тогда существовало в обществе нашем. Наконец, был заменен актер, играющий роль отца главного героя. И все!

Настаиваю и сегодня, когда могут свободно идти и тот и другой эти фильмы, настаиваю, да, настаиваю на том, что обе редакции выдающегося произведения М.Хуциева лишены какого бы то ни было приспособленчества. Вот в чем здесь скрепляющий ситуацию гвоздь...

Такие-то дела, Александр Николаевич. Мне доверительно говорили, что Хуциев в полной растерянности от несправедливой и сокрушительной критики его Н.Хрущевым, что он может покончить с собой. Ныне же он едва ли не самый большой авторитет в современном кинематографе.

Ныне же и многое другое стало более очевидным, чем тогда. В частности, и то, что вовсе не сами по себе М.Хуциев и Г.Шпаликов заслуживали критики своего, несомненно, талантливого фильма (со стороны партийного и государственного верха), а именно сам верх начал метаться из крайности в крайность. Верх явно чувствовал, что назревает для него нечто внерациональное в самой нашей эпохе, но не мог понять отчего.

Так начиналась деятельность моя на ниве кинематографии — с первых же дней 1963 года. До конца 1962 года (этого, надеюсь, ты не забыл?) мы оба с тобой функционировали в качестве инструкторов Агитпропа ЦК: ты — в секторе центральных газет, а аз, грешный, в секторе центральных журналов и издательств. И я убежден, что тогда, кроме Сталина и Берии, мы с тобой других виновников в тогдашних бедах России не видели. Забегая вперед, скажу: теперь-то ясно, что самый первый крупный шаг к судьбоносным переменам был сделан не кем-то другим, а Н.С. Хрущевым — в его в полном смысле исторически дерзком докладе о культе личности Сталина на XX съезде КПСС. Кажется, в этом пункте наши с тобой углы зрения и были близки в то время.

Вот с этого момента и стала обозначаться роковая альтернативность всей нашей тогдашней жизни. А до этого разница виделась лишь внутри номенклатуры: сволочь перед нами или хороший человек. Добро и зло «по жизни ходят действительно рядом». Более отчетливо эта дифференциация обнаружила себя, разумеется, много позже.

Не любопытно ли, что в самом начале моей деятельности в качестве аппаратчика ЦК КПСС я, как видим, сразу же и столкнулся с проблемой М.Хуциева и Г.Шпаликова — истинных великомучеников и великоподвижников, сдвинувших с места ледник сталинского образа мышления, сделавшего общество наше, в сущности, заложником «отца народов»? Ни более ни менее. Не столь и важно, понимали ли они это сами или нет. Искусство, как выяснилось, умеет постоять и за самого себя — тем, что оно (если талантливо) не бывает реакционным, а прогрессивным является непременно. Поскольку — правдиво! Одной кратчайшей фразой выразил эту истину Василий Макарович Шукшин, сказав: нравственность — это правда, правда — это нравственность. В этом и самая суть художественно-образного мышления. Лживая идея непременно умирает, если отображающее ее искусство правдиво, ибо оно общечеловечно, а не классово и не партийно. Исследованию этого и посвящены мои опубликованные монографии «Политика и литература» (32 уч.-изд. л.), «Общечеловеческое в литературе» (39 уч.-изд. л.) и трактат в лицах «Еще раз о партийности художественной литературы» (19 уч.-изд. л.).

Трактат в лицах вышел двумя изданиями и оба раза исчез с прилавков тут же. Впрочем, как и другие мои книги.

Прежде, однако, необходимо обозначить то, о чем подробная речь в последующих моих письмах к тебе.

Итак, в сущности, арестованный фильм «Застава Ильича» («Мне — двадцать лет») был спасен прежде всего самими его авторами. Но помощь этому со стороны инстанций была тут очень нужна.

Не могу не обратить твое внимание на такой важный момент для понимания лично моего настроения. Между прочим, тут есть и особая символика. Символика эта в непростом совпадении: начинал я свою результативную деятельность в кинематографе с опасного тогда участия в спасении фильма Марлена Хуциева и Геннадия Шпаликова «Застава Ильича», ныне признанного мировой классикой, а закончил тем, что отдал максимум усилий тому, чтобы был создан эпохальный фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублев» (соавтор сценария Андрон Кончаловский). Четыре года я ложился спать с реальным ощущением опасности: вот-вот что-то (то, или это, или нечто пока неведомое) вполне может прервать продвижение необыкновенного феномена... Феномена такого, который, если его сохранить, перекроит наше нынешнее художественное (и нехудожественное) сознание. Перекроит его прежде всего тем, что после этого старый кинематограф, в сущности, становится на прикол. К тому же Андрей Тарковский в те дни уже слышал за своей спиной частое и чистое дыхание тех, кто, как и он, осознанно творил не партийные и не классовые реальности искусства, а общенациональные.

Это и есть высший демократизм самого искусства. Демократично искусство, которое не лжет.

Некогда я переживал по поводу того, что меня полностью обошли официальные награды мирного времени. Теперь же я горд тем, что, возможно, единственный в среде ветеранов, не имеющий никаких государственных наград. И мне дороже этих знаков внимания начальства моего (редко когда умного и почти всегда подлого), да, да, дороже мне то, что, к примеру, Андрей Тарковский не раз заявлял, что, если бы не автор этих строк, фильм «Андрей Рублев» не был бы и создан. Стало быть, и он, Андрей Тарковский, оказался бы, в сущности, не востребованным в том именно масштабе, какой ему четко определен ныне всемирной славой. Предопределение это связано прежде всего с тем, что великий фильм был им создан, несмотря на попытки перекрыть Андрею Тарковскому шланги питания его тогдашней творческой жизни.

Так-то, бывший мой коллега и, как тогда казалось, мой единомышленник Александр Николаевич Яковлев! Ясно, что в дальнейшем — на фоне того, о чем здесь сейчас пишу, — вырисуется вполне ясно и твоя роль. Особенно на фоне того бессилия, какое ты олицетворял собою в ходе почти целого десятилетия, выдвигая на горизонты «перестройки» один вертлявый блеф за другим.

Напомню, эти страницы мои, которые сейчас лежат перед тобой, — они лишь вступление в тот, в сущности, диалог, который в сознании нашем давно уже начался — в ходе неназойливого разговора нашего с памятью своей. Она не отпустит нас, пока мы, лично сами, не расскажем людям об этом ренессансе в русской культуре. В меру своей компетентности.

