Чудо ирреальности, как сумеречная бабочка, возникает и живет в зыбком полумраке ночи, оставляя после себя душевное смятение и впечатление ужаса.

Жан Поль (Рихтер)
 

1

Художественные повествования «ужасов и тайн», где безраздельно господствует фантастический мир сверхъестественного и ирреально жуткого, носят название готической литературы (от англ. the Gothic novel), имеющей большую интересную историю развития. Для нас эта разновидность литературы любопытна еще и тем, что она немалую роль сыграла в формировании русской прозы девятнадцатого столетия.

Если внимательно вглядеться в историю развития человечества, нетрудно установить важнейшие ее этапы, особенно в последние три-четыре столетия.

В середине восемнадцатого столетия в обществе зародились и, постепенно развиваясь, стали доминировать теории великих философов о господстве разума над жизнью, о возможности подчинить движение истории рационально сконструированным идеалам. Время это получило название эпохи Просвещения. Многие мыслители той поры возлагали надежды на просвещенную монархию и добросердечного короля, и только один Ж.-Ж. Руссо развивал идеи благодетельного республиканского правления. Будущее — и ближайшее, и отдаленное — рисовалось философами чудесным и восхитительным «царством разума».

Безжалостное время опрокинуло прекраснодушные прожекты просветителей. После бесчеловечности французской революции и последовавшего за ней кровавого вихря наполеоновских войн эти идеи стали вызывать большие сомнения. И в XIX веке картина, нарисованная просветительской философией, начала быстро разрушаться.

«Царству разума», проповедовавшемуся просветителями, противостояло миропонимание совершенно противоположного свойства. Его истоки берут свое начало, как ни странно, в той же самой эпохе Просвещения.

Предвестником этой философии стал английский роман «Замок Отранто» (1764) Хореса Уолпола, к которому восходят и термины «готика», «готическая литература». Затем последовали произведения других авторов: «Удольфские тайны» (1794) А.Радклиф, «Монах» (1796) М.Г. Льюнса, «Франкенштейн» (1818) М.Шелли, «Мельмот-скиталец» (1820) Ч.Метьюрина; во Франции — «Влюбленный дьявол» (1772) Ж.Казота; в Германии — «Эликсиры дьявола» (1816) Э.Т. А. Гофмана и др.

В прихотливых узорах загадочных и драматических историй вырисовывалась новая концепция жизни, совсем непохожая на просветительскую. Характерные признаки этих повествований — таинственно-фантастические сюжеты, мелодраматические эффекты, мрачно-трагический колорит — были связаны с новым взглядом на жизнь, возникшим из переоценки философских и эстетических установок просветительства. Авторы этих произведений убеждали читателей в причудливости и непостижимости жизни, в независимости ее тайных и роковых законов от человеческих воли и желаний; утверждали, что ни рассудок, ни добродетель не могут защитить от неведомой и коварной судьбы.

Готическая литература скоро — с 20-х годов XIX века — появилась и в России.

Мир готики — это мир фантастического, необычайного, безумного, воображаемого... Поэтому термины «готика» или «готический» хорошо подходят для определения этого вида литературы, подчеркивая самую суть повествования. Использовавшиеся ранее — и до сих пор использующиеся — понятия «страшная история», «вечерний рассказ», «фантастический мотив» и тому подобное малопригодны из-за своей расплывчатости и абсолютной нечеткости. Следовательно, нам необходимо дать ясные и рельефные определения понятиям.

Термины «готика» и «готический» очень емки, включают в себя целый ряд понятий, таких, как «мистика» (загадочное, необъяснимое), «инфернальность» (загробное, дьявольское), «ирреальность» (потустороннее), «иррациональность» (непостижимость), «иллюзорность» (кажущееся), «призрачность» (видение), «чудо» (небывалое, сверхъестественное), «фантасмагория» (немыслимое), «тайна» (непознанное), и хорошо подходят не только для устранения разноголосицы понятийных определений, но и для более отчетливой характеристики этого рода литературы.
 

2

Фантастический мир сверхъестественного и ирреально жуткого — мир готики — сыграл в развитии русской прозы девятнадцатого столетия весьма значительную роль. Эволюция готической литературы в России укладывается в три этапа: подъем в 1830–1850-х годах, затем некоторый спад и новый ее взлет в конце XIX — начале ХХ века.

После мятежа декабристов в русском обществе, напуганном жестокими расправами, свободолюбивые речи сменились разговорами о ясновидении, френологии, спиритизме, магнетизме, хиромантии; обнаружился сильнейший интерес к мистике и иррациональному.

В Петербурге нашумели сеансы лечения магнетизмом, проводившиеся некой Турчаниновой, а в 1833 году столицу взволновали слухи о танцующих стульях.

Пушкин вскоре после окончания Лицея обратился к своей сестре Ольге, занимавшейся хиромантией, за пророчеством, и та, заливаясь после исследования слезами, предсказала ему насильственную смерть «еще в непожилые годы».

Увлечение всем, как тогда говорили, «чудесным» было огромным. Отголоски разговоров о предсказаниях, зловещих приметах, привидениях можно встретить и в мемуарах, и в переписке тех лет. Подобные умонастроения спокойно соседствовали с высокой образованностью.

Об этом же вспоминал и Н.И. Греч, русский филолог, журналист и писатель: «Странное тогда было время. Просвещение распространялось повсюду, а между тем верование в алхимию, призывание духов, предсказания, ворожбу занимало серьезно людей умных и образованных».

Поэтому совсем не удивительно, что настроения, царившие в обществе, отражались и в художественной прозе.

Провозвестником готики в русской литературе явился В.А. Жуковский, чьи мистико-фантастические баллады, начиная с «Людмилы» (1801), а затем и повесть в стихах «Красный карбункул» (1816) стали предшественниками готических повествований в прозе. Впрочем, и сам Жуковский написал немало прозаических произведений. Среди них для нас интересны переводной рассказ «Привидение (Истинное происшествие, недавно случившееся в Богемии)» (1810) и этюд «Нечто о привидениях» (1856, посмертная публикация), исследовавшие — первый в художественной форме, второй в документальной — явления, необъяснимые с обыденной точки зрения.

Первым отечественным опытом в готическом стиле стала повесть Антония Погорельского (псевдоним А.А. Перовского) «Лафертовская маковница», изданная в 1825 году и сразу привлекшая пристальное внимание. А.С. Пушкин восторженно написал брату: «Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Тр. Фал. Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмурив глаза и выгибая спину».

В 1828 году вышел сборник повестей Погорельского «Двойник, или Мои вечера в Малоросии», куда была включена и «Лафертовская маковница». В этой книге интерес автора к мистическим сюжетам и природе иррационального — предчувствиям, предсказаниям, магнетической силе, появлению привидений — сочетался с попытками их разумного объяснения. В следующие годы Погорельский опубликовал псевдоисторическую, полумистическую новеллу «Посетитель магика» (1829), об Агасфере, и фрагмент романа (так и ненаписанного) «Магнетизёр» (1830), посвященный вторжению чего-то необъяснимого в жизнь провинциальной купеческой семьи.

В это время существовала мода на «вечерние» или «страшные» истории, рассказывавшиеся виртуозами с пылким воображением в тесном кругу заинтересованных слушателей. Именно так — из записи устного рассказа — возникла повесть «Уединенный домик на Васильевском» (1829) В.П. Титова, публиковавшегося под псевдонимом Тит Космократов.

Устный рассказ, по сюжету которого написана эта повесть, принадлежит Пушкину и носит название «Влюбленный бес». А.П. Керн, слушавшая его в Тригорском, писала в воспоминаниях о поэте: «...ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров. Эту сказку с его же слов записал некто Титов...» И сам Титов подтвердил это спустя много лет: «В строгом историческом смысле это вовсе не продукт Космократова, а Александра Сергеевича Пушкина, мастерски рассказывавшего всю эту чертовщину <...> поздно вечером у Карамзиных, к тайному трепету всех дам... Апокалипсическое число 666, игроки-черти, метавшие на карту сотнями душ, с рогами, зачесанными под высокие парики, — честь всех этих вымыслов и главной нити рассказа принадлежит Пушкину. Сидевший в той же комнате Космократов подслушал... и несколько времени спустя положил с памяти на бумагу». Стоит добавить, что последователи до сих пор спорят, много ли пушкинского в повести Титова.

Готические истории, где господствовали сверхъестественное, ирреальное, фантастическое, строились на представлениях о двоемирии. Независимо от видимого и воспринимаемого человеком мира есть еще иной, недоступный чувственному восприятию и не постигаемый разумом другой, потусторонний мир. Эти представления, восходя к древним тайным учениям греческих и восточных мистиков, сложились в средние века и стали орудием борьбы против материализма и просветительства. Иной мир может вторгаться в жизнь человека и оказывать на нее губительное влияние. В художественной словесности — это рок, тяготеющий над людьми, возмездие за преступление, тайна, передаваемая из поколения в поколение, роковые предчувствия, призраки и привидения, магия карточной игры и ее связь с иным миром и т.п.

