Крестный ход — это прививка от черствости сердца...

Владимир Крупин
 

Замечательный русский писатель Владимир Крупин... Первый лауреат Патриаршей литературной премии, почетный гражданин Кировской области, настоящий патриот родного края...
 

— Владимир Николаевич, на дворе осень високосного года — года непростого, горестного. Я уж не говорю про коронавирус и связанные с ним небывалые ограничения, которые коснулись каждой семьи. Как вы переживаете нынешнее лихолетье? Откуда такая напасть?

— Високосный год, он такой же, как и другие, это такое просто поверье — Касьянов год. А для меня год нынешний, карантинный — год даже радостный: много работал. Закончил начатую в Вятке, в святочные дни, повесть «Громкая читка». И еще продолжал свои коротышки-крупинки, которые в основном, легко посмотреть, идут на сайте Русской народной линии. Они не самоцель, а на злобу дня. Отклики на происходящие события. А события все невеселые: нашествие на Россию — ее культуру, язык, традиции, образование — усиливается. Идут таранные удары по славянскому единению, подрывается вера православная, насильственно рвется связь поколений, молодежь оболванивается... Как тут молчать? Нельзя думать, что от нас ничего не зависит. Неправда, зависит. Видишь мерзость, она возмущает твое сердце, оскорбляет разум — не молчи! Зло боится обличения. Подлость прячется от света.

Так что отвечаю на вопрос так: лихолетье, оно нами заслужено. Давно сказано: что в народе, то в погоде. Это и к «погоде» в общественной жизни применимо.

— Лихолетье нами заслужено, — говорите вы. А отцов и матерей наших разве миновало лихолетье, разве «тепло и светло» они жили? А деды наши, а прадеды? Да какой период отечественной истории ни возьмешь — все худо, все лихо. Что так, отчего? Есть у вас тому объяснение?

— Объяснение одно. Оно библейское. С момента Распятия Христа на Голгофе мир разделился: одни за Христа, другие против Христа. Это главное деление мировой истории. Россия приняла христианство, и теперь она единственное и последнее прибежище Христа на этой планете. Отсюда и ненависть к ней.

Родители, деды, прадеды жили тяжело, тяжелее нашего, но в них действовала живительная сила инерции православной жизни. Эта инерция и в Великую Отечественную помогла победить. Сейчас заметно затухание ее.

Вроде все есть для спасения души, храмы открыты, а в храмы не идут. Но больно же было верующим, которых, к сожалению, стало меньше, когда нынче Пасху Христову встречали у телевизора. Ужасно — на церкви замок. Это отрезвляло даже и неверующих.

— Вот-вот, на церкви замок. Службы в онлайн-формате. Великорецкий крестный ход практически под запретом. Помнится, и вы призывали поостеречься, по возможности не ходить на реку Великую. Что так?

— Я прекрасно понимал: несмотря ни на что, ни на какие коронавирусы и запреты, паломники все равно пойдут на Великую... Так и случилось.

— Великорецкий крестный ход вы прошли памятью, воспоминанием, заочно. Но месяц спустя, в середине июля, случился уже очный крестный ход в Ярском районе Удмуртии — на исток реки Вятки, где был установлен Поклонный крест. Расскажите об этом памятном событии, Владимир Николаевич. Крест-то мы вместе устанавливали, но какая подготовка этому предшествовала? Как возникла сама идея установить этот крест?