В связи с этим я и хочу все-таки ввести в разговор наш еще такой поистине уникальный сюжет, как оказалось, об очень неблизких друг к другу наших личных судьбах. В разговор о том, из-за чего же это все случилось. Такой ли уж горькой для тебя оказалась твоя нынешняя чаша? В какой мере трагичны (и трагичны ли) твоя и моя судьбы в полувековой послевоенной нашей одиссее?

Кто же, как не ты, наиболее громко предал наше фронтовое поколение (мы с тобой оба инвалиды Великой Отечественной), отдав его — почти поголовно выбитое — на дегероизацию именно тем, которые и саму Россию стремятся ныне представить годной лишь к распродаже с молотка...

Впрочем, тут сейчас продолжу о тех, кто навсегда прославил Отечество наше своим искусством. Продолжу и о тех, кто споспешествовал этому. В какой это мере и в каких формах произошло? Ведь произошло.

Об Андрее Тарковском мною в дальнейшем изложении будет более полный очерк. Не будет обойден и Арсений Тарковский — отец Андрея. Здесь пока дан только один, но особенно важный для меня эпизод.

Помнится, у Гёте есть такое наблюдение: только отец не завидует своему сыну... В смысле, что мать может и завидовать (и завидует) дочери. Отец способен полностью слиться своей радостью с радостями своего сына. Они в таком случае составляют нечто единое. Об этом и вспоминаю часто — в связи с редчайшим единокровным тандемом Арсения и Андрея Тарковских. Природа тут не отдыхала ни на ком (если вспомнить автобиографические мотивы мысли Льва Толстого в высказываниях об отцах и детях).

Отец Андрея — Арсений Тарковский стал до обидного поздно известным. Зато сразу начал восприниматься как именно классик русской поэзии и именно ее Серебряного века.

В самом деле, могу ли умолчать о том, что и отец, и сын — оба стали моими друзьями? Андрей бывал у меня дома. Он присутствовал на событии, которое явило себя в вероломном провале моей защиты докторской диссертации (16 мая 1968 года). Присутствовал Андрей через два года (8 октября 1970 года) и на моем мстительном триумфе — на повторной защите и единогласном голосовании (за те же самые тексты). За ту же диссертацию.

Сейчас обращаю твое внимание вот на какой факт моей биографии: 29 апреля 1982 года в большом концертном зале бесконечно дорогого и близкого мне Гнесинского музыкально-педагогического института, где я был в общей сложности около тридцати лет профессором эстетики и философии, институт, приютивший меня, отмечал мое шестидесятилетие. Несмотря на то что празднование моего юбилея было запрещено (Московским городским комитетом КПСС). Только «Литературной газете» разрешено было дать несколько строк приветствия от Союза писателей. В те как раз дни на меня было (уже в который раз) заведено в Киевском РК КПСС Москвы дело об исключении из партии. Из-за того, что перед этим аз, грешный, подверг открытой критике Л.И. Брежнева и Политбюро. Причем произошло это на лекциях моих по истории создания СССР (к 60-летию Союза). Лекции эти читались, по иронии обстоятельств, в одном из горкомовских университетов марксизма-ленинизма.

Это, впрочем, отдельный сюжет. Сейчас — о самом Арсении Тарковском. Личность колоритнейшая. Он приехал в сопровождении трогательно любимой им жены — Татьяны Алексеевны Озерской (переводчицы на русский язык всемирно известного романа «Унесенные ветром»). Откровенно замечательная женщина, она была для него и женой, и матерью одновременно. Я думаю, ты мог бы заметить то, что и сами отец и сын Тарковские были более похожи на небесных братьев по духу, чем на отца и сына в земном роде «человек».

Арсений Тарковский выступил. Зал наполненно затих и притих одновременно: у микрофона стоял старый, но удивительно красивый человек, красивый действительно необщей красотой, вернувшийся с Великой Отечественной инвалидом (на одной ноге), выломившийся из трагедии особенно красивым духовно. Арсений Тарковский один из уникумов, тех, кто перенес все. И вот этот человек (по взглядам его как бы из XIX века), первое, что сказал, — он сообщил, что у него особое поручение от сына Андрея (тот был тогда в Риме) сказать здесь, на юбилее Куницына Георгия Ивановича, следующее: Андрей Тарковский как режиссер не состоялся бы, если бы не создал фильм «Андрей Рублев» («Страсти по Андрею»). Потому что он не мог бы его создать, если бы на месте Куницына в ЦК оказался в 1963–1966 годы кто-то другой... Арсений Александрович, в сущности, говорил об этом и от себя, конечно, тоже. Что же — скажи мне — еще может быть более радостным для меня?

Прямо скажу тебе, Саша: я не согласился бы поменять мою судьбу на твою... Хотя в самом начале пресловутой «перестройки» я тоже мечтал о своей личной карьере.

Да и вся наша с тобой нередко призрачная работа в качестве аппаратчиков ЦК КПСС вообще бы мало чего стоила, если бы не эти редкие, но исторически значимые удачи по спасению выдающихся произведений. А бывало, и самих их создателей. Впрочем, лично за тобой не замечено подобных свершений — к тому же и с риском потерять все, но дело сделать на уровне чистой совести.

Признаться, я пережил тогда наивысшее счастье: в Большом концертном зале дорогого мне Гнесинского института, на его сцене, стоял один из самых крупных русских поэтов-классиков Серебряного века — Арсений Александрович Тарковский, он зачитывал поздравительную телеграмму в мой адрес в день моего шестидесятилетия. От своего сына — гениального кинорежиссера Андрея Арсеньевича Тарковского, находившегося в то время в Италии. К тому моменту Андреем были созданы и «Зеркало», и «Солярис», и «Сталкер», и даже «Ностальгия», но великий мастер лучше кого-либо знал, какой именно фильм был поворотным в его трагической судьбе, — он слал мне искреннюю свою благодарность за решивший и мою личную судьбу фильм «Андрей Рублев», ибо лучше кого-либо знал, кто именно взял всю ответственность на себя за создание и выпуск этого, несомненно, выдающегося произведения. Не было бы фильма «Андрей Рублев», не было бы и великого режиссера Андрея Тарковского... Такова логика суждений Андрея Тарковского в связи с моим шестидесятилетием (в 1982 году), на котором Андрей отсутствовал по сложившимся тогда объективным обстоятельствам. Не любопытно ли, однако, что много позже Ф.Ермаш, неутомимый гонитель Андрея Тарковского в качестве министра кино, в своей огромной самооправдательной статье в «Советской культуре» заявил: «Если бы не Георгий Иванович Куницын, фильм “Андрей Рублев” не был бы создан»? В этом заявлении заложен и свой подвох. Ведь когда (в 1963–1966 годах) создавался «Андрей Рублев», в моем непосредственном подчинении в ЦК был тогдашний заведующий сектором кинематографии Филипп Ермаш.
 

