Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Совдетство

Юрий Михайлович Поляков — прозаик, публицист, драматург, по­эт — родился в 1954 году в Моск­ве. Окончил МОПИ имени Крупской. По­сле службы в армии работал  учите­лем русского языка и литературы. В настоящее время он входит в попечительский совет Патриаршей литературной премии, в совет по культуре Госдумы, в Общественные советы Министерства культуры и Министерства обороны РФ, является членом президиума Общества русской словесности. В 1980 году вышел его первый сборник стихотворений «Время прибытия», а в 1981 году — книга «Разговор с другом». Широкую популярность писателю принесли повести «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба». Лауреат многих литературных премий, в том числе зарубежных. В 2005 году за сборник прозы «Небо падших» писателю присуждена Государственная премия в области литературы.

16. Страна оживших снов

Когда-то под обещание скорой поездки в «Детский мир» я мог безропотно съесть кастрюлю манной каши с изюмом, подмести пол, вынести помойное ведро или два часа просидеть в скверике, качая коляску с орущим Сашкой. В моем воображении этот огромный магазин рисовался чем-то вроде пещеры с сокровищами, а «сезамом», открывающим дверь, были, конечно, хорошие отметки и примерное поведение. В ту пору я еще не страдал из-за новой одежды, вызывающей смех у сверстников. Однажды поездка отменилась, когда я уже шнуровал ботинки. Отец заглянул в мою тетрадь и обнаружил четверку с минусом за диктант.

— А почему с минусом? — возмутилась Лида.

— Из-за исправлений...

— Вот когда получишь твердую четверку, тогда и поедем!

С горя я проплакал до вечера, тоскуя по игрушечным сокровищам. А ведь есть семьи, где ребенку за твердую тройку мороженое покупают, за четверку с минусом не знают, чем наградить! Промаявшись на белом свете без малого тринадцать лет, я пришел к выводу: «предков» нельзя приучать к хорошим оценкам, иначе они превращаются в вымогателей пятерок! Еще немного — и тебя без золотой медали в родной дом не пустят! Теперь, конечно, все в ужасе оттого, что Вовка Петрыкин два месяца лежит носом к стене и не хочет выходить в большую жизнь, а начиналось-то все с «твердых четверок»...

Когда я принес пятерку по чтению, мы все-таки поехали в «Детский мир», туда, где игрушки повсюду, они свисают даже с высоченного потолка: ракеты, авиалайнеры, космонавты в пластмассовых скафандрах, царевичи на коврах-самолетах, веселые Змеи Горынычи... На бесконечных прилавках рядами стоят плюшевые медведи, волки, зайцы, лисы, белки, собаки, кошки, крокодилы и всяческие птицы — от скромных Курочек Ряб до павлинов с развернутыми, как огромные веера, хвостами. На веревочках болтаются картонные ценники, вызывающие у родителей оторопь или возмущение:

— Ско-о-о-о-олько?! Новыми?

Вообще, взрослые странно устроены: узнав цену, они всегда негодуют, кипятятся, переводят зачем-то стоимость в старые деньги, спрашивают друг у друга: «Куда идем?» — обещают просигналить кому следует, а потом все равно лезут за деньгами и покупают.

«Детский мир» — страна оживших снов! Здесь в длинных стеклянных шкафах выстроились рядами батальоны оловянных солдатиков: одни застыли по стойке «смирно», другие шагают, выставив дулом вперед автомат, третьи прилежно целятся из винтовки, четвертые размахнулись, зажав в руке гранату, пятые строчат, приникнув к «максиму», шестые, одетые в черные бушлаты, флажками передают важные сообщения. Все они советские бойцы, фашистов, понятное дело, наша промышленность не выпускает — много чести. Но Петьке Коровякову отец из загранкомандировки привез американских солдатиков в сетчатых касках. С ними-то мне и приходится воевать, а так как Петька ходит, как и Пархай, в спецшколу, он даже говорит за своих солдатиков по-английски:

— Хэлло, бойз! Хау а ю?

— Нормалёк, — отвечаю я. — И вам не кашлять, поджигатели войны!

В соседнем отделе — танки и бронетранспортеры, маленькие, как спичечные коробки, и огромные — с пушкой длиной полметра. Башня вращается во все стороны, а люк можно открыть и напихать туда солдатиков в гермошлемах. Но кто ж тебе купит такой танк! Даже интересно посмотреть на родителей, которые дарят своим чадам подобные игрушки! У них, видимо, денег куры не клюют.

А пусковые установки вроде усовершенствованных катюш! Нажал на кнопочку — и ракета с резиновым наконечником летит, поражая бабушкин столетник на подоконнике. Такую установку в третьем классе купили на день рождения Коровякову, тогда и начались настоящие боевые действия. Он выстраивал своих американцев, а я — моих красноармейцев. Первый залп, как агрессор, давал он, ответный — я. Недолет. Перелет. Цель поражена! И так до последнего бойца, оставшегося в строю. Когда я победил в третий раз, Петька забрал свою катюшу и больше со мной не воевал.

А есть еще в «Детском мире» отдел, где в ряд выложены разной величины барабаны, жестяные и настоящие, с деревянными палочками в специальном кожаном футляре. Даже те, кому не нужны музыкальные инструменты, заходят в эту секцию — посмотреть на большого механического зайца. Раз в час продавщицы заводят его ключом, вставленным в спину, и косой бьет лапками по барабану, висящему у него на шее, при этом длинные уши зайца шевелятся, как живые. Но это образец, и он не продается.

Там же разложены горны, дудки, свирели и флейты, а также ксилофоны, на которых молоточками выбивают песенку «Во саду ли, в огороде...». Есть рояли и пианино размером с портфель, и на них тоже можно играть, если умеешь. Жаль, мне медведь на ухо наступил. Вместо вожделенного барабана мне купили в музотделе пластмассовую птичку: заполняешь полую фигурку водой и свистишь, заливаясь, как настоящий кудесник леса. Тимофеич выдержал два дня, на третий со словами «ты мне весь мозг просверлил своим курским соловьем» он отобрал у меня свистульку и спрятал. Недавно ее нашел Сашка, и все повторилось сначала, только на этот раз соловей вылетел в форточку и пропал окончательно.

Я, конечно, не девчонка, но не откажусь заглянуть в секцию, где высится целая стена кукол, они стоят в открытых коробках, громоздящихся одна на другую. Есть маленькие «лялечки», умещающиеся в пенал, а есть величиной с настоящего ребенка. Если взять такую дылду на руки и сильно качнуть, она издаст звук, напоминающий младенческий крик «у-а-а!». Кукол можно одевать и раздевать, все платьица и курточки на пуговках и крючочках. Правда, там, где у живых детей «глупости», у всех кукол совершенно одинаковые гладкие места, независимо от того, мальчик это или девочка. Интересно, почему? Что от нас, детей, хотят скрыть? Неужели взрослые, которые делают этих пластмассовых голышей, воображают, будто мы не знаем, чем мальчики отличаются от девочек? Еще как знаем! Смешно...

Но особая моя любовь — это отдел, где можно купить детское оружие. Там есть двустволки, стреляющие пробками, привязанными к стволу веревочками. Есть ружья и пистолеты, бабахающие пистонами, которые продаются в круглых картонных коробочках. Вынимаешь бумажный кружок, похожий на конфетти с темным пупырышком посредине, кладешь в специальную выемку, взводишь курок и нажимаешь крючок — раздается резкий хлопок, и в нос ударяет острый запах серы. Выстрел, конечно, не такой оглушительный, как у пугача, за который бедный Пархай отдал родительский гардероб, но все-таки в войнушку поиграть можно. А в прошлом году Лида привезла мне из Риги, куда ездила на курсы повышения квалификации, автоматический пистолет, в который вставляется не отдельный пистон, а целый моток бумажной ленты с пупырышками, — пали себе, не перезаряжая, несколько минут. Но ленты быстро кончились, а в Москве такие пока еще не продаются, потому что, как сказал дядя Юра, Рига — это почти заграница...

Есть в оружейном отделе и водяные пистолеты, бьющие тонкой струйкой на три метра. Они разных цветов — красные, желтые, зеленые... А вот в фильме «Попутного ветра, “Синяя птица”!» у американского мальчика были водяные пистолеты, просто не отличимые от настоящих кольтов. Он их показывал сверстникам, угрожая, и все сразу пугались. А когда надо было задержать вооруженного бандита, внезапно выяснилось, что в барабанах не пули, а вода, и преступник чуть не скрылся. Ловили его за то, что он хотел провезти на советском корабле какие-то наркотики! Смешное слово «наркотики»! Котики, ботики, бегемотики, обормотики... Все время забываю зайти в библиотеку и посмотреть, что оно означает. Видимо, что-то нехорошее...

Но самое интересное — внизу. В огромном подвале «Детского мира» продаются педальные машины и железные кони с повозками, как у жокеев на ипподроме. Меня туда однажды брал с собой мой двоюродный дядя Толя. Он безногий инвалид, с детства ходит на протезах, но каждое воскресенье посещает бега, так как живет в доме напротив. На ипподроме его уважают, уступают место поближе к дорожкам, дают шепотом советы, на какого коня ставить, — видимо, поэтому дядя Толя всегда хоть немного, а выигрывает и угощает меня лимонадом с печеньем.

Главное в подвале конечно же велосипеды! Именно там мне купили мой первый — трехколесник, на котором я разъезжал сначала по всему общежитию, включая Большую кухню, а потом и по двору. Затем у меня появился «Школьник», приобретенный здесь же. В прошлом году я окончательно из него вырос, коленки упираются в руль, как его ни поднимай. В результате велосипед отдали подросшему сыну маминой подруги Ляли Быловой, а мне обещали подарить «Орленок», но мой день рождения в ноябре, поэтому решили дождаться весны, а теперь вот и осени... Подозреваю, мои экономные родители намерены дождаться, когда я смогу ездить уже на взрослой «Украине», просунув ногу под раму, как Мишка. У Петрыкиных велик семейный, на нем разными способами гоняют все поколения, кроме Володьки, который сначала учился, не вставая со стула, а теперь вот лежит носом к стенке... Я же теперь безлошадный, смотрю на других и завидую. «Зачем тебе, сынок, осенью велосипед?» А зачем мне санки летом? Висят себе на чердаке и каши не просят. С возрастом все эти взрослые хитрости становятся понятнее. О, где ты, мое доверчивое прошлое?

Здесь же, в «Детском мире», мне купили «Подарок первокласснику»: большую коробку, похожую на огромную книгу, а под крышкой-обложкой таились в углублениях сокровища: деревянный пенал с отделениями, краски с кисточкой, цветные и простые карандаши, линейка, ластик, точилка, альбом для рисования, ручка с набором перьев, тетрадки — в клеточку и в линейку — с промокашками, даже настоящая перочистка. Дополнительно мне приобрели «непроливашку», для нее в крышке школьной парты имелось специальное круглое отверстие. Конечно, если такую чернильницу сильно, как градусник, стряхнуть, то несколько капель извлечь все-таки можно. Мы даже с ребятами соревновались, кто больше вытрясет, и я загваздал новую белую рубашку, за что меня дома поставили в угол.

— Как же так? — огорчилась Лида (чернила, как известно, не отстирываются). — А еще «непроливайка» называется!

— «Непроливашка», — поправил я и скорбно развел руками.

— Ничего у нас не умеют делать! — возмутился Тимофеич. — Только ночные горшки.

— На чем же тогда Гагарин в космос полетел? — удивился я.

— А леший его знает...

— Я напишу в ОТК! — строго пообещала Лида.

— Куда? — встревожился я.

— В отдел технического контроля фабрики, где выпускают эти дурацкие чернильницы.

— Зачем?

— ОТК обязан следить за качеством продукции и сигнализировать о браке. Ты можешь себе представить ситуацию: открываешь банку майонеза, а там — хрен?

— С хреном все можно съесть! — усмехнулся отец.

— Не выгораживай этих бракоделов. Обязательно напишу!

— Не надо писать, я буду осторожнее! — взмолился я, понимая: если к нам явятся из ОТК, то быстро выяснят, каким образом «непроливашка» стала «проливашкой».

— Ну смотри, испытатель! — погрозил мне пальцем догадливый Тимофеич.

Вообще-то всемогущий ОТК часто возникает в разговорах родителей. Похожая история вышла с перьями. В первых трех классах мы писали ручками со сменными перьями, такими острыми, что если их бросать как дротики, то они глубоко вонзаются, скажем, в дверь или в дерево, правда, писать после этого ими уже нельзя, и приходится доставать из коробочки новое перо.

— Почему у тебя так быстро кончаются перья? Они ведь железные! — спросил Тимофеич.

— От нажима.

— От какого еще, к черту, нажима? Ты из меня дурака-то не делай!

— Миш, ты совсем забыл? Чтобы вышло утолщение, надо сильно нажимать на ручку... — заступилась за меня Лида.

— Ну ведь не так сильно, чтобы каждый день перо менять!

— Просто ты в школе не старался, поэтому каракули твои ни черта не поймешь! — усмехнулась маман: у нее-то почерк великолепный, как в прописях.

— Не знаю, не знаю... Мне перышка на неделю хватало.

— Тебе жалко, что ли? — поморщилась Лида.

— Мне для семьи ничего не жалко!

— А по-моему, жалко! Ребенок старается, хочет почерк хороший выработать, но пока еще не может рассчитать сил... Ведь так, Пцыроха?

— Да, — охотно согласился я, — стараюсь. Пока не могу, но терпенье и труд все перетрут....

— Золотые слова! А про перья, которые не выдерживают простого детского нажима, надо обязательно сообщить в ОТК. Пусть разберутся. Небось экономят на качестве стали, рационализаторы хреновы! — возмутилась Лида.

— Да, качественная сталь нужна для обороны. Танков не хватает. Как ты, сынок, думаешь? — очень серьезно поинтересовался отец.

— Необходима! — солидно подтвердил я. — На Кубу, наверное, отправляют.

— Правильно, на Кубу, Фиделю в помощь! — как-то слишком охотно подтвердил Тимофеич, несмотря на свою общеизвестную неприязнь к Острову Свободы.

— А еще я в райкоме вопрос поставлю! — пообещала маман и ушла на кухню.

Отец только того и ждал, он, больно взяв меня за ухо, предупредил:

— Я тебе такую Кубу покажу! Если будешь, паршивец, пулять перья в мишень, выпорю как сидорову козу! Никакое ОТК не поможет! Понял?

— Понял...

Тут требуются пояснения. Тимофеич так часто порывается меня выпороть, что может сложиться впечатление, будто я живу в таких же чудовищных условиях, как и Алеша Пешков в кинофильме «Детство». Но это вовсе не так. Чаще всего грозные обещания так и остаются обещаниями. Иногда отец начинает демонстративно расстегивать ремень — тем и ограничивается. Еще реже он со свистом выдергивает его из поясных лямок и потрясает им в воздухе. По-настоящему он порол меня дважды. Один раз за то, что мы с Мишкой через слуховые окна вылезли на крышу общежития и бегали по ней, играя в салочки. В другой раз я в отсутствие отца снял заднюю крышку сломавшегося телевизора и стал, подражая ему, проверять пальцами — не отошли ли лампы. Предатель Сашка наябедничал.

— Там же напряжение 220! — кричал багровый Тимофеич, со свистом опуская ремень на мою оголенную попу.

— Хватит! Он все понял! — умоляла Лида.

— Понял! — рыдал я.

— Он понял! — плакал Сашка, поняв свою подлую ошибку.

Был и третий случай, это когда я испортил тети-Валин свитер. Но тогда мне почти не досталось — я вырвался и убежал «в ящики».

...Еще одна незабываемая покупка — конструктор «Сделай сам!», подаренный мне ко дню рождения три года назад. На большой крышке красовался нарисованный башенный кран с грузом, висящим на стреле. Из черных дырчатых деталей разной формы, заполнявших вместительную коробку, можно было с помощью винтиков, шайб и гаек, сверяясь с чертежами и подробными инструкциями, собрать все, что угодно: велосипед, мотоцикл, самосвал, катер, паровоз с вагоном, самолет с пропеллером, броневик и даже изображенный на крышке подъемный кран с настоящей лебедкой.

Для почина мы с Тимофеичем выбрали кран. Отец решил мне на примере самой сложной и трудоемкой модели показать, как надо пользоваться конструктором, чтобы я впредь не ныл, отвлекая его от законного воскресного отдыха на диване перед телевизором.

— Смотри-ка, сынок, даже суровая нитка и крючочки вместо чалок имеются! А ты понимаешь, что нам еще надо собрать рельсовое полотно, чтобы кран по нему ездил на колесиках, как настоящий башенный?

— Понимаю. Может, начнем с мотоцикла?

— Нет! Глаза боятся — руки делают! Где отвертка?

— Вот она!

— А где многофункциональный ключ?

— Вот он!

— Есть такое дело! Конструктор, сын, — это вещь! Развивает техническое мышление. Соберешь самостоятельно все модели, и можно в Бауманский институт без экзаменов поступать.

— Зачем ему Бауманский? — возразила, проходя мимо, Лида. — Он в пищевой пойдет!

— Будет разбитые банки, как ты, по ночам считать?

— Нет, спирт во фляжке с завода выносить! — обиделась маман и ушла на кухню.

— Ну-с, начнем! — Тимофеич поплевал на ладони.

Поминутно сверяясь с инструкцией и чертежом, он начал подбирать и прикладывать друг к другу, а потом свинчивать дырчатые детали. Отец разбил сложную конструкцию на несколько узлов и решил собрать их по отдельности, а потом уже соединить вместе. Но все оказалось не так-то просто. То в плате отсутствовало нужное отверстие или же, наоборот, обнаруживалась лишняя дырка, поэтому деталь А-18 никак не состыковывалась с деталью Б-3. Втулка не хотела вставать на место, стержень Ж-2 не влезал в штатное отверстие, а наугольник Г-5 никак не прилегал к боковине.

— Кто придумал всю эту тряхомудию? — возмущался Тимофеич. — Я хочу посмотреть в глаза этому балбесу!

Внезапно закончились длинные винтики...

— Идиоты, нормальную комплектацию обеспечить не могут!

Отец багровел, ругался, говорил, что за такое качество надо отрывать руки, а по таким дурным картинкам и инструкциям можно собрать только гроб на колесиках. Лида, забегая с кухни, где готовила обед, с иронией смотрела на его потуги и ехидно советовала написать в ОТК. Он еще сильнее злился и, когда она вновь уходила к плите, прикладывался к манерке, чтобы успокоиться и, воодушевившись, вернуться к конструктору, но в результате стал путать разные отверстия и выемки в многофункциональном гаечном ключе, а также промахиваться отверткой мимо прорези в шляпке винта.

— В заднице им всем такой же шлиц надо сделать!

Стрелу крана кое-как собрать удалось, но с башней ничего не вышло: не хватило почему-то деталей.

— Этого не может быть! — удивилась Лида.

— А ты забыла, как тебе халат без пояса продали? Кулёма! У нас все может быть!

— Зачем ты вспомнил! — чуть не заплакала маман и снова убежала на кухню.

В конце концов, страшно ругаясь, отец швырнул отвертку в коробку с такой силой, что она, звонко ударившись о груду алюминиевых деталей, отлетела к окну. У него поднялось давление, и Лида, пожалев, наклеила ему на багровый затылок перечный пластырь. Коробку спрятали с глаз долой — в диван. От одного ее вида у Тимофеича портилось настроение. Но вскоре, заболев гриппом, я остался дома, достал конструктор и потихоньку, слушая по радио спектакль «Маленький принц» со Сперанской в главной роли, собрал весь кран целиком. Оказалось, это не так уж и сложно, надо просто внимательно читать инструкцию, сверяться с чертежом и не путать детали — тогда хватит и винтов, и гаек, и плат, и панелей, и отверстий...