— Что предшествовало? Как было, так и скажу. Думаю, не у меня одного мысли о кресте на истоке были. Они у меня были всегда, но резко овладели мною после посещения истока Камы в Кезском районе. Залюбуешься! Камнем обделано, часовня, в перспективе купель. Конечно, им легче, там болота нет. Но чем же наша Вятка милая хуже? Обе они, сестрички, главные питательницы Волги, как их не отметить? А Вятка только и дождалась от людей языческих скульптур. Да это и не в осуждение говорю: делали люди от души. Но не Баба же яга начальный родник создавала — Господь Бог его к нам вывел. Этот дар самое достойное чем отметить? Конечно, крестом! Тогда же и высказал нашу вятскую печаль владыке Глазовскому и Балезинскому Виктору. И далее это его всецело заслуга. Звонят в мае: крест готов. Созванивались и с отцом Валерием Ярским, и с отцом Романом Балезинским. Чаще через нашего давнего знакомого — крестоходца Александра Чиркова, великого трудяги. Выбирали время. Тут всякие страхи из-за этого вируса. Но если сдвинуть на осень, там вообще не пройдешь. Владыка благословил на 13 июля, День святых апостолов. Дальше вы сами знаете. Меня и Сашу от Яра посадили на дрезину, на которой везли крест, и мы пешком не шли (жалели, видно, мою старость), а прикатили, как баре, к знаку «Исток Вятки», а оттуда уже со всеми шли по болоту, это километра полтора, самые трудные. Мне Саша нашел сапоги, но иногда вода заливалась через голенища. Но все прошло прекрасно. Как песню спели. И это согласное молитвенное пение: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Поочередное братьев и сестер — незабываемо. Конечно, кусали комары, грызли пауты, но и это сейчас вспоминается с радостью. Еще же каждый нес камень для фундамента под крест. Помню мальчика, который тащил тяжелый камень, но не бросил его. Ему, бедному, даже и комаров нечем было отогнать: руки заняты. И дотащил. Дошел, миленький! И уселся у истока, весь искусанный, еле дыхание переводит, но такой счастливый!

Положил свой камень ко кресту, напился и умылся из истока реки своей родины.

Этот мальчишка для меня — символ моей будущей России.

И символ, и пример. Он терпел жару, усталость, укусы насекомых, жажду, но шел, нес свой камень к подножию креста.

Будем подражать этому мальчику, понесем камни своих трудов ко Христу. Да, тяжело, да, много гнуса вокруг. Но все равно же надо идти и дойти. И жажду утолим, и усталость пройдет. А следы укусов — это награды...

— Что поразило... На месте истока реки Вятки нас встретили языческие истуканы. И получалось, что Вятка берет свое начало практически из-под юбки деревянной бабы. При этом над истоком еще парила в ступе Баба-яга... Ну куда это годится? Кощунство какое-то!.. Естественно, эти истуканы мы убрали. Но потом слышал, что вас даже обвиняли: как это вы посмели тронуть эти изваяния? Мол, не вами поставлены, не вам и убирать. Это на самом деле так?

— Видите, Виктор Семенович, те, кто устанавливал фигуры, вовсе никакие не злодеи, не кощунники, они искренне думали, что это хорошо — персонажи мифологии. Я уже извинялся пред ними, но стою на своем: мы поступили правильно. Вспомните историю — святых Стефана Пермского, Трифона Вятского, уничтожавших идолов. Мы, кстати, фигуры эти не рубили, не сжигали — отставили в сторону. А скульптуры лесовичков, искусно сделанные, оставили стоять: они вышли из леса полюбоваться на исток...

— Великорецкий крестный ход... Крестный ход на исток реки Вятки... Как-то вы обмолвились, что русскому человеку, а уж тем более русскому писателю, непременно надо сходить в крестный ход, чтобы многое понять, почувствовать...

— Да, так. Крестный ход — школа любви и молитвы, крестный ход — аккумулятор для зарядки нашей духовной и душевной энергии, крестный ход — дорога ко спасению.

Россия спасается крестными ходами — не мои слова, но с радостью их повторяю. Даже кратенький пасхальный крестный ход вокруг храма необычайно впечатляет.

Да, а уж русскому писателю, поэту — это прививка от черствости сердца, ключ к познанию русского характера. Как без этого? Приятно заметить: Вятка — это пример участия пишущей братии в крестном ходе. Наша «гороховская бригада» сплошь почти писатели.

— Коронавирусная инфекция накладывает свои ограничения на общение, передвижение. А вы в последние месяцы и в Удмуртии побывали, и в Вятку съездили, и в Дагестан слетали.

— Что касается поездок... Об Удмуртии мы поговорили. Теперь о Дагестане. Неужели я мог прожить жизнь и не побывать в Дагестане? Нет, это невозможно. В благодарной памяти солнечные дни гамзатовского праздника «Белые журавли». Лица людей, которые внимали выступлениям поэтов, съехавшихся отовсюду, как на ежегодный экзамен верности Поэзии. Разные языки в переводе на русский звучали. Русский, как никакой другой, избранный свыше для выражения чувств и мыслей разноязычной нашей российской семьи.