Письмо первое

Я не стану искать необычного зачина, а все же не могу не спросить: ну думал ли кто из нас с тобой в наши давние и дорогие сердцу аспирантские годы, что жизнь наша, уже и к тому времени сложная, придет к неизбежности этого моего горестного обращения к тебе? К тебе — ставшему неожиданным баловнем своенравной отечественной истории. К тебе, кто возвысился не углублением, а отречением от взрастивших нас идей. К тебе, кто — по крайней мере, в своем собственном мнении — выстроил лично для себя из поражения победу.

Я выношу эти мои письма к тебе, в страданиях родившиеся, на публику потому, что говорится в них о твоей не тайной, а явной деятельности. Ты сам оповестил всех, что гласность сделала тебя счастливейшим человеком... Пропел, а там хоть не рассветай?!

Впрочем, все по порядку. До самого недавнего времени, теряя своих доброжелателей, аз, грешный, защищал тебя со всех трибун и в застолье, исходя из глубокого убеждения, что ты-то, во всяком случае, верен хотя бы идеалу, а идеал заключает в себе демократизм не только в политике. Но и в экономике. И в морали. Во всей сфере духа.

Главной причиной того, что вылилось на эти вот страницы, стали твои отступнические книги — «Муки прочтения бытия» и «Обвал». Перед их появлением я и тебе, и в тебя еще верил.

Долго не мог прийти в равновесие, прочтя твои книги (к сожалению, с некоторым опозданием). Пришлось из-за них вернуться к более ранним твоим публикациям. Теперь вот пытаюсь не торопясь разобраться в сути того, что же с тобой случилось, Александр Николаевич. Зачем понадобилось явно суматошное сжигание за собой всех мостов? Неужели ты и впрямь тогда оробел перед перспективой вызова в Конституционный суд по вопросу о бывшей КПСС? Чего испугался? Ведь испугался? А вот теперь стремишься стать сердитее вчерашних твоих оппонентов в дискредитации даже и самой идеи социальной справедливости, а заодно и  патриотизма. А значит, того, без чего народы себя и не мыслят!

За время разрушения «демократами» недавнего нашего прошлого ты дважды объемно вторгся в пределы всеобщего внимания: сначала как «архитектор перестройки», а теперь — в названных мною твоих книгах — и как невольный разгласитель того, что «перестройка» А.Яковлева была (по фактическому ее результату) прикрытием скатывания страны к хаосу. Это постыдное дело названо тобой и другими «вхождением в мировую цивилизацию».

Интересно, что вместо слова «реставрация» ты самоуспокоенно пишешь с большой буквы слово «Реформация». Но Лютером ты не станешь. «Перестройка» — с твоей помощью — блеф. Во всей нашей истории — крупнейший.

Ну а что же предлагаешь ты при очередном своем «прозрении»? В этом и весь вопрос.

Этому и посвящен мой анализ.

Необходимы, впрочем, пояснения относительно эпистолярного жанра, избранного мной для обращения к тебе. Это действительно тот случай, когда пояснения сугубо личного момента не менее необходимы, чем основной ход мысли.

Дело в следующем. Когда М.Горбачев и ты начинали «перестройку»,  часто употреблялось заклинающее слово: «судьбоносность». Когда же «процесс пошел», но — не туда, все бодрящие слова быстро слиняли. Для меня же «судьбоносным» стал, как ни покажется это тебе странным, сам по себе эпистолярный жанр. И такое бывает! Привели меня к нему вполне объективные обстоятельства. Именно они, эти обстоятельства, в течение десятилетий заставляли меня сохраняться в качестве исследователя, а не конъюнктурщика.

Стал в определенный момент излагать свои взгляды и результаты исследований в письмах. Адресованы они в основном тем или иным высшим должностным лицам. Поступал так только потому, чтобы избежать цензуры.

Перед этим, правда, пришлось попасть под неусыпную слежку, осуществлявшуюся КГБ. Впрочем, об этом будет отдельный разговор.

Рассказывая обо всем этом, хотел бы все же осветить такой чрезвычайно важный момент: как конкретно складывалось в КПСС и советском обществе именно альтернативное социальное мышление и, главное, какое место в этом занимали тогда ты и я? В книгах своих ты исходишь из идеи, что, до того как бразды правления попали к Горбачеву и тебе, в обществе существовал застой также и в сфере духа. Особенно в политическом сознании. То, что это совсем не так, надо высветить. Кстати, ты ведь и сам признаешь, что лично тебя «разбудил», в 50-е годы, доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина. Еретический XX съезд КПСС привел — и очень быстро — к благотворным переменам. По сравнению с их масштабами горбачевская и твоя «перестройка» — это слова, слова, слова... А раз лишь слова, то неизбежна и стихия. Она — главный итог вашей «реформаторской» деятельности. Но стихия — гибель любой идеи.

Впрочем, и это отдельный вопрос. Что же касается хрущевской поры, то она (при всех ее собственных изломах) сдвинула с места весь ледник сталинизма. И тогда-то у советских людей возникли проблески в понимании того, что сталинизм — это полнейшая противоположность истинному добру. Сталинизм — антипод любой демократии. Потому-то в 50-е годы пошла борьба не за капитализм, как ныне, а за «социализм с человеческим лицом».

Такова непосредственно послесталинская сущность диссидентства (хотя уже и тогда были люди, которые вместо социальной справедливости выдвигали идею незыблемости тотального отчуждения).

Следовательно, ранняя позиция отечественных диссидентов (явных и скрытых) состояла в том, что подлинный социализм и как демократия должен быть выше буржуазного строя жизни. В этом дело! И как демократия — выше... Как правовая власть народа — выше.

Другой уж вопрос: возможно ли вообще это в обозримое для нас время? Социализм как цель не ставится под сомнение. Если честно и до конца, то социалистическая идея как идея никогда не умирала. Под разным названием в 50-е годы в СССР она тоже жила — в наиболее совестливых и чутких умах художественной и научной интеллигенции. Со временем она стала осознаваться и в сфере партийного и государственного аппарата. Пришла пора.

Затронула ли — и когда — она нас с тобой? Оба ведь были преуспевающими аппаратчиками.

Затронула! Но — все же с разной степенью отзывчивости на нее. Поскольку и я тоже начал приходить к реальному восприятию жизни после ознакомления с секретным хрущевским докладом, то допускаю, что, возможно, ты его понял раньше и глубже, чем я. И вообще, ты мог находиться в гораздо менее глубоком социальном сне.

И все же дело-то реально не в этом, а в том, каковы были сами поступки наши — в соотнесении их с нашей осведомленностью.