В русской прозе Александр Марлинский (псевдоним А.А. Бестужева) — фигура, без всякого сомнения, знаковая. У него были и подражатели, и ученики; среди последних — молодые Гоголь и Лермонтов. Марлинский писал о себе: «В судьбе моей столько чудесного, столько таинственного, что и без походу, без вымыслов она может поспорить с любым романом Виктора Гюго». Прожив короткую (всего 40 лет) и яркую жизнь — блестящий гвардеец, светский острослов и восхитительный танцор, декабрист и якутский ссыльный, а затем безумный храбрец в стычках с горцами Кавказа, — он при этом стал популярнейшим литератором того времени.

В готическом духе у Марлинского написаны четыре повести: «Замок Эйзен» («Кровь за кровь») (1825), «Вечер на Кавказских водах в 1824 году» (1830), «Страшное гадание» (1830) и «Латник» (1832). Опираясь на опыт Анны Радклиф и Вашингтона Ирвинга, автор делал основой своих сюжетов, говоря его словами, «множество разнообразных происшествий и случаев необыкновенных». Всем его повествованиям присущи внезапные разоблачения чудес. Это либо стечение обстоятельств, определяющее неожиданность развязки и делающее невозможное сбывшимся, либо взрыв страстей, зревших под покровом обыденности. Но при этом надо подчеркнуть, что реалистический финал никогда не раскрывал всех загадок: тайна иррациональности сохранялась. У читателя оставалось психологически неотразимое и нравственно значимое ощущение соприкосновения с ирреально-невероятным, потрясающее душу.

Особенно интересна повесть «Страшное гадание», которая, по словам исследователя, была энциклопедией русской демонологии и святочной обрядности: «На фоне реально-бытовой картины новогодних посиделок перед читателем проходит весь малый олимп русской мифологии: русалки, оборотни, лешие, домовые, черти, мертвецы и привидения...»

Уже упоминалось, что и великий Пушкин не был равнодушен к готическим историям. Именно к ним относится новелла «Гробовщик», вошедшая в цикл «Повести Белкина» (1830) и ведущая свою литературную генеалогию от «Лафертовской маковницы». Об этом свидетельствуют упоминания почтальона Онуфрича, персонажа Погорельского, и улицы Басманной, места действия повести. Нет надобности подробно характеризовать новеллу. Стоит только подчеркнуть, что Прохоров, гробовщик, обитает в совершенно иллюзорном мире, что его мертвецы-клиенты живы и после своей смерти, квартируют в изготовленных им гробах как в домах и могут их покидать. Именно поэтому он и приглашает их на свое новоселье...

Готический мотив вплетен и в канву повести Пушкина «Пиковая дама» (1834). Здесь стоит обратить внимание на ключевой эпизод: явление Германну призрака убитой им старухи графини. Ей велено (кем?) прийти, вопреки ее воле, и назвать ему магические карты, при этом она ставит непременным условием жениться на ее воспитаннице. Германн, исполнив надежды, возбужденные им в душе воспитанницы графини, должен этим и вознаградить девушку за страдания зависимой жизни в доме старухи, и искупить вину графини перед воспитанницей — такова цена за обладание тайной карт. Но сияние, казалось бы, близкого богатства ослепляет нашего героя, и он игнорирует закон человечности (забывает обещание жениться), за что и несет кару. Месть графини обрушивается на Германна в виде сказочного оборотничества: туз превращается в даму.

Ф.М. Достоевский с восхищением писал об этой повести: «...прочтя ее, вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром...»

Под явным влиянием «Повестей Белкина» поэт Е.А. Баратынский написал прозаическую — единственную в его творчестве — новеллу «Перстень» (1832), где попытался объединить обыденное с чудесным.

Стилистически произведение написано блестяще. В нем есть все готические мотивы: полубезумный главный герой, магический перстень-талисман, договор с дьяволом, вечный скиталец Агасфер... Повесть Баратынского — чтение презанимательное, но из-за явной пародийности искать глубины в ней не приходится.

Повесть Н.А. Полевого «Блаженство безумия» (1833), написанная по готическим канонам, — не лучшее произведение художественной прозы. Здесь изображена совершенно безумная любовь личности исключительной к дочери магнетизёра-волшебника. Надо сказать, что история эта почти целиком заимствована из «Песочного человека» Гофмана, при этом не слишком интересно выстроена и, как следствие, скучна.

Известный деятель русской культуры Н.А. Мельгунов написал совсем немного. В прозе он дебютировал повестью «Кто же он?» (1831), которая после незначительной стилистической правки была переиздана в сборнике «Рассказы о былом и небывалом» (1834). В предисловии автор писал: «Ни голой правды, ни голого вымысла... Задача искусства — слить фантазию с действительной жизнью. Счастлив автор, если в его рассказах заслушаются былого, как небылицы, а небывалому поверят, как были».

К готической прозе относятся опубликованные в сборнике новеллы «Зимний вечер» и «Пророческий сон», иррациональные события в которых получают вполне реалистические объяснения. Но лучшей, бесспорно, была повесть «Кто же он?». По мнению исследователей, ее сюжет повторяет фабулу романа «Мельмот-скиталец» английского писателя Ч.Метьюрина, но при этом повесть вполне оригинальна и написана на материале московского быта. Действие развивается все время на стыке реальности и мистики: здесь и таинственный незнакомец Вашиадан с магнетическим (сейчас сказали бы, гипнотическим) взглядом, и магический перстень-талисман, и роковые хронологические совпадения...

На рубеже 20–30-х годов XIX века крупнейшим готиком в русской прозе стал О.М. Сомов, который опирался на народные предания и поверья Малороссии. Вот как он писал о себе в примечании к одному из рассказов: «Сочинитель, знакомый с нравами и обычаями тамошнего края, собрал, сколько мог, сих народных рассказов и, не желая составлять из них особого словаря, решился рассеять их в разных повестях».

Уже в первой публикации отрывка из ненаписанного романа «Гайдамак» (1826) один из персонажей рассказывает предание о многогрешном помещике, сожженном огненным шаром в его собственном доме, и о том, как этого покойника-помещика видели в карете, проносящейся по селу в сопровождении мертвецов-слуг. Затем последовала небольшая повесть «Приказ с того света» (1827), написанная в традиционно готическом духе, но с вполне реалистической развязкой. В послесловии к ней автор не без иронии признается, что «выдумал нечто похожее на предание или поверье народное». С некоторой насмешливостью написан рассказ «Оборотень» (1829), в основу которого положены народные поверья о колдовских превращениях человека в волка. Новелла «Кикимора» (1829) носит характерный подзаголовок: «Рассказ русского крестьянина на большой дороге». Это скорее этнографический очерк, где автор стремится передать и крестьянскую речь, и народные представления о кикиморе, поселившейся в доме деревенского старика. В то же время была опубликована небольшая повесть «Русалка» (1829) — вполне традиционная история соблазненной и покинутой любовником девушки, бросившейся в отчаянии в реку и ставшей русалкой. «Сказки о кладах» (1829) — вполне, несмотря на название, реалистическая история, правда, густо приправленная народными поверьями и юмором. Рассказ «Страшный гость» (1830) — мистификация читателя: жуткое видение у персонажа оказывается всего лишь кошмарным сном. В повести «Самоубийца» (1830) призрак злодейски убитого старика помещика неотступно преследует убийцу и заставляет его свести счеты с жизнью. В основе повествования лежит бесхитростная народная мораль: возмездие за преступление всегда неизбежно. Рассказ «Видение наяву» (1831), написанный по мотивам народной украинской сказки о музыканте и чертях, имел подзаголовок: «Импровизация одного весельчака в светском кругу». В этой истории зловредные духи чуть не погубили молодого человека, заманив его в некий таинственный дом...

Незадолго до смерти Сомов написал четыре готических рассказа, совершенных по форме и абсолютно лишенных какой-либо иронии. Три новеллы — «Купалов вечер» (1831), «Бродящий огонь» (1832) и «Недобрый глаз» (1833) — были миниатюрными стилизациями и производили жутковатое впечатление. Повесть «Киевские ведьмы» (1833), большая по объему, рассказывала о ведьмах, их полетах на колдовской шабаш и поражала воображение подробностями.

Пушкин по мотивам «Киевских ведьм» написал стихотворение «Гусар» (1833), которое пародирует повествование Сомова: под напором ухарства и здравого смысла служивого развенчиваются и драматизм, и поэзия народного предания.

Готическую традицию в русской прозе продолжил Н.В. Гоголь. Практически все его творчество пронизано мистикой и ирреальностью. Из девятнадцати произведений его прозы только четыре — «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», «Тарас Бульба», «Невский проспект» и «Коляска» — можно отнести к реалистическим вещам. В большинстве же его творений обязательно присутствуют сверхъестественное и чудесное: где-то они царствуют безраздельно («Вечера на хуторе близ Диканьки», 1831–1832), а где-то завуалированы так, что не сразу и заметишь («Мертвые души», 1842). Поэтому казалось странным, когда литературоведы причисляли (особенно в советское время) Гоголя к реалистам.

Гоголя читали, думаю, все. Но сказать о нем все же следует, чтобы освежить знания о нем и более четко расставить акценты.