Распахнутый простор над родиной автора «Журавлей», над его могилой. Вот и занял дорогой наш поэт место в строю защитников мировой культуры. Не печалью веет от надгробных молитв — торжественностью и радостью оттого, что мы, современники, жили во время создания им оставленных нам произведений.

Помню освежающее впечатление от книги «Мой Дагестан». И не случайно перекладывал ее на русский язык поэт Владимир Солоухин. Расул Гамзатов уже тогда был знаменит, переводчики считали за честь переводить его. Но выбрал он Солоухина. Они были синхронны сердцами в главном — в сыновней любви к родине. К тому времени были широко известны и знамениты солоухинские «Владимирские проселки». Кто, как не он, почувствовал братскую любовь аварского собрата к рассветам и закатам этих суровых и прекрасных мест, к этим много перестрадавшим людям!

И вообще, надо вот что заметить. Мы все говорим о влиянии русской литературы на литературу народов и Советского Союза, и теперешней России. Но есть же влияние и литературы этих народов на русскую. Есть, и непременно. Расул Гамзатов здесь четкое этому доказательство.

«Мой Дагестан» очень благотворно повлиял на всплеск обращения русских авторов к своим истокам. Напрямую или косвенно повлиял. Выстраивается такой ряд: «Лад» Василия Белова — изумительные очерки о культуре Вологодской земли, распутинская «Сибирь-Сибирь», абрамовская «Трава-мурава», лихоносовская «Тоска-кручина», потанинские «Пристань» и «Над зыбкой», астафьевские «Затеси», Личутинская «Русь неизъяснимая», екимовская «Пастушья звезда» — это только то, что сразу приходит в голову. Осмелюсь назвать и свою «Вятскую тетрадь». Это литература любви к родине. Именно такая письменность держит нравственный свод над Отечеством, не давая превращать его из родины в территорию проживания. Любовь к ней — главное чувство, которое более всего спасает нас. Совсем не случайно, что литературу, мною названную, никогда не поддерживают либеральные критики. Полное ощущение, что у них и родины нет. И как это можно не любить Россию, если рожден в ней? Но вот не любят...

— Но вот в Сибирь, в Иркутск, на родину Валентина Распутина, карантин все же не дал слетать. А вы — лауреат премии имени Валентина Григорьевича этого года. В прошлом году эту премию вручали именно в Иркутске. А что ныне? И вообще что для вас эта награда — премия имени друга?

— Я отказывался от всех премий. Начал с отказа от толстовской, ибо для меня учение Толстого неприемлемо и отвратно. Мало ли, что большой художник, это не оправдание проповедей против царя и священства. Потом отказывался и от остальных премий. Но не мог же отказаться от Патриаршей. Так и с премией имени Распутина. Мы же дружили 42 года — как отказаться? Пусто и тоскливо без него. Еще друг остался последний — Анатолий Гребнев, но не дай бог еще и его имени премию получить. Да, а в Иркутске не получилось побывать. Да уже и не хочется. Уже был дважды после похорон, такая печаль!

— Каким писателем был Валентин Распутин, знает вся Россия, весь читающий мир. А каким он был другом? Были ли у вас за эти сорок лет дружбы какие-то споры, ссоры, расхождения во взглядах?

— Да таким же, как и писатель: скромным и требовательным. Пристальным и прощающим. Но непримиримым к пошлости и фальши. Всегда замечающим, где нужна его помощь. Кстати, человеком он был с юмором. Вот это, его юмор, из прозы его не вытекает, но в жизни он был веселым и легким в общении. Ни ссор, ни расхождения во взглядах не было никогда. Если он в чем был не согласен, он прямо говорил; если его не понимали, он не добивался понимания, просто замыкался, отмалчивался.

Я ведь в рассказе «Исцеление» главное место уделил именно Распутину. И Белову, и Астафьеву. Всем моим старшим братьям. Великие были люди. Но не я же за ними бегал, они сами меня привлекли в свой круг. И мне было и легко: уровень общения и пример, и трудно: я-то что могу к ним добавить?

— Говорят, он был увлеченным собирателем колокольчиков?

— Это да. Тут, к этому его увлечению, подключились и знакомые его. В частности, жена моя Надежда всегда привозила для него колокольчики. В Новгороде Великом нам с ним подарили поддужные валдайские колокольчики. Он любил, что-то доделав, дописав, победно в них позвонить. Жива ли коллекция в полном виде, не знаю.