Так вот, с 1957 года, когда мы с тобой встретились, будучи аспирантами Академии общественных наук при ЦК КПСС, и до осени 1966 года, когда я был, при твоем исполнительском участии, изъят из аппарата ЦК (за фактический отказ проводить в сфере культуры абсурдную политику Брежнева и Суслова), — за эти годы я ни разу не слышал ни единого твоего слова ни на одном открытом обсуждении проблем... Поступков у тебя не было! Не было своего слова. А вместе с тем держалась в нашей среде точка зрения, что ты не просто умный, но и прогрессивно мыслящий человек. Откуда могло возникнуть это впечатление? Попробую разобраться.

Теперь я понял: ты — мастер бесед с глазу на глаз. Ведешь разговор, что называется, «с индивидуальным подходом»: говоришь каждому то, что он от тебя ждет... Или то, что заведомо должно произвести именно понятное впечатление. Я не слышал, чтобы ты когда-нибудь что-то и кому-то доказывал: спор требует преодолевать сопротивление, за тобой не водилось такого.

Такая твоя манера поведения особенно перспективна в общении с теми, от кого когда-либо зависела твоя судьба. В романе бы воспроизвести твои диалоги с М.Горбачевым в Канаде...

Ты мне с досадой как-то бросил: «Правильно все понимаешь, но как действуешь...» И махнул рукой. Если учесть, что говорилось сие уже после изгнания меня со служебной лестницы, то ясно: сокрушался ты тем, что я пренебрег внутрипартийной дипломатией, при наличии которой ведет себя честно только глупец или уж действительно искренне верящий (верующий) в идеалы. Случалось, был я тем и другим. Есть, однако, и третий вариант — цинизм. В нем некоторые соединяют любую прагматику. Ты — среди них. Любую...

Твоя деятельность, пусть ты тогда и мыслил прогрессивно, слишком долго и рассчитанно бесконфликтно сочеталась с реакционностью. Как показывает твоя карьера, на практике ты всегда соответствовал именно воле власти... Всегда. Всегда! Если бы КПСС удержалась в качестве руководящей силы, ты бы, я думаю, не только не выступил против тех, против кого ты в конце концов выступил, но мог бы и сам стать их Генеральным секретарем. Удержаться у руля — вот самоцель всякого подобного тебе политика. Удержаться. Не эгоцентриков среди политиков в нашей стране не случалось. Едва ли не национальная черта российского политика — это не уходить в отставку ни при каких обстоятельствах. Если, конечно, сама отставка не означает выдвижения все-таки вверх. Дальше я покажу на фактах, как ты до последнего момента продолжал утверждать «социалистическую идею», а в своих, для определенного времени тайных, текстах уже годы и годы ее беспощадно дискредитировал.... Об этом — в разделе о морали и нравственности, о которых ты пишешь и говоришь, демонстративно приняв позу духовника эпохи... Ты — в отличие от Макиавелли — дожил до своего часа.

Хочу напомнить давние, но весьма характерные факты. Обратимся к годам, когда ты из Агитпропа осуществлял контрольные функции за телевидением и радио. Как человек, делавший то же самое в аппарате ЦК по отношению к кинематографу, я отлично помню: никакие новые тенденции через курируемое тобою телерадио тогда не пробивались. Контролер, очаровывавший в личных беседах, там был настолько бдителен, что летом 1965 года внезапно, но получил пост фактического руководителя всесильного Агитпропа — по существу, коллективного Великого Инквизитора в сфере идеологии СССР. Именно!

Повторяю: я слишком долго и доверчиво переоценивал твои смелые высказывания с глазу на глаз. Но теперь, когда ты в своих книгах и выступлениях подтягиваешь весь подъем духа в нашем обществе к периоду, когда началась, при твоем влиятельном участии, «перестройка», надо, однако, вспомнить и о том, что с середины 50-х годов — на целую эпоху раньше — развернулась возвышенная и смелая деятельность Александра Твардовского и возглавляемого им уникального в ту пору по смелости, мужеству и художественному вкусу журнала «Новый мир». Я хорошо знаю, что ни одной сколько-нибудь значительной публикации тогда в этом журнале не проходило без сопротивления возглавлявшегося тобой Агитпропа, который выполнял именно доносительские и запретительные функции. И никакие другие! Чьи же, скажи, личные подписи стоят под этими доносами? Или их теперь и не найти, подписанные тобой эти бумаги? Вот бы где пригодилась гласность...

Конечно, эпоха есть эпоха. Но как можно пытаться выйти из воды сухим на фоне того, что травля А.И. Солженицына, начатая во второй половине 60-х, достигает своего апогея опять-таки как раз в те годы, когда развертывается и заканчивается «доканадский» период деятельности будущего «архитектора перестройки»? А ты впрямь ведь «и от дедушки ушел, и от бабушки ушел», и — от серого волка...

Какое-то время, в 1965 году, я исполнял обязанности заведующего отделом культуры ЦК КПСС. С этого момента у меня начались, к сожалению, непродолжительные, но самые добрые отношения с А.Т. Твардовским. С муками на лице он говорил мне об Агитпропе, при возникновении запретов выступавшем всегда на стороне Главлита, но никогда не «Нового мира». Никогда — на стороне Твардовского. Никогда... Он принес мне верстку «Театрального романа» М.Булгакова, которую не пропускал Главлит. Мною было написано, на собственный риск и страх, от отдела культуры в ЦK обоснование необходимости публикации. И публикация состоялась уже тогда. Возглавлявшийся тобой Агитпроп (и конечно, сам ты), имея куда большие возможности, занимал позицию непременно «держать и не пущать». Так что твоя личная «прогрессивность» в то время выглядит сегодня по меньшей мере сомнительной. А уж что говорить о периферии, да и о центральных подотчетных тебе организациях: всюду были «фельдфебели в Вольтерах».

Особенно же неуязвимыми были опять-таки циники.

Придется затронуть и сильно запутанный в общественном мнении вопрос о том, за что, собственно, угодил ты в Канаду, — как будто это твоя расплата за действия (мнимые) в защиту «социализма с человеческим лицом»? Были ли такие действия? Рассматривая сейчас рентгеновские снимки твоего духа разных лет, я пришел к убеждению: никаких таких прогрессивных действий просто не было! Потому ты и досидел в официальных креслах до своего часа.