Когда отец пришел с работы, я, вращая лебедку, поднимал ботинок, зацепив его чалками. Тимофеич осмотрел сооружение и потрепал меня по голове:

— Неплохо, сын! Весь в меня! Но кран — это еще полдела. Ты вот броневик попробуй свинтить! Тогда посмотрим...

Однако броневик я собрать не успел, так как вскоре выздоровел. А кран долго потом стоял на подоконнике как памятник моим конструкторским талантам. Иногда от нечего делать я цеплял чалками ситечко для заварочного чайника и с помощью лебедки опускал ловушку на дно аквариума, потом терпеливо ждал, когда какая-нибудь рыбка из любопытства заплывет в ситечко. Тогда я бешено крутил ручку подъемника, чтобы вытянуть добычу наверх, как дон Педро в стальной сетке вытащил из глубины Ихтиандра, потерявшего бдительность из-за любви к Гуттиэре. Однажды таким образом мне удалось выудить калихтового сомика. Отругав за доверчивость, я отпустил его назад в воду. Потом брат Сашка научился пользоваться отверткой — и кран постепенно исчез, как не было. Этот малолетний вредитель, открутив втихаря очередную деталь, относил ее в детский сад или брал с собой на улицу — похвастаться... В результате осталась коробка с десятком шайб, гаек и винтов.


17. Сумасшедший дом

Сначала мы с Лидой по оплошности зашли не в «Детский мир», а на станцию метро «Дзержинская»: входы рядом, а стеклянные двери похожи. Такую же ошибку совершила немолодая загорелая колхозница в черном плюшевом жакете, на плече у нее висели две хозяйственные сумки, ручки которых были связаны веревкой.

— Ой, — растерялась тетка и обратилась к нам: — А где ж тут, люди добрые, «Детский мир»?

Лиде, как коренной москвичке, стало неловко за свое ротозейство, и она, сделав вид, будто мы выходим из метро, ответила снисходительно:

— Следуйте, гражданка, за нами, мы как раз туда направляемся!

Наконец мы оказались в «Детском мире». Покупателей — толпы, не меньше, чем на первомайской демонстрации. Меня сразу же чуть не сбила с ног тучная мамаша, тащившая за руку такого же толстого сынка, а тот орал детским басом:

— Моро-о-о-о-женого хочу-у-у-у!

— Потерпи!

— Газировки хочу!

— Отстань!

Когда я вырасту, женюсь на Шуре Казаковой и обзаведусь детьми, то буду покупать потомству пломбир и лимонад по первому же требованию. Родители обязаны удовлетворять растущие потребности детей, вместо этого жестокие «предки» постоянно мучают нас жаждой и награждают мороженым, будто собачек, танцующих на задних лапах в уголке дедушки Дурова. И это у них называется воспитанием!

— Хорошо, что теперь начало месяца, — радостно воскликнула Лида. — Мало народу! Почти никого! Через две недели тут будет настоящий сумасшедший дом!

Мало народу? Ничего себе мало! В центральном зале, окаймленном высокими колоннами, бродили стада мамаш и папаш, они еле удерживали возле себя ошалевших от впечатлений детей. Несколько безутешных бабушек, подслеповато озираясь, протяжно звали своих внучат, потерявшихся, как в лесу. По радио строгий женский голос призывал какого-то «Володю Додина семи лет немедленно пройти в центр зала, к карусели, где его ожидает дедушка Вениамин Захарович».

— Чего ухмыляешься? — нахмурилась Лида. — Забыл, как сам под сцену спрятался, а мы чуть с ума не сошли?

Как можно забыть детство! Во время новогоднего утренника в клубе нашего завода, пока мелюзга водила хоровод вокруг елки под руководством дяди Коли Черугина, переодевшегося Дедом Морозом, мы с Мишкой обратили внимание, что маленькая дверца, сбоку от ступенек, ведущих на сцену, приоткрыта, хотя обычно она заперта на шпингалет. Заметили, юркнули под сцену — и не пожалели. Сами посудите: каждый сто раз видел русский народный танец или лезгинку в исполнении звезд маргариновой самодеятельности. Совсем другое дело — слушать танец, затаившись в темноте, под прогибающимися досками, когда по ним носятся джигиты или лупят «ковырялочку» пастушки. Но главное, главное — под сценой были сложены припасы для новогоднего вечера взрослых, который планировался после утренника. Там спрятали бутылки, толстые батоны колбасы и головки сыра, удалось нам нащупать в темноте и кондитерские изделия. На шоколадные «Трюфеля» я потом полгода смотреть не мог, а Мишка до рвоты объелся яблочной пастилой, на чем, собственно, нас и разоблачили...

...Из секции, где продавались куклы, слышался беспрерывный пискливый рев: «Уа-уа-уа-уа...» Покупатели пробовали облюбованных «Маш» и «Даш» на голос. Откуда-то сверху доносилось медное квохтанье горна: «Бери ложку, бери хлеб и садись за обед!» Я сразу вспомнил наш лагерь «Дружбу». Вчера, когда мы после обеда ехали из Вострякова в Москву, Ленька Лемешев, побывавший в прошлом году в «Артеке», объявил, что там теперь в конце смены все расписываются на пионерских галстуках друг друга — на память. Новая мода! Раньше подобное было невозможно, ведь чернила просто превращались на шелке в кляксы, а теперь, с помощью шариковых ручек, рисуй себе на материи любые завитушки. Паста не расплывается! Прогресс!

Все поснимали галстуки и как сумасшедшие начали ставить автографы. Я тоже, конечно, не удержался, и теперь мой галстук похож на обои вокруг общего телефона, где пестрят, налезая друг на друга, имена и фамилии тех, кто звонил и спрашивал жильцов в их отсутствие. Лиде я пока об этом не сказал. Зачем? Еще успею получить по лбу и выслушать повесть о том, как берегли пионерские галстуки до войны. Впрочем, выкручусь. Галстук стоит всего 58 копеек. Приходишь в пионерскую комнату к старшему вожатому Алику, честно признаешься, что прожег дыру в шелке, когда гладил его перегретым утюгом, оставляешь деньги и буквально на следующий день забираешь свежий, без единой морщинки и помарки галстук. Однако Алик, перед тем как отдать обновку, всегда спрашивает: «А скажи-ка, юный ленинец, что символизируют три конца пионерского галстука?» Ответ известен: острые углы — комсомол и пионерия, а тупая вершина — это наша партия. Если кто-то не знает таких простых вещей, Алик, наградив невежду звонким щелбаном, галстук все-таки отдает: без него пионера просто не пустят в школу. С девчонками-дежурными на входе еще можно договориться, но если на посту Клавдия Савельевна...

...Из секции электроигрушек слышался стрекот тракторов, экскаваторов, грузовиков, танков, луноходов... Над прилавком с детским оружием вился сизый пороховой дым и доносились хлопки пистонов, словно там шел самый настоящий бой. Мимо промчалась знакомая нам колхозница с сумками через плечо, она озиралась, жалобно повторяя:

— Люди добрые, а где же тут паровозики?

— Может, зайдем в спорттовары? — осторожно предложил я.

— Зачем?

— Маску посмотрим...

— Старую надо было беречь! И нечего смотреть. Не затем приехали.

— Ты обещала! — напомнил я.

— Если останутся деньги, тогда... может быть...

Это был жестокий отказ, так как у Лиды в магазинах деньги никогда не оставались, они жгли ей руки и даже карманы. Ну вот, так всегда... А ехать на море без маски бессмысленно. Может, внезапно заболеть? Сказать, что колет и отдает в правую часть живота... Сразу заподозрят гнойный аппендицит, с которым отпускать ребенка к морю никак нельзя. Вот уж они побегают, сдавая мой билет! Но тогда получится как в поговорке: «Выколю себе глаз, чтобы у тещи зять был кривой». Я представил себе Тимофеича и Башашкина, как они оба приходят в гости к бабушке Мане с черными пиратскими повязками на лице, и мне стало смешно.

— Ты чего улыбаешься? — подозрительно спросила Лида. — У меня помада смазалась? Где?

— Радуюсь, что народу мало! — ответил я, уворачиваясь от пузатого грузина в огромной кепке-аэродроме. Под мышками он нес, как арбузы, два глобуса.

— Где же тут у них одежда для подростков? — беспомощно оглянулась маман и посмотрела на огромные часы в виде избушки, висевшие над залом. — Господи, скоро народ с работы пойдет — надо торопиться!

— По-моему, в прошлый раз мы были там! — Я махнул рукой налево.

— Где? В секции детской одежды? Для тебя там уже ничего не подберешь.

— Ну, нет и не надо...

— Как не надо? Молчи, оборванец! Я не виновата, что ты растешь как бамбук.

Она вдруг бросилась наперерез ненатуральной блондинке в синем халате с большим значком на груди — «ДМ».

— Извините, товарищ продавец!

— Я товаровед, — строго поправила блондинка.

— Простите, товарищ товаровед, где у вас можно мальчика приодеть?

— Мальчика? — Она посмотрела так, точно заподозрила во мне переодетую девочку, как в фильме «Остров сокровищ». — Тринадцать?

— Двенадцать.

— ...и девять месяцев! — солидно добавил я.

— Ах, ну если «и девять месяцев», то вам на самый верх, а там направо.

— Спасибо!

— Торопитесь! До обеда были чешские курточки как раз на вашего... акселерата.

— Ой, огромное спасибо! Летим!

— Что такое акселерат? — уточнил я на бегу.

— Переросток, — ответила Лида, пробиваясь сквозь толпу покупателей.

— А по-русски нельзя было сказать?

— По-русски обидно выходит. Акселерат — даже красиво.

— А дегенерат — тоже красиво?

— Где ты только таких слов нахватался?

— В школе.

Навстречу нам попался похожий на Хоттабыча старик в полосатом халате, тюбетейке и мягких сапогах. Он, словно спящего ребенка, нес на руках ушастого плюшевого зайца вроде Степашки. Я вообразил, как Хоттабыч сейчас выдернет из бороды волосок, дунет-плюнет — и «Детский мир» в миг опустеет, как площадь Дзержинского перед приездом Андропова. Но Хоттабыч искал туалет.

Мы поднялись сначала на эскалаторе, таком же, как в метро, только покороче, а потом бегом одолели еще несколько маршей. Если сейчас какой-нибудь мальчик стоит с мамой на остановке возле Политехнического музея и смотрит на «Детский мир», то я кажусь ему муравьем, черной точкой на одном из лестничных зигзагов, виднеющихся в огромных окнах.

Сверху открылся весь центральный зал — с прилавками, продавцами, покупателями. Глядя с высоты, я подивился тому, как много у нас в СССР лысых мужчин. Извивающимся удавом выстроилась очередь за мороженым, которое продавала с лотка девушка с белой ажурной наколкой в волосах. Два милиционера в круглых фуражках, раздвигая толпу, вели куда-то щуплого чернявого мужичка, заломив ему за спину руки, а следом шла плечистая женщина, возмущенно размахивая ридикюлем.

— Кажется, вора поймали, — сообщил я.

— Где? — побледнела Лида и прижала к груди свою сумочку, потом с ужасом ее приоткрыла и проверила кошелек. — Зачем ты меня пугаешь? И так нервы ни к черту!

Видимо, мы двигались в нужном направлении, так как по пути нам попалась обнадеживающая витрина, там за стеклом в застывших позах стояли манекены-подростки в школьной форме. Лица у них были мечтательно-дисциплинированные. Именно такими нас и хотят видеть взрослые.

— Заглянем, вдруг есть твой рост?

— Не стоит. У тебя все равно нет денег на форму.

— Не твое дело! А вдруг?

Мы зашли. Народу здесь было поменьше, за школьной формой ринутся накануне первого сентября, словно проснутся, как будто и не знали, что дети постоянно растут, а коленки у брюк и локти у пиджаков протираются до дыр. Вы не поверите, но, когда я пошел в школу, бабушка Маня сшила мне сатиновые нарукавники, как у бухгалтера в «Кавказской пленнице». Помните, он принес на подносе тост в трех экземплярах? В первом классе нарукавники носили почти все мальчики и девочки, потом с каждым годом их становилось вокруг все меньше и меньше. Когда в четвертом классе первого сентября Толька Быковский приперся в школу в нарукавниках, его просто подняли на смех. Даже Ольга Владимировна нехотя улыбнулась. На первой же перемене он их снял и спрятал в портфель.

— На мальчика есть? — с трепетом приближаясь к прилавку, спросила Лида.

Продавец в синем халате с тем же значком «ДМ» на груди смерил меня скучным взглядом и покачал головой, остриженной под бобрик.

— Нет, конечно. Разве сами не знаете?

— Почему «конечно»? Пятый рост вообще теперь еще выпускают?

— Ну почему же... — возразил продавец и с интересом глянул на Лиду. — Но четвертый и пятый сразу разбирают. Акселерация в стране, а фабрики никак не перестроятся. Плановое хозяйство это у них называется.

— Вот беда-то... Ну ладно, зайдем в конце месяца.

— В конце месяца здесь будет Бородинское сражение.

— Что же делать? Ребенку не в чем идти в школу. Так вытянулся за лето!

— Знаете... — сжалился «бобрик», тщательно рассматривая Лиду, — загляните-ка через полчасика! Товар принимают. Маловероятно, что будет пятый рост, но чем черт не шутит. А вдруг? Чудеса еще случаются в этом мире... Стоишь тут за прилавком, а за окнами лето, жизнь, очаровательные мамаши с детьми... Вас как зовут?

— Лидия... — смутилась моя робкая маман.

— Как вино! — засмеялся «бобрик».

— Ильинична! — добавил я.

— Заходите через полчасика, Лидия Ильинична! Какие у вас красивые цветочки на платье!


18. Как я стал человекообразным попугаем

От комплиментов приставучего продавца Лида чуть не потеряла ориентацию в пространстве, но потом, взяв себя в руки, потащила меня в другую секцию. Там в витрине стояли все те же послушно-вежливые манекены-подростки, но одетые в куртки, рубашки, пиджаки, брюки, техасы, шорты. В воздухе на почти невидимых ниточках парили кепки, панамы, пионерские пилотки-«нопасаранки», соломенные картузы, тюбетейки...

— Может, тебе шорты купить? — мечтательно спросила Лида. — Смотри-ка, с заклепками!

— Что я тебе — мальчик в коротких штанишках?

— Почему? В американских фильмах все в шортах ходят, даже пожилые дядьки с волосатыми ногами.

— Там загнивающий капитализм, — возразил я.

— Это верно, — согласилась она. — Я тебе шорты из старых техасов сделаю. А пилотку? Всего за рубль двадцать. Тебе пойдет.

— Обойдусь. Мне маска нужна!

— Снова-здорово!

Мы зашли в отдел. Покупатели, навалившись на прилавок, наперебой тянули чеки измученной продавщице, которая сердито повторяла:

— У меня не сто рук!

На оплату тоже выстроилась целая очередь, и кассирша, усатая брюнетка с огромной янтарной брошкой на выпуклой груди, басила из своей стеклянной будки:

— Готовим мелкие деньги! С крупных сдачи нет!

Возле примерочной кабинки вспотевшая мамаша с обожанием смотрела на своего недомерка, напялившего желтую куртку с зеленым воротником и такими же манжетами на резинке. Обновка была ему настолько велика, что из рукавов торчали только кончики пальцев с грязными ногтями.

— Импорт! — шепнула Лида. — Ах!

— Почему импорт?

— У нас такие цвета не выпускают. С красителями проблема. Неужели возьмут?

«Хорошо бы!» — подумал я, так как ненавижу новую одежду, особенно яркую, бросающуюся в глаза.

Недомерок, очевидно, считал так же и смотрел на себя в зеркало с ужасом, а продавщица усмехалась его нелепому виду и притопывала от нетерпения ногой.

Волосы у нее были неестественно золотого цвета (как у Светки Комковой перед отъездом в Баку) и все в мелких завитушках.

«Это сколько же папильоток надо накрутить, — мелькнуло у меня в голове. — С ума сойти!»

— Не горбись, Масик! Шикарно! А рукава — это ничего, подвернем.

— Куда вы их подвернете, дама? — вскинула тонкие брови продавщица. — В манжетах вся красота, они на резинке, видите? За них и платите.

— А покороче у вас нет?

— Нет. Берете?

— Мы думаем.

— Думайте быстрее, тут очередь... — продавщица кивнула на нас.

— А покороче нет?

— Повторяю: нет.

— А подвезти не обещали?

— Обещали.

— Когда?

— Завтра.

— Мы придем к открытию.

— Приходите. — Крашеная буквально выдернула куртку из рук мамаши и торопливо понесла в подсобное помещение.

— Своим хочет отложить! — шепнула мне Лида и бросилась наперерез. — Одну минуточку, товарищ продавец, можно и нам тоже примерить?

— Попробуйте, — поморщилась та и с раздражением протянула нам куртку.

Почему они так не любят покупателей? Я вот недавно прочитал книжку «Приключения заморыша», про жизнь дореволюционного мальчика. Раньше продавцов в лавках называли приказчиками. А почему? Потому что они все время кланялись и спрашивали посетителей: «Чего прикажете-с?»

Лида схватила куртку, помогла мне надеть и застыла от восторга, а я сразу затосковал. Повторяю: терпеть не могу новые вещи! В них чувствуешь себя так, словно на тебя надели дурацкий колпак. А попробуй выйти в обновке во двор — ребята сразу обсмеют и захихикают. В раннем детстве для таких случаев даже специальная дразнилка имелась: «Воображала хвост поджала от немецкого кинжала!» Теперь же просто посмотрят с презрением и обзовут стилягой, пижоном или фраером. Нет ничего лучше старой, доброй, штопаной-перештопаной одежды! В ней, если лезешь в плиты, думаешь о том, как лучше спрятаться от «белых», забившись в щель, а не о том, что тебе будет за порванное или измазанное новьё.

— Как влитая! — ахнула Лида.

Я, морщась, посмотрел в зеркало и увидел там человекообразного попугая отвратительно желтого цвета, да еще с прозеленью.

— Неплохо! — благосклонно кивнула продавщица.

— А сколько же стоит? — превозмогая ужас, спросила маман.

— Двенадцать рублей шестьдесят копеек.

— Ско-олько?! Почему же так дорого?

— Импорт. Чехословакия.

— Как на взрослого...

— А разве он у вас маленький? Решайте! Последняя осталась. Отложили, но не пришли.

— Последняя? Выписывайте! — чуть не плача, приказала Лида.

Обычно она жутко колеблется, разглядывает облюбованную вещь как болячку, страдает, уходит из магазина, потом возвращается. Для нее принять решение о покупке — это как совершить подвиг, это как броситься на вражий дзот! Но есть, есть одно волшебное слово, которое заставляет Лиду мгновенно выхватить кошелек и метнуться в кассу. Это слово — «последний». Ну а потом словно прорывается невидимая запруда и, если еще остались какие-то деньги, начинается настоящая эпидемия покупок.

— А штанишек на мальчика у вас не найдется? — мечтательно спросила моя разрумянившаяся маман.