После «Вечеров на хуторе близ Диканьки», буквально пронизанных мистически-потусторонним, последовали так называемые петербургские повести, и первая из них — «Невский проспект» (1835), совершенно реалистическая, — задала ирреально-фантастический тон всем последующим. Великолепен пассаж о главной улице Питера: «О, не верьте этому Невскому проспекту!.. Все обман, все мечты, все не то, чем кажется!.. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него <...> когда весь город превратится в гром и блеск и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».

Лучшая из повестей «Нос» (1836) представляла собой чистейшей воды фантасмагорию, великолепнейшую в своей выстроенности и, пожалуй, непревзойденную в русской литературе. Ее толкования и интерпретации литературоведами выглядят притянутыми за уши, хотя и помогают понять историю написания повести.

К гоголевской фантасмагории своеобразным эпиграфом просятся слова Марлинского из его повести «Мулла-Нур» (1837): «Куда, подумаешь, прекрасная вещица — нос! Да и преполезная какая! А ведь никто до сих пор не вздумал поднести ему ни похвальной оды, ни стихов поздравительных, ни даже какой-нибудь журнальной статейки... Он ли не служит вам верою и правдою?.. Нет, не верю, чтоб нос предназначен был судьбой только для табакерки или скляночки с духами... Не хочу, не могу верить!..»

Остальные повести петербургского цикла у Гоголя своеобразны каждая по-своему.

В «Записках сумасшедшего» (1835) чрезвычайно курьезен никчемный Поприщин, читающий забавную переписку собачек Меджи и Фидельки и вообразивший себя особой королевской крови.

В повести «Портрет» (1835) рассказывается история воссоздания на холсте образа человека, который и после своей физической смерти продолжает непостижимым образом жить и влиять на события...

«Шинель» (1842) стала самой известной из петербургских повестей. Жалостливо-сентиментальное повествование о скудоумном писце Башмачкине мало трогает; некоторый интерес появляется лишь тогда, когда он воскресает после своей смерти, чтобы мстить за свое попранное достоинство, нападая на прохожих и срывая с них шинели. «Какая страшная повесть...» — обронил высокопоставленный чиновник, прочтя Гоголя.

Если попристальней вглядеться в эту повесть, проанализировать ее содержание, можно сделать вполне объективные выводы. Еще Н.Г. Чернышевский не без оснований назвал Башмачкина «совершенным идиотом», который даже говорить не умеет. Этот персонаж Гоголя у внимательного читателя вряд ли вызовет доверие и сочувствие. Неожиданное подтверждение нам дает И.С. Аксаков, хорошо знавший эту канцелярскую среду: «Что за ужасная, губительная язва — чиновничий клан, особенно мелких канцеляристов-писцов!.. Получает два целковых в месяц, ни к чему по службе, кроме переписыванья, не способен <...> и мошенничает... Всякий выгнанный семинарист лезет в чиновники».

Остается констатировать, что история, рассказанная в «Шинели», не имела ничего общего с реальной действительностью. Как говорится, буйная фантазия автора, и ничего больше.

В ткань повести «Вий» (1835) Гоголя вплетены народные представления о колдовстве-ведовстве, о потустороннем, делающие ее весьма занимательной. Автор даже морочит читателя своим примечанием-пояснением: «Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чем изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как слышал».

В других — по сути реалистических — произведениях встречаются невероятные эпизоды, какие в реальной жизни отсутствуют.

В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1835) есть эпизод, где «свинья вбежала в комнату и схватила, к удивлению присутствовавших, не пирог или хлебную корку, но прошение Ивана Никифоровича...». В «Старосветских помещиках» (1835) исчезновение, возвращение и новое бегство кошечки роковым образом повлияло на Пульхерию Ивановну, вообразившую, что это смерть приходила за ней. Здесь необходимо пояснить, что с кошкой и свиньей народные поверья связывают существование злой сверхъестественной силы, а кошка к тому же — одно из воплощений ведьмы. Именно в иррациональности и кроется истинный смысл этих происшествий в повествованиях.

К подобным же необъяснимо чудесным странностям в «Старосветских помещиках» можно отнести еще два казуса. Прежде всего — двери, певшие и дискантом, и басом, и даже стонавшие, жалуясь. Не менее примечательным было и поведение дрожек во время езды: когда они «трогались со своего места, воздух наполнялся странными звуками, так что вдруг были слышны и флейта, и бубны, и барабан; каждый гвоздик и железная скоба звенели...».

В реалистическом по форме романе «Мертвые души» (1842) есть два диковинных случая мистико-ирреального свойства. В гостиной Коробочки Чичикова изумили стенные часы: сначала шипели по-змеиному, затем хрипели «и наконец, понатужась всеми силами, они пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку...». Несколько дней спустя Чичиков оказался свидетелем не менее удивительного события: «Уже Ноздрев давно перестал вертеть, но в шарманке была одна дудка очень бойкая, никак не хотела угомониться, и долго еще потом свистела она одна».

Надо сказать, что и название гоголевского романа, и отступления в его тексте не лишены налета еле уловимой иррациональности, а яркая и сразу запоминающаяся похвала русской птице-тройке насквозь иллюзорна.

В середине 30-х годов даже реалистически мыслящие писатели поддавались всеобщему увлечению. А.И. Гер-
цен подумывал написать повести «Студент» и «Фантазия» с существенными готическими мотивами, что-нибудь в духе Гофмана. Его друг Н.П. Огарев собирался написать драму «Художник», герой которой должен был кончить сумасшествием (что очень характерно для готики!). Но эти планы так и не были реализованы.

Н.И. Греч, русский писатель, свой самый известный роман «Черная женщина» (1834) посвятил событиям иррационально-необъяснимого характера. Его публикации сопутствовал читательский успех, объясняемый во многом хвалебной статьей О.И. Сенковского, тогдашнего законодателя литературной моды.

Князь Томский, главный герой романа, предстает перед нами как духовидец, в жизнь которого вмешивается призрак в образе таинственной черной женщины, появляющийся перед ним — и во сне, и наяву — в переломные моменты его жизни, чтобы предупредить или отвести опасности, ему грозящие. Надо добавить, что автор ввел в повествование в опосредованном виде предание своей семьи: его прабабушка обладала, по рассказам, даром предвидения.

М.Н. Загоскин в истории русской прозы знаменит романом «Юрий Милославский» (1829), посвященным Смутному времени. Писал он много и занимательно, добившись широкой известности. Точно, хотя и несколько жестко его оценил В.К. Кюхельбекер: «Загоскин не блистательный талант, но человек, хотя несколько и ограниченный, с теплою душою и русским умом».

Первый опыт в таинственно-невероятном духе у Загоскина появился в романе «Рославлев» (1831), где герои во время осады Данцига развлекали друг друга «историями своего испуга». Из четырех рассказов два — «Три квартиры» и «Аванпост» — относятся к «страшным» историям. В первом рассказе — это борьба с ожившим мертвецом, во втором — это морок, наваждение. Все оканчивается реалистическими объяснениями.

Спустя годы вышел цикл его готических повестей «Вечер на Хопре» (1837), во вступлении к которому Загоскин, объясняя свой интерес к инфернально-потустороннему, писал: «...с некоторого времени истории о колдунах и похождениях мертвецов сделались любимым чтением нашей публики».

Автор разворачивает перед читателями утопическую картину русского стародворянского быта. В доме помещика Асанова возле уютного камелька собирается компания его приятелей, занимающих друг друга жутковатыми историями. Всего их шесть.

Первые две выдержаны в ироническом ключе. В рассказе «Пан Твардовский» (переделка сказки В.Левшина) ужасы оказываются плутовскими проделками польского шляхтича, а в «Белом привидении» все страхи — всего лишь хитрые уловки влюбленных.

Содержание третьей повести — «Нежданные гости» — страшный сон, привидевшийся отцу рассказчика, гостями которого оказываются бесы, принявшие вид приказного и трех казаков. Но он становится явью: проснувшись поутру, он видит следы попойки, которую он устроил с бесами...

Следующие две повести посвящены фантастической теме родства душ. В «Концерте бесов» повествование причудливо, как в новеллах Гофмана, а в «Двух невестках» рассказ окрашен трагическим отсветом французской революции; в них безраздельно главенствует ирреально-мистическое.

Последняя повесть цикла — «Ночной поезд» — пересказ местного предания о Варнаве, чернокнижнике и разбойнике, о его договоре с дьяволом и ужасном кортеже мертвецов, безвинных его жертв, который появляется, по легенде, раз в 25 лет... Здесь происходит уже прямое вторжение ирреального мира в действительность: мертвецы вламываются в дом...

Казалось бы, инфернальность — всего лишь плод воображения. Однако короткий эпилог, где сообщается, что к одному из рассказчиков является в полночь умершая невеста, утверждает: чудесно-мистическое всегда рядом.

Повести «Вечер на Хопре» интересно читать и сегодня.

Через короткое время Загоскин вернулся к теме инфернальности, написав роман «Искуситель» (1838). В центре сюжета — сначала просто сердечная склонность героя-рассказчика, а затем и безумная его любовь к замужней женщине, изображенные как следствие козней дьявола в образе барона Брокена. Морализующее вступление, как и все повествование, несущее явный отпечаток условности, должно было, по словам автора, «показать, что в нынешнем так называемом просвещении участвует сам сатана». Роман, по общему мнению, оказался явно неудачным.