Так при чем тут, собственно, реальная борьба за прогресс Отечества? На самом деле, как я теперь вычисляю, это была борьба за личную власть. В прошедшие годы, после наших с тобой бесед во время прогулок по территории дачи Сталина в 1965 году, где мы оба участвовали в подготовке текста доклада Л.И. Брежнева XXIII съезду КПСС, я просто не имел случая задуматься над тем, что ты мне и тогда, и позже конкретно говорил. Не думал я и над фактами, связанными с твоим переселением на целое десятилетие в Канаду. Любопытная деталь — для улыбки. Когда я сказал моей жене: «Знаешь, Сашу Яковлева отправили послом в Канаду», — она ответила: «Вот ссылка так ссылка. Чего же тебя-то не сослали, скажем, в Австралию?..» А ведь подобная «ссылка» действительно для меня была возможной. Помощник Брежнева О.А. Голиков упрекнул меня, узнав о моей менее привлекательной «ссылке» в редколлегию «Правды», что я предварительно не зашел к нему: мол, мог состояться и для меня не хлопотный вариант опалы.

В цинизм превратилась тогда вся система.

Продолжаю. Во время ночной прогулки нашей по парку дачи Сталина в Волынском в 1965 году ты вдруг заговорил со мной о А.Н. Шелепине... Рассказал эпизод о том, что Шелепин принял участие и в моей судьбе. Возможно, это было тобой поведано в ответ на мои рассказы о том, что в те дни мой заведующий Д.А. Поликарпов неожиданно предложил мне пойти первым заместителем к тогдашнему министру культуры СССР Е.А. Фурцевой. Я отказался, ибо перед этим со мной и сам Поликарпов, и секретарь ЦК по идеологии П.Н. Демичев вели разговор о том, что я буду заместителем заведующего отделом культуры ЦК КПСС. Я в молодости был, конечно, тоже амбициозен. Уход из аппарата ЦК на равнозначную должность казался мне понижением. Демичев перед этим оказался в отпуске. А Шелепин, согласно твоему рассказу, выступил на заседании Политбюро с упреком в чей-то адрес в связи с тем, что в аппарате ЦК тогда якобы наметилась тенденция переводить «наиболее активных» работников на важные, но государственные посты, а это, мол, мешает качественному улучшению кадров аппарата ЦК. Поэтому, как я тебя понял, меня вскоре и утвердили заместителем заведующего отделом культуры ЦК. Благодетель он мой! И ты — тоже?

С Шелепиным я был знаком, однако, мало. За внутриаппаратной борьбой, признаться, ни тогда, ни после я не следил (по моей наивности и первобытной вере в искренность людей). Теперь, под старость, обжигавшийся ранее на этом больно и многократно, вижу в сцеплении тогдашних событий и характеров людей вполне стройную логику. Твой тезка Шелепин («железный Шурик», как его звали со времен комсомола) тигриным шагом вступал тогда в закулисное единоборство с Брежневым. Его он, видимо, считал не сильно умным, но, как теперь ясно, недооценил его как хитреца, несомненно одаренного в мафиозном смысле.

На таких, как ты и я, молодых и через многое уже прошедших, по тем временам не так уж плохо образованных, он, что называется, «положил глаз» — в смысле включения нас в свою фалангу. В самом деле, сегодня — замы, а завтра — завы. И повыше. Член Политбюро и секретарь ЦК Шелепин лично поздравлял нас с праздниками, к кому-то просто и заходил. Кому-то это льстило. Самых близких ему из состава бывших секретарей ЦК ВЛКСМ он даже и собирал. Это для него до поры было безопасно, ибо он довольно долго держал в своих руках кадры КГБ. Наверное, не только через В.Семичастного. Он предал Хрущева как раз совсем уж бесстыдно.

Я сейчас вижу тогдашний расклад: ты, Александр Николаевич, — именно им, Шелепиным, выдвинутая фигура для руководства тогдашним Агитпропом ЦК. Не правда ли, интересная «подробность»?

Все как на ладони: посредническую роль в твоем сближении с ним сыграл Н.Н. Месяцев, о котором ты мне не раз говорил, что это человек самый близкий к Шелепину. У него, мол, огромная перспектива. Насколько помню, Месяцев был близок к тебе. Вы с ним вместе — тандемом — укрощали и без того выхолощенное в то время советское телевидение и радио.

Вот на «ефтом самом месте» ты и совершил большой просчет. Поставил на Шелепина! Иначе ты не попал бы в Канаду... Не встретился бы с М.Горбачевым в идеальных для откровенности условиях.

Ты и меня вполне внятно тогда подталкивал на эту заманчивую дорогу. Помнишь, ты говорил мне все там же, на сталинской даче, в ответ на мое замечание, что Шелепин-то — это же сталинизм, — да, именно в ответ на это ты успокаивающе говорил, что железный Шурик, оказывается, изучает с интересом материалы о двухпартийных системах в западных странах? Смысл твоего наблюдения заключался в том, что, как сталинист, Шелепин — это тогда уже прошлое. Прошлое, повторяю, только как сталинистское. В преддверии захвата им власти в партии и стране он изыскивает для нашей государственности адекватный ей вариант именно демократии... Ха-ха!

Впрочем, ты и сейчас утверждаешь, что твой всегдашний идеал — двухпартийность. Не моргнув глазом ты готов был служить идеологом любому, кто прорвется к власти.

В 1965 году, я уверен, ты ожидал приход на пост Генсека именно «железного» человека, придумав надежду на то, что Шелепина можно реально было склонить к «цивилизованной демократии».

Помнишь ли и такой эпизод? Был он в те же дни подготовки доклада Брежнева XXIII съезду. Я рассказал тебе, что один из цековских кадровиков завел со мной неофициальный разговор: не заинтересует ли меня пост секретаря Ленинградского обкома по идеологии? Это была очень большая для меня неожиданность, и все же отвергать предложение сразу не хотелось: ведь Ленинград... Я пришел к тебе — посоветоваться. Я был тогда и впрямь словно на выданье: незадолго перед этим, до твоего выдвижения к руководству Агитпропом, твой начальник и предшественник В.И. Снастин тоже конфиденциально сообщил мне, что буквально на днях, мол, он будет утвержден начальником Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота СССР. Подбирал уже, значит, «команду». И он тоже предложил мне пойти к нему заместителем. Зыбкость подобных планов и намерений обнаруживалась, разумеется, чаще, чем они сбывались. В.И. Снастин был в зависимости от судьбы Л.Ф. Ильичева, а Ильичев — в такой же зависимости от судьбы Н.С. Хрущева. Сняли Хрущева, и вскоре слетел Ильичев. А потом и Снастина, оставшегося на прежнем посту, заменили (надеюсь, помнишь) именно тобой. А начальником Главпура стал недоброй памяти брежневский дружок Епишев. Он начал с того, что запретил в Вооруженных силах распространение «Нового мира» А.Т. Твардовского и «Юности» Б.Полевого...