— А помнил ли Валентин Григорьевич свою поездку в Вятку, в которой он был, по-моему, всего один-два раза? Не приглашали его принять участие в Великорецком крестном ходе?

— Конечно, звал. Но как-то все не совпадало. Первый раз он был на практике в «Комсомольском племени», году не знаю в каком, наверное, конец 50-х — начало 60-х. Говорит, что запомнил только дорогу от гостиницы до редакции. Видимо, крепко запрягали, гулять было некогда. Второй, и последний, раз приезжали, опять же точно не помню, годах в 80-х, зимой. Некогда было даже ему город показать: встречи, выступления. Но все-таки в Великорецкое съездили: Распутин, Анатолий Гребнев, Станислав Куняев, Юрий Кузнецов, Валерий Фокин, Геннадий Гусев, Николай Пересторонин, журналисты.

— Летом прошлого года я был в Красноярске, побывал и на кладбище в Овсянке, где Астафьев похоронен рядом с женой и дочерью. Знаю, что и Распутин завещал похоронить его рядом с родными: супругой Светланой и дочерью Марией. Почему не была выполнена его последняя просьба?

— Валентин водил меня на могилы дочери и жены. Это Смоленское кладбище. Оно за Ангарой. На мосту всегда пробки. Это я к тому, что добраться туда трудно. А это важно в случае с Распутиным. Это одно, но не главное. Главное: благословение правящего архиерея об упокоении писателя в ограде Знаменского монастыря. Это фактически центр города. Монастырь этот Валентин Григорьевич любил, всегда водил туда приезжающих к нему гостей. Мы много раз там бывали, стояли у могилы знаменитого путешественника Шелихова. В надгробной надписи соединились великие наши Ломоносов и Державин. Первый пророчески: «Коломб российский через воды спешит в неведомы народы. Коломб (Колумб) здесь росский погребен». Державин позднее доработал строку: «Коломб наш — Шелихов чрез воды спешит в неведомы народы».

Символически можно сравнить деяния Шелихова с трудами Распутина: они же тоже спешат в неведомы народы. Могилы их недалеко друг от друга.

Вообще, так получилось, что я был на похоронах всех любимых моих писателей: Шукшина, Астафьева, Белова, Абрамова. И если могила Шукшина на Новодевичьем кладбище в Москве, то остальные все на своей родине. Василий Иванович очень жалел, что его друга Василия Макаровича оставила в себе Москва, а не отдала в Сростки. Именно в Сростках и сам Шукшин хотел упокоиться. А Белов — в вологодской Тимонихе, Астафьев — в красноярской Овсянке, Абрамов — в архангелогородской Верколе.

— Вспомнил сейчас по случаю один из пронзительнейших рассказов Распутина «В ту же землю...», где пожилая женщина самостоятельно хоронит свою мать. А что вас в творчестве Валентина Григорьевича поражает больше всего?

— Даже не знаю. Как-то он сказал: «Мне ничего придумывать не надо, надо просто вспомнить». И в самом деле, картины природы, судьбы людей настолько достоверны, что даже и мысли нет, что это сочинено, это — прожито.

— «Мне всегда писалось трудно...» — признавался Распутин. А делился ли он своими творческими планами? Что его волновало в последние годы? О чем не успел написать?

— Планами, замыслами? Никогда.

— Уже пять лет нет с нами Валентина Григорьевича. Год спустя после его кончины в серии «ЖЗЛ» вышла его биография, написанная Андреем Румянцевым, о которой весьма нелестно отзывался сын Распутина Сергей. А у вас, Владимир Николаевич, не было мысли подробно написать о друге?

— Написать подробно о Распутине? Нет, и мысли не было. И не смог бы: слишком близко всё. О нем писали многие: Гурулёв, Анашкин, Курбатов, Скиф... Что-то у каждого интересно. Лучше других, думаю, получилось у Валерия Хайрюзова.

Вообще, я писал о Распутине еще и при его жизни, раза три-четыре. Пару-тройку предисловий к его книгам. Очень и ему благодарен за статьи обо мне, грешном. Поподробнее писал о нем в большом рассказе «Исцеление». Там еще и о Белове и Астафьеве. Вот с кем свела меня жизнь. И надо бы найти сил рассказать о тех, с кем был дружен, кому подражал, кому был обязан: о Свиридове, Шукшине, Солоухине, Абрамове, не забыть и Чивилихина, Проскурина, Залыгина, Личутина, Бондарева, Юрия Кузнецова, Лихоносова, Потанина... достойнейшие люди, прекрасная русская литература, граждане Отечества.