— Вы о чем, девушка? Какие штанишки? У вас абсолютно взрослый ребенок. Женить впору. Есть одни техасы вашего роста, отечественные, но стильные. Мы даже сначала подумали, импорт! Кто-то выписал, но два часа уже прошли.

— Несите!

Кудлатая сбегала и вернулась с брюками неестественно изумрудного цвета, да еще простроченными желтой ниткой.

— Вы поняли? — со значением спросила продавщица.

— Еще бы! — Лида даже пошатнулась, как от второго фужера шампанского.

— Видите, строчка подходит к воротнику и манжетам? Комплект!

— Невероятно! — закивала моя безумная мамаша, гладя желтую строчку; ее щеки покрылись клубничным румянцем восторга.

— Мерь немедленно! — мужественно глянув на ценник, приказала она.

Я зашел в кабинку, снял свои любимые, видавшие виды техасы и с ненавистью надел эти жуткие, как у интервентов, портки. В зеркале возник все тот же человекообразный попугай, но теперь еще и с зелеными ногами. Господи, так издеваться над советским ребенком! Но я знал свою мать как облупленную, знал, за что страдаю, поэтому вышел из кабинки с вежливо-покорным лицом, как у манекена на витрине.

— Какой у вас сын дисциплинированный, — польстила продавщица. — Тут некоторые такие припадки с истериками закатывают!

— Потрясающе! — всплеснула руками Лида. — Вот спасибо! Вас как зовут?

— Нина.

— Меня — Лида. Ниночка, сюда бы еще рубашечку веселенькую...

— Есть! — воскликнула кудлатая, впадая в азарт, похожий на тот, который охватывает, когда играешь в кости на пистоли.

Нина тоже увлеклась превращением обычного отечественного ребенка в какого-то малолетнего иностранца. Она куда-то сбегала и принесла рубашку цвета вчерашнего какао, но не в клетку и не в полоску, как у нормальных людей, а исполосованную разноцветными квадратами, треугольниками, ромбами, будто это учебник геометрии Киселева.

— Абстракция. Последний писк западной моды!

— Вижу! — сомлела секретарь партбюро маргаринового завода.

— С длинными рукавами нет, только с короткими. Зато расцветка интересная. Прибалтика шьет.

— Да, Рига — почти заграница.

— Вы были в Риге?

— Приходилось. По работе. И хорошо, что с короткими. Мы едем на юг!

— Счастливые, — вздохнула продавщица. — Ну-ка, примерь! Как тебя зовут?

— Юра...

— Померь, Юра! Все девчонки твои будут.

Я снова пошел в кабинку, сердито думая о том, зачем мне «все девчонки» и что я буду делать с ними, если с одной Шурой Казаковой уже запутался: она то хохочет, то плачет, то дает ни с того ни с сего пощечину... Рубашка была впору, но в сочетании с курткой и штанами превратила меня в окончательного Дуремара.

Когда я вышел из кабинки, Лида и Нина буквально застонали от восторга:

— Прямо сейчас на показ мод! Пьер Карден! — причитала продавщица.

— А сколько стоит ковбоечка? — озаботилась маман.

— Недорого. Три восемьдесят, — глянув картонный ценник, висевший на нитке, продетой в петельку, ответила Нина. — Берите, потом жалеть будете!

Лида, закатив глаза и шевеля губами, стала загибать пальцы. Наличность она всегда считает в уме, так как давным-давно, через месяц после свадьбы, получив зарплату, моя задумчивая маман пошла в ГУМ покупать кофточку, вынула из кошелька пятьдесят рублей старыми, а выскочивший неизвестно откуда цыганенок вырвал и убежал. Тогда-то Тимофеич впервые и назвал ее кулёмой.

— Укладываемся. Выписывайте, Ниночка, всё!

— Муж-то ругаться не будет? — улыбнулась продавщица и попала в самое больное место.

— Ну что вы! — помрачнела маман. — Муж рад будет! Ему для семьи ничего не жалко.

— Может, не стоит? — спросил я, когда продавщица убежала за прилавок. — Ты уверена?

— В чем?

— В том, что он рад будет.

— Не твое дело. Не порть мне такой удачный день!

— И не собираюсь даже. — Я, медленно расстегивая курточку, направился к кабинке, чтобы переодеться.

— Погоди! — воскликнула Лида. — Не надо! Ничего не снимай! Так и пойдем к Батуриным. Пусть Валька посмотрит, какой у нее теперь племянник! Вот только кеды твои все портят. Ты что в них делаешь?

— В футбол играю.

— Ах, ну да, ну да... Спорт — это важно! — Она отвела глаза от рваных резиновых мысков и успокоилась взглядом на новой рубашке. — Веселая ковбоечка!

— Не веселая, а дурацкая!

— Что ты понимаешь! На тебя уже смотрят!

— Не пойду я по улице как клоун!

— Пойдешь!

— Не пойду!

— Ну сынок, ну пожалуйста! Я тебя не так часто о чем-то прошу!

— И я тебя не так часто.

— О чем ты меня просишь?

— Ты отлично знаешь!

— И сколько это стоит?

— Маска — четыре двадцать. Ласты — семь пятнадцать.

— Ну, может быть, на маску еще и хватит... Если отец спросит, скажешь: куртка — восемь, техасы — шесть... — инструктировала она, отрывая картонки. — Понял? Выкручусь, мне премию по БРИЗу выписали.

— А рубашка?

— Рубашка и так дешевая... От нее ценник не трогай! Понял?

— Еще бы! — улыбнулся я наивной Лидиной хитрости — и сунул картонку в нагрудный карман, длины нитки как раз хватило.

Примчалась Нина с чеком. Узнав, что мы так и пойдем по улице, она почему-то страшно обрадовалась, подмигнула и обещала упаковать «старье» в бумагу. Маман вдруг затуманилась новой мечтой и что-то спросила у нее на ухо. Продавщица посмотрела на Лиду с уважением, пальцем показав куда-то вниз и вбок.

— Там моя подруга работает, я ей сейчас позвоню по внутреннему!

Когда Лида протянула усатой кассирше чек и четвертную, та сразу забасила, мол, говорю же русским языком: нету сдачи! Не понимают. Народ от шальных денег совсем опузырился, ничего не хочет слушать, сует сотни и пятихатки.

— У меня — двадцать пять... — пискнула Лида.

— Какая разница!

Но тут подпорхнула Нина, она принесла мои старые шмотки, завернутые в серую бумагу с маленькими буковками «ДМ». Кудрявая продавщица что-то шепнула усатой кассирше — и сдача сразу нашлась.

Лида от избытка чувств даже обняла новую подругу.

— Приглядывай за своим модником, — вдогонку крикнула Нина. — А то украдут! Заходите!

Мы вышли из секции одежды, спустились этажом ниже, свернули направо и оказались в обувном отделе. Там было пусто, как в классе на перемене. Впрочем, и товара никакого особенно тоже не наблюдалось. Полки, конечно, не пустовали, на них в ряд стояли резиновые сапоги, пегие ботинки с высокой шнуровкой, серые тапочки, черные глянцевые калоши с малиновой байковой внутренностью. Целый шкаф занимали войлочные боты фасона «Прощай, молодость», как говорит дядя Юра. В углу под надписью «Товары по сниженным ценам» красовались пара огромных кедов, предназначенных для великана, и желтые туфельки, такие крошечные, будто соскочили они с ног Дюймовочки.

Продавщица с волосами точно такого же цвета, как у Нины, но только не кудрявыми, а прямыми, вроде соломы, скучала за прилавком, листая журнал «Советское кино». Лида опасливо к ней приблизилась и тихо, по-шпионски, как пароль, сообщила:

— Я от Нины.

— Да, звонила. Ваш размер, кажется, еще остался. Минуточку!

Она скрылась в подсобке, вскоре вернулась с коробкой, откуда достала кожаные, простроченные по ранту сандалии цвета апельсина:

— Габровские.

— Да вы что?! Мерь, сынок!

Я сел на банкетку, нехотя снял любимые кеды, обнародовав носки с дыркой, и всунул ступни в сандалии.

— Не жмет?

— Вроде нет...

— Задник не трет? Пройдись!

Я прогулялся по секции, стараясь не смотреться в большое зеркало, нога в новой обуви чувствовала себя неуютно, как в гостях, но я знал, ради чего терплю.

— К куртке замечательно подходят! — заметила продавщица.

— Да, — расцвела Лида. — Удивительно удачный день! А сколько стоят?

— Пять семьдесят.

— Укладываемся. Выписывайте!

Она расплатилась в кассе, всунула мои верные кеды в коробку, которую продавщица вместе со свертком умело обвязала шпагатом, нарочно оставив двойную петлю, чтобы удобнее было нести.

— Заглядывайте! На следующей неделе обещали демисезонные полуботинки на микропорке завезти.

— Спасибо! Обязательно зайдем! — ответил я.

— Простите, — заробела Лида, глядя на соломенные волосы продавщицы. — Это у вас «Лонда»?

— Ну что вы! Это «Магиколор».

— Поня-атно...

Но, выходя из секции обуви, мы еще не знали, насколько удачен этот день! Когда мы спускались по лестнице, нам попался навстречу «бобрик» из отдела школьной формы, от него пахло табаком — видимо, выходил покурить.

— Куда же вы подевались? — воскликнул он, ласково глядя на Лиду. — Я же вам отложил пятый рост!

— Не может быть! — побледнела она и поправила прическу.

— Да, чудеса случаются. А кто этот юный кабальеро? — изумился продавец, осмотрев меня с ног до головы. — Вы времени зря не теряли! Я бы себе такую куртку и сам оторвал.

— Последняя!

— То-то и оно. Ну-с, пошли в закрома!

— Даже не знаю...

— В чем дело?

— Не знаю, что же нам теперь делать... — На лице Лиды появилось плаксивое выражение.

— Как что? Мерить и брать, пока не расхватали. Пятый рост бывает раз в месяц. Придержал для вас, Лидия Ильинична, из товарищеской симпатии, — сообщил он, пытливо глядя на мою смутившуюся маман...

...Брюки и рукава пиджака оказались длиннющими, что вызвало у нее прилив счастья: значит, можно подшить, а потом отпускать по мере того, как я буду расти. Следовательно, вопрос о новой форме возникнет не скоро. Глядишь, дотянем до восьмого класса, а потом я пойду в техникум. Экономия! Как с велосипедом «Орленок»...

— Главное, чтобы он у вас слишком в плечах не раздался, — предупредил «бобрик», который успел сообщить, что зовут его Анатолием.

— Вроде не в кого...

— Как, неужели у такой хорошенькой мамаши супруг не спортсмен? — игриво поинтересовался продавец. — Лично я играю в настольный теннис. Ну, берете?

— Да, но... У нас деньги кончились.

— Это неудивительно, Лидия Ильинична. — Анатолий загадочно посмотрел на меня. — Могу выписать и отложить на два часа. Нет, для вас — на три. Но не дольше — начальство следит. Лишат премии.

— Выписывайте! Семнадцать рублей?

— Так точно-с!

На мою несчастную маман вместо обычной нерешительности сегодня напала какая-то лихорадочная жажда сорить деньгами, не думая о последствиях. Лида поблагодарила продавца, смотревшего на нее с нахальной улыбкой, отвела меня в укромное место, возле туалета, вынула из кошелька, озираясь, последние пять рублей, шепотом велела спрятать в боковой карман новой куртки, туда же сунула, оборвав, все ценники, кроме того, что был на ковбойке. Потом она достала из сумки эластичную розовую авоську, которую тетя Валя прошлым летом купила ей на рынке в Сухуми, и, сложив туда коробочки желатина, дала ценные указания:

— Маску себе купишь сам. Взрослый уже. Не забудь взять сдачу! Потом зайдешь к Батуриным, отдашь три упаковки желатина, скажешь спасибо. Тетя Валя нас выручила, а то на майские заливное не из чего было делать. Потом поедешь в Гавриков — подстрижешься «под скобочку», как обычно, но покороче. Объяснишь: на юг едешь. Они там знают. Душить себя не давай — у меня от их одеколона голова болит. Пяти рублей должно хватить на все про все. И на мороженое останется. Купи себе за хорошее поведение! Если в парикмахерской не будет очереди и останется время, проведай бабушку Аню, покажись, пусть полюбуется внуком, и отдай остальной желатин. Она жаловалась, у них тоже кончился, а в магазинах его совсем не стало. Потом сразу домой — собираться. Я занесу твое старье, покормлю отца, если пришел, зайду на завод, сактирую бой и возьму еще денег, в кассе как раз четвертная оставалась. Вернусь сюда за твоей формой. Вальке с работы позвоню, спрошу, что тебе из продуктов в дорогу взять, и на обратном пути куплю. Понял, сынок?

— Понял.

— Не перепутаешь?

— Ты сама что-нибудь не перепутай!

— Сколько стоили куртка и техасы, помнишь?

— Помню.

— Не подведешь?

— Не волнуйся!

— Какой же ты у меня красавец! — Она поцеловала меня в щеку.

— Ты у нас тоже красавица. — Я ответно чмокнул ее в подбородок.

— Ты так думаешь?

— Анатолий точно так думает.

— Не мели чепуху! Ну — я побежала...


19. Кремлевское мороженое

Торжествуя, но стараясь не смотреться в зеркала, которых в «Детском мире» так же много, как в комнате смеха, я мчался в секцию спортивного инвентаря. Мне казалось, все потешаются над моей канареечной внешностью, которую убийственно довершили рыжие габровские сандалии, похожие на птичьи лапки. Конечно, люди, шедшие навстречу, не хохотали, не прыскали в ладошку, не показывали на меня пальцами, но исключительно из занятости или вежливости. Впрочем, иные, не выдержав, ухмылялись, перешептываясь. Я же в ответ надвинул на лицо такое выражение, какое бывает у человека, извалявшегося в грязи и пробирающегося проходными дворами домой, чтобы переодеться в чистое.

Вдруг дорогу мне заступила тетка в белом облегающем платье. Казалось, она, как и снежная баба, тоже сложена из трех поставленных друг на друга шаров, но только, в отличие от снеговика, самый большой шар помещался у нее посредине.

— Мальчуган, рубашечку где брал?

— Я... я... я... Она у меня уже давно... — пробормотал я.

— Врать-то зачем? Пионер, наверное? Нехорошо! — Она рукой, похожей на тамбовский окорок, ткнула в ценник, выглядывавший из нагрудного кармашка.

— М-м-м... Э-э-э... — прожужжал я совсем как дядя Гриша и, жарко покраснев, показал пальцем вверх, где была секция одежды для подростков.

— То-то! — рявкнула тетка. — Спасибо! — И полетела в указанном направлении, будто ядро, выпущенное из огромной пушки.

Удивляясь, как при таком весе можно развивать спринтерскую скорость, да еще лавировать между другими покупателями, я сунул картонку поглубже в кармашек. Лида нередко наутро разочаровывалась в покупках и с трагическим видом бежала сдавать их в магазин, а без чека и ценника назад ничего не принимали, сколько ни требуй жалобную книгу и ни взывай к совести тружеников прилавка. Однажды Тимофеич явился с завода не в духе, так как снова поссорился со своим начальником Пешехоновым, и раскритиковал новую белую блузку с большим вырезом, сказав одно короткое слово:

— Срам!

Маман вдрызг расстроилась, бросилась искать отрезанный ценник, а он как сквозь землю провалился. Тогда она схитрила: отцу сказала, что неудачную обновку вернула в магазин, а сама спрятала ее в диван, завернув в старую наволочку, выждала месяца полтора, подгадала, когда муж придет в хорошем настроении, и сообщила, честно хлопая глазами:

— Миш, представляешь, захожу в «Трикотаж» на Бауманской, а там точно такая же блузка, но почти без декольте. Последняя. Взяла... Посмотришь? Но я девочек твердо предупредила: если тебе снова не понравится, назад принесу!

— Давай! — кивнул Тимофеич, гордясь своей руководящей и направляющей ролью в семье.

Мать умчалась за створку гардероба переодеваться, а я не мог сдержать усмешку, вспомнив любимую шутку Башашкина:

Приходите только те,

У которых декольте.

— Ну как? — опасливо спросила Лида, повернувшись туда-сюда перед отцом, точно манекенщицы в комедии «Девушка без адреса».

— Совсем другое дело! — оценил отец, не сводя глаз с выреза, совсем немалого, на мой непросвещенный детский взгляд.

— Как скажешь, так и будет! — потупилась хитроумная маман.

— Оставляй! — разрешил Тимофеич игривым голосом и отправил меня срочно в булочную, хотя хлеба в доме было достаточно...

...В отделе спортивного инвентаря меня ждал жестокий удар, да что там удар — нокаут! На витрине ничего не изменилось с тех пор, как я был тут полгода назад: футбольные и баскетбольные мячи, ракетки для бадминтона и настольного тенниса, городки, сложенные в фигуру «Пушка», желтая «дыня» со шнуровкой на боку для регби, деревянные с металлической окантовкой диски для метания... Все на тех же местах и по тем же ценам. В углу, как и прежде, лежали черные безразмерные ласты с рубчатыми резиновыми ремешками, которые крепятся на пятках. Именно о таких я мечтал! Рядом красовались два подводных ружья: одно за десять рублей, натяжное, вроде самострела, с трезубцем на конце, а второе — за восемнадцать рублей сорок копеек (целое состояние!) — пневматическое, со специальным насосом вроде велосипедного: качаешь воздух до отказа, потом вдавливаешь гарпун в ствол до щелчка, ставишь на предохранитель и ныряешь.

В прошлом году шахтер с Норильска дал мне стрельнуть из такого ружья: мощь и дальность фантастические — можно даже катрана подбить. Но мне, как назло, встретилась только крупная зеленушка, и я с непривычки промахнулся. Говорят, есть еще капсульный подводный пистолет, но продается он только в магазине «Рыболов-спортсмен» по специальному охотничьему билету, потому что его легко превратить в боевое оружие. Ренат видел такую «переделку» у одного знакомого хулигана.

Рядом с ружьями лежали трубки для дыхания под водой — за рубль четыре копейки — с оранжевыми загубниками. И маска тоже была на своем законном месте, но стоила она теперь пять рублей сорок копеек. Да, стекло больше, обзорнее, да, цвет не болотный, а бордовый, да, резиновая кромка, облегающая лицо, шире, а значит, герметичнее... Но почему же так дорого? Мы же не печатаем деньги на домашней машинке!

Я стоял у прилавка, смотрел на цену, и слезы сами собой катились по моим щекам. Продавщица с накрашенными, как у царевны Будур, глазами и прической в виде черного кокона проследила направление моего безутешного взгляда и покачала головой:

— Взрослый мальчик, а нюни распустил! Это же новая модель, улучшенная!

— А старой модели больше нет?

— Была. Кончилась утром. Но эта надежнее!

— Мне денег не хватает...

— Ах вот оно что! Приходи завтра. Этих масок много завезли. Неужели родители рубль тебе не добавят? Ты же не двоечник? Такой модный ребенок!

— Я... я уезжаю... на море... завтра...

— Счастливый! — вздохнула она, а у меня отпуск в феврале.

Счастливый?! Что вы понимаете! Приехать без маски на море — это как без клюшки выйти на лед! Это как отправиться в кино без билета. Это как прийти в класс без дневника или сменной обуви! Это как охранять границу без собаки. Это как регулировать движение без полосатой палки. Это как лететь в космос без скафандра. Это как брать рейхстаг без знамени... Это, одним словом, — позор! Унизительно — сидеть на берегу и ждать, когда кто-то из друзей, нанырявшись до счастливой одури, даст тебе свою маску на десять минут, да еще с таким видом, будто отрезает от себя кусок живого мяса. Вообразив эту горькую сцену, я громко всхлипнул и вспомнил, что носовой платок остался в старых техасах, а высморкаться, как говорит дядя Юра, по-суворовски — прямо на пол — нельзя. По крайней мере, в магазине...