Возникали тогда и другие варианты найти для многих, в том числе и для меня, хомут, по возможности менее трущий шею. Никто еще мысли не допускал, что именно я, всегда готовый «к труду и обороне», мог отказаться от всяких хомутов. И от погонщиков. И даже от самой той колеи. Сам я тогда такой мысли не допускал: мне нравилась именно дисциплина, с удовольствием в свое время служил в армии, буквально поэтизировал эту человеческую обязательность. Не умел еще отличать, где у начальства глупость, а где подлость. Мне вполне был свойствен, как тогда это называлось, «здоровый карьеризм»: умеешь честно и хорошо работать — так шагай по лестнице вверх. Незадолго перед этим разговором я побывал в Ленинграде, виделся с секретарем обкома по идеологии, на чье место меня попытались примерить. Мы с ним, как и с тобой, учились в Академии общественных наук. Совсем неплохой человек, но, что поделаешь, ленинградский хомут был для него столь велик, что он мог в нем поместиться во весь свой рост. И вот кому-то пришла мысль, а не подойду ли я для Ленинграда.

С юности я мечтал об этом святом месте на земле. Война прервала мое уже начавшееся поступление в 1941 году в Высшее ленинградское военно-морское инженерное училище имени Ф.Э. Дзержинского. Город моей несбывшейся мечты.

Стало быть, встрепенулся я от предложения подумать о переезде в Ленинград вполне естественно. Признаюсь, моя жизнь и ранее, и позже почти не востребовала меня как раз в том качестве, в каком я мог бы сделать людям добра значительно больше. Уж все ушло теперь безвозвратно, и потому могу же о себе сказать: рожден я был для жизни именно трибунной. Думаю, ты, на публике предпочитавший промолчать, все-таки вряд ли мог вовсе не обратить внимания на то, что мои выступления встречались (как бы ни были для них различны аудитории) или восторженно, или по меньшей мере одобрительно. Не мог же ты не знать, хотя бы из доносов, которые тебе ложились на стол или передавались по телефону, что даже в самое гнусное время многолюдные залы устраивали овации. В том числе — студенты на учебных лекциях... И так было во всех концах страны, куда ездил и выступал там по нескольку раз в день. Это когда меня изгнали из официальной сферы.

Был также и организатором. За шесть лет работ в провинции дошел от инструктора сельского РК партии до заведующего Агитпропом обкома партии и еще за пять лет от инструктора до замзавотделом ЦК КПСС.

За эти же годы окончил два факультета заочно (исторический и филологический) и две аспирантуры (одну очно) со степенью кандидата филологических наук.

Никогда не говорил того, во что не верил. А значит, говорил самозабвенно.

В 1965 году, услышав о своем ленинградском варианте, сорокатрехлетний, полный сил, я непроизвольно представил себя в свободном общении с прославленными коллективами питерских заводов и интеллектуальных центров. Ты в ответ окатил меня ушатом холодной воды... Фразы твои были вроде бы и не связаны между собой, но сейчас звучат в памяти моей уже иначе. «В самый ответственный момент бежишь с поля боя?» — услышал я от тебя. «Как это — с поля боя, в Ленинград-то?» — удивился я. «Ведь главное сейчас развернется здесь», — прозвучало твое слово. Выходит, ты все уже просчитал тогда в связи с начавшейся битвой Шелепина за место Генсека.

Действительно, разворачивалось все непосредственно на Старой площади.

У меня же никаких расчетов в связи с этим не было. Откровенно сказать, я и не верил в победу Шелепина. Между прочим, Брежнев чисто эмоционально тогда меня устраивал больше, чем кто-либо из тогдашних руководящих фигур. В 1965 году он еще ведь и не проявил себя ничем настораживающим. Пока не старый, он был и человечнее, чем «железный Шурик». Да и вообще, повторяю, лично я стоял в самом деле далеко от закулисных действий. Удары обманщицы-судьбы на меня тогда еще не посыпались. Ты же умел схватывать в этом смысле все и сразу. Сказал мне с чувством превосходства: «Хотел бы знать я, как ты собираешься сработаться с Толстиковым». Я и в самом деле не думал, как сработаюсь с тогдашним первым секретарем Ленинградского обкома: ведь я уже дошел до ступени исполняющего обязанности заведующего отделом ЦК партии, не участвуя в сомнительных делах.

И все же твои предостережения, конечно, сыграли свою роль: не бросившись в закулисные баталии, я, однако, вывел для себя, что относительно Ленинграда надо подождать. Поток времени быстро унес эту проблему. Через считанные дни меня затронули проявления силовых полей обозначившихся двух мафий внутри ЦК.

Об этом — потом. Сейчас — о тебе. Ты, видимо, переоценил свои конспираторские способности. Как и все те, кто надеялся на победу Шелепина. Постепенно все вы оказались в объективе брежневского наблюдения. И началось мягкое удушение всей вашей группы, поставившей на Шелепина.

Дело усугубилось тем, что была и третья группа — возглавлявшаяся М.Сусловым. Он не стремился в Генсеки, а предрешил исход всего дела именно тем, что встал на сторону Брежнева. Серый кардинал. Ты, конечно, раньше, чем я, понял, почему тебя в течение восьми лет так и не утвердили заведующим Агитпропом: не найдя себе более близкого функционера — идеолога из числа реальных противников Шелепина, Брежнев и Суслов не пустили к себе также и тебя. Хитрость их заключалась в том, что служил ты им ведь все равно исправно! Они бы тебя и допустили (фактически и допускали), но у них было инстинктивное недоверие к перебежчикам из «чужого» стана. Впрочем, ныне ты ведь тоже находишься в похожей ситуации...

В сущности, и ты, и другие функционеры, поставившие на Шелепина, надолго оказались заложниками у брежневской мафии. Я думаю, все вы если и не осознали тогда этого, то фибрами души чувствовали, что в ловушке находитесь именно вы, а не те, кто поставил на Брежнева. Говорю об этом, будучи ныне полностью убежден в следующем: если бы ты был в штабе Брежнева — Суслова не Штирлицем (аналогия тут полная), а Мюллером, ты мог бы уже тогда сделать карьеру не меньшую, чем при Горбачеве... И не случилось бы беды ежедневно и ежечасно стремиться чем-нибудь непременно из ряда вон выходящим доказывать свою мнимую преданность Брежневу и одновременно быть сусловее Суслова. Ну разве же можно ныне всерьез утверждать, что ты — всего лишь исполнитель, а никак не «архитектор» (пусть и не самый главный) позорнейшей травли, которая развернулась по отношению к инакомыслящим во второй половине 60-х годов, и она нарастала до самого твоего выезда в страну кленового листа? И нет ли своеобразной иронии истории в том, что травля А.Солженицына, достигшая апогея именно в твои агитпроповские годы, прекратилась сразу после твоего отъезда в Канаду — в связи с передачей самой судьбы великого писателя под «юрисдикцию» КГБ? Не симптоматична ли сама по себе такая преемственность?

