День рождения

Прожив еще одну весну,
поэт отметил день рожденья,
а из гостей пришли к нему
лишь боль, тоска и вдохновенье.

Он с болью чокаться не стал,
с тоской себе позволил шалость,
а вдохновению отдал
все то, что у него осталось.


Холод

Холодно в доме. Сквозь щели вор-ветер
шарит по комнатам наглой рукой.
Но опоздал он: нет больше на свете
той теплоты, унесенной тобой.

Глупо подкладывать в печку поленья,
кутаться в сто шерстяных одеял...
Жизнь эфемернее, чем отраженье
воздуха на амальгаме зеркал.


Тропа

Припомнив все, что смолоду
сберег к такому случаю,
в день города по городу
иду и верю в лучшее.

Сквозь толпы пешим слаломом
бреду по шумной площади,
недостает мне малого —
чего-нибудь попроще бы...

В тисках нагромождения
стеклобетона грузного,
в зеленых насаждениях
ищу себе союзников.

И на границе города
найду тропу укромную,
сойду с асфальта гордого
в лесок, на землю скромную.

Пух пожеланья скорбного
ступнями ощущаю я,
и расставанья скорого
смягчается отчаянье.

А облака безумствуют
круговоротом живности,
дразня в душе презумпцию
младенческой наивности.

Там бренное смывается
потоками вселенскими,
дни города сливаются
с ночами деревенскими.


Крик

Лишь на миг проявляется лик...
Наша жизнь — альпинистский блицкриг:
одновременно и восхожденье
на вершину, и в пропасть паденье.

Тщетно рвешься продлить этот миг —
вплоть до птичьего взмаха руками,
но летишь все равно словно камень,
обгоняя на годы свой крик...


Глаза незабудок

Крик души или кряк диких уток?
За калиткою — дворик родной.
Расплескались глаза незабудок
по дорожке, ведущей домой.

Угольками, мечтами, мостами
догорает закат за спиной.
Возвращаюсь, как птица, кругами,
обрастая как лунь сединой.

Подаяньем цветение мая
безмятежно роняет пыльцу.
Спотыкаясь, петляя, хромая,
возвращаюсь к родному крыльцу.

Там все живы, в веселой светлице
с ними я, озорной карапет...
Как ни вывернись, не возвратиться,
не протиснуться в прошлое... нет.

Крик души или кряк диких уток
да кресты средь кладбищенских трав...
Как пройти по глазам незабудок,
их не ранив и не растоптав?


Камертон

Время толкает нас в гору —
и над враждой, и над злом.
Кладбище в давнюю пору
кто-то вознес над селом.

Видно с любого крылечка,
как над скопленьем домов
крыльями тянется в вечность
тихая стая крестов.

Стыдно и лгать, и лениться,
вслушавшись в ту тишину...
Эти непевчие птицы —
мера земному всему.


Ночлег

По глубокому снегу,
огибая погост,
пробираюсь к ночлегу,
продирает мороз.

Вольно мне или больно —
никому невдомек.
Для меня в мире дольнем
не горит огонек.

Сгину ль в лютой метели,
заморожусь ли в лед —
не заметят потери,
слез никто не прольет...

Добреду до ночлега,
чуть не падая с ног.
Отряхнувшись от снега,
заступлю на порог.

Ни друзей, ни подруги...
Круглый я сирота.
Никого нет в лачуге,
не считая кота.

Встретит он на пороге,
приглашая в жилье,
и потрется об ноги,
чтоб погладил его.


Старые друзья

Мои друзья болеют тяжело,
ничто в судьбе для них уже не внове,
все то, что было суждено, прошло,
и держатся они на честном слове.

На вымаранных много раз стихах,
на всем, что пережито-перепито,
на всех дистиллированных грехах,
процеженных сквозь вековое сито.

Их бесполезно чем-то утешать
с бодрячеством дежурно-бестолковым,
и я не знаю, что им пожелать,
им, реалистам, ко всему готовым.


Предрассветное

В бессонной постели, от ночи
отщипывая по клочочку,
как нить, в лабиринте отточий
нащупать пытаемся строчку...
Так крошки насущного хлеба
мы птицам бросаем порою,
а солнце в рассветное небо
карабкается за горою,
и самые дальние выси
на крошечные наши мысли
слетаются к нам, словно птицы,
чтоб с нами и петь, и молиться...


Ромашки

Недалеко от метро теплым летом,
где в разноречном верченье заметны
чаще восточные в лицах черты,
у русской бабки в корзинке — цветы...
Солнце заходит, уже вечереет.
Тихой молитвой ромашки белеют.
Их светлоликость на темном асфальте
как чистый звук в какофонии фальши,
словно сквозняк от щемящей вины
и возвращение в детские сны,
где отмываешь себя от стыдоб
и из парилки ныряешь в сугроб...


Далекие заводи

Тишина далеких заводей
мне приснилась ночью пасмурной.
Если б знал об этом загодя,
заболел бы просто насморком.

Пил бы чай с малиной лакомой
и дышал лучком нарезанным,
влез под одеяло ватное,
пропотев, поднялся резвым бы.

Но не насморк хворей-занудей,
а в душе — кануны проводов...
Тишина далеких заводей,
глубина нездешних омутов.

Не от лука слезы капнули.
Примеряю потихонечку
землю с зорями-закатами,
как заплечную котомочку.

А у ней на самом краешке
с безмятежностью забытою —
песня матушкина «Баюшки»
над моею детской зыбкою.

То ль грядущее, то ль давнее
с тем напевом льется в комнату
тишиной далеких заводей,
глубиной нездешних омутов.

Все, что чаялось, и думалось,
и искало зрелищ, хлеба ли —
фьють... как будто ветром сдунуло,
испарится, будто не было.

А останется как заповедь,
тленом времени нетронуто,
тишина далеких заводей,
глубина нездешних омутов...


Трезвость

Когда уходит небо из судьбы,
как у бессильно падающей птицы,
и прошлое толпится у избы,
чтоб в настоящем с будущим проститься,
сумей принять нахлынувшую боль
и не забыть исчезнувшие лица,
остаться трезвым, совладав с собой,
и трезвостью потом опохмелиться.


Послесловие

По грани бытия скольженье
под залихватский марш.
Вся жизнь в итоге — пораженье
без права на реванш.

Во тьму и бездну погруженье
без вызова на бис.
Вся жизнь в итоге — униженье
до положенья риз.

И все же до исчезновенья,
хоть сажа не бела,
вся жизнь — страданье-наслажденье
сгорания дотла.


Где-то

А где-то в ином измеренье,
за тысячи лет световых,
ты варишь на кухне варенье
из вишни для нас для двоих.

Стучит деревянная ложка
с зазубринками по краям,
и ждать остается немножко,
лишь вечность, чтоб встретиться нам...