Справа от меня над прилавком склонился мужичок в капроновой шляпе, видимо страдающий тем же недугом, что и Лида, — нудной магазинной нерешительностью, которая может внезапно перейти в буйное мотовство. Перед ним на стекле лежали три резиновые шапочки для плавания — белая, бежевая и оранжевая...

— Мужчина, вы уж определяйтесь! — попросила Будур. — Мне смену сдавать.

— Но, девушка, это же девчачьи цвета! — тонким, почти женским голосом возразил нерешительный. — А у меня мальчик. Ну почему не могут у нас нашлепать хотя бы еще синих или зеленых шапок? Жалко им, что ли?

— В стране трудно с красителями... — всхлипнул я.

— Правильно, мальчик! И потом, мужчина, вы это зря! Белый — нейтральный цвет. Плавки у вашего сынка какие?

— Черные.

— Ну вот, получится шахматный вариант.

— Вы думаете? — В его голосе появилась надежда.

— И думать тут нечего, — отрезала Будур, снова повернувшись ко мне. — Мальчик, слезами горю не поможешь. Ну нет больше масок за четыре двадцать. Кончились. Зато куртка у тебя красивая! Я такую же племяннику взяла.

— Да, ветровочка хороша! — с явной издевкой согласился нерешительный. — А почему вы, девушка, говорите, что нет масок за четыре двадцать? Это неверная информация. Я полчаса назад видел такую внизу, справа от входа. «Все для летнего отдыха». Лежит — тебя, плакса, дожидается.

— Точно! Мы же несколько штук вниз, на выносную спустили! — обрадовалась Будур. — Ну вот, а ты рыдаешь!

— Спасибо! — выдохнул я и помчался вниз с такой скоростью, что встречный воздух мгновенно осушил слезы на моих щеках.

Маска и в самом деле меня дожидалась. Я несколько раз надевал и снимал ее, подтягивая ремешок и проверяя, хорошо ли присасывается резиновая кромка к лицу, ведь иногда встречается брак, воздух не держится, а на его место тут же просачивается вода, тогда ныряние превращается в муку мученическую.

— Вам идет! — прыснула, тряхнув школьной челкой, девушка за прилавком, наверное, ученица продавца.

— Выпишите! — солидно кивнул я.

— А трубку вы не забыли?

— Трубка имеется.

Я выбил чек, разменяв синюю пятерку, пересчитал сдачу, как написано на стеклянной табличке, «не отходя от кассы», и спрятал в карман четыре двугривенника.

— Вам завернуть, или же так в ней и пойдете? — поинтересовалась смешливая ученица, накалывая блекло-фиолетовый чек на тонкий железный штырь, вбитый в квадратную деревянную подставку.

— Не надо... — буркнул я, не найдясь, как отшутиться.

— Спасибо за покупку!

— Пожалуйста...

Это что-то новенькое! Впервые в жизни продавец благодарил меня, а не наоборот. Видимо, при коммунизме бесплатная торговля будет взаимно вежливой, и готовиться к этому начинают уже сейчас! Загодя...

Я поместил маску в эластичную авоську, отчего она немного растянулась, и удалился, недовольный собой: сначала хныкал, как последний плакса, а потом не смог остроумно ответить этой пигалице с челкой. «Спасибо за покупку!» Пожалуйста за продажу... Нет, сегодня с остроумием у меня совсем неважно.

Спускаясь на эскалаторе в главный зал, я заметил между колонн мороженщицу в белом переднике: она толкала впереди себя тележку с прозрачной крышкой, сквозь нее виднелись шарики пломбира — белые, розовые и шоколадные. В обычном киоске тоже можно купить мороженое в вафельном стаканчике, но там оно двух видов: с кремовой розочкой, за девятнадцать копеек, и без нее — за пятнадцать. Есть еще вафельные рожки, но они в продаже почему-то бывают редко. А вот такой пломбир, с высокой круглой головкой, можно купить только в «Детском мире» и в ГУМе. Он фантастически вкусный, пахнет парным молоком, подсушенный вафельный стаканчик хрустит, рассыпаясь на зубах. Дядя Юра говорит, этот сорт делают специально для тех, кто работает в Кремле. Несъеденное отдают в ГУМ и «Детский мир». Сколько раз мы с Лидой вставали в очередь за кремлевским мороженым, и только два раза нам хватило. Обычно пломбир заканчивается очень быстро, и продавщица увозит пустую тележку, обещая вернуться через пять минут. Мы как-то караулили ее почти час — бесполезно. Думаю, она не виновата; наверное, сидит где-то и терпеливо ждет, когда из Кремля привезут остатки.

Тележка затормозила между колоннами, возле отдела детских железных дорог. У меня в глубоком детстве была такая, но самая простенькая — без тоннелей, мостов, семафоров, стрелок и шлагбаумов, мне ее подарил на день рождения дядя Коля Черугин. Смотреть, как электровоз, работающий на батарейке «Крона», мотает за собой по кругу два вагончика, было скучновато, а Петьке Коровякову вскоре купили точно такую же дорогу, и мы, когда не было взрослых, устраивали крушения: удлинив в два раза рельсы, пускали составы навстречу друг другу. Выигрывал тот, чей электровоз с вагонами не слетал с полотна. Впрочем, игрушки на такое использование рассчитаны явно не были и скоро сломались. Лида, как всегда, хотела писать в ОТК, но я отговорил, соврав, что случайно уронил локомотив на каменный пол.

— Кулёма! — рассердилась она.

Петляя между покупателями, которых с каждой минутой, как и предвидели, становилось все больше, я метнулся к тележке. Но и другие ворон не считали, в результате я оказался в очереди девятым, а за мной выстроился длиннющий хвост. И хотя большинство понимали, что пломбира им точно не хватит, но все равно терпеливо стояли и ждали. Зачем? Как верно говорит дядя Юра: в одни руки много ума не дают. Озираясь от нечего делать по сторонам, я заметил в секции железных дорог знакомую колхозницу в плюшевом жакете, с двумя сумками через плечо. Получив от своего деревенского внука задание купить в Москве игрушечный паровозик с рельсами, она даже представить себе не могла, какой здесь выбор — на все вкусы и кошельки. Видимо, решившись, она полезла за пазуху, долго там шарила и достала наконец завязанный на несколько узлов носовой платок — с деньгами...

— Не спи, модник! — услышал я веселый окрик.

Это подошла моя очередь. Получив за двугривенный вафельный стаканчик с шоколадным полушарием, еще покрытым серебристой изморозью, я понес его к выходу. Не только дети, но и взрослые смотрели на меня с завистью, даже облизывались вслед, а я не спешил, всем видом показывая: может быть, для приезжих это и событие, а для меня, коренного москвича, кремлевский пломбир — обычная пища, даже слегка поднадоевшая.

На самом же деле я просто ждал, когда мороженое чуть «поплывет», тогда его не надо грызть, отчего ломит зубы, а можно постепенно, слой за слоем слизывать, пока не дойдет дело до стаканчика, и вот тут-то очень важно симметрично, по кругу, откусывать хрустящую кромку вместе с равными порциями пломбира. В конце концов в липкой руке остается лишь вафельное донышко с мягкими краями и в нем, как в чашке, молочная жидкость. Чтобы она не протекла на одежду, нужно побыстрей уместить остаток во рту и держать там до полного сладкого размягчения, а потом с сожалением проглотить, что я и сделал, выходя на улицу.

Там жарко пахло бензином и тополиной горечью. От дождя остались лишь крошечные лужицы в выбоинах асфальта, мокрые фантики под ногами и грязные разводы на стеклах витрин. Справа в сером мареве виднелись колеблющиеся в воздухе колонны Дома Союзов, куда я два раза ходил на елку. Подарки там дают очень хорошие: с шоколадными суфле и трюфелями. Лучше, говорят, только в Кремле, где гостинцы спрятаны в пластмассовую красную звезду с крышкой посередке, но там я никогда не был. Один раз райком выделил на маргариновый завод два билета в Кремль, но Лида, как секретарь партбюро, отдала их передовым работницам с детьми.

Напротив, на горке, возле магазина «Книжная находка», стоял на постаменте первопечатник Иван Федоров и разглядывал металлический листок. Марина Владимировна сказала: если бы не Иван Федоров, мы бы до сих пор переписывали учебники от руки и тогда берегли бы свои книги, а не рисовали на полях чертей, мусоля грязными пальцами страницы до лохмотьев.

Слева, посреди площади, запруженной гудящими машинами, торчал один-одинешенек Феликс Дзержинский. Он, наверное, совсем запарился в своей длиннополой шинели. Зато зимой у него на плечах и голове лежат сугробы. Однажды я видел, как специальная машина с подъемной стрелой для замены лампочек, висящих над мостовой, припарковалась у памятника и рабочий, устроившись на выдвижной площадке, счищал шваброй с макушки Железного Феликса снег, похожий на высокую боярскую шапку из учебника истории.

— Молодой человек, купи цветочки! — попросила бабушка, притулившаяся у стеклянных дверей.

В ее корзинке плотно стояли связки васильков, туго обмотанные черными нитками. Издали букетики можно было принять за странные цветы с очень толстыми стеблями и большими синими розетками.

— По двадцать копеек отдаю!

Я пожал плечами и отошел к железному барьеру, отделявшему тротуар от проезжей части. Над мостовой нависал серебристый «скворечник», откуда время от времени высовывался орудовец и грозил полосатой палкой водителям. Если бы Шура была в Москве, я, возможно, и купил бы букетик, оставив себе на стрижку ровно сорок копеек, и положил бы цветы тайком на порог ее крыльца, а она, вернувшись, взяла бы васильки в руки, понюхала и задумалась: какой же тайный друг принес ей дары полей? Но Шура в отъезде...

Из «Детского мира», причитая, вырвались две одуревшие от духоты, потные женщины с обувными коробками и свертками. Одна из них, зажав покупки под мышками, достала из сумки красную пачку, извлекла из нее длинную сигарету с золотым кончиком, жестом остановила прохожего мужчину и прикурила от его папиросы.

«Господи, сколько же курящих женщин в Москве!» — с испугом подумал я.

— Сумасшедший дом! — сказала она, выдыхая сизый дым.

— Ненавижу очереди! — отозвалась вторая и затянулась сигаретой подруги.

— Вер, ты посмотри, какой мальчик модный!

— Да уж, пижон...

— Убежал. Дикий, что ли? — засмеялись мне вслед они, не зная, что, во-первых, я ненавижу новую одежду, во-вторых, не желаю выглядеть пижоном или клоуном, а в-третьих, и это главное, при виде курящих женщин у меня почему-то...

Весной я просмотрел в библиотеке все журналы «Здоровье», особенно раздел «Половое воспитание», — но ничего похожего на мое, видимо, очень опасное заболевание там не нашел...


20. Как я потерял друга

Огромную «Контору городских бань» я решил обойти на всякий случай стороной, хотя вдоль фасада путь к тете Вале, в Комсомольский переулок, короче. Но в таком наряде идти мимо КГБ себе дороже: могут заподозрить, что американцы уже засылают к нам в СССР малолетних шпионов. Да еще и эта маска в авоське. Недавно по телику показывали фильм, где диверсанты пробирались в советский город под водой, прикидываясь ныряющими курортниками, и были, конечно, обезврежены нашими боевыми пловцами, вооруженными антиакульими ножами. У меня, разумеется, есть ценники, подтверждающие, что все, кроме сухумской авоськи, куплено в «Детском мире», а не за границей, но они еще могут спросить, откуда и куда я несу дефицитный желатин.

Торопливо проскочив боковой переулок, идущий вдоль могучей стены КГБ, я очутился на маленькой площади. Слева, в глубине, торчал непонятный памятник: бородатый старичок стоит на постаменте, как-то нелепо присев и растопырив руки, будто его прихватил радикулит, как дядю Колю во время прошлогоднего субботника. Как говорит бабушка Аня, и смех и грех. А статуя должна вызывать уважение! Иначе зачем ее городить?

Справа углом выступал сороковой гастроном, там, прямо у входа, в отделе «Соки — воды», готовят изумительный коктейль. Всего за десять копеек. В высокие алюминиевые стаканы наливают молоко, кладут четверть пачки мороженого и добавляют вишневого сиропа, а потом прищелкивают колбы к электросмесителю, который шумно крутит, будто сверла, специальные стержни с маленькими лопастями. Ждать надо минут пять, но зато потом ощущение такое, будто ты пьешь пенистое, воздушное вишнево-сливочное мороженое. О, если бы не съеденный только что в «Детском мире» кремлевский пломбир!..

Нащупав в кармане оставшиеся три монеты, я собрал силу воли в кулак и, стиснув зубы, огляделся. Если спуститься налево, по Кузнецкому Мосту, можно за десять минут дойти до театра, где мы всем классом года два назад смотрели «Синюю птицу». Особенное впечатление на меня произвела удивительная сцена, когда белый яйцеголовый Сахар отламывает свои пальцы-леденцы и угощает ими детей. Как артист это делал, не понимаю! Наверное, он по совместительству еще и фокусник...

А если идти направо, то через пять минут я окажусь у Батуриных.

И тут мой взгляд наткнулся на вывеску «Зоотовары».

«Вот голова садовая! Видимо, цыганская порча передается и детям. Совсем забыл купить рыбкам корм, а ведь в баночке из-под кофе осталось не больше чем на неделю!»

Едва дождавшись, когда загорится зеленый свет, я бросился туда. Конечно, «Зоотовары» это вам не птичий рынок, но и здесь есть на что посмотреть. Правда, цены тут государственные, непоколебимые, и торговаться нельзя.

В магазине пахло сушеным рыбьим кормом и подстилками, которые давно в клетках не меняли. Слева, занимая всю стену до потолка (как телевизоры в магазине, взорванном Фантомасом), стояли рядами аквариумы. В воде, освещенной трубками дневного света, плавали алые меченосцы, черные моллинезии, полосатые данио, плоские неторопливые скалярии, бело-голубые гурами, красные и синие петушки, барбусы, похожие на крошечных окуньков. Были даже неоновые рыбки, напоминающие беглые искорки холодного огня. Но больше всего в аквариумах набилось гуппи-вуалехвостов всевозможных цветов, имелись даже тигровые. Распустив наподобие вееров хвостики, самцы крутились, охмуряя сереньких, невзрачных самок. Стоила парочка рубль пятьдесят, а на «птичке» можно сторговаться вдвое дешевле.

Кстати, у нас у людей все наоборот: наряжаются, красят волосы и губы, рисуют себе глаза, носят туфли на гвоздиках, унизывают пальцы колечками, дырявят уши и вдевают в них серьги, вешают на шею янтарные бусы как раз исключительно женщины. Мужчины же выглядят гораздо скромнее, как и полагается сильному полу. Когда дядя Юра купил себе четвертый костюм и десятый, «абстрактный», галстук, бабушка Маня сказала, что «зятек с глузду съехал». Впрочем, я и сам сейчас — в желтой куртке, зеленых техасах и оранжевых сандалиях — смахиваю на расфуфыренного гуппи-вуалехвоста.

За прилавком стоял мой друг продавец-консультант Василий. Я как-то забрел сюда днем, когда все еще на работе, а он скучал от безлюдья, и мы долго беседовали о том, каким должен быть идеальный аквариум и стоит ли держать дома змей, даже неядовитых. Василий был категорически против и рассказал историю про ужа, который любил подремать, свернувшись, как в расселине, в открытом рту спящего хозяина. Я же высказал другую точку зрения. Вот приходят к тебе гости, рассаживаются, начинают выпивать, закусывать — и тут из-под дивана выползает живая змея... Ха-ха! Всем весело!

— А если у кого-то слабое сердце? — возразил Василий.

Я был вынужден согласиться. Сошлись мы на привлекательности крыс, но только исключительно белых, а не серых, которые бегают у нас по двору, питаясь объедками из столовой. Эти опасны и могут цапнуть, а укус у них ядовитый, как у хорошей гадюки. Замучаешься потом уколы от бешенства делать...

Когда я вошел, мой друг, отрастивший элегантные усики, был занят: он мастерски обрабатывал «гуппешников» — так продавцы называют бедных родителей, которых затащил в магазин капризный ребенок, требуя, чтобы ему немедленно купили какую-то живность. Когда выясняется, что кошечек и собачек тут в помине нет (их на улице, бездомных, полным-полно шастает), капризник начинает вымогать сначала говорящего попугая, потом кролика, затем морскую свинку, наконец хомячка или канарейку. Откуда я это все знаю? От верблюда! Сам таким же был еще недавно. Родители в ужасе от цен и детской истерики и уже готовы взять в дом любого хомяка, а грызуну подавай клетку и мешок пшена.

И тогда опытный продавец-консультант мягко предлагает взглянуть на аквариумы. Конечно, юный вымогатель тут же требует себе здоровенную золотую львиноголовку, тянущую граммов на сто пятьдесят, стоящую двадцать рублей и нуждающуюся в 10-ведерном домашнем водоеме с компрессором. Родители близки к истерике, и тут самое время переключить внимание семейного тирана на крайний аквариум, набитый обыкновенными, а не вуалевыми гуппи, у них самец отличается от самки только меньшим размером и розовыми пятнами на куцем хвостике. Зато и стоят они — всего-то двадцать копеек за пару. В глазах родителей затепливается надежда...

Именно это и происходило, когда я вошел.

— Берите, не пожалеете! — убеждал Василий. — Гуппи — живородящие, неприхотливые, аквариум им не нужен, достаточно трехлитровой банки.

— Берем! — воскликнули, чумея от радости, оба «предка».

— В чем будете транспортировать?

— А какие есть варианты? — спросил отец, похожий на инженера.

— Первый вариант — садок. Точнее, мини-аквариум. Полтора литра. Плексигласовый. На силиконовом клею.

— Герметичен?

— Абсолютно, но кусается.

— В каком смысле?

— В финансовом.

— И сколько же стоит эта посудина? — сморщилась мамаша.

— Четыре восемьдесят.

— Отпадает.

— А-а-а-а... — забился в истерике малолетний злодей.

— Альтернатива? — нахмурился папаша и дал ему подзатыльник.

— Не смей! — взвизгнула мать и погладила сына по кудрявым волосам.

— Альтернатива есть, — доверительно произнес Василий. — Выходите на улицу. Вторая дверь справа — магазин «Молоко». Там на столике у окна всегда есть майонезные банки, которые не приняли из-за скола или щербинки. Их можно взять даром. Они ничьи. Только смотрите, чтобы жир на стенках не остался. Выбираете, несете мне — и будет вам счастье!

Подхватив всхлипывающего истерика, родители вылетели на улицу. Пока Василий охмурял покупателей, я со знанием дела обошел магазин; все было на месте: в железном колесе крутилась, перебирая лапками, белка с облезлым хвостом. В детском саду у нас была такая, я дал ей орешек — и она до крови прокусила мой палец; сначала мне хотели сделать сто уколов от бешенства, но потом ограничились йодом, так как в беличьем роду сумасшедших не оказалось. В большой клетке с покатым верхом сидел, нахохлившись и вцепившись когтями в кольцо, зеленый попугай ара величиной с ворону.