В начале 30-х годов XIX века на литературном небосклоне взошла и ярко засияла звезда Е.П. Ростопчиной. Восхищаясь ее стихами, В.Г. Белинский, Н.М. Языков и П.А. Плетнев ставили ее имя рядом с именем Пушкина. В 1838 году под псевдонимом Ясновидящая появилась ее повесть «Поединок». В ней остро проявился интерес к неизъяснимо-таинственному: над событиями тяготеет роковое предсказание цыганки, наложившее отпечаток на всю жизнь героя, предопределившее его судьбу и гибель. К сожалению, к этой теме поэтесса больше не возвращалась.

В 1838 году вышел сборник «Повести», автором которого был Ф.Ф. Корф, известный тогда литератор. Издание вызвало противоречивые оценки. Повествования были буквально переполнены всякой жутью, при этом, чтобы выставить напоказ прием, штампы, уже, кстати, изрядно приевшиеся читателям, нарочито обнажены. Например, в «Отрывке из жизнеописания Хомкина» сплетение мотивов из Гофмана, Гоголя, «Пиковой дамы» Пушкина, по сути, носит пародийно-буффонадный характер.

В.Н. Олин, в течение тридцати лет подвизавшийся в русской беллетристике, представлял собой феномен второстепенного профессионального литератора. В 1838 году была опубликована его повесть «Странный бал», первая часть задуманного им цикла «Рассказы на станции» в стиле Гофмана и Вашингтона Ирвинга. Композиция повествования была традиционной: персонажи, застигнутые непогодой на дорожной станции, коротают время за историями, первую из которых рассказывает герой, именуемый Путешественником. Сюда примыкала и новелла «Череп могильщика», изданная в следующем году. Цикл этот завершен не был. Остается добавить, что немного ранее (в 1833 году) были напечатаны рассказы этого автора под красноречивыми названиями «Вампир» и «Ужасный сон».

В 1839 году появилась инфернально-фантастическая повесть «Праздник мертвецов» Г.Ф. Квитки-Основьяненко, написанная под явным влиянием «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголя и основанная на украинском фольклоре.

Дань готическим страстям в своем творчестве отдал И.Т. Калашников, первый сибирский романист. В повести «Дочь купца Жолобова» (1832) изображение смерти ревизора Крылова достигает гофмановского гротеска: «Черный густой дым, сопровождаемый нестерпимым смрадом, начал вырываться клубами изо рта, ноздрей и ушей умирающего, и члены его, чернея один за другим, загорались синим пламенем, превращались в уголь и рассыпались». В романе «Автомат» (1840) не менее яркими красками описан болезненный бред главного героя, который попадает в страну, где люди, как и он сам, превратились в автоматы с алебастровыми головами... И только заботы его преданной жены помогают ему вырваться из мира навязчивых грез.

В 30-х и начале 40-х годов XIX столетия готические повести и рассказы в русской словесности занимали весьма заметное место, и читателей этой литературы было очень много. И.И. Панаев в повести «Родственники» иронически описывает одного из таких любителей: «Действительная практическая жизнь не имела для него никакой поэзии, никакого интереса... Он бродил ощупью в туманных, фантастических мирах и был совершенно глух и слеп для действительной жизни — решительно не ведая, что делается у него под носом».

Вполне понятно, что, подчиняясь запросам публики, все писатели той поры были причастны — кто в большей мере, кто в меньшей — к созданию произведений в готическом духе.

Это было свойственно и творчеству М.Ю. Лермонтова, отразившись в его прозе.

В повести «Фаталист» (1839), заключающей роман «Герой нашего времени», рассматривается тема вызова судьбе. Основа композиции — необъяснимое сцепление случайных событий — излюбленный прием готических фабул.

Начинается повесть с того, что после игры в карты затеялся разговор: «...рассказывали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников...» Поручик Вулич восклицает: «Зачем же нам дана воля, рассудок?» — и предлагает пари, утверждая, что предопределение все же есть. Печорин, видя на его лице печать близкой смерти, принимает его. Вулич стреляет себе в голову, но пистолет дает осечку. И все же предопределение исполняется в тот же день: Вулич погибает от шашки казака. Как же после этого не сделаться фаталистом? — размышляет Печорин.

Чрезвычайно занятна история последней повести Лермонтова «Штосс» (1845).

В 1841 году вернувшийся с Кавказа поэт был принят в светских и литературных салонах столицы. Он предложил В.Ф. Одоевскому познакомить гостей его салона со своим новым романом мистического содержания. Вот что писала об этом Ростопчина: «...избранники сошлись числом около тридцати; наконец Лермонтов входит с огромной тетрадью под мышкой <...> и затем начинается чтение; спустя четверть часа оно было окончено... Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории...»

Фабула повести строится вокруг художника Лунгина, наделенного острым, проницательным умом. Он одинокий мечтатель, ищущий идеал, являющийся ему в образе воздушной красавицы. Повествование было наполнено загадками и недоговоренностями, с затемненным изложением событий, позволяющим истолковать их неоднозначно.

Любопытно, что повесть Лермонтова попытался завершить в конце столетия А.А. Соколов, известный тогда журналист, прозаик, драматург. Его новелла под названием «Призраки» датирована 1885 годом, но впервые опубликована только спустя сто лет. Здесь есть все: и оживший портрет, и неземная страсть, и призраки, и нераскрытая тайна, и душа человека, поставленная на кон... Не Лермонтов, конечно, но читать презанятно!

Очень большую роль в развитии русской литературы сыграл князь В.Ф. Одоевский,  выдающийся писатель и общественный деятель, до сих пор во многом недооцененный. Его творчество приходится на 30-е годы и первую половину 40-х годов XIX века. Он создал много по-настоящему интересных произведений, но всегда при этом сомневался в пользе писательского труда и однажды с горечью признался: «Есть нечто почтенное в наших литературных занятиях. Они требуют какого-то особого героизма, ибо у нас можно просидеть несколько лет над книгою и напечатать ее в полной уверенности, что ее прочтут человек десять, из которых поймут только трое».

Великосветско-литературный салон Одоевского был, по свидетельству современника, одним из лучших в столице: «Здесь сходились веселый Пушкин и отец Иакинф, с китайскими сузившимися глазками, толстый путешественник — барон Шиллинг, возвратившийся из Сибири, и живая, миловидная графиня Ростопчина, Глинка и профессор химии Гесс, Лермонтов и неуклюжий, но многознающий археолог Сахаров. Крылов, Жуковский и Вяземский были постоянными посетителями. Здесь впервые явился на сцену большого света и Гоголь».

Значительным событием литературной жизни того времени стал выход «Пестрых сказок с красным словцом» (1833), принадлежавших перу Одоевского. «Внутренний смысл их — нравоучение, а форма — аллегория» — так оценил их Н.А. Полевой.

Необычны в них грамматические опыты писателя: ограничено употребление запятой и введен перевернутый вопросительный знак в начале предложения — для усиления мысли.

Во всех восьми сказках сборника можно проследить существенные готические мотивы, но наиболее интересны из них три.

В сказке «Игоша» рассказана история от имени мальчика, подружившегося с домовым-игошей. По народным поверьям, это беспокойно-проказливый дух, безрукий, безногий, невидимый и отзывчивый на доброту людей. Коротенькая и просто написанная сказочка заставляет задуматься о тайнах мироздания, недоступных нашему разуму.

«Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое воскресенье поздравить своих начальников с праздником» развертывает перед читателем мистическую историю жутковатого свойства. Чиновники, сев играть в карты перед пасхальной всенощной, увлекшись, все медлили с прекращением игры, за что и были наказаны. Люди и карты поменялись местами: «...дамы столкнули игроков со стульев, сели на их место, схватили их, перетасовали, — и составилась целая масть Иванов Богдановичей, целая масть начальников отделения, целая масть столоначальников, и началась игра...» Автор показывает весь абсурд чиновничьей жизни: безразлично, чиновники ли играют в карты, или карты играют чиновниками.

Трагикомична «Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем». Приказный Севостьяныч живет нелепой и лишенной всякого смысла жизнью, хотя сам он так не считает. Однажды его навещает дух человека, имевшего «несчастную слабость» покидать на время собственную плоть, и просит вернуть ему утраченное тело, естественно за взятку. Севостьяныч соглашается и начинает по-канцелярски правильно оформлять бумаги. Сказка имеет двойное окончание. По одной версии, когда лекарь, выполняя свои обязанности, попытался вскрыть труп, «владелец вскочил в тело, тело поднялось, побежало и... за ним Севостьяныч долго гнался». По второй — дух-проситель все продолжает приходить, а Севостьяныч жизнерадостно обнадеживает: «А вот собираются справки».

Любопытно, что сюжет «Сказки о мертвом теле...», по мнению исследователей, предвосхитил «Органчика» М.Е. Салтыкова-Щедрина (из его «Истории одного города») и «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда» Р.Л. Стивенсона.

Интерес к необъяснимо-инфернальному в творчестве князя Одоевского иногда был соединен с уничтожающим сарказмом.