Есть и другие симптомозначащие совпадения. Они касаются тебя самого. В автобиографических фрагментах ты, с обычным для тебя тактом по отношению к себе, не раскрываешь причин того, почему, собственно, тебя вдруг освободили от Агитпропа. Действительно, тут твое молчание — золото. Для тебя! Ибо в общественном мнении как бы сама собой возникает констатация того, чего на самом деле и не было: убрали, мол, за прогрессивность... Восемь лет не убирали и вот — убрали.

А ларчик-то и на этот раз открывался просто! Брежнев и Суслов наконец полностью изолировали Шелепина от его слабой опоры в обществе и отправили его, бывшего председателя КГБ, в качестве представителя советского рабочего класса в Англию, где рабочие встретили его грандиозным ревом: «Вон!» После этого осталось вывести его из Политбюро и отправить в один из не имеющих никакого авторитета государственных департаментов. Замом — как шутят в таких случаях, в кабинет шесть метров на восемь, напротив дамского туалета... И все! Ведь лишь поэтому ты оказался в замечательной стране, которой, думаю, было совершенно все равно, кто именно в ней будет представительствовать от СССР: советские послы к тому времени давно уже не имели никакой самостоятельности в принятии дипломатических шагов, о чем и ты сам заявлял средствам массовой информации.

В связи со всем, что я сказал выше о зигзагах в твоей личной судьбе, теперь можно обратиться и к анализу перипетий, в которых рождалась мистифицированная твоя статья «Против антиисторизма», из-за которой тебя якобы и убрали из всесильного брежневского аппарата.

Действительно, держится мнение, будто в этой статье ты выступил с критикой именно русской «деревенской» поэзии и прозы 60-х — начала 70-х годов. Твое «мученичество» за то, что главной направленностью этой статьи будто бы является ее «антирусскость», объективно более всего было подчеркнуто фактом обращения с протестом против этой статьи к руководству ЦК КПСС большой и влиятельной группы русских писателей, поддержанных «самим» М.А. Шолоховым. Поскольку же в то время обострилась бесконечная битва между «русофильской» и «еврейской» тенденциями, твоя статья была воспринята немалым числом писателей и читателей именно как проеврейская и даже просионистская. Накал же страстей был лишь сильнее из-за того, что, хотя ты и не указал свою должность, статья твоя понята была как выражение позиции... ЦК КПСС. Это и было так на самом деле! Да, именно, именно! Кому ты сегодня морочишь голову? Статья эта вчерне была подготовлена группой инструкторов твоего Агитпропа. Тебе, в чем я убежден, было поручено опубликовать ее под своей подписью. В стиле постановлений ЦК КПСС... Забавно это ныне звучит — «мы». Кто — «мы»? Жалкие это потуги — скрыть М.Суслова за подписью доктора исторических наук А.Яковлева... Так поступали, впрочем, и ранее люди самого высокого верха КПСС. Но их длинные уши во всех таких случаях все же торчат, ибо это их специфический язык лжи и обмана. Это их макиавеллизм. Впрочем, о статье «Против антиисторизма» далее будет подробно сказано мною. Сейчас скажу только о том, что пока еще есть ведь на этом свете человек, который, несомненно, знает, кто автор твоей статьи. Это — Александр Борисович Чаковский, тогдашний главный редактор «Литературной газеты». Только он сейчас мог бы открыто назвать имена тех, кто и зачем использовал твое имя в качестве подписанта злосчастной статьи.

А еще об одном помогавшем тебе человеке в те дни я загадку постараюсь открыть в дальнейшем.

Не правда ли, весьма вместительная ситуация, допускавшая очень несхожие выводы? Дело больше всего запутывалось, однако, тем, что главным пунктом для тогдашнего ЦК оставалась пресловутая борьба против буржуазной идеологии, а не против того или иного национализма. Объективно это и способствовало тому, что до истинной цели твоей статьи так никто тогда и не добрался: она лежала, эта цель, вне темы статьи.

Тебе, впрочем, нужно было достигнуть нескольких целей.

Во-первых, надо было (и это главное!) все-таки попытаться через непосредственное воздействие на широкое общественное мнение создать впечатление, что ты отношения к мафии Шелепина не имел. Поэтому в статье «Против антиисторизма»  критический материал выстроен преимущественно на основе публикаций авторов «Молодой гвардии». Журнал этот действительно был органом ЦК ВЛКСМ. И ты действительно ранее защищал этот журнал (об этом далее).

Во-вторых, тебе непременно надо было заручиться согласием М.Суслова на выступление столь ответственного работника аппарата ЦК в «цивильной» «Литературной газете», возглавлявшейся А.Б. Чаковским, который, властью «заангажированный», не стал бы печатать даже и твою статью, если бы она не была санкционирована самым высоким верхом... Разумеется, эту санкцию ты и Чаковский получили, но получили потому именно, что конкретно в центр своего повествования ты, дорогой мой, поставил вопрос вовсе не о том, кто прав — «русофилы» или «сионисты», а о том, что в литературе 60-х и 70-х годов о деревне появились не только патриархальные, но и «кулацкие», «столыпинские» мотивы... А эти «мотивы» и расценивались не только тобой, но и Сусловым именно как буржуазная идеология... Стало быть, для Суслова просто не было резона запрещать выступление твое со статьей «Против антиисторизма». Более того, может, он-то и был инициатором самого ее появления?.. Похоже. По крайней мере, никакого «прогрессивного» мужества тебе проявлять не было необходимости. Везучий ты человек. Я на 99% уверен в том, что тебе поручили (Суслов и Демичев) выступить с этой статьей. А написали ее твои подчиненные.

Здесь требуется примечание. Все, что я написал выше о статье «Против антиисторизма», сделано по памяти двух десятилетий. Теперь я ее наконец смог найти и перечесть снова. С удовлетворением убедился, что память моя меня не подвела. Но некоторые важные моменты все же как-то сгладились. Сегодня более четко видно именно то, что статья эта — от имени ЦК... Не подписавшись (сусловский прием) в качестве руководителя Агитпропа, ты всюду пишешь: «Мы... Мы... Мы... знаем, ценим и любим многие художественные и публицистические произведения...» Сам по себе этот факт многое меняет. В сущности, именно ты, Александр Яковлев, и явился тем наиболее старательным и услужливым душителем не только патриархальности, но и в целом упомянутой ранее альтернативы, которая потом столь же активно именно тобой (вместе с М.Горбачевым) провозглашена была основным духовным смыслом «перестройки». Тоже ведь красиво... Но как быть с моралью?