— Сколько я семей спас! — глядя вслед умчавшимся «гуппешникам», молвил Василий. — Ну а вы, сэр, зачем пожаловали?

— Корм нужен.

— Вам повезло, мой юный друг! Имеется свежий трубочник. — Продавец подошел к холодильнику «Саратов» и вынул алюминиевый лоток.

На первый взгляд могло показаться, что в нем, на дне, лежит круглый, вроде антрекота, кусок постной говядины, но, если присмотреться, видна по краю «антрекота» шевелящаяся в воде бахрома — тонкие, как нитки, живые червячки. Лида их страшно боится и запрещает держать в холодильнике, поэтому больше пятидесяти граммов я никогда не беру: портятся. Вот откуда моя идея консервированного рыбьего корма. Василию я ее уже как-то излагал, и он заметил, что на Западе, запатентовав такое изобретение, я разбогател бы, как Пончик из книжки «Незнайка на Луне».

— Отличный трубочник! — согласился я.

— Сколько тебе?

— Я бы взял, но завтра уезжаю.

— Судя по экипировке, на Бермуды?

— В Новый Афон.

— Вижу. Маску прикупил, счастливец!

— Да. Последнюю взял. А маман жутко боится этого трубочника. Без меня не справится.

— Бывает. Одна тут по ошибке изжарила и съела. Ничего, даже не вырвало. Сказала, котлеты по шесть копеек напоминает. Мотыль, конечно, на вид поприятней, но кончился. Остается сухой корм. Сколько насыпать, сэр?

— На двадцать копеек, — солидно сказал я, хотя поначалу собирался купить на гривенник, но в таком случае какой же я сэр?

Василия разочаровывать нельзя, он очень серьезный человек, сегодня возле весов лежит толстая книга «Моммзен. История Рима», заложенная билетиком книжной лотереи. В прошлый раз он читал «Критику эк... экзис... экзистен... экзистенциализма». Уф-ф... Спросить у него, что это такое, я постеснялся...

Продавец тем временем ловко свернул из заранее нарезанной газеты аккуратный футик и железным совком, каким в продуктовых магазинах сыплют в пакеты муку и сахарный песок, подхватил из мешка на кончик сухой корм, похожий на мелкую гречку, метнул его в кулек и кинул на весы — стрелка едва отлипла от края шкалы. Он добавил до нормы, а потом от щедрот бросил лишнюю щепотку, как постоянному клиенту. И тут я заметил на его пальце то, чего прежде, как и усов, не было: массивный перстень с печаткой.

— Золото?

— Ага, самоварное! Э-э-эх! — И он привычно замял края кулька так, что ни одна дафния теперь не вывалится. — Взял колечко по случаю. Друга выручил...

— А что попугай — никто не покупает? — с сочувствием спросил я.

— Какой же идиот его за триста целковых возьмет?

— А уценить нельзя?

— Предлагали. Хозяин никак не соглашается.

— Какой хозяин? Попугай разве не государственный?

— Скажешь тоже! Птица комиссионная. Или ты думаешь, я его сам в Африке ловил? Мореман один из рейса себе привез, помучился и нам сдал. Орет попка очень уж громко, соседей будит. Сандалии у тебя тоже классные!

«Как можно говорящих птиц сдавать на комиссию? Они же почти люди!» — горько подумал я и поинтересовался: — А что из товара лучше всего идет?

— Гуппи с хомяками. Дешево и сердито! И куртка у тебя отличная! Такое впечатление, что ты с витрины сбежал! — засмеялся продавец-консультант.

— Маман заставила... — вздохнул я, злясь, что позволил вырядить себя как полного дурака.

— Жестокая женщина! — согласился Василий. — Пытка новизной.

— И не говори, — вздохнул я совсем как бабушка Аня.

Но тут вернулись радостные родители со своим извергом.

— Ну, пока, звездный мальчик! Счастливо понырять! Заходи, когда вернешься!

— Пока... — Я деликатно отошел от прилавка.

— Из-под хрена подойдет? С крышкой! — ликуя, спросил папаша.

— Верх желаний! Давайте сюда вашу баночку! — Василий вздохнул, вооружился сачком на длинной ручке и встал на табурет. — Самца подберу вам почти вуалевого.

— Вот спасибо! — кивнул отец-инженер.

— А самочку икряную или отметавшую?

— Только икряную! — воодушевилась мамаша, собираясь, верно, немедленно выпотрошить крошечную рыбку и намазать бутерброд.

— Поищем...

Положив невесомый кулек с кормом в авоську, я пошел к дверям, чтобы не мешать продавцу-консультанту в работе, но у входа сдуру задержался возле клетки с попугаем и тихо попросил:

— Скажи: попка — дурак!

Пока родители, затаив дыхание, следили за тем, как Василий для виду гоняет сачком по аквариуму икряную самочку, плохиш отошел посмотреть белочку.

— Белку хочу! — снова захныкал зануда.

— Продана, сэр! — нашелся Василий.

— Скажите, товарищ, — подавшись вперед и понизив голос, спросил отец-инженер. — Они долго, эти гуппи, живут?

— У вас, полагаю, неделю протянут.

— Не больше?

— Не больше, — заверил консультант, печально разглядывая на свет пойманных рыбок. — А вот вам и питание на первое время. — Он бросил в бумажку щепоть сухого корма.

Несчастные рыбки метались по баночке, еще не понимая, какая беда с ними приключилась. Сегодня же малолетний психопат высыплет туда весь корм, через два-три дня вода завоняет, пойдет гнилыми пузырями, и гуппи всплывут брюшками вверх.

— Какие живчики хорошенькие! — залюбовалась мамаша, подняв баночку на свет.

И тут ара, до которого, видимо, дошла наконец моя просьба, открыл круглый и наглый глаз, повел крылами, напружился и голосом охрипшего Левитана заорал на все помещение: «Заткни-ись, придурок!»

— Он говорящий! — громче безумной птицы завизжал маленький тиран. — Не нужны мне ваши рыбки! Попуга-а-а-а-я хочу-чу-чу-у-у-у! — И повалился на пол, суча в истерике ногами.

Василий глянул на меня с обидой, мол, думал, ты человек, а ты пижон в апельсиновых тапках! Я стремглав выскочил на улицу, понимая, что испортил ему всю торговлю. Простит ли? Огорчившись, что, кажется, потерял друга, я побрел налево, в сторону улицы Кирова.

Да, в детстве я тоже бывал плохишом и мог похныкать из-за некупленной игрушки, но кататься, вопя, по полу в общественном месте — такое мне даже в голову не приходило! А если бы и взбрело, Тимофеич одним движением, точно Котовский — саблю, выдернул бы из брюк ремень и выпорол меня как сидорову козу. Детей, конечно, бить нельзя, но иногда необходимо...

До старинного дома на углу Большого и Малого Комсомольских переулков, где жили Батурины, ходу пять–семь минут неспешным шагом. Я пересек в положенном месте улицу Кирова и остановился напротив огромных витрин магазина «Хрусталь–фарфор–фаянс»: за стеклом на белых кубах разной величины размещались сервизы, рассчитанные на семью из двенадцати человек, — столовые, чайные, кофейные. Поражали воображение огромные блюда, на которых можно выложить жареного быка. Озадачивали супницы, их назначение я долго не мог понять, пока бабушка Елизавета Михайловна не объяснила. Оказывается, в приличных домах щи, борщ или харчо никогда не распределяют по тарелкам прямо из кастрюли. Это дурной тон. Сначала борщ переливают на кухне в супницу, ее несут к столу, а уж потом серебряным половником делят на порции.

Кроме сервизов, на кубах стояли бокалы на длинных ножках и хрустальные вазы с искусственными фруктами и цветами. В углу можно было прочитать скромную табличку: «Товары с витрины не продаются».

Я уже хотел свернуть в Большой Комсомольский переулок, но, как пишут в книгах, ноги сами понесли меня в противоположную сторону — в магазин «Книжный мир». Там на первом этаже располагался мой любимый отдел филателии, и я не мог отказать себе в удовольствии хотя бы одним глазком глянуть на серию «Фауна и флора Бурунди». И хотя Сергей Дмитриевич, если заходит речь об этих марках, снисходительно усмехается в усы, я в жизни ничего красивее их не видел!

У входа в «Книжный мир» топтался, озираясь, тощий длинноволосый парень в синих заграничных джинсах и клетчатой ковбойке с погончиками. В руке он держал раздувшийся и явно очень тяжелый портфель. Тощий смерил меня с ног до головы изучающим взглядом, задержался на апельсиновых сандалиях, ухмыльнулся, подошел вплотную и тихо протараторил:

— Книгами интересуешься?

— Конечно!

— Есть «Библиотека приключений» — полностью и отдельными томами. Сказки Андерсена. «Книга джунглей». — Заметив маску в моей эластичной авоське, он добавил: — «Подводные сокровища» Кусто. Показать?

Про Кусто я ничего прежде не слышал и пожал плечами, но он быстро вынул из портфеля книгу с аквалангистом на обложке. Однако проходившая мимо женщина вдруг остановилась, уперла руки в боки и заголосила:

— Как не стыдно детскими книгами спекулировать! Из-за вас, сволочей, ничего в магазине купить невозможно. Отстань от ребенка, а то сейчас милицию позову!

Тощего как ветром сдуло. А я зашел в магазин и вдохнул книжный воздух, он напоминает библиотечные запахи, но только резче и ароматнее — наверное, из-за того, что свежая типографская краска еще не выдохлась. Возле отдела филателии тоже топтались какие-то «субчики» с кляссерами под мышками, но не дешевыми, как у меня, а с дорогими, большого формата, в них толстые картонные страницы со слюдяными карманчиками переложены тонкой папиросной бумагой.

Коллекционеры с надеждой смотрели на каждого входящего, но я у них никакого интереса не вызвал. Если же появляется кто-то, кого считают своим, тогда они по-особенному переглядываются, подают друг другу тайные знаки, сближаются, точно знакомые коты, перешептываются и удаляются вместе: справа от входа в магазин есть глубокий двор, где, по словам дяди Юры, застрелился Маяковский. Там-то коллекционеры и меняются.

Я, замирая сердцем, подошел к прилавку: вот она, моя Бурундия! Ах, какие же все-таки в Африке красивые марки! Вроде бы страшно отсталый Черный континент, который только еще борется за свободу, а какие яркие цвета! Наши по сравнению с ними выглядят как-то блекло. Видно, в самом деле в СССР напряженка с красителями! Я склонился над стеклом, любуясь львами, леопардами, слонами, страусами, зебрами, павлинами, буйволами, носорогами, жирафами, змеями, крокодилами, заключенными в зубчатые квадратики, прямоугольники и треугольники. Большая серия была посвящена бабочкам самых невероятных расцветок, таких у нас я никогда не встречал. Разве только наш махаон может отдаленно с ними сравниться. Но ведь и он в Подмосковье большая редкость! Этим летом мне ни разу на глаза не попался. В прошлом году я поймал одного на Волге, в лугах, но неправильно засушил, и у него отвалились крылышки.

А вот рядом серия из двадцати четырех марок «Тропические рыбки». Чудо! Почему таких красоток не разводят в аквариумах? Например, эту — с леопардовым узором? Я давно мечтаю купить хотя бы одну, самую маленькую серию, пусть даже с птицами, но марки Бурунди стоят дорого, не меньше трех рублей, наверное, за счет них эта страна и развивается, как мы — за счет социалистических соревнований. Я вздохнул и, перед тем как уйти, на всякий случай пробежал глазами советский раздел — и вдруг обнаружил серию, выпущенную к чемпионату мира по фехтованию в Москве. В прошлый раз ее точно не было! На трех квадратных марках были изображены в момент глубокого выпада рапирист, шпажист и сабельник. Сердце фехтовальщика дрогнуло, рука нашла в кармане и сжала оставшиеся монеты, а мозг сам по себе начал лихорадочно подсчитывать стоимость: 10, 14 и 16 копеек, ровно столько и было у меня в кармане. Тютелька в тютельку. Надо брать! Другого такого случая не дождешься! В этот момент я совершенно забыл, что мне еще надо доехать до Гаврикова переулка и подстричься «под скобку». Через миг очутившись у кассы, я выложил горячие двугривенные монеты в мраморную тарелочку и выдохнул:

— Сорок копеек в филателию!

Аппарат застрекотал, а из щели высунулся серый чек. Казалось, машинка показала мне язык: «Эх ты, чудила!»

— Только выложила! — улыбнулась продавщица.

Дунув вовнутрь маленького белого конверта, она расправила слипшиеся края и осторожно, как необычайную ценность, вложила туда марки.

— Да, удачный день! — кивнул я, осознавая, что совершил преступление и остался без копейки.


21. Племянник вельмож

Но это в джунглях капитализма страшно оказаться совсем без денег. У нас в Стране Советов все по-другому. Есть, например, кассы взаимной помощи, не говоря уже о друзьях-родственниках. И не было еще случая, чтобы Батурины оставили меня в беде. Недавно я прочел книжку про обычного американского мальчика. Его отец-фермер с самого рождения сына заносил в особую книгу все, что потратил на отпрыска. Купил игрушку — записал, купил тетрадку — записал, купил конфетку — записал, купил башмаки — записал. И не потому, что фермер какой-то уникальный жмот или крохобор, просто у них там так принято даже между родственниками. Когда сын подрос и пошел работать, папаша вручил ему «гроссбух»: мол, теперь, парень, гони должок, согласно «жировке». Дикие люди!

Прижимая к сердцу конвертик с марками, я выбежал из магазина и увидел тетку, грозившуюся вызвать милицию. Она свое обещание выполнила и теперь благосклонно наблюдала, как два парня с красными повязками на рукавах обезвреживали напуганного книжного спекулянта. Один дружинник крепко держал его за шиворот, а второй внимательно рассматривал содержимое портфеля, качая головой и даже цокая языком от удивления.

— Проходи, мальчик, тут для тебя ничего интересного нет! — прикрикнула на меня общественница.

— Эти книги надо сдать в детскую библиотеку! — посоветовал я, ускоряя шаг.

— Неплохая мысль!

— Разберемся.

Батурины жили поблизости, в старинной трехэтажке на углу Большого и Малого Комсомольских переулков. Мраморная доска на стене сообщала, что дом выстроен по проекту великого русского архитектора Матвея Казакова, и он сам здесь жил с 1782 по 1812 год. Эту надпись я хорошо запомнил, так как в раннюю пору, когда еще только учился складывать буквы в слова, читал на прогулках вслух все встречные вывески, надписи, лозунги и мемориальные таблички, а их в районе Маросейки множество. Дольше всего я мучился и не мог разобрать слово «Да здравствует!», написанное там и сям белым по красному.

Однажды наша историчка Марина Владимировна сказала на уроке, что Московский университет, а также Дом Союзов, куда я ходил на елку, построил великий русский архитектор Казаков. На меня накатила такая гордость, что я поднял руку.

— У тебя вопрос?

— Нет.

— А что такое, Юра?

— Я хочу сказать, что мои тетя Валя и дядя Юра тоже живут в доме Казакова.

— Что значит «тоже»? Какая чепуха! Не могут твои родственники жить в доме Казакова. Он строил дворцы и государственные учреждения! Бред! Кстати, где эта улица, где этот дом?

— В Комсомольском переулке...

— Там, где ЦК ВЛКСМ?

— Наверное, — кивнул я, вспомнив большие вывески с золотыми буквами по бокам мощной двери, перед которой часто останавливаются черные машины.

— Ты, дружок, что-то путаешь. Казаков строил для царей и вельмож. Твоя тетя... Валя из вельмож?

— Нет, она в Главторфе на машинке печатает.

— А дядя Юра?

— Он военный барабанщик.

— О-о! Почти маршал.

— Старший сержант.

Кто-то злорадно захихикал. Просто удивительно, почему одноклассникам нравится, когда учителя над кем-то ехидничают, ведь завтра ты сам можешь оказаться на месте обсмеянного.

— Садись уж, племянник вельмож!

Тут весь класс откровенно заржал, а Шура Казакова презрительно улыбнулась. Мне стало жутко обидно: получалось, я врун, хотя сказал чистую правду! Едва не заплакав, я уперся взглядом в крышку парты, испещренную древними рисунками и надписями, которые много раз и тщетно пытались закрасить. Одна фраза въелась в деревяшку особенно глубоко: «Историчка — дура!»

Но через неделю Марина Владимировна приказала мне остаться после урока, и я понял: сейчас влетит за то, что мы во время объяснения нового материала втихаря играли с Серегой Воропаевым в морской бой. Историчка всегда воспитывала нарушителей дисциплины по отдельности, чтобы лучше доходило.

— Юра, — сказала она строго и торжественно. — Ты, как ни странно, оказался прав. Твоя тетя вполне может жить в доме Казакова. Я была в том районе по делам и специально зашла в Комсомольский переулок. На стене есть мемориальная доска: «Охраняется государством». В окнах стоят цветы и висят разные занавески. Там в самом деле живут простые советские люди. Извини, что я тебе не поверила! Мы, учителя, не можем знать все на свете, но постоянно повышаем свою квалификацию. Спасибо тебе за ценную информацию!

— Пожалуйста.

— Будь и впредь таким же наблюдательным!

— Буду.

— Но пусть этот разговор останется между нами. Договорились?

— Договорились.

— Вот и славно! Давай дневник, за любознательность ставлю тебе «пять». Но если я еще раз, дружок, увижу, как ты с Воропаевым на уроке играешь в морской бой, то потоплю вас обоих. Одной торпедой. Понял?

— Понял.

— Привет тете!

...В подъезде дома Казакова пахло стариной и доисторическими кошками. Лестница с кованым, в завитушках ограждением плавно поворачивала от этажа к этажу. Кое-где старинные, вытертые до блеска перила были оторваны, и обнажилась стальная полоска с дырочками. Песочного цвета ступени имели посередине полукруглые углубления. Это ж сколько народу прошаркало по ним за двести лет, чтобы стесать подметками камень! Невероятно... Я вообразил Пушкина в цилиндре и с тросточкой, спускающегося беглой походкой на прогулку, а навстречу ему тяжело поднимается объевшийся на званом обеде баснописец Крылов. Нетто, сам большой любитель покушать, уверяет, будто Иван Андреевич умер от обжорства... Еще в детстве, когда я медленно, глядя под ноги, полз наверх, мне бросилась в глаза закономерность: чем выше, тем углубления в ступеньках становились менее заметными.

— Почему? — спросил я у дяди Юры.

— Очень просто, — объяснил он. — Внизу жили богатые и толстые от хорошего питания господа, а на верхотуре — разная там худая мелочь...

Но главной достопримечательностью подъезда были не ступени, а маленькие черные сосульки, свисавшие с серого потолка, по углам затянутого паутиной.

— Шпана развлекается! — ругалась тетя Валя. — Колония по ним плачет!

А развлекается шпана так: берется новый коробок, затем спичка с помощью большого пальца упирается головкой в боковину, желательно свежую, не исчирканную. Щелчок! Если все сделано правильно, спичка летит и вспыхивает, кувыркаясь в воздухе. Попав в побелку огненным кончиком, она намертво прилипает к потолку и, догорая, образует вокруг себя пятно копоти. Я и сам так пробовал, но спички или вообще не зажигались, или гасли в полете, или ударялись в потолок не тем концом и падали на пол... Тоже ведь искусство! Возможно, при регулярных тренировках и у меня получилось бы, однако дело это опасное: поймают жильцы — в лучшем случае надерут уши.

Я одним духом взлетел на третий этаж. На узкой длинной площадке друг на друга смотрели две двери. Если отсюда глянуть вниз, то видно, что мозаика на полу у входа изображает большие цветы, вроде лилий, а если, перегнувшись через перила, удачно плюнуть, можно попасть в середину раскрывшегося бутона. Один раз меня за этим занятием застала бабушка Елизавета Михайловна и рассердилась. Она сказала, что когда-то в этот пролет бросился жених, оставленный неверной невестой, и расшибся насмерть. А ты плюешь! Но дядя Юра уточнил: несчастный сиганул вниз, так как перед свадьбой вдрызг проигрался в карты и остался совсем без денег. Мрачные времена. Выходит, никто его не выручил? У нас в СССР по-другому: Люба проторговалась, а мы ей складчину собираем.

Дверь левой квартиры, где живут Батурины, обита старым черным дерматином, местами прохудившимся: из прорех торчат клочья серой пакли. Посредине в два яруса теснятся почтовые ящики, обклеенные вырезанными газетными и журнальными названиями: «Советский спорт», «Красная звезда», «Вечерняя Москва», «Работница», «Наука и жизнь», «Знание — сила», «Литературная газета», «Крокодил», «Гудок», «Транспортное строительство». Под ящиками есть старый медный звонок, его надо вращать, будто заводишь будильник, — и тогда в квартире раздается мелодичный скрежет. Но этим звонком давно никто не пользуется, его заменила электрическая кнопка на косяке. Под ней приклеена бумажка:

Батурины — 1 зв.

Кустинский — 2 зв.

Сиротин С.Д. — 3 зв.

Сиротин А.С. — 4 зв.

Сиротины занимают три комнаты. В одной, справа, в конце коридора, живет старичок Сергей Дмитриевич, служивший инженером и построивший много разных мостов, но после войны уцелели всего два. Остальные взорвали или наши, или немцы. Он говорит, погибшие мосты часто ему снятся по ночам. При царе его семье принадлежала вся квартира, а потом их «уплотнили». В комнате Сергея Дмитриевича я был только один раз — относил по просьбе бабушки Елизаветы Михайловны пузырек с каплями Зеленина. Меня удивило, что книги там, как в Пушкинской библиотеке, стоят в высоких, до самого потолка, шкафах, причем корешки у них в основном старинные, золотые, тисненые, а имена писателей написаны с твердыми знаками: Лермонтовъ, Чеховъ, Фетъ, Майковъ, Ренанъ...

Над кожаным диваном с откидывающимися валиками в деревянных рамочках развешаны снимки разных мостов. На широком письменном столе в резном овале — пожелтевшая фотография: очень красивая дама в шляпе с перьями и молодой Сергей Дмитриевич в фуражке и мундире с молоточками на петлицах. Оказывается, при царе инженеры, как и военные, носили форму.

В отдельном застекленном шкафу главное богатство — три полки кляссеров в кожаных и бархатных обложках. Сиротин-старший — заядлый филателист и переписывается со всем миром. Дядя Юра говорит, у него есть марка, которая стоит больше, чем «Волга». Сомневаюсь, ведь любой нормальный человек моментально обменял бы ее на автомобиль. Кстати, Сергей Дмитриевич всегда, даже отправляясь на кухню или в туалет, запирает свою дверь на ключ и вешает его на шею, чтобы не потерять из-за склероза.

Рядом, в двух больших смежных комнатах, живет с женой и сыном пузатый Алька, по прозвищу Нетто, на самом деле он Альберт Сергеевич, именно так его и спрашивают по телефону, который прикреплен к стене в коридоре. Алька работает директором вагона-ресторана и подолгу пропадает в рейсах. Оказывается, до Владивостока поезд идет чуть ли не десять дней! Иногда гости звонят по ошибке три раза вместо четырех, Сергей Дмитриевич шаркает к входной двери и усмехается, обнаружив ошибку:

— Ах, вы к Бовтам? Проходите...

Это он так шутит. Бовт — фамилия Алькиной жены. В гостях у них я бываю постоянно, так как дружу с Мотей, неимоверно толстым мальчиком двумя годами старше меня. Он все время что-то жует, а его мамаша Софья Яковлевна, наоборот, худющая, бледная и страдает желудком. Когда Нетто, вернувшись из рейса, угощает соседей слегка заветрившимися бутербродами с икрой, красной и черной, севрюгой, лососиной, сырокопченой колбасой, она никогда ничего не ест, а только грустно улыбается, поглаживая себя «под ложечкой».

У них в комнатах на стенах висят большие картины, изображающие томно разлегшихся голых женщин. Веселый Нетто называет их всех почему-то Нюшками. С потолка там свисают хрустальные люстры, не хуже, чем в том театре, где я видел «Синюю птицу», но, конечно, послабее, чем в Елисеевском гастрономе. Этот магазин тетя Валя называет «горем семьи», так как спиртное там можно купить до десяти часов вечера.

На полу у «Бовтов» лежат ворсистые узорчатые ковры, а в застекленных шкафах и на этажерках стоят золоченые кружевные сервизы, получше тех, что выставлены в витрине на улице Кирова. А вот книг у них гораздо меньше, чем у Сергея Дмитриевича. Зато есть импортная музыкальная чудо-машина: нажимаешь кнопку — и черная пластинка сама по специальному желобку катится и ложится на байковую поверхность вертушки, а затем патефонная головка с иголкой сама собой опускается на вращающийся диск. И комнату заполняет музыка, но не советская — а джаз, от которого хочется бегать, бесясь, по комнатам.

— Не носись там с Мотькой! — строго предупреждает тетя Валя. — Раскокаешь кузнецовский фарфор — до смерти не расплатимся...

М-да, удивительная семейка: у одного марка стоит как автомобиль, у другого — блюдечко такое, что цены не сложишь!

Сколько я себя помню, Сергей Дмитриевич всегда был с Алькой в ссоре, даже не разговаривал с сыном. Общались они через Мотьку или Софью Яковлевну, хотя, как я понял из обмолвок взрослых, разрыв произошел именно из-за того, что Нетто женился на «ростовской разведенке», с которой познакомился в рейсе. Сиротин-старший даже не пришел к ним на свадьбу в ресторане «Метрополь», а младший в отместку записал Мотьку на фамилию жены — Бовт. Впрочем, дядя Юра объясняет все иначе: Сергей Дмитриевич хотел, чтобы сын тоже стал инженером, но тот, отчисленный из института за прогулы, пошел работать железнодорожным официантом. А еще раньше, в молодости, он спёр у отца и, сбежав в Ялту, промотал редкую марку, каких в мире всего несколько штук.

За такое, конечно, можно обидеться. Когда вредитель Сашка нашел мой кляссер и, решив мне помочь, разодрал блок «Беловежская пуща» на отдельные марки, которые аккуратно рассовал по слюдяным карманчикам, я навешал ему от души и не разговаривал потом с ним неделю. Но, с другой стороны, Сергей Дмитриевич очень добрый. Иногда он дарит мне вскрытые проштемпелеванные конверты, их надо немного подержать над кипящей кастрюлей, а когда марки «отпарятся», осторожно просушить их теплым утюгом. Благодаря соседу-коллекционеру у меня есть теперь целые четыре английские королевы — красная, синяя, зеленая и розовая!

В общем, я так и не понял, из-за чего рассорился отец с сыном. Возможно, Сергею Дмитриевичу не нравился его образ жизни, старый инженер частенько предупреждал, что передачи в тюрьму носить Альке не намерен, а коллекцию свою завещает государству. Нетто, по моим наблюдениям, вернувшись из рейса, пребывал в двух состояниях: он или веселился, шумно пил вино, выстреливая пробки в форточку, зазывая и угощая соседей, или же, повязав голову мокрым полотенцем, сидел за ломберным столиком и щелкал деревянными счетами, перебирая кипу разлинованных бумажек, придавленных сверху бронзовой «Нюшкой». Бумажки называются накладными. Почему? Куда их накладывают? Странный все-таки наш русский язык!

В часы подсчетов Альку злил любой посторонний шум, и все ходили на цыпочках. Только дядя Юра позволял себе разные шуточки вроде вопроса: «Когда вниз головой будешь бросаться, банкрот?» Да еще Сергей Дмитриевич на полную громкость нарочно заводил на своем древнем проигрывателе с раструбом арию «Люди гибнут за металл!». Софья Яковлевна робко стучала в его дверь, умоляя убавить звук, но тщетно.

— Болеет, говоришь? — не снимая дверной цепочки, в щель, осведомлялся инженер. — Знаем мы эти болезни!

Дядя Юра иногда под неодобрительные взгляды тети Вали объяснял, смеясь, что у Нетто два недуга и оба птичьего происхождения. Один называется «перепел», а другой — «три пера». Ну, с первым все понятно, это от слова «перепить». Но со вторым я так и не разобрался, а главное — никто из взрослых не хочет объяснить, в чем секрет, хотя обычно их хлебом не корми — дай растолковать ребенку значение какого-нибудь редкого слова.

И все-таки веселился Нетто чаще, чем грустил.

Алька и дядя Юра — оба страстные болельщики, не пропускают ни одного матча по телевизору, часто ходят на стадион «Динамо». Как-то они взяли меня с собой, но я так и не понял, почему сорок тысяч человек ревут и бесятся из-за мотающегося по полю мяча... Давным-давно, еще в молодости, соседи-приятели дали друг другу прозвища, использовав фамилии знаменитых советских футболистов — Нетто и Башашкина. Клички прилипли, иногда даже по телефону кто-нибудь спрашивает:

— Нельзя ли пригласить к аппарату гражданина Башашкина?

А дядя Юра порой отвечает, если Алька в рейсе:

— Нетто нету...

Обычная картина: веселый пузатый сосед врывается без стука в комнату Батуриных:

— Башашкин, «Кони» вышли в финал! Кирнём?

— Немедленно вспрыснем! — вскакивает с дивана дядя Юра, к неудовольствию тети Вали.

— Алик, Юре завтра на службу! — строго выглядывает из-за ширмы бабушка Елизавета Михайловна.

— Наркомовские сто граммов, не больше! — успокаивает Нетто.

— Умоляю, мальчики, только не заводитесь!

— Клянусь! Да поразит меня ОБХСС!

— Капустинского надо позвать! — предлагает Башашкин. — Он ставил на «Динамо». Вот пусть теперь и бежит на угол.

— Я стучал ему в дверь. Молчит. Видно, деньги, подлец, считает.

И конечно, всякий раз они заводились, да так, что квартира ходила ходуном. В этом состоянии приятели придумывали и вытворяли самые разные штуки, в том числе и со мной, несмышленышем. Однажды, мне было лет пять, не больше, друзья решили поставить меня в караул возле уборной, которая расположена справа от входной двери, прямо перед общей кухней, а из нее, кстати, можно попасть на черную лестницу, спускающуюся во внутренний дворик.

Когда я спросил бабушку Елизавету Михайловну, зачем нужен черный ход, она ответила: раньше, при царе, чистая публика попадала в квартиры через парадный вход, а кухарки, истопники, лакеи проникали через дворик, карабкаясь по узкой и крутой лесенке.

— А почему она называлась черной? — допытывался я.

— Ну как тебе сказать... Там прачки грязное белье забирали. Помои выносили. Нищие и богомольцы за милостыней оттуда заходили.

— Какие нищие? Как на вокзале?

— Примерно. Но их тогда было гораздо больше, особенно богомольцев и ходоков...

— К Ленину?

— Ленина еще не было. Они шли издалека. Порой поистратятся — поесть не на что... Вот и христарадничали.

— А зачем шли издалека?

— Ну, как тебе сказать... Начальству пожаловаться...

— На эксплуатацию?

— Пожалуй... Шли к чудотворному образу приложиться. К Владимирской Божьей Матери в Толмачах, например...

— И напрасно! — заметил я, вспомнив фильм «Чудотворная», в котором пионер Родька утопился из-за иконы. — А богомольцы в черном ходили?

— Как правило.

— Вот поэтому-то и лестницу черной назвали.

— Возможно, но я так не думаю, — ответила бабушка, с интересом глянув на меня. — По ней еще поднимали провизию и дрова для печек, а потом выносили помои и золу. Зола какого цвета?

— Черного.

И в самом деле, в каждой комнате казаковского дома имелась выложенная изразцовой плиткой, уходящая под самый потолок печь с чугунной дверцей внизу. Я там прятал конфеты от прожорливого Мотьки.

— Наконец, Юрочка, в те времена не было клозетов, и по черной лестнице выносили «ночную посуду». Во двор рано утром приезжала большая бочка на колесах, запряженная лошадью...

— Говновозка? — уточнил я.

— Юрочка, старайся избегать таких слов! Ты же воспитанный мальчик! Надо говорить «ассенизационная бочка». Хорошо?

— Хорошо.

Я вспомнил утреннюю очередь в общежитии и вообразил старинную, бестуалетную Москву. От Кремля до Разгуляя и даже до Измайлова у всех черных лестниц стоят сотни бочек, запряженных битюгами, и тысячи смущенных людей, опустив глаза, выносят из квартир ночные посудины, напоминающие огромные глиняные кринки с обливным горлышком. Каждый бросает в тарелочку свой грошик и, морщась, выливает содержимое горшка в бездонную бочку. «Следующий!» — командует кучер-ассенизатор.

— А уборную к нам сюда уже при советской власти проложили? — не унимался я.

— Нет, еще при царе, — ответила бабушка Елизавета Михайловна.

В самом деле, туалет в квартире Батуриных старинный, с узорным чугунным бачком, поднятым под потолок, на цепочке свисает латунное кольцо, сияющее от частого употребления. Если за него дернуть, вода с высоты по трубе, обметанной каплями, устремляется в унитаз с ржавой промоиной посредине, клокоча при этом так, что слышно в комнатах.

Изнутри к двери веселый Нетто прикнопил красочный плакат, на нем как живые нарисованы шмат мяса, яблоки, огурцы, картофелины, буханка хлеба, луковицы и две бутыли молока. А над всем этим изобилием красными буквами написано:

Вот что можно купить
взамен одной бутылки водки!

Сбоку от унитаза на вбитый в стену штырь нанизаны аккуратные куски газеты, каждый размером с горчичник. Коротая время в уборной, я иногда пытаюсь догадаться, что означают буквы, отрезанные от крупного газетного заголовка. Например: «...ШЕ ЗНАМЯ СОЛИ...» Но поскольку заголовки в газетах всегда похожи друг на друга, понять, по правде говоря, не так уж трудно: «ВЫШЕ ЗНАМЯ СОЛИДАРНОСТИ!»

И вот однажды, чтобы я не мешал играть взрослым в карты, Нетто выдал мне свою охотничью двустволку, конечно без патронов, а Башашкин вручил военную фуражку, китель с сержантскими погонами, висевший на мне как шинель на Дзержинском, и парадные хромовые сапоги, доходившие, как ботфорты, до самых «глупостей». Нарядив и полюбовавшись своей выдумкой, они поставили меня в караул перед уборной, чтобы я предупреждал желающих, если кабинка занята, а если свободна, требовал разрешение и без него не допускал к «толчку». Соседей же предупредили: пропуском может служить любая бумажка — трамвайный билет, ненужная квитанция, фантик, наконец...

Но Семен Мигранович об этой договоренности ничего не знал. Тут надо бы сказать, что до Капустинских в их комнате жила Злата Яновна, одинокая дама с усиками. Всегда печальная и молчаливая, она сначала меланхолично молола зерна, вращая ручку кофемолки, похожей на маленькую шарманку. Потом, как и Серафима Николаевна, варила в турке свой душистый напиток, который пригубливала из маленькой чашки, чередуя глоток с глубокой затяжкой: сигарету соседка вставляла в длинный янтарный мундштук. (Но до поры до времени на меня это никак не действовало.)

Злата Яновна покупала свой «настоящий арабик» в очень красивом китайском магазине на Мясницкой. Когда мы с родителями, направляясь в гости к Батуриным, выходим из метро на станции «Кировская», чтобы взять там торт или пирожные, в нос сразу ударяет запах свежемолотого кофе и пряных сладостей. Кажется, где-то за домами, во дворах, спрятана огромная медная кофемельница, и великан, вертя ручку, беспрерывно перетирает горы темно-коричневых ароматных зерен.

Улыбалась и даже расцветала Злата Яновна только в те редкие дни, когда к ней в гости приходил с тортом и вином ее лысый сослуживец, главный бухгалтер Семен Мигранович, чтобы, как она смущенно объясняла, «подбить баланс». Этим они прилежно занимались, заперев дверь и включив громкую музыку — медленную и красивую.

Нетто в таких случаях говорил, подмигивая:

— Под Равеля баланс подбивают, греховодники!

Так вот, в тот день в гостях у Златы Яновны был как раз Семен Мигранович. Я уже час стоял на посту, пропустив в туалет по предъявлении рваной марки Сергея Дмитриевича и дважды по дружбе Мотьку, опившегося газировкой. Уборная была свободна, когда в коридоре появился главный бухгалтер, он был в тапочках на босу ногу, в майке и брюках на подтяжках. Тело у него, в отличие от головы, оказалось такое волосатое, точно он надел на себя доху, вывернутую мехом наружу.

— Пропуск! — строго потребовал я, выставляя вперед ствол.

— Какой еще пропуск? — оторопел он. — Ты кто еще такой?

— Я — часовой.

— С какой стати?

— Приказали!

— Кто?

— Башашкин и Нетто!

Семен Мигранович растерялся, попятился и вернулся в комнату, откуда вскоре, дымя сигаретой, выпорхнула Злата Яновна, веселая, раскрасневшаяся, растрепанная, в длинном голубом халате. Увидев меня в огромных сапогах, кителе до пят и фуражке, съехавшей на нос, она на миг потеряла дар речи, а потом зашлась в таком хохоте, что согнулась буквально до земли. Полы ее шелкового халата разлетелись — и я с изумлением обнаружил, что взрослые тети иногда ходят совсем без трусов, как маленькие девочки, но и это еще не все: у них там, оказывается, бывают не только кустистые заросли, как у Риммы Федоровны, а очень-таки аккуратные «бобрики», словно выстриженные под расческу парикмахером. На истеричный смех прибежал Нетто, он с интересом охватил взглядом хохочущую соседку и выдал рассерженному Семену Миграновичу пропуск — бубновую шестерку...

Как-то потом, осторожно подбирая слова, я поинтересовался у Лиды, есть ли в Москве такие особенные парикмахерские, где стригут волосы не только на голове, но и... В ответ получил по носу за «дурацкий вопрос». Удивительные все-таки люди взрослые: сначала сами нам рассказывают про отдел в «Детском мире», где распределяют по семьям новорожденных, покупают нам кукол без малейших признаков «глупостей», разгуливают по коммуналке без трусов, а потом еще раздают оплеухи за «дурацкие вопросы»...


22. Роддом у кладбища

Я нажал кнопку один раз. Звонок отозвался внутри квартиры далеким дребезжанием, словно будильник, когда суешь его под подушку, чтобы не мешал спать во время каникул. Дверь — почти сразу — открыл Мотя. Видимо, шакалил на кухне. Он стал еще толще и держал в руках свое любимое питание — батон за тринадцать копеек, разрезанный вдоль и густо намазанный внутри маслом с вареньем. Когда Мотя складывал половинки вместе, начинка лезла наружу, и он ловко слизывал длинным языком сладкие потеки.

— Ого! Наш туалетный постовой явился! Заходи! — проговорил толстяк, жуя. — Где же ты был, чертушка? Три дня бутерброды с икрой и севрюгой жрали — опухли. Нетто из рейса привез. Если бы я знал, что ты зайдешь, оставил бы. Теперь только через две недели. Он в Хабаровск утром отъехал. Обещал омуля копченого притаранить.

— Мы тоже уезжаем, — значительно сообщил я.

— Знаю. Башашкин, как со службы прибежал, чемоданы складывает. — Мотя заинтересовался моей авоськой. — Маску купил?

— Ага!

— А трубка у тебя есть?

— Конечно. Ласт вот только нет.

— Без ласт на море делать нечего, — согласился обжора, зубами отрывая от батона огромный, сочащийся маслом с вареньем кусок. — А в кульке у тебя что, ириски?

— Рыбий корм.

— Не ем. Пробовал. Редкая дрянь! А ты чего сегодня как попугай вырядился?

— Маман заставила.

— Предки это умеют.

— Сергей Дмитриевич дома?

— Нет, в поликлинику потащился. Давление подскочило. А что?

— Ничего. Новые марки ему хотел показать.

— Покажи мне!

— Они несъедобные.

— Ха-ха-ха-ха! — по-оперному захохотал Мотя.

На шум из комнаты выглянул дядя Юра, он был в голубой майке, синих форменных галифе на подтяжках и сапогах.

— Заходи, Пцыроха! Не слышал твоего звонка.

— Башашкин, ты отвальную давать собираешься? — спросил толстяк с набитым ртом.

— Вчера же весь вечер киряли с твоим родителем. Отдыхай!

— Так это ж вчера! А сегодня можно было бы и торт на прощание выкатить!

— Кочумай! Надо собираться. Понедельник — день тяжелый.

— Все равно тортик мог бы купить. Мимо ГУМа шел.

— Там объявление висит.

— Какое еще объявление?

— «Жиртрест закрыт на учет».

— Жмот! — засмеялся Мотя и, переваливаясь, как гусь, удалился к себе.

На шутки про свою толщину он не обижался, даже наоборот, ценил наиболее смелые и оригинальные.

Комната Батуриных (по размеру она меньше, чем наша в общежитии) располагалась у входной двери, почти напротив кухни и туалета. Раньше левый угол с окном был отгорожен трехстворчатой ширмой с зелеными китайскими драконами, там стояла кушетка бабушки Елизаветы Михайловны, мамы дяди Юры. Она всегда ходила в длинной темно-синей юбке и белой ажурной блузке с брошью, усыпанной зелеными камешками. В байковом халате я видел ее раза два, когда она уже болела. За шелковой загородкой помещалась также этажерка со старыми книгами, а на стене висели дореволюционные снимки: усатый солидный господин в пальто и котелке, строгая дама в шляпке и пенсне и молодой военный с аксельбантами. Когда я впервые очутился за ширмой, бабушка Елизавета Михайловна объяснила мне, что господин и дама — это ее родители, а молодой офицер — старший брат, погибший на германской войне.

— А где же дяди-Юрин папа? — спросил я, по малолетству не понимая, что отцы бывают не у всех детей.

— Он тоже погиб.

— На германской?

— Нет.

— На Великой Отечественной?

— Нет.

— Попал под трамвай? — ужаснулся я, вспомнив печальную участь моего деда Тимофея.

— Да нет же! — нахмурилась она. — Тебе еще рано знать.

— Не приставай к Елизавете Михайловне! — всполошилась тетя Валя.

— Ничего, ничего... Слишком любознательный ребенок.

В позапрошлом году бабушка Елизавета Михайловна умерла во сне, как сказали врачи, от обострения хронических заболеваний, а попросту — от старости, умерла, наварив накануне большую кастрюлю грибного супа, в чем взрослые усмотрели некий тайный смысл.

— Я спрашиваю: «Елизавета Михайловна, куда нам такую лохань? Скиснет!» — рассказывала на поминках тетя Валя. — А она мне: «Не скиснет, Валенька, выставишь на черную лестницу — там всегда холодно. Будешь, Валюша, кушать — и меня добрым словом вспоминать...»

— Как в воду глядела покойница! — с грустным пониманием кивали гости.

Хоронили ее в Лефортове, на Немецком кладбище, где много ангелов из белого мрамора и надгробий с «ятями». Собралась какая-то неведомая родня, о существовании которой я даже не подозревал. Мужчины были в темных костюмах и галстуках, а женщины в черных длинных платьях и шляпках с вуалями. Оказывается, есть люди, у которых в шкафу, кроме выходного наряда, всегда наготове специальная одежда для похорон. А вот заметавшейся Лиде пришлось занять темный газовый шарфик у Серафимы Николаевны.

Пришли три седые интеллигентные старушки.

— Гимназические подруги, — шепнула тетя Валя.

В старой, поржавевшей ограде, на краю свежей ямы высился пузатый гранитный памятник с непонятно откуда взявшейся фамилией «фон Таубе». А имя Карл было написано с твердым знаком на конце. В гробу бабушка лежала такая же строгая, как при жизни, в своей темной юбке и самой лучшей белой блузке, но без броши, ее оставила себе тетя Валя — на память. После того как все попрощались (я спрятался за спинами и не стал целовать мертвый лоб), могильщики заколотили крышку длинными гвоздями, а потом на веревках ловко опустили гроб в прямоугольную яму с ровными отвесными краями и лужей на дне. Как и остальные, я бросил туда комок глины и подумал: если умерший человек чувствует, что его зарыли в землю, — это ужасно! Но если он вообще ничего теперь не чувствует — это еще ужаснее!

Когда выходили с кладбища, Лида показала на больничное здание:

— Сынок, а ведь ты там родился.

— Я родился на Маросейке!

— На Маросейку тебя из роддома привезли.

— Молодой человек, это до революции детей рожали дома с помощью повитух, а потом советская власть построила родильные дома, — ласково объяснила одна из «гимназисток» и погладила меня по голове.

— А где погиб муж бабушки Елизаветы Михайловны? — ни с того ни с сего спросил я.

— Она тебе разве не сказала? — как-то странно глянула на меня старушка.

— Нет.

— Значит, не сочла нужным.

Поминки помог организовать Нетто. Вытащили в коридор три обеденных стола, разложили, приставили друг к другу, а сверху застелили крахмальными скатертями с серыми штампами «Казан. ЖД», собрали со всех комнат стулья, тарелки, рюмки, вилки, стаканы, чашки... Перед каждым пришедшим на поминки поставили тарелочку с вареным рисом, посыпанным изюмом, — кутью. Закуски было вдоволь — Алька постарался: три блюда заветрившихся бутербродов с сыром, колбасой и ветчиной. Масло лежало на тарелочках желтыми общепитовскими кубиками. В двух лоханях принесли лиловый винегрет и салат оливье, заправленный Лидиным майонезом с укропом. Посередке красовался здоровенный запеченный судак, обложенный жареной картошкой и зеленым горошком. Закусывали солеными огурцами, рыжиками и маслинами — странными глянцево-черными ягодами, горько-солеными на вкус.

Пока гости говорили длинные и добрые слова о покойнице, Мотька сожрал под шумок полрыбины. Сергей Дмитриевич назвал внука Собакевичем, а Нетто, надавав прожорливому сыну подзатыльников, выгнал из-за стола, но тут же возместил утрату котлетами по-киевски, похожими по форме на маленькие подводные лодки. Там, где у субмарин должен быть винт, из котлет торчали ажурные бумажки, прикрепленные к куриным косточкам.

— Чистый «Метрополь»! — оценил широкий жест соседа Башашкин.

— Москва — Казань, — уточнил директор вагона-ресторана.

«Гимназистки» ели мало, пользуясь столовыми ножами, они едва пригубливали вино и с некоторым недоумением смотрели на дядю Юру, который с Алькой и Тимофеичем, не мешкая, прилично накирялись. Нетто стал громко рассказывать еврейские анекдоты. Гости осторожно слушали и смеялись, особенно Софья Яковлевна...

Но больше всех удивил Георгий Максимович. Дело в том, что Злата Яновна вскоре после того, как я стоял возле уборной на часах, получила улучшенную площадь в новом доме на Шаболовке. Шептались, не обошлось без помощи Семена Миграновича: как-никак главный бухгалтер оборонного завода. В ее комнате какое-то время был общий склад рухляди, макулатуры и пустых бутылок, а потом туда вселился Георгий Максимович Капустинский, пожилой, совершенно седой и молчаливый гражданин с железными зубами. Как я понял из разговоров взрослых, он долго работал на Колыме, и ему наконец разрешили вернуться в Москву. Но въехал он в комнату не один, а с молоденькой, такой же немногословной девушкой Дашей. Сначала подумали, дочь. Оказалось — жена. Причем законная.

Дядя Юра объяснял небывалую разницу в возрасте молодоженов тем, что на Колыме новый сосед считай двадцать лет обитал как Робинзон Крузо — без всяких там женщин. Он только вкалывал, и по части расхода супружеских боеприпасов ему, в сущности, еще и тридцати не исполнилось. В этом смысле Даша для него, можно сказать, ровесница. Я, конечно, ничего не понял, но расспрашивать не стал, подозревая, что за уточняющие вопросы на эту тему можно получить по лбу, как за «бобрик» Златы Яновны.

Георгия Максимовича тоже позвали на поминки. Хотя он не так долго общался с бабушкой Лизой, она почему-то очень к нему хорошо относилась, всегда угощая своими пирогами. Все поминки он сидел молча, не пропуская ни одной рюмки, Даша пыталась отставить его лафитник в сторону, но он так посмотрел на молодую жену, что она смутилась и покраснела. Когда дело шло к концу и пили чай с тортом «Сюрприз», Капустинский налил себе в чашку одной заварки, жадно хлебнул, а потом ни с того ни с сего тяжело поднялся со стула и жалобно затянул:

Я помню тот Ванинский порт
И крик парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт,
В холодные мрачные трюмы...

Он пел долго, с надрывом, когда пересыхало во рту, пил черный чай, его лицо стало багровым, а на лбу вздулась фиолетовая жила. Все слушали молча, уставившись в стол. Нетто наклонился к Башашкину и шепнул:

— Смотри-ка, наш сиделец до сих пор чифирит!

Но дядя Юра отмахнулся. Он сник, осунулся и плакал, вытирая слезы клетчатым платком.

Будь проклята ты, Колыма,
Что прозвана черной планетой!
Сойдешь поневоле с ума,
Отсюда возврата уж нету...

Закончив песню, Георгий Максимович пошатнулся, и Даша, как санитарка, подставив плечо, увела его в комнату. После долгого молчания Сергей Дмитриевич предложил, не чокаясь, выпить за Михаила Генриховича.

— А кто это? — спросил я тихо тетю Валю.

— Папа... дяди Юры... Муж Елизаветы Михайловны.

Когда расходились, старый инженер расщедрился и подарил мне вскрытый конверт с тремя одинаковыми бельгийскими марками. Одну я оставил себе, а за две другие выменял у Пархая «Кению–Танганьику–Уганду». Три страны — одна марка. Большая редкость!

Ширму с драконами после поминок забрал себе на память Нетто, вскоре исчезла и кушетка, осталась только этажерка, и на ней год стоял кладбищенский фотопортрет бабушки Елизаветы Михайловны, с черной ленточкой, перетягивающей угол снимка. Теперь на полке выстроились по росту мраморные слоники, которые покойная терпеть не могла. Там, где она обитала в тесноте, но не в обиде, уместились холодильник «Апшерон», тумбочка с огромным телевизором «Темп», а на широкий подоконник водрузили магнитофон «Комета». Когда я вошел, он громко играл любимый башашкинский джаз, отчего дядя Юра и не услышал мой звонок.

В комнате Батуриных мебель стоит впритирку. Обеденный стол упирается в сервант с горкой. Ко второму подоконнику, забитому цветочными горшками, примыкает полированный гардероб, и если открыть створку, то окна уже не видно. Между шкафом и полутораспальной кроватью втиснуты тонконогая радиола «Ригонда» и высокий торшер с розовым абажуром, похожий на фламинго из журнала «Вокруг света». Когда я остаюсь здесь ночевать, мне стелют на полу, под обеденным столом. В детстве я говорил, что больше всего на свете люблю спать под столом у Башашкиных.

— Почему, Юрочка?

— Там не так тепло и не так холодно, не так просторно и не так тесно...

Этот мой ответ почему-то приводил взрослых в восторг.

Войдя вслед за дядей Юрой в комнату, я увидел возле холодильника два открытых чемодана: один, обычный фибровый, с вещами, а второй, огромный деревянный, с продуктами. В нем были плотно уложены пакеты с рисом, гречкой и сахарным песком, а также несколько длинных коробок тонких макарон. Рядом стоял большой рюкзак, бугрившийся консервами. Не поместившиеся жестянки с говяжьей и свиной тушенкой были сложены рядом пирамидкой. Особняком возвышались две башенки: бело-синие цилиндрики сгущенки и горбуша в собственном соку, из нее тетя Валя готовит очень вкусную уху. Видно, я позвонил как раз в тот момент, когда дядя Юра прикидывал, куда засунуть оставшиеся банки...

— Ого, поздравляю! — Он увидел в авоське мое приобретение. — А ты боялся! С маской теперь другая жизнь начнется! А поворотись-ка, племяшка! Ну, ты прямо как фирмач из «Интуриста»! Сандалии — просто улёт! Где прибарахлились?

— В «Детском мире».

— С ума сойти! Лидуша разбогатела?

— Взяла в кассе взаимопомощи.

— Тимофеич знает?

— Пока нет.

— Ладно, когда начнутся разборы полетов, мы будем далеко.

— А где тетя Валя?

— На службе. Ей отчет надо допечатать. Без этого отпуск не положен.

— Вот, маман у нее занимала. — Я вынул из авоськи коробочки с желатином.

— Очень хорошо! Соня уже спрашивала. Мы же у нее брали. Совсем желатин в магазинах пропал. Страна, где одно кончилось, а другого не завезли. Ты готов к активному отдыху?

— Не совсем...

— А что случилось?

— Еще надо в парикмахерскую забежать.

— Правильно. Оброс, а там сейчас тридцать! Под Котовского будешь стричься?

— Под скобку.

— Ого! Да ты, вижу, совсем пижоном заделался!

— Ага...

Вот тут вроде бы самое время и попросить денег, объяснить, что ни один нормальный человек не удержится, чтобы по номиналу не схватить серию «Фехтовальщики». Но я знал: взрослые не любят, если у них вот так, сразу просят деньги. Сначала надо поговорить о жизни. Лида, когда хочет занять у сестры до получки, всегда сначала заводит речь про их деревянный дом на Овчинниковской набережной. Его снесли, когда мне было два года. Как он выглядел, я даже не представляю, но отчетливо вижу высокий порог, о который постоянно спотыкался и разбивал себе нос. Потом она вспоминает, как они ехали с бабушкой Маней в эвакуацию, как прятались во рвах от немецких самолетов, как отстала от поезда, а догнав эшелон, угостила сестру медицинским шоколадом. Тут тетя Валя начинает всхлипывать, и вот тогда моя дипломатичная маман просит ее выручить до аванса. Батурина всегда дает, но без особой радости.

— Что новенького? — солидно спросил я, начиная беседу о жизни.

— Даша родила, — весело доложил дядя Юра, пытаясь всунуть еще пару банок в рюкзак. — Никто не верил. Но есть еще порох в пороховницах. Хотя... Тайна сия велика есть...

— Кого?

— Мальчика.

— Сколько?

— Три сто. Жора с ума от радости сходит. Пять пачек чая выдул!

— Во мне было три пятьсот! — снисходительно напомнил я.

О том, сколько я весил при рождении, Лида вспоминает постоянно и с таким восторгом, словно от тяжести новорожденного зависит вся его будущая судьба. А вот бабушка Маня всем рассказывает другую историю: когда меня крестили (конечно, тайком от родителей), я схватил батюшку за бороду, и тот объявил, что мне предстоит стать большим человеком. Ох и хитрющие все-таки попы! Ведь на кого бы я ни выучился после школы, на дворника или на министра, большим-то я в любом случае стану — вырасту! Вон уже метр пятьдесят шесть.

— Назвали? — спросил я, соображая, как от младенца Капустинских перейти к денежному вопросу.

— Алексей. В честь космонавта Леонова.

— А почему, интересно, никто в честь Германа Титова не называет?

— Не по-русски как-то. Он же должен был первым лететь, но Хрущу имя не понравилось, мол, на Западе подумают, что русского человека у нас не нашлось, поэтому в космос запустили иностранца. Тогда Гагарина и назначили.

— Не может быть!

— Исторический факт.

— А можно мне завтра рюкзак понести? — спросил я и попытался оторвать от пола тяжеленную махину.

— Смотри пуп не сорви!

— Почем банка тушенки?

— Кусается тушенка. Но в Абхазии ее вообще нет. А свежее мясо там дорогущее. Привыкли драть с отдыхающих. Дармоеды! Койка — восемьдесят копеек в день! Совсем сбрендили!

— Корм тоже такой дорогой — просто ужас какой-то! — Я зачем-то вынул из авоськи и показал дяде кулек, добавив жалобно: — Но без еды они погибнут.

— Кто?

— Рыбки.

— Поиздержался? — внимательно посмотрел на меня дядя Юра.

— Ага...

— На стрижку башли остались?

— Нет.

— Даже на обратную дорогу нет?

— Угу...

— Пробашлялся? Бывает. Я как-то из ресторана в Серебряном бору целую ночь домой шел! С инструментами.

— И никто не подвез?

— На Пресне поливальная машина сжалилась...

Батурин подрабатывает, по вечерам играя в ресторанах. Для этого у него есть переносная ударная установка: барабаны, палочки, щетки, педальные тарелки; все это умещается в рюкзаке и двух брезентовых чехлах, сшитых на заказ. Установка стоит, как призналась страшным шепотом тетя Валя, тысячу рублей! За «халтуру в кабаках» зарплату не дают, но выпивающие граждане, если понравилось исполнение, могут расщедриться на рубль, трешку или даже на пятерку. Эти деньги называются парносом. Особенно много парноса набирается, если Башашкин работает с певцом Ободзинским, который по телевизору почему-то никогда не выступает. Например, недавно они повторили новый шлягер «Льет ли теплый дождь, падает ли снег...» шесть раз и заработали на четверых за вечер аж сто рублей! Но так случается редко, потому что певец этот запойный. А в тот раз, в Серебряном бору, с парносом вышел, видно, полный облом...

Помявшись, дядя Юра извлек из кармана кителя, висевшего на стуле, кошелек, сначала открыл отделение с мелочью, встряхнул, но потом, передумав, вынул из кожаных складок новенький бумажный рубль с острыми, как бритва, краями:

— Смотри не обрежься, Пцыроха!


23. Самозваные улицы

Я богат! Не было ни гроша — да вдруг алтын! Надо будет спросить у Алексевны, что такое алтын. Ну, грош — понятно, это совсем уж ничтожная мелочь. Соседка показывала мне крошечную медную монетку, на которой написано «1/4 копейки», и уверяла, будто на нее можно было напиться сбитня до одури. А что можно сегодня купить на четверть копейки? Ничего...