Но вот даже не из-за возраста — из-за атмосферы нового времени в России не пишется. И в этом не стыдно признаться. Все, за что мы боролись, попрано и убито, оболгано. Для кого писать? Для тех, кто нас за людей не считает? Остались, конечно, единицы, группочки людей вокруг хороших библиотек, хороших учителей литературы, но это капля в море жадности и пошлости. Но вспомним для утешения выражение: «И капля море освящает» — есть и такая истина.

Нет, я вовсе не отчаиваюсь. Но жить тяжело.

— Как-то вы заметили: «Мы, русские, богатейшие люди. Ходим по золоту: жития святых, былины, сказки, песни, предания, загадки... Нагнись, поклонись, подними и в сердце положи...» Но нужны ли загадки, былины и сказки в наше насквозь рациональное и потребительское время?

— Ну как же не нужны, когда они насквозь современны? Айфон айфоном, а голова на плечах своя. Подчиняешься этой коробочке — и ты раб ее. А когда что-то пытаешься сам соображать, тут на помощь приходит не электроника, а вековечные запасы народной мудрости. А они как раз в приметах, пословицах, в тех же сказках, песнях, загадках, былинах, житиях святых... Не пользуешься этим — сам виноват, живи дураком.

У нас все теперь уходит в хохмы («хохма» по-еврейски — мудрость), а хохмы скабрезны, все об одном: деньги, постели, как обмануть, как нажиться, как избавиться от конкурента. Какая тут жертвенность, какая помощь слабому?

— Возможно, я ошибаюсь, Владимир Николаевич, но, мне кажется, даже наши родители, наши бабки и деды были нравственно чище и лучше нас. Несмотря на тяжелейшую жизнь, на войны, нравственного ничтожества прежде было значительно меньше. Как же так?

— Увы, такова природа человека. Живет в бедности — терпит, другим помогает; выскочил из нужды — никто не нужен. Вот таков человек в массе своей: хорошо ему — надо еще лучше. Тормоза самоограничения не срабатывают, жаба зависти съедает: у соседа дача лучше и жена красивее.

Ругают ранешнюю уравниловку, но это же хорошо, что общий уровень жизни диктовал нормы поведения. Не помню, кто писал: интеллигент в России раньше стыдился, что живет обеспеченнее других, теперь стыдится, что живет беднее.

Но опять же надо стараться не завидовать: все равно помирать. Дачу в гроб не засунешь.

— Что тогда получается: блага цивилизации — все эти дачи, машины, шмотки — для человека первейшее зло? Искушение? И истина добывается исключительно жизненными страданиями? Чем длиннее история человечества, тем дальше оно от Бога?

— Но нельзя же человечество воспринимать неким единым образованием! Нет ни одного человека, похожего на другого: отпечатки пальцев, губ, сетчатка глаз, голос — все разное. И блага цивилизации для кого как: одним хватает избушки, другим нужен дворец, у одного радость в знаниях, у другого в недвижимости. Кто-то уходит от Бога, кто-то стремится к Нему.

А вся история цивилизации — это не классовая борьба, как учили большевики, а понимание, что душа бессмертна. Отсюда и содержание земной жизни, которую Бог подарил нам и отдал в полное наше распоряжение. А как мы распоряжаемся ею, каждый может судить по себе.

Что касается страданий, то да, без них никак. Но Священное Писание, да и простая порядочность учат, что во всех своих бедах человек виноват прежде всего сам.

— Чем же тогда оправдана земная жизнь, если она так или иначе приходит к одному — заканчивается небытием? И что есть литература — отражение действительности или же моральное поучение?

— Каким же небытием? Она тогда только начинается. Мы же православные люди, день нашей земной кончины — это день рождения в жизнь вечную.

А литература для меня — способ приближения к спасению. То есть к храму, исповеди, причастию. Я понимаю, что я, может быть, не то говорю, что от меня ждут, но так живу уже года с 1976-го. По сути, все мои работы, они о святых людях и о святых местах. Это для меня и поучение, и описание действительности, которую я вижу.

— Вас крестили в детстве? Вы помните свое первое посещение храма? Церковные праздники в 40-е годы?