Именно таким образом написан рассказ «Бал» (1833). Отмечается военная победа, при которой погибло десять тысяч человек и искалечено вдвое больше. Гремит музыкой праздничный бал: «Свечи нагорели и меркнут в удушливом паре. Если сквозь колеблющийся туман всмотреться в толпу, то иногда кажется, что пляшут не люди... в быстром движении с них слетает одежда, волосы, тело... и пляшут скелеты... а над ними под ту же музыку тянется вереница других скелетов, изломанных, обезображенных... но в зале точно этого не замечают... все пляшет и беснуется как ни в чем не бывало».

В рассказе «Насмешка мертвеца» (1834) происходит жуткая встреча легкомысленно-веселой девушки, едущей на бал, с похоронами юноши, любившего ее и умершего от этой любви. «Вдруг карета остановилась... Красавица выглянула; сильный порыв ветра отогнул оледенелый покров мертвеца, и ей показалось, что мертвец приподнял посинелое лицо и посмотрел на нее с той неподвижной улыбкой, которою мертвецы насмехаются над живыми. Красавица охнула и в беспамятстве прижалась к внутренней стенке кареты». А затем — еще более страшная встреча с этим мертвецом на балу... Но проходит год, и девушка все забывает. Рассказ заканчивается саркастической усмешкой автора. Когда эту девушку хотели познакомить с достойным юношей, она возмущается: «Ах, бога ради, избавьте меня от этих замечательных молодых людей с их мечтами, чувствами, мыслями!.. Приводите ко мне таких, которые без претензий, которые прекрасно говорят о сплетнях, о бале, о рауте, и только...»

Князь Одоевский внимательно читал труды алхимиков, метафизиков и мистиков, пытаясь найти истину, желая постичь мир в единстве рационального и ирреального. Он хотел понять мир таинственных «стихийных духов», воплощавших собой четыре стихии мироздания: огонь (саламандра), воздух (сильфида), вода (ундина), земля (гном). Мир земной и мир духов находятся, по его мнению, в постоянном соприкосновении, но люди не сознают этого двоемирия. И только в моменты высшего нервного напряжения человек может проникнуть в потусторонний мир — мир духов.

Этой теме посвящена повесть «Сильфида» (1837). Ее герой, изучив старинные сочинения мистиков и каббалистов, с помощью перстня, опущенного в хрустальную вазу с водой, освещенную ярким солнцем, видит в вазе Сильфиду, созданную из солнечных лучей. И перед ним открывается иной мир — мир поэзии, света и счастья. Беседы с Сильфидой и их взаимную любовь герой повести описывает в своем лирическом дневнике-журнале. К реальной действительности его возвращает владелец соседнего имения. Герой повести женится на его дочери, сначала страдает, вспоминая иной мир и Сильфиду, но с течением времени успокаивается. В этой повести, лиричной и совершенной по построению, со всей законченностью и резкостью идеальный мир поэзии и красоты противопоставлен грубо-материальному миру повседневности.

Совсем по-иному написан рассказ «Привидение» (1838). Четверо собеседников обсуждают странный случай с привидением, произошедший много лет назад. Один — скептик — категорически утверждает, что это была мистификация, другой отрицает, говоря, что это привидение «до сих пор является в замке». Все повествование выдержано в полуиронических тонах: похоже, что и сам автор относится отрицательно к подобным примитивным историям.

Пожалуй, несколько слов стоит сказать об отрывке из так и не написанной пьесы «Сегелиель, или Дон-Кихот XIX столетия. Сказка для старых детей» (1838). Фабула проста: Люцифер, презирающий людей, посылает на землю сочувствующего им духа сомнения Сегелиеля служить в качестве чиновника, чтобы помогать людям. Один из исследователей констатировал, что автор «пытается воспроизвести всю мистическую концепцию истории человечества».

В 1839 году в «Отечественных записках» были опубликованы «Письма к графине Е.П. Ростопчиной о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, магии, каббалистике, алхимии и других таинственных науках». Всего их было пять. Одоевский, их автор, писал: «Под всеми баснословными рассказами о страшилищах разного рода скрывается ряд естественных явлений, доныне не вполне исследованных...» При этом он признавал, что в самом человеке заложены некие силы, им не познанные, а скорее всего, во многом уже утраченные. Это касается прежде всего интуиции.

Одоевский посвятил Ростопчиной и свою повесть «Косморама» (1840), написанную в стиле фантасмагории. Герой повести получает от некоего мудреца особый дар: видеть людей в их истинной сути и проникать в иной мир. И его жизнь обращается в ряд видений — то пророческих, то обманчивых, то сладостных, то ужасных, — которые смешиваются с действительностью. Но эти его способности внушают окружающим отвращение и страх. Повесть обрывается словами: «Роковая дверь отворена: я, жилец здешнего мира, принадлежу другому, я поневоле там действователь, я там — ужасно сказать, — я там орудие казни!»

В черновиках Одоевского сохранились заметки к продолжению повести «Косморама». В одной из них он писал, что «бестелесные завидуют телесным, их жизни, их деятельности». В другой намечается тема сосуществования людей и духов. Последние, по мнению Одоевского, помогают душе «оживлять два разных тела, жить двумя жизнями». Несмотря на эти наброски, повесть так и осталась прерванной, как говорится, на полуслове, о чем стоит только пожалеть.

Интересна по построению повесть Одоевского «Саламандра» (1841). В первой части — вполне реалистической — действие развертывается при Петре I, во время войны со Швецией. Действие второй части происходит в 1826 году. После смерти императора главный герой повести — Якко, — оставшийся не у дел, становится помощником старого графа, отставного вельможи, алхимика, ищущего способ делать золото. К ним приезжает Эльса, прежняя возлюбленная Якко, знахарка и ясновидящая, чтобы поддержать их в этой работе. Помогает им волшебная Саламандра, живущая в пламени алхимической печи. Наконец после долгих опытов они добывают желанное золото...

Якко становится богатым, избавляется от старого графа и, приняв его облик, собирается, забыв об Эльсе, жениться на молодой княжне. Но покинутая им возлюбленная жестоко мстит: Якко погибает в огне алхимической печи; вместе с ним сгорает дом и все его имущество... Эта история очень похожа на старинное предание, где действительность и легенда переходят друг в друга совершенно неуловимо.

Мистический рассказ «Орлахская крестьянка» (1842) основан на реальной истории немецкой девушки. Она была описана учеными Германии, и о ней много говорили в 30-х годах. Автор в основных чертах воспроизводит эту нашумевшую историю. Девушка с двенадцатилетнего возраста страдала эпилепсией. Во время припадков — в состоянии высшего нервного напряжения — она приобретала способность интеллектуального познания мира, уходящего в глубь веков. Так она узнала страшную трагедию женщины, убитой 400 лет назад. В рассказе проводится мысль о так называемом законе кармы, о зависимости жизни потомков от поступков предков.

Последний рассказ — «Необойденный дом» (1844), написанный в готическом духе, стилизован под благостно-наивную народно-религиозную легенду и не слишком интересен.

В 1844 году вышло трехтомное собрание сочинений Одоевского, которым он простился с литературной деятельностью. Несколько лет спустя в письме к знакомому он объяснил свой отказ от творчества: «В России еще нет ни отдельного пространства, ни отдельного времени для искусств...» Он выбрал практическую деятельность, став в 1846 году директором Румянцевского музея и заместителем директора императорской публичной библиотеки. В конце жизни, оглянувшись на свое прошлое, Одоевский сказал: «Моя история еще не написана».

В творчестве Е.В. Кологривовой, известной в свое время писательницы, повесть «Хозяйка» (1843) является вершиной. В этой истории отношения героя-художника с загадочной Хозяйкой нашли выражение идеи иррациональности творчества, власти инфернальности над художником и обреченности попыток постижения таинств искусства. В основе повествования лежат сложные взаимоотношения творческого вдохновения и реальности. Недостижимость идеала прекрасного — истинной цели живописца — передана обликом таинственной — то исчезающей, то снова возникающей — женщины. Стремление художника полностью овладеть идеалом красоты кончается для него трагично. Колорит повести вызывает в памяти произведения «Портрет» Гоголя и «Штосс» Лермонтова, а ее подтекст напоминает об опасности заглядывания за предустановленный предел.

Творчество русского прозаика, поэта и драматурга А.К. Толстого началось с готических историй, что вполне объяснимо: его воспитанием занимался дядя — Антоний Погорельский, ставший и его литературным учителем, написав для племянника прекрасную волшебную сказку «Черная курица, или Подземные жители» (1829).

Первую готическую историю «Семья вурдалака», стилизованную под карпатскую легенду, Толстой сочинил в 30-х годах (опубликована после смерти автора). Из-за злодейства разбойника-турка серб Горча становится вурдалаком, то есть вампиром, питающимся кровью самых близких родственников, что стало причиной трагедии и гибели его семьи.