Раздумывая, где бы разменять рубль, чтобы сесть в троллейбус, я вышел из полупустого Комсомольского переулка на запруженную Маросейку: мимо неслись майонезного цвета «Волги» с шашечками на боках, горбатые «победы», новенькие угловатые «москвичи», грузовики с деревянными бортами, «бычки», крытые брезентом, военные газики, хлебные фургоны, «каблучки» — на таких развозят по магазинам продукцию маргаринового завода. Величественно проехали черные машины с начальниками — видимо, прямо в Кремль, который отсюда недалеко. Сквозь стекла виднелись гордо поднятые головы в шляпах. Руководители всегда ходят в шляпах, а вот их заместители почему-то в кепках. Наверное, так полагается. Протарахтел мотоцикл с коляской, в ней сидела, прижав уши, большая удивленная собака. Проплыл долгий синий троллейбус, щелкая и цепляясь за искрящие провода длинными «рогами». Они иногда соскакивают, чаще на повороте, мотор сразу глохнет, и транспорт останавливается.

— Ну вот, приехали! — огорчаются пассажиры.

Тогда недовольный водитель, чертыхаясь, вылезает из кабины, надевает резиновые рукавицы, чтобы не шарахнуло током, обходит троллейбус кругом и, размотав привязанные к штангам канаты, повисает на них всем телом, стараясь совместить пазы на концах «рогов» (Тимофеич называет их кронштейнами) с проводами. Но это очень трудно, так как провода высоко, а пазы очень маленькие, да и «рога», видимо, чересчур упругие. Иногда водитель возится минут десять, а пассажиры смотрят на часы и ругаются, грозя написать в Мосгортранс. Однажды мы так простояли почти час, шофер был молодой, неопытный, худенький, и один толстый пассажир, жутко спешивший на совещание, дал мне подержать свой портфель и взялся тянуть тугие канаты вместе с водителем. Когда мотор заработал, толстый оглянулся, не заметил меня и схватился за сердце:

— П-портфель... Годовой отчет... Мне дурно!

— Эй! — Я дернул его сзади за пиджак.

— Мальчик, разве можно так пугать! — прошептал он, обернувшись и вытерев пот со лба, а потом полез в карман, чтобы дать мне на мороженое.

— Гражданин, вы в своем уме? — возмутилась Лида. — Не на паперти.

— Я просто хотел поощрить вашего мальчика...

— Ну не деньгами же!

— Конечно, конечно, извините, мамаша!

Когда мы уже сели в троллейбус, я спросил у Лиды:

— А что такое паперть?

— Тебе еще рано...

Кстати, Маросейка — первое городское название, которое я услышал и запомнил. Так ее всегда называли, хотя на указателях, привинченных к стенам и напоминающих циферблаты, прикрытые сверху жестяными шляпками, русским языком написано: «Улица Богдана Хмельницкого». Это такой гетман из учебника — в чалме с пером, — он навеки воссоединил Украину с Россией.

Взрослые, конечно, странные люди, они упорно не хотят называть улицы и переулки теми именами, какие черным по белому написаны на указателях. Поэтому развелось страшное количество самозваных мест. Вот, например, если пойти по Маросейке налево, от центра, никуда не сворачивая, то примерно за час можно добраться до нашего общежития. После Богдана Хмельницкого будет улица имени Чернышевского, писателя-революционера, которого проходят в девятом классе. Но для всех это Покровка. За Садовым кольцом начинается улица Карла Маркса, учителя нашего Ленина, но ее никто, кроме водителей, объявляющих остановки, так не называет, а только Старая Басманная, и всё тут!

Правда, «Разгуляй» пишется и слышится одинаково. А могли бы присвоить имя какого-нибудь Героя Советского Союза, ведь называется эта площадь так весело, потому что в старину в центре, около Кремля, водку пить запрещали, царь ругался, как Лида на наших мужиков, если они громко стучат под окном костяшками домино. Разгуляться можно было только на окраине, за Садовым кольцом. Здесь образовалось что-то вроде нынешних Черемушек или, того хуже, Чертанова и распахнул свои двери знаменитый кабак. Он был как у нас сегодня «Арагви», где Башашкин однажды халтурил и объелся шашлыком по-карски. Кабак так и назвали — «Разгуляй». Дядя Юра мне по секрету рассказал.

От Разгуляя в сторону Измайлова идет Спартаковская улица, которую все зовут Елоховской. Из-за большой церкви слева. Она действующая. И там всегда много людей, но в основном пожилых, хотя и молодежь попадается. Пионеров, правда, не видно. В тот раз, когда я держал портфель пугливого толстяка, мы тоже потом проезжали на троллейбусе мимо Елоховской церкви.

— Хлопчик, это ты про паперть спрашивал?

— Ага... — Обернувшись, я увидел старушку в платочке.

— Вон, гляди, ступеньки перед храмом! Это и есть паперть. Там бедным денежку подают.

— У нас нет бедных, — возразила Лида.

— Богатых у нас нет... — улыбнулась старушка деснами.

Бауманскую улицу, которая начинается после Елоховской, упорно обзывают Девкиным переулком. За что — не знаю. Зато Бакунинскую улицу никак не переиначивают. Уважают революционера, хоть и профессия эта теперь не нужна народному хозяйству. А вот наш Балакиревский переулок так и остался Рыкуновым, как при царе. И хоть ты тресни!

Ничего не понимаю...

Так вот Маросейка... Сюда меня привезли из роддома, что рядом с Немецким кладбищем. Наш двухэтажный дом стоит против Комсомольского переулка. Там с «довойны» жили бабушка Аня, тетя Клава и Тимофеич, а когда он привел после свадьбы туда Лиду, им отделили занавеской угол, где меня, как говорит дядя Юра, и «сделали», точно я Буратино, мальчик из полена. Мы перебрались в общежитие, едва мне стукнуло три года, возраст почти бессознательный, но кое-что про квартиру на Маросейке я все-таки помню...

Окон ни во двор, ни на улицу в нашей комнате не было, только в потолке имелась застекленная рама, выходившая на чердак, и каким-то удивительным образом слабый дневной свет все-таки проникал к нам. Я лежал под этой рамой, смотрел вверх и знал со слов бабушки: если там по пыльному стеклу промелькнет маленькая тень — это пробежала мышка, если большая — кошка. Еще я помню бесконечный коридор, он вел на кухню. Научившись ходить, я ковылял сначала в комнате по стеночке, от стола к стулу. Но однажды бабушка Аня уложила меня, спела песенку про серенького бычка, который кусает непослушных детей за бочок не хуже волка, и ушла стряпать. А спал я, между прочим, не в собственной кроватке с высокими бортами (так теперь шикует вредитель Сашка!), а на двух связанных между собой стульях и до сих пор помню, как больно упирались в спину ободья сдвинутых вместе сидений.

Так вот, Анна Павловна ушла и неплотно закрыла за собой дверь. Я же проснулся, спустился на пол, побродил по комнате, вышел в коридор и, держась за разный выставленный вдоль стен скарб, добрался до дымной кухни и только на самом пороге, споткнувшись, упал, заорав благим матом. Тогда хозяйки, занятые своими кастрюлями и сковородками, меня заметили и стали успокаивать, восхищаясь тем долгим и полным трудностей маршрутом, который я только что осилил. Лишь бабушка Аня причитала, заламывая руки, так как в коридоре стоял ящик с острыми и опасными инструментами соседа-столяра.

— Чуть без глаза ребенка не оставили!

Еще я почему-то запомнил, как она, поджав губы, подбрасывала в руках и подозрительно ощупывала подушку с родительского топчана.

— Чтой-то совсем легкая стала...

— Анна Павловна, — чуть не плача, отвечала Лида. — Побойтесь Бога! Кому ваше перо нужно?

— Не знаю, не знаю... — ворчливо отвечала бабушка. — Может, и никому не надобно, да только не та подушка стала, совсем не та, дряблая вовсе...

Маман рыдала и порывалась вернуться на Пятницкую, к маме, Тимофеич стучал кулаком по столу, а тетя Клава мочила виски уксусом, от которого щипало в горле, и обещала от всего этого кошмара завербоваться на Север. Но все кончилось хорошо: Лиде, как молодому специалисту, дали комнату в общежитии маргаринового завода, и мы переехали туда. Неужели я все это запомнил? Нет... Скорее всего, обидчивая маман в сердцах рассказывала...

Кто, интересно, теперь обитает в нашей комнате с окном в потолке? Когда вырасту, обязательно зайду в нашу квартиру на втором этаже и проведаю — вдруг кто-то еще остался из прежних жильцов, хоть и прошло столько лет!

Я вообразил, как адмиралиссимус Ураганов, в черной парадной форме, с кортиком на боку, с аксельбантами и медалями, появляется на пороге старой квартиры. «Вам кого, товарищ?» — «Не узнаете?» — «Нет... Ой! Как вырос-то!»

— Мальчик, ну что ты столбом встал! Тут люди ходят!

Я посторонился, давая дорогу тетке с ковром, свернутым трубой, и вспомнил, что надо бы, наконец, разменять рубль. Проще всего зайти в угловой гастроном, но кассирши не любят «разбивать», как говорят в Сухуми, бумажные деньги, им всегда мелочи не хватает. Разумнее купить за копейку коробку спичек, но кто же продаст ребенку огнеопасный товар? Никто. Придется съесть еще одно мороженое, самое дешевое — фруктово-клюквенное в бумажном стаканчике за семь копеек. Но если прибавить сюда проезд на троллейбусе, то от рубля останется всего 89 копеек. Ах, как быстро улетучиваются деньги! Не зря Тимофеич, узнав, что до получки нет ни копья, кричит, багровея, на бедную Лиду:

— Тебе что, деньги карман жгут? Кулёма!

Еще неизвестно, как он отнесется к сегодняшним тратам, но завтра мы будем уже далеко, а наедине «предки» почти не ссорятся.

И тут мне в голову пришла гениальная мысль: надо быстренько дойти до метро «Площадь революции», там в кассе разменять рублевку на четыре двугривенные монеты и пятачки, один из которых опустить в светящуюся щель турникета, а потом с замиранием сердца пройти между двумя опасными «костылями», внезапно выскакивающими из боковых прорезей, нанося чувствительные удары по бокам.

Я еще помню, когда в метро пропускали контролеры. Женщины в черных мундирах и красных беретах стояли у входа наготове, как пограничницы, они забирали билеты, надрывали и бросали в высокие, выше меня, железные урны с узким горлом. Турникеты появились, когда я пошел в школу, а после семи лет за детей в транспорте уже надо платить. Некоторым везет: Витька Расходенков, самый маленький в нашем классе, бесплатно ездил на метро до одиннадцати годков, каждый раз жалобным голосом сообщая дежурному, что, мол, его забыли забрать из детского сада, и вот теперь он самостоятельно, с риском для жизни добирается домой. Сотрудники станции всякий раз были настолько потрясены безответственным поведением разгильдяев родителей, что не обращали внимания на школьную форму маленького проходимца. Но однажды все-таки заметили — даже не форму, а пионерский галстук, который он, обнаглев, поленился снять... Витьку забрали в детскую комнату милиции и вызвали отца, который пришел в бешенство, обещал сделать из обманщика «бешбармак», но, конечно, потом простил и даже похвалил за находчивость. Меня Лида убила бы!

Новые турникеты были красивы: деревянные, полированные, а в стеклянном окошке загоралась стрелка, разрешавшая проход. Тимофеич выдал мне пятак, я опустил его в щель и смело шагнул, однако непонятно почему из прорезей выскочили «костыли», больно ударив меня в живот, я испугался и зарыдал. Маман потребовала начальника станции, прибежал дежурный в фуражке и стал сбивчиво объяснять, что модель экспериментальная, неотрегулированная и они уже просигналили куда следует, что фотоэлемент турникета иногда принимает детей за посторонние предметы вроде неоплаченного багажа. Одному ребенку совсем недавно ребро сломали, так что я еще легко отделался.

— А вот вы у меня легко не отделаетесь — немедленно сообщу в райком! — сурово пообещала Лида. — Над пассажирами они экспериментируют!

— Ваше право! — развел руками дежурный, видимо уставший от нареканий. — Не мы эти костоломы производим!

— А кто?

— Вам номер почтового ящика назвать или сразу адрес?

— Не надо... — охолонула маман. — Но вы все-таки поосторожнее, хотя бы с детьми!

С тех пор турникеты по просьбам трудящихся усовершенствовали, и они перестали считать детей «неоплаченным багажом», но я до сих пор прохожу сквозь них с замиранием сердца, ожидая сокрушительного удара по ребрам. Зато потом, когда встанешь на движущуюся «лесенку-чудесенку», совсем другое ощущение! Эскалатор — это бесплатный аттракцион. Иногородние так и катаются: вверх — вниз, вверх — вниз, пока на них дежурная не рявкнет:

— Вы что мне тут аттракцион устраиваете! Езжайте в Парк культуры!

Бывая на «Площади революции», я обязательно подхожу к бронзовому матросу с маузером и к пограничнику с овчаркой, у которой блестит нос, так как его все норовят потрогать — и не только дети, между прочим. Башашкин, к неудовольствию тети Вали, всякий раз восхищается пловчихой в купальнике. Говорит: лучше только девушка с веслом! Отцу нравится футболист с мячом, а Лиде — студент с книгой, на что Тимофеич как-то недобро усмехается. Когда маман училась в техникуме в Воронеже, за ней настойчиво ухаживал студент вуза, звал замуж и до утра помогал готовиться к экзаменам, что у отца вызывает такую же ярость, как у Лиды — наличие в плановом отделе завода «Старт» крашеной выдры по имени Тамара.

От «Площади революции» всего две остановки до нашей «Бауманской» станции, а там уж всё рядом. Сворачиваешь налево, на улицу Энгельса, которую местные зовут Ирининской, идешь мимо Немецкого рынка, где иногда продают, прикрывая газетой и озираясь, сахарных петушков на палочках: пять копеек за штуку. Если же зайти через деревянные ворота в ряды и походить вдоль крытых прилавков, можно от души напробоваться зимой — квашеной капусты и соленых огурчиков, а летом — разных ягод: слив, вишни, смородины, крыжовника, черники, гонобобеля, малины... Но для этого надо аккуратно пристроиться к каким-нибудь взрослым, делая вид, будто ты пришел с ними, как ребенок, и вынужден тоже пробовать на вкус разную ерунду по семейной обязанности. Тут важно затесаться между двумя парами, чтобы до конца было непонятно, с кем ты в самом деле пришел на рынок. Мы с Расходенковым и Виноградовым иногда так делаем. Но рано или поздно мнимые родители догадываются, в чем дело, и шугают нас, обзывая вдогонку беспризорниками. Витьку однажды поймали за ухо, но он, рыдая, сказал, что дома буквально голодает, в результате получил полтинник на пропитание. В общем, смехотура!

За Немецким рынком уже идет Малый Гавриков переулок с ненавистной детской парикмахерской...

Направившись к метро, я задержался на красном светофоре напротив Политехнического музея и ждал, пока проедут машины, поднимавшиеся снизу, от Солянки. Рядом стояла бабушка со щекастым внуком, и он горячо рассказывал ей содержание фильма «Фантомас разбушевался», который я видел перед отъездом в лагерь. Отличное кино! Вовка Лемешев, мой друг и одноотрядник, уверял, будто видел в ларьке двойную фотку Жана Маре: на одной стороне он в роли журналиста Фандора, а на другой — Фантомаса. Я Вовке не поверил, но он клялся, а кто-то из ребят даже подтвердил.

Перейдя улицу на зеленый свет, я направился к прозрачному киоску «Союзпечати», притулившемуся к музейной стене. Через стекло хорошо были видны развешанные при помощи скрепок на леске в три ряда снимки артистов: Вера Орлова, Муслим Магомаев, Нонна Мордюкова, Юрий Гуляев, Майя Кристалинская, Олег Стриженов, Анастасия Вертинская, Михаил Пуговкин, Наталья Варлей, Юрий Никулин, Георгий Вицин... Фамилии некоторых я забыл, но помнил их главные роли: Шурик, Штирлиц, Деточкин, Чапаев, Ихтиандр, поручик Ржевский, Анискин, Трындычиха, Фанфан-тюльпан, адъютант его превосходительства, капитан Тенкеш... Остальные лица тоже были мне знакомы по каким-то фильмам, но имена и роли, хоть убей, я никак не мог извлечь из памяти, так наша Алексевна постоянно забывает Утёсова, называя его певцом с «шероховатой фамилией». Неужели склероз начинается так рано, при переходе из шестого в седьмой класс?! Надо полистать «Здоровье».

Однако никакого Фантомаса на витрине не оказалось. Вот ведь какой врун Лемешев! Для надежности я решил изучить не только снимки, висящие на леске, но и те, что разложены внизу, между блокнотами, телефонными книжечками, карандашами и комплектами открыток «Москва — город-герой».

Вдруг на глаза мне попались темные очки необыкновенной красоты, и всего-навсего за 80 копеек! Не может быть! Они были янтарного цвета, с чуть приподнятыми черными углами, как в фильме «Его звали Роберт».

Эдик, лучший ныряльщик Нового Афона, носил точно такие же и уверял, будто купил их на рынке в Сухуми за десять рублей, так как это «чистый импорт», а точнее, турецкая контрабанда! Мурашки пробежали по моему телу. В прошлом году я, как малолетка, ходил по субтропикам без очков и чувствовал себя неполноценным, даром что из Москвы. Надо брать! Но тогда не хватит денег на стрижку... Я отрицательно помотал головой, запрещая себе этот безумный поступок, и грустно побрел ко второму светофору, чтобы перейти на улицу Куйбышева, которую все называют Ильинкой.

Снова горел красный свет, и пока я ждал, мне в голову пришла гениальная идея: хватаю очки, а на стрижку беру в долг у государства. Почему бы и нет? Ведь государство занимает у советских людей деньги, если это необходимо стране! В раннем детстве мне попалась в серванте железная коробка со странными зелеными бумажками, напоминавшими купюры. Умея немного читать, я разобрал: «Государственный заем восстановления и развития народного хозяйства». Назывались эти бумажки облигациями, и на них стояло: 25, 50, 100 и даже 200 рублей. Самая старая облигация была 1947 года, а самая свежая — 1961-го. Ко мне как раз зашел в гости Петька Коровяков, и мы стали играть в карты, в пьяницу, точно взрослые, ставя на кон эти бумажки.

Пришла с работы Лида и страшно раскричалась:

— Кто вам разрешил взять ценные бумаги!

Она отняла у нас облигации, бережно сложила в железную коробку и строго-настрого запретила впредь к ним прикасаться.

Петька пожал плечами:

— Тетя Лида, зачем вы так волнуетесь? Это же фантики. Денег никто вам за них никогда не вернет. Ими можно сортир обклеивать... — явно повторяя чьи-то слова, заявил мой приятель Петька.

— Кто же тебе такое сказал, мальчик?

— Мама.

— Очень странно! Галина Терентьевна образованная женщина, главный технолог и говорит такие непонятные вещи... Да, государство заняло у народа деньги, чтобы поднять экономику, а потом обязательно вернет нам все до копейки!

— Когда рак свистнет... — усмехнулся Коровяков.

— Вернет! — твердо повторила Лида. — А с Галиной Терентьевной я поговорю!

И видимо, поговорила, так как Петьке надолго запретили ходить к нам в гости, а меня даже не позвали к нему на день рождения, хотя, как рассказал потом Мишка, там было полно детей и выкатили огромный кремовый торт с зажженными свечками, которые Петька задул только с третьего раза.

Так вот, почему бы и мне не занять денег у государства? Решено: поеду не на метро, а на троллейбусе. Там если опускаешь в кассу серебро, потом из тех монет, что передают на оплату другие пассажиры, отсчитываешь себе сдачу медью. За тем, сколько кто опустил и потом взял, никто особо не следит, разве какой-