— Крещение помню. В кладбищенской церкви в Кильмези. Мне шесть лет, брату четыре, сестричке три месяца. Священник, потом узнал, отец Гавриил, как говорила мама, «весь обахался: впервые, говорит, у одной матери троих враз крещу». Когда причащали, мне так понравилось, что я сказал: «Дедушка, дайте еще». Так что я дважды причастился. А крестной матерью была зашедшая в храм бедная женщина в лаптях. Шла по тракту (через Кильмезь пролегает Великий сибирский тракт), ее попросили быть моей крестной. Теперь возвожу это до символа: сама Россия крестила меня.

Но следующее причастие было через долгие годы: кладбищенскую церковь вскоре сожгли, а церковь в селе переделали в Дом культуры. Причастие мое возобновилось уже после армии, в Москве в 1971 году. А с 1976-го стало регулярным. Последние годы оно стало ежевоскресным. А сегодня сижу на карантине и в храме не был. Это тяжело перенести. Но как же родители, лишенные богослужений, Бога сохранили?

Из детства-отрочества очень помню Пасху Христову. То ли большевики забыли наше село, то ли все верили в милость Божию, но Пасха у нас была самым радостным днем. Чистые, пусть штопаные рубашки, крашеные яйца, свежая стряпня, запах которой иногда потом снился, игры на лужайках, качели. Нас от Бога отбивали, но Он нас никогда не оставлял.

Когда же начались чудовищные хрущевские гонения на Православие, Господь призвал меня на три года в Советскую армию, и я, очень активный комсомолец, слава Богу, в гонениях не участвовал. Даже и потом, в институте, когда мы, дружинники, на Пасху дежурили у храмов, мы защищали верующих от специально настроенной пьяной шпаны. Бог им судья, этим молодчикам: у старух вырывали иконы, швыряли на землю. Но я видел: убивай старух, жги огнем — они будут идти и петь: «Христос Воскресе из мертвых...» И эти впечатления, и воспоминания о семейной иконе в нашей семье (она жива, она в Вятке, у брата), постоянные мамины благословения, когда мы куда-то шли: «Идите с Богом», конечно, крепили веру. А недалеко было и умственное постижение роли Православия в России, знакомство со священниками... Другими словами, воцерковление, без которого бы не было ни моей жизни, ни моих работ.

— Кто-то из великих заметил: «Правда без любви есть ложь». Разделяете это утверждение?

— Это никто из великих не говорил, это кто-то невеликий исказил выражение: «Правда без любви — это жестокость».

У нас так бывает: привыкнут ко лжи и выдают за правду. Так же не договаривают выражение: «О мертвых или хорошо, или ничего». Оно звучит по правде так: «О мертвых или хорошо, или правду». А то так дается подлецам надежда, что их простят.

— Так откуда же столько лжи, Владимир Николаевич? О той же войне...

— На этот вопрос отвечает Писание: отец лжи — дьявол. И он с легкостью находит слуг. Среди прежде всего тех же пишущих. Но и они разные. Но есть же и правда войны, есть «генеральская» литература, и есть окопная правда. Те же Виктор Астафьев, Константин Воробьев, Юрий Бондарев, Василь Быков, Виктор Некрасов, Владимир Богомолов, Вячеслав Кондратьев... На Западе это Генрих Бёлль и Эрих Мария Ремарк.

Помню, фронтовики были очень немногословны, когда мы приставали к ним с расспросами. Война — это отклонение от нормы, кому хочется вспоминать ненормальность. А дьяволу опять хочется втравить людей в смертоубийство (пример: Карабах, Сирия, подогревание Украины). Ничему мы не учимся.

— У меня в руках ваша первая книга — «Зерна», где тоже присутствует тема войны: безногий председатель-фронтовик, мальчишка, у которого затягивает руку в молотилку... Или пронзительный рассказ «Передаю...». Знаю, как дорога бывает писателю самая первая книга. Расскажите, как шла над ней работа.

— Помню, я очень страдал, что у меня нет книги. В самом деле, уже тридцать три, а книги нет. Но вот после четырехлетних издательских терзаний: рецензий, редзаключений, редакторской правки — вышла. Это было такое счастье! Получил в руки авторские экземпляры, позвонил жене. Увиделись в Александровском саду у Кремлевской стены. Надя прижимала книгу к груди, гладила обложку. И вот — я не выдумал — над нами пролетели два аиста. Это был апрель 1974 года.