Повесть «Упырь» (1841) — первая прижизненная публикация Толстого — написана в том же готическом духе: поступки героев окутаны мистическим туманом, а выдумка прихотливо смешивается с правдой; здесь же есть и тяготеющее над родом проклятие за совершенное прародительницей преступление... Из рецензентов повесть похвалил только В.Г. Белинский, другие расценили ее как эпигонство. Спустя десятилетия — в 1990 году — В.С. Соловьев, высоко оценив эту повесть и высказав на ее материале ряд глубоких суждений о проблеме чудесного в литературе и в жизни, с восхищением написал: «Весь рассказ есть удивительно сложный фантастический узор на канве обыкновенной реальности».

В последний раз Толстой к готической теме обратился в 1846 году в новелле «Амена», где изображено — вполне реалистично — столкновение умирающего римского язычества и набирающего силу христианства. При этом повествование густо приправлено мистическими мотивами и намеками, а античные боги и мифологические герои показаны реальными личностями, живущими рядом с людьми.

Ф.М. Достоевский, снискавший уродливо-странную популярность в обществе, писатель, по едкому замечанию В.В. Набокова, для нервных дам, начал свой путь в литературе двумя небольшими повестями «Двойник» (1846) и «Хозяйка» (1847). Они были написаны в духе времени — с использованием готических мотивов.

В повести «Двойник» чувствуется несомненное влияние Гоголя. Безнадежная любовь к дочери «его превосходительства» постепенно погружает сознание бедного чиновника в безумие, и действие повести переходит на трагико-мистический уровень, где появляется двойник, а события преломляются в его потрясенно-возбужденном воображении самым фантастическим образом. Здесь явно ощущается и отголосок Гофмана.

Иронично об этой повести отозвался А.А. Григорьев: «...если автор пойдет дальше по этому пути, то ему суждено сыграть в нашей литературе ту роль, какую Гофман играет в немецкой...»

Белинский отметил присутствие «фантастического колорита» в «Двойнике» и подчеркнул, что в еще большей степени он содержался в повести «Хозяйка».

По мнению некоторых исследователей, исходным материалом для «Хозяйки» послужил «Штосс» Лермонтова. Хотя более убедительно мнение, что в этой повести угадывается несомненное воздействие Гоголя — в частности, его «Страшной мести». Борьба между главным героем и зловещим стариком, властвующим над душой «околдованной» им красавицы, двуплановость повествования, смена обыденной действительности абсурдом, насыщенным трагической символикой, — все это четкие признаки готических повествований.

Через четверть века Достоевский написал рассказ «Бобок» (1873) в том же духе. Его герой — спившийся до белой горячки литератор-неудачник, страдающий слуховыми и зрительными галлюцинациями: «Я начинаю видеть и слышать какие-то странные вещи». Автор повторяет сюжетные коллизии новелл «Записки сумасшедшего» Гоголя и «Живой мертвец» Одоевского, но на более низком литературном уровне.

Естественно, критика 70-х годов этот «шедевр» оценила как бессмысленно-патологический этюд. Один из рецензентов высказался не без яда: «...г-н Достоевский повествует, как на кладбище он подслушал разговоры уже покойников, как эти разлагающиеся трупы сплетничают, изъясняются в любви и т.д. <...> Самый уже выбор таких сюжетов производит на читателя болезненное впечатление и заставляет подозревать, что у автора что-то неладно в верхнем этаже».

Эти три повести оказались не слишком, по мнению литературоведов, удачными, и Достоевский обратился к реалистическим темам, живописуя крайности человеческой природы в натуралистическом духе.

Вспомним еще одно имя — Е.Бернет (псевдоним А.К. Жуковского). Этот забытый в наше время поэт конца 30-х годов опубликовал в 1850 году две повести, в одну из которых — «Черный гость» — был привнесен готический мотив. Начало фабулы традиционно. Поздним зимним вечером к герою новеллы врывается страшный гость в черном домино и огненно-красной маске и уводит его на маскарад, где он в веселой толпе встречает Анунциату, свою прежнюю любовь, вопрошающую: «Помнишь ли ты наше прошедшее?» И здесь происходит перелом: автор начисто забывает о странном черном госте и впадает в скучно-слезный сентиментализм... Повесть прошла незамеченной.

На рубеже 40–50-х годов готика в русской литературе явно пошла на спад. Первый яркий период ее развития остался уже позади. И все же этот вид словесности продолжал существовать.
 

3

К 60-м годам в русском обществе интерес к необъяснимо-таинственным явлениям существенно снизился, но не утратился совсем, что повлияло и на художественную словесность. Образно говоря, готическое направление в литературе, бывшее широкой и полноводной рекой, стало похожим на ручей, хотя и по-прежнему кипуче-бурливый.

Л.А. Мей известен в русской литературе как лирический и драматический поэт, но у него есть и прозаические произведения: два рассказа, написанные в легком готическом стиле, — «Гривенник» и «Чубук», опубликованные в 1860 году.

Первый из них — вариация, по мнению литературоведов, на тему гоголевской «Шинели».

Сюжет прост. Мелкий канцелярский писец, мечтая о богатстве, неожиданно, идя на работу, нашел гривенник с волшебными свойствами, благодаря которым он мог найти счастье и удачу, но при условии: монета должна быть подарена другому. Но чиновник пожадничал и сохранил монетку для себя, и — жизнь покатилась под уклон. В присутствии на него стали коситься, а затем и выгнали со службы, отказали в женитьбе... Следствие — запой и смерть.

В рассказе «Чубук» содержание более драматично: застенчивый московский шалопай, ставший невольным медиумом, погибает от столкновения с потусторонней силой.

Г.П. Данилевский, русско-украинский писатель, плодовитый беллетрист девятнадцатого века, сочинивший множество занимательных, но довольно легковесных историй, ныне вполне справедливо забыт. Какой-то интерес сейчас могут отчасти вызвать, пожалуй, только его романы «Сожженная Москва» и «Княжна Тараканова». Среди его произведений есть и несколько вещей, написанных в таинственно-ирреальном духе.

Это прежде всего святочный рассказ «Бес на вечерницах» (1852), написанный с использованием народного украинского фольклора. Здесь есть и бес (черт), вредящий герою, и ведьма, с которой он летит по воздуху к чумакам, от них в Крым, а под утро возвращается домой; есть и любовная история, вполне тривиальная... В общем-то не слишком занимательно.

Почти через тридцать лет Данилевский повторил свой опыт, выпустив в свет сборник из десяти рассказов «Святочные вечера» (1879). Произведения эти, разнообразные по жанрам — полудетективы, истории о разбойниках, слащавые святочные байки, даже утопия, — были написаны как по трафарету. Среди них были и три готические новеллы, названия которых говорили сами за себя: «Проказы духов», «Призраки», «Прогулка домового». К сожалению, никакими литературными достоинствами все эти рассказы не обладали.

В послереформенной России люди, жившие в 70–80-х годах, ощущали, что непреложные прежде нравственные понятия сдвигаются, исподволь размываются, а зло в мире не убывает, и чувствовали непрочность, даже эфемерность своей судьбы, зависящей от игры случая или рокового сцепления обстоятельств.

Невольным выразителем этих настроений стал в эти годы И.С. Тургенев, крупнейший русский писатель. В ряде его поздних повестей показываются бессилие и беспомощность обыкновенных людей перед проявлением странных и непонятных сил природы, враждебных и угрожающих, несущих гибель. Надо подчеркнуть, что писатель был неверующим, но с годами у него нарастало ощущение иного мира, существующего за гранью мыслимого, того мира, который невозможно представить... Это ощущение усиливалось и его болезнью — раком спинного мозга.

В повести «Фауст» (1856) вмешательство таинственных сил природы исподволь влияет на жизнь персонажей, предопределяя их гибель или благополучие. Человек, по мнению автора, бессилен понять тайную игру судьбы.

Повести «Призраки» (1864) и «Довольно» (1865), связанные тематически между собой, но разные по сюжетам, говорят о трагической предопределенности человеческой судьбы. Причудливые, готические по форме фабулы говорят о любви, истории, культуре и впервые остро ставят проблему смерти.

В небольшой новелле «Стук!.. Стук!.. Стук!..» (1871) изящно обыгрывается случай бытового фатализма, густо замешенного на обычном суеверном невежестве. Подобные истории можно наблюдать в нашей жизни до сих пор.

Более интересна повесть «Сон» (1877), где исследуется иррациональная память — генетическая, говоря современным языком. Сам автор характеризовал свой рассказ как «полуфантастический, полуфизиологический».

«Рассказ отца Алексея» (1877) показывает нам уже новую — инфернальную грань повседневной жизни: набожным языком сельского батюшки передается история гибели его сына, подвергшегося наущению дьявола...

Повести «Песнь торжествующей любви» (1881) и «После смерти (Клара Милич)» (1883) стали последними в жизни и заключительными в творчестве Тургенева.

Первое произведение — о подчинении воли, о любовном рабстве и о неизведанности законов природы. Содержание повести — жутко-непонятное, неизвестное и неведомое, тайна странных совпадений, необъяснимый мир обыденно-таинственного.

Повесть «После смерти (Клара Милич)» продолжает ту же тему о ликующе-переполняющем чувстве, захватывающем всего человека. Автор утверждает, что любовь сильнее смерти и настолько овладевает душой, что продолжает жить даже после кончины любимого существа... Надо сказать, что повесть прямо-таки пропитана таинственностью и загадками.