Стоит, между прочим, обратить внимание и на то, что твоя «молодогвардейская» заданность, видимо, упасла от включения в число «крамольных» писателей (не очень почтительно называемых твоими нынешними почитателями «деревенщиками») тогда уже ставших широко известными В.Шукшина, В.Астафьева, В.Белова, Е.Носова, Б.Можаева, В.Солоухина... О том, как ты действительно к ним тогда относился, обязательно напомню.

Разумеется, все это не исключало для тебя и неожиданности. Были и некоторые издержки уже в самом начале появления статьи: высокое начальство она явно удовлетворила, но это значит, что твои старания — выглядеть в первую очередь противником «прошелепинской» «Молодой гвардии» — могли остаться и просто незамеченными... Они ведь и остались такими! Скажу более: если бы не письмо влиятельных писателей, в микроскоп усмотревших в твоей статье якобы преднамеренно антирусский ее характер, о чем ты, сын ярославского крестьянина, конечно, тогда и помыслить не мог, то и статья, и ты так ведь и остались бы неизвестными. Ведь самый острый вопрос, который на первых порах возникал, не столь и остро: а кто это такой А.Яковлев? Думали даже, что это псевдоним кого-нибудь из секретарей ЦК... Статья-то для тех времен по меньшей мере сугубо и явно охранительная. Да. Охранительная. Реакционная....

Ныне же эта статья не просто и не только реакционна, но и способна дискредитировать КПСС еще больше, чем любое разбирательство деяний этой партии в Конституционном суде. И ведь ты так нигде за нее и не покаялся, а как ни в чем не бывало возмущаешься вместе со всеми уничтожением российского крестьянства, в то время как в этой печально известной статье ты ведь именно защиту крестьян обозвал антиисторизмом... Закрепощение крестьян сталинской коллективизацией ты выдал за некую необратимую социальную справедливость. Тут, собственно, и не спасти душу.

Так что не за статью «Против антиисторизма» тебя, мой бывший коллега, вывели тогда из джунглей Старой площади. И уж конечно не за критику «Молодой гвардии». И даже не за «антирусскость», за которую на тебя обиделись многие писатели и обижаются еще сегодня. Наоборот, неприятие тебя писателями было использовано как повод, чтобы привести твое официальное положение в соответствие с упавшим реноме тогдашнего вашего лидера — незадачливого бонапартиста, не обладающего ни одним из талантов великого корсиканца.

И еще к вопросу о «Молодой гвардии». Не любопытный ли момент: тебе, видимо, вовсе не навевает тревожащих душу воспоминаний имя А.М. Галанова — он учился одновременно с нами в Академии общественных наук, и потом какое-то время мы были все трое инструкторами в идеологическом отделе. Где-то к концу 60-х годов — меня в это время в аппарате ЦК уже не стало, а Саша Галанов работал консультантом в отделе культуры — его, кропотливого, и великолепно образованного и, несомненно, порядочного, вдруг, без всякой видимой причины, переместили в Литературный институт (проректором). Это была его «Канада». Он был крайне расстроен. И вскоре умер. Он говорил мне в глубоком недоумении, что его убрали «по настоянию Агитпропа», поскольку он, Галанов, подготовил обстоятельный критический материал по журналу «Молодая гвардия», который, по объективному своему смыслу, оказался в пользу «Нового мира» А.Твардовского. Это был период, когда шла ожесточенная полемика против «Нового мира» не только и даже уже не столько со стороны журнала «Октябрь», сколько со стороны «Молодой гвардии». Агитпроп в это время (Шелепин все еще был членом Политбюро) явно стоял на позициях бережного отношения к «Молодой гвардии» и беспощадного — к «Новому миру». Убрать консультанта (хотя и на правах завсектором) было проще простого: Суслов, и тем более Брежнев этим уровнем номенклатуры не занимались, а все решали отраслевые секретари ЦК. П.Демичев, секретарь, ведавший вопросами литературы и искусства, как ты знаешь, тоже тогда ориентировался на Шелепина. Помнишь, он тебе сказал, чтобы ты, если он, Демичев, отсутствует, ходил подписывать бумаги или что-то согласовывать «только к Шелепину»? В сущности, уже шло свое перераспределение функций. Правда, функционировал завотделом В.Ф. Шауро. О нем речь дальше, сейчас напомню только о том, что Шауро, прозванный «Шауровнем культуры» (никакой уровень), никогда и никого на свете не защитил. Он немедленно отвернулся и от А.Галанова, которого сам перед этим выдвинул на должность консультанта (при себе же)... Все это — авгуры, порожденные сталинской душегубной атмосферой. От их улыбок вяли и цветы, и людские судьбы.

Словом, за «Молодую гвардию» или против нее — это никогда не было проблемой для твоих убеждений, а только — для карьеры. Ты о том и пишешь: меняется жизнь, меняются и поступки... Отлично устроился!

И получается, что дым вокруг твоей статьи закрыл собой всю ее ясно видимую отвлекающую (для тебя) предназначенность. Удивляюсь, почему ни один сегодняшний журнал или газета не перепечатали ее — именно ныне — целиком. Тем более что сегодня-то уже всякому ясно: «Молодая гвардия» и «Новый мир», при разности их позиций, имеют одинаковое право на свою позицию. Оно было одинаковым (объективным) и в те времена. А вот твоя позиция в каждую эпоху приобретает другую окраску... Даже М.Горбачев недавно сказал по телевидению о тебе, что ты успел уже не раз и не два, а три раза сменить свои политические позиции... Догнал первоапостола Петра.

В этом моем первом письме, где неизбежно приходится обозначать широкий фон для всего разговора, неимоверно трудно избежать внутренней неслаженности того, что сейчас вот стремится на бумагу. Но думаю, не столь и большая беда, если, не закончив еще свои предварительные замечания, я уже вклинился в материалы и факты, связанные непосредственно с твоим прошлым. В общем-то и трудно отделить здесь один ряд фактов от другого, поскольку годы и годы мы прошли на одной стезе. И конечно, здесь снова и снова — через описание того, как складывались эти молодые годы у меня, — придется вернуться к вопросу, почему избран все же действительно интимный эпистолярный жанр — для раскрытия не только ведь личных, но и, как станет потом видно, эпических аспектов личных наших судеб. Даже по преимуществу эпических, тем более что личные моменты в дальнейшем будут уступать место политическим, историческим и философским проблемам. Главная проблематика моя определяется все-таки твоими отрешенческими книгами.

Продолжение следует.