— Из книги «Зерна», еще с 70-х, у меня осталась в памяти «Ямщицкая повесть». А еще рассказ «Передаю...». Чем же для вас памятна и дорога эта книга, помимо того, что она первая?

— Как раз тем и дорога, что первая. Сейчас их у меня вышло далеко за двести, но без первой их бы не было. А еще тем запомнилась, что ее как-то очень хорошо приняли, о ней писали. По ней приняли в Союз писателей.

Да, помню книжные магазины, на прилавках которых она мелькнула. И быстро испарилась. Ради улыбки расскажу о магазине «Урожай». Он был недалеко от Курского вокзала, рядом с кинотеатром «Встреча». А так как я обязательно заходил во все книжные магазины, зашел и в него. И вот вижу в разделе «Хранение и переработка зерна» свою книгу «Зерна». Она была в нескольких вариантах переплета: в черном, сиреневом, зеленом — прямо натюрморт. Стоила 55 копеек, тираж 50 тысяч. Набрал, сколько мог унести. Я же с радостью раздаривал, рассылал. Хотелось же заявить о себе. Как молодая курица-несушка кудахтал. Очень меня этот «Урожай» выручал.

По «Ямщицкой повести» хотели ставить кино, я даже и сценарий писал, даже и режиссер в Вятку приезжал, но что-то не сложилось. Да и хорошо: все спектакли, кинофильмы по моим текстам оставили в памяти не лучшие воспоминания. Проза сопротивляется сцене и экрану. И это как раз говорит о ней хорошо.

— А кто в Союз писателей рекомендации давал? Тендряков, как автор предисловия к первой книжке, или кто-то иной?

— Да, он написал: «Прошу мое предисловие считать рекомендацией для вступления В.Крупина в Союз писателей». Еще Анатолий Жуков, Георгий Владимов, очень хорошие писатели.

— Не знал, что вы были близко знакомы с Георгием Владимовым. Его роман «Генерал и его армия» очень ценил Виктор Астафьев. Расскажите об этом писателе, который в свое время, насколько мне помнится, был лишен советского гражданства и долго жил в Германии.

— Насчет лишения гражданства — это выдумка. Сам уехал. Да, мы с ним были дружны, я редактировал его роман «Три минуты молчания», летал с версткой в Сочи, где он с женой Наташей жил в гостинице артистов цирка. Рассказ мой «Пока не догорят высокие свечи» как раз оттуда, я был на свадьбе лилипутов. Наташа — дочь репрессированного начальника Госцирка. Бывал у них в доме около метро Пионерская (Филевская линия). В его доме познакомился с Битовым, с Алешковским. Через них со Львом Копелевым. Владимов — человек думающий, писатель жесткий, интересный («Большая руда», «Верный Руслан»). В Германии вначале сотрудничал с Солженицыным, потом они разошлись. По инициативе Владимова. Похоронил жену, вернулся. Получил дачу в Переделкине. Там и похоронен.

Была болтовня, что меня уволили из «Современника» именно за защиту Владимова. Сам я ушел, рвался уйти. А помогать Владимову издаваться мне помогло то, что я был секретарем парторганизации. Этим, кстати, был интересен на Западе: как так, парторг, а самого не печатают. Как раз тогда у меня рассыпали набор книги «Живая вода».

— Как рассыпали набор книги «Живая вода»? Подошел сейчас к книжному шкафу и взял в руки вашу книгу под названием «Живая вода» — Москва, издательство «Советский писатель», 1982 год. Книга в мягкой обложке объемом 296 страниц, включает три повести и два рассказа...

— Это уже спустя шесть лет. А так я «Живую воду» не мог напечатать с 74-го (год написания) до публикации в «Новом мире» в 80-м. Тоже изрезанный вариант.

Вообще, интересный я автор: известен «Живой водой» да «Сороковым днем», повестями совсем заредактированными, а другие повести, больше двадцати, совсем не хуже двух названных, совсем неизвестны и в обиход критический не вошли. Не обидно ли?

А как рассыпали? Очень просто. Главлит не подписал, вот и всё. Главлит — это цензура. Которой, кстати, очень сейчас не хватает. При теперешней похабщине в средствах информации, пропаганде пошлости и насилия, при сценах разврата и хамства как бы она была нужна. Хотя бы какие-то нравственные барьеры выставлять.

Так что я нисколько не сержусь на тот случай убийства книги. Писатель? Любишь родину? Терпи. Вспомним восточную пословицу: «Не приходится бояться, если пошел на тигра».

— По утверждению критиков, Владимов в своем творчестве наследовал в первую очередь традиции Льва Толстого, которого он считал «высшим художественным гением в русской литературе». Был ли у вас в начале творческого пути свой высший художественный авторитет?

— Какого-то одного не было. Несомненно влияние в отроческих стихах Некрасова, Никитина, Сурикова, Кольцова, Есенина, в юношеских Маяковского, Блока.

Сейчас, конечно, уже давно и навсегда — Пушкин.

— Село Овсянка — родина Астафьева, Тимониха — Белова, Усть-Уда и Аталанка — родные места для Распутина. Кильмезь — родина Крупина... Наверное, не случайно все знаковые русские писатели последнего времени вышли из русской глубинки. Что для вас родная Кильмезь?

— Это — всё! Я и назвал свой давний рассказ «Кильмезь — сердце мое». И завещание написал — и у архиерея оно заверено, — чтобы меня похоронили в Кильмези.

Когда мне тяжело, лежу с закрытыми глазами и мысленно бегу по тропинкам детства. И каждый день вспоминаю, как мы в жару окучивали картошку и ходили пить к роднику, который был недалеко. Вообще, родники и Кильмезь для меня взаимно дополняемы. Шли по берегу на сенокос и проходили 12 родников и пили по глотку из каждого.

Кильмезь, Кильмезь... Есть такая пустыня среднеазиатская — Барса-Кельмес. В переводе «Пойдешь — не вернешься». Так и моя Кильмезь: увидишь — не забудешь.

— Если бы сегодня стали писать книгу под названием «Кильмезская тетрадь», о чем бы непременно рассказали?

— А «Кильмезская тетрадь» фактически написана. И повесть «Боковой ветер», и рассказы «Красная гора» и «Кильмезь — сердце мое», «Женя Касаткин», «Освящение престола», «Закрытое письмо», другие — все о Кильмези. Да, значительный для меня рассказ «Лазарева суббота» тоже весь кильмезский.

— «Жить будешь не будешь, а сеять-то надо!» — любил говаривать мой отец, инвалид войны, доживший до 95 лет. Сейчас нередко вспоминаем с женой его слова как некое правило, лекарство от лени. А у вас остались от родителей какие-то наставления на всю жизнь?

— Эту пословицу отец так говорил: «Помирать собрался, а рожь сей». Тот же смысл.

Наставления были, конечно. В армию уезжал, помню, как отец сказал: «Ну, Владимир, вперед не суйся, сзади не оставайся». Мама всегда тоже увещевала: «Смеются над тобой, а ты громче их смейся». Или (о тех, кто над тобой издевается): «Дай, Господи, им здоровья, а нам терпения».

Главное наставление — образ их жизни: нестяжательство, скромность, независтливость, согласие с совестью.

— «...Мы идем к своим святыням, мы созидаем свою душу, мы отмаливаем свои грехи, становимся лучше, и уже, дай Бог, наши молитвы о России, за Россию доходят до престола Господня...» Какие проникновенные, какие волнительные строки! Помните, когда их написали, Владимир Николаевич?

— Скорее всего, когда первый раз прошел дорогами Великорецкого крестного хода. Когда видел эту единую молитву, это единодушие идущих. А ведь шло всего человек двести. Потом и по 60–70 тысяч бывало, молитва крепла. Крепла и моя уверенность в бессмертии православной России.

Да, тогда и написалось это, вылилось из сердца.

— Повесть «Неделя в раю», написанная совсем недавно, — это некое завершение трилогии о Великорецком крестном ходе?

— Может быть, так. Много написал я о крестном ходе. Он меня волновал, вспоминался. Теперь память о нем гаснет и оживает к его началу. Нынче тоже о нем писал, но уже письмо-увещевание крестоходцам не своевольничать, слушать священноначалие. Но они прошли, и я знал, что пойдут, и переживал за них.

Навсегда буду благодарен крестному ходу за обретение молитвенного состояния. А писать о нем? Не знаю, как Бог даст.

Осень 2020 года

Беседу вел Виктор БАКИН.