Эти последние повести знаменитого писателя, показывавшие действительность через мистико-фантастические и таинственно-ирреальные тона, воспроизводили реальный мир более многообразным и затейливым, чем это всегда представлялось с обыденной точки зрения. Как это ни странно, готическое направление в русской литературе, исследуя глубины житейской психологии, было ближе к жизни, чем так называемый критический реализм.

Своеобразное преломление идеи Тургенева получили в повести поэта и прозаика А.Н. Апухтина «Между жизнью и смертью» (1892). Автор через своего персонажа задается вопросом: в чем смысл жизни? И дает ответ: в вечном движении. Душа человека, многократно возвращаясь в мир, вселяется в новое тело, поэтому и смерти нет.

Идея переселения душ в последних десятилетиях XIX столетия вызывала повышенный интерес. И свидетельство этому не только повесть Апухтина, но и произведение «Профессор бессмертия» (1891) К.К. Случевского, поэта, прозаика и публициста. Эта повесть написана в виде наукообразного трактата, где утверждалось: человеческий дух как высшее проявление эволюции после смерти тела-кокона продолжает развитие в новых формах, не прерывая цепи ее восходящей линии. Это мистический эволюционизм.

Любопытен рассказ Д.С. Мережковского «Святой Сатир» (1895), написанный в инфернально-мистическом стиле. Набожный монах на старом римском капище сначала погружается в видение любовной оргии нимф, а затем беседует с их прародителем Сатиром... Автор высказывает разумную мысль: христианство и предшествующие ему верования должны слиться в единой религии Духа, где «любовь к земле получит признание без осуждения любви к небу».

В конце девятнадцатого столетия литература готического направления снова стала набирать силу.
 

4

В последних годах девятнадцатого столетия и в начале двадцатого снова возрос интерес к загадочным явлениям природы и тайнам человеческой психики. Социальные потрясения и проблемы того времени делали жизнь обывателей трудной и сложной, а будущее — зыбким и ненадежным. Общество будоражили настроения, пронизанные потусторонне-ирреальными, мистико-призрачными, чудесно-невероятными мотивами, что находило отражение в литературе этой эпохи, которая впоследствии получила название Серебряного века русской словесности.

Среди писателей России уходящего века видной фигурой был А.И. Куприн, написавший немало интересных и оригинальнейших повестей и рассказов. Несколько произведений он сочинил и в готическом духе.

В первом по времени рассказе «Лесная глушь» (1898) один из персонажей пересказывает старинную легенду о некоем Опанасе, который убил лучшего друга, украл в церкви подношение Богородице и принял жуткую кару за содеянное. Повествование, хотя и содержит нечто мистическое, очень похоже на стилизацию под народную религиозную легенду. Таких стилизаций Куприн создал еще три — «Сад пречистой девы» (1915), «Два столетия» (1915) и «Пегие лошади» (1918), — но с литературной точки зрения интереса они не представляют.

Очень известна новелла «Олеся» (1898), поэтому нет нужды, думается, пересказывать ее сюжет. В хижине, в самой глубине леса, живут две женщины — Мануйлиха и ее дочь — красавица Олеся, — которых жители недалекого села считают жуткими ведьмами... Стоит только подчеркнуть, что по вполне реалистическому повествованию очень умело рассыпаны мистико-колдовские черты.

Небольшой рассказ «Серебряный волк» (1901) написан по мотивам полесской легенды, и само название его первой публикации — «Оборотень» — говорит о содержании.

Наиболее интересной стала у Куприна довольно объемная повесть «Звезда Соломона» (1917). Один из рецензентов писал о ней: «В ней так искусно и увлекательно перемешана быль с небылицей, явь с фантастикой, так остро и выпукло зарисованы “странные и маловероятные события” из жизни маленького чиновника, сведшего знакомство с чертом...» Тональность повести очень печальна, да и сам автор в одном из отступлений грустно вопрошал: «...кто скажет нам, где граница между сном и бодрствованием?.. И что же такое, если поглядим глубоко, вся жизнь человека и человечества, как не краткий, узорчатый и, вероятно, напрасный сон?»

В творчестве известного прозаика и публициста А.В. Амфитеатрова можно найти и несколько оригинальных новелл с готическим оттенком.

Три из них представляют собой оригинальные переложения народных легенд: грузинской — «Об одном ущелье и грузинской ундине» (1893), украинской — «Летавица» (1833) и фламандской — «Чертово гумно» (1908). В них инфернально-иллюзорные стороны средневековья показаны через поэтическое восприятие автора.

Четвертая новелла — «Мертвые боги» (1896) — это не просто великолепная интерпретация тосканской легенды, но и своеобразное свидетельство времени, в котором творил автор. Герой повествования, живущий во времена средневековья, готов служить античным — мертвым! — богам, то есть демонам... В этой новелле исподволь ощущается призыв к возрождению мистико-пантеистического мироощущения на фоне наступающих, как казалось тогда, сумерек грядущего столетия.

И это вполне понятно. Тема гибели цивилизации стала популярной после выхода книги немецкого писателя М.Нордау «Вырождение» (1892), где автор писал: «В скандинавской мифологии сохранилось страшное сказание о “гибели богов”. В наше время даже развитые умы испытывают то же определенное опасение надвигающихся сумерек».

В прозе З.Н. Гиппиус, известной поэтессы и идеолога декаданса, есть искусно написанная новелла «Вымысел» (1906) с характерным подзаголовком «Вечерний рассказ» и традиционным готическим сюжетом. Провидец раскрывает перед героиней будущее, и жизнь ее теряет всякий смысл... Суть повествования заключается в простой мысли, предельно четко выраженной еще в давней балладе Жуковского «Кассандра» (1809): «Лишь незнанье — жизнь прямая; знанье — смерть прямая нам». Стоит добавить, что новелла эта производит впечатление чего-то вторичного и давно известного. Можно предположить, что автор, называя свое повествование вымыслом, то есть выдумкой, небылицей, хотел лишь посмеяться над наивностью слишком доверчивого читателя.

В.Я. Брюсов, выдающийся поэт, переводчик и литературовед Серебряного века, немало сил отдал прозе, написав три превосходных романа и более двух десятков новелл, треть из которых можно отнести к готическим. Этими рассказами автор утверждал: «...нет определенных границ между миром реальным и воображаемым, между “сном” и “явью”, “жизнью” и “фантазией”».

В этих повествованиях показывается необычный мир: странный и непривычный, порой страшный и совершенно необъяснимый, одновременно и притягивающий, и отталкивающий...

Герой рассказа «Менуэт» (1902) — десятилетний мальчик — сталкивается с чем-то непонятным. В зале старого дома «два больших зеркала, одно против другого, казались двумя входами в другой мир...». Однажды в светлую лунную ночь он заглянул в них и «увидел в зеркале танцы, увидел свет бесчисленных свечей, оплывавших на стенах в золоченых канделябрах...». Что это было?

Тема зазеркальности, но под другим углом развивалась и в рассказе «В зеркале» (1902): здесь была борьба героини с собственным отражением. Блок, оценивая рассказ, писал автору: «Это — мистерия — отдельные раздробленные “пассии” зеркальности, связанные психологическою вязью».

Рассказ «Теперь, когда я проснулся...» (1902) написан под влиянием рассказа Э.По «Береника». Безымянный герой утверждает, что «бывают мгновения, когда человечья душа освобождается... от всех цепей, наложенных на нее наследственностью и воспитанием, от всех внешних влияний...». Чаще всего это сновидения. И далее герой продолжает: «Я шел тогда по дорогам сна, по его дворцам и долинам, куда хотел <...> я насиловал женщин, я совершал убийства и стал палачом». Окончание рассказа жуткое до запредельности — в духе некоторых новелл Э.По.

В рассказе «Защита» (1903) дается вариация традиционной готической фабулы: умерший муж силой любви женщины возвращается — в виде призрака — с того света и становится защитником и опорой в ее одиночестве.

Новелла «Рассказы Маши, с реки Мологи, под городом Устюжна» (1905) — это попытка (не совсем удачная, по мнению некоторых литературоведов) стилизации под россказни о «страшном»: о леших, русалках, колдунах и т.п.

У рассказа «Сестры» (1906) имеется подзаголовок: «Из судебных загадок». Сюжет — тугой и запутанный клубок безумной любви трех сестер и мужа одной из них, приводящий к необъяснимой смерти каждого из них, а в повествовании чувствуется легкий налет сверхъестественного.

Рассказ «В башне» (1907) — еще одна вариация на тему сновидений. Персонаж рассказывает свой сон, очень похожий на явь: он — заложник, а затем и узник немецкого рыцарского замка. Заключительные слова рассказа: «Но странная и страшная мысль тихо подымается из темной глубины моего сознания: <...> вдруг проснусь на соломе, в подземелье замка Гуго фон Ризен?»

В рассказе «Ночное путешествие» (1908) описывается полет под руководством дьявола астрального тела в другой мир — на планету звезды из созвездия Ориона. Это — чистая готика!

Своеобразие рассказа «Элули, сын Элули» (1915) в том, что он посвящен археологическим раскопкам и мести мертвых. Элули, призрак финикийца, могилу которого раскопали, грозит ученым смертью и мучениями... Скоро из Европы приходит корабль, чтобы забрать ученых и их трофеи, но на месте раскопок — пепел пожарища. Что это? Реализация проклятия мертвого финикийца или следы бунта негров-рабочих? Читатель это должен решить сам.

Среди неоконченных произведений Брюсова есть новелла «Таинственный посетитель» (10-е годы ХХ века). Бес — это и есть таинственный посетитель, — «стуча зубами и кутаясь в причудливый, подбитый мехом плащ, пробирался по одному московскому переулку в самый рождественский сочельник...». При этом появление беса на московских улицах с их сочетанием модерна и старины не выглядит странным. Бес приходит в гости (?) к гимназистке последнего педагогического класса, дочери профессора, находящейся в его квартире в одиночестве... На этом повествование обрывается. Что должно произойти дальше? Некоторую подсказку нам дает подзаголовок новеллы: «Рассказ в старом вкусе из новой жизни». Можно вполне предположить, что автор хотел написать святочную историйку, не лишенную чертовщинки.

Очень интересно написан у Брюсова роман «Огненный ангел» (1908), посвященный средневековой Германии. Самое любопытное то, что в четвертой и пятой главах подробнейшим образом описываются полет на колдовской шабаш и магические опыты, предпринимаемые героем повествования.

В начале двадцатого столетия, пожалуй, самым знаменитым писателем у русской читающей публики был Ф.К. Сологуб (псевдоним Тетерникова), литературную славу которому принес роман «Мелкий бес» (1905). И секрет его успеха в том, что автор очень убедительно показал, как чертовщина проникает в реальную жизнь.

Главный герой романа Передонов, тупой и пошлый учитель гимназии, мечтает по протекции получить место инспектора, но так его и не получает, сходит от этого с ума, творя при этом бесчинства и пугая всех своими выходками. В бредовых видениях ему стала являться отвратительная нежить: «Откуда-то прибежала удивительная тварь неопределенных очертаний, — маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась, и дрожала, и вертелась вокруг...»

Необычны и интересны рассказы Сологуба, написанные в большинстве своем не без жутинки. Гиппиус заметила: «...и в романах у него, и в рассказах, и в стихах — одна черта отличная: тесное сплетение реального, обыденного с волшебным». Надо добавить, что Сологуб был последователем философии А.Шопенгауэра и развивал антитезу жизни и смерти — две стороны одной стихии, фатальные в своей связи.

Рассказ «Рождественский мальчик» (1905) — явный отзвук Кровавого воскресенья. Ночью к герою приходит призрак мальчика, убитого казаками при разгоне демонстрации...

Повествование в рассказе «Маленький человек» (1905) начинается как волшебная сказка, превращающаяся в нечто кошмарно-трагичное. Маленький и тощенький герой имеет жену высокую и объемистую, прямо-таки исполиншу и, мечтая сделать ее маленькой и изящной, покупает для нее чудо-зелье у волшебника-армянина. Но случается ужасное: хитрюга жена меняет стаканы, и зелье выпивает сам герой. И он становится меньше, еще меньше, все меньше — до размера булавочной головки... Случайный сквозняк уносит его.

Рассказы «Соединяющий души» (1906) и «Призывающий зверя» (1906) воссоздают жизнь подсознания, где реальность растворяется в буйстве фантазии.

Тема оборотничества пронизывает рассказ «Белая собака» (1908), а в рассказах «Смерть по объявлению» (1907) и «Красногубая гостья» (1909) персонажи встречаются с красивыми женщинами, несущими им смерть.

В рассказе «Дама в узах» (1912) описывается вариант реинкарнации: умерший муж раз в год, в час своей смерти, вселяясь в подходящее тело, является к жене, чтобы любить и мучить ее... В другом рассказе — «Турандина» (1912) к тридцатилетнему холостяку на его жалобный зов приходит героиня из сказки, чтобы жить с ним...

Новеллы «Отравленный сад» и «Очарование печали» (опубликованы в 1914 году) написаны на переосмысленном материале: содержание первой — это вольное переложение рассказа Н.Готорна «Дочь Рапаччини»; сюжет второй восходит к литературной пушкинской обработке сказки «Волшебное зеркальце». Сологуб привнес от себя мотив угасания воли к жизни: обе новеллы пронизывает жажда небытия.

Пожалуй, стоит упомянуть кое-что из творчества забытого сейчас прозаика и публициста М.В. Лодыженского, написавшего труд под названием «Мистическая трилогия» (1914–1915) — философско-религиозное исследование пути человека и к богу, и к сатане. Имеется у него и художественная повесть «Невидимые волны» (1917) — о мистических устремлениях души, — где есть и святой странник, и зловещий колдун, и богословские диковинные чудеса... Добавим, повесть эта скучновата, густо приправлена православной и народно-суеверной мистикой и очень похожа на беллетристическую религиозную проповедь, в которой смешно искать литературные достоинства.

У писателя Серебряного века Г.И. Чулкова, написавшего много интересных произведений, есть небольшой рассказ в готическом духе «Голос из могилы» (1921). Сочинен он вполне традиционно: рассказчик околдован, очарован красавицей и испытывает к ней безумную страсть, но его возлюбленная неожиданно умирает, в последнее мгновение как заклинание прошептав: «Ты мой! Ты ведь мой?» Кончается рассказ словами: «...когда в минуту страсти я стою на коленях и говорю моей жене “люблю”, я слышу чей-то тихий голос: “Ты мой! Ты ведь мой?”» В повествовании нашлось место и магии, и призракам, и спиритизму...

Последней попыткой готического повествования в русской словесности, заслуживающей внимания, был полузабытый сейчас коллективный роман «Чертова дюжина, или Роман тринадцати авторов» (1918), задуманный А.А. Измайловым, главным редактором газеты «Петроградский голос», где он и публиковался летом 1918 года. При печатании первой главы было перечислено одиннадцать авторов: А.Т. Аверченко, А.В. Амфитеатров, В.Ф. Боцановский, П.П. Гнедич, А.С. Грин, А.Е. Зарин, А.А. Измайлов, А.И. Куприн, Вас.И. Немирович-Данченко, И.А. Потапенко, Ф.К. Сологуб.

Роман этот о чёрте по имени Лемэм; во второй главе он назван «профессором белой и черной магии». Первые четыре главы написаны Амфитеатровым, главы с пятой по девятую — Сологубом, текст начиная с десятой главы принадлежит Немировичу-Данченко. Затем в повествование включились Гнедич, Потапенко, Зарин... Отказались от работы над романом Куприн, Аверченко и Грин.

С течением времени роман становится все менее увлекательным, зато в нем появилась вполне актуальная политическая идея: некие темные силы, похожие на Лемэма, ведут страну к гибели. Естественно, в августе 1918 года издание газеты было запрещено по идеологическим соображениям, и роман так и не был окончен.

Политический переворот, совершившийся в России во втором десятилетии двадцатого столетия, оборвал развитие готической словесности в русской художественной литературе, о чем можно только сожалеть. Пришедший на смену примитивный так называемый социалистический реализм был тяжеловесно материальным, презирал все душевно возвышенное и славил грубый артельный коллективизм...
 

5

Последней — ярчайшей! — зарницей уже фактически ушедшей, к сожалению, русской готики стали пять повестей, написанных А.В. Чаяновым, профессором-экономистом, со стилизованными под старину названиями: «История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.» (1918), «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей» (1921), «Венецианское зеркало, или Диковинные похождения стеклянного человека» (1923), «Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина, описанные по семейным преданиям...» (1924), «Юлия, или Встречи под Новодевичьим» (1928).

Действие этих повестей, стилизованных в манере Гофмана, разворачивается в Москве. Автор в предисловии к несостоявшемуся сборнику этих повестей писал: «Совершенно несомненно, что всякий уважающий себя город должен иметь некоторую украшающую его гофманиаду, некоторое количество своих “домашних дьяволов”».

Каждая повесть — авантюрная игра, дарящая герою обновление, и через игру он приобщается к невероятному. Сюжеты повестей лапидарны и стремительны. Персонажи сражаются с разбойниками и привидениями, попадают в мир сверхъестественных сил, жизнь их полна невообразимых приключений; над их судьбами властвуют страсти и случай...

Читать эти повести одно удовольствие, потому что написаны они отменно. Самое же интригующее заключается в том, что от Чаянова легко можно перекинуть мостик к М.А. Булгакову. Все очень просто. В повести «Венедиктов...» персонаж, продавший душу дьяволу, зло восклицает: «Знаешь ли ты, что лежит вот в этой железной шкатулке?.. Твоя душа в ней, Булгаков!»

Прочитав эту повесть, автор романа (еще не написанного) «Мастер и Маргарита» был потрясен, по воспоминаниям Л.Е. Белозерской, его второй жены, и совпадением имен, и приключениями своего однофамильца. Сама атмосфера повести предугадывала настроение будущего булгаковского романа.

Знаменитый роман Михаила Булгакова стал дальним эхом, финальным отзвуком исчезнувшей готической словесности русской художественной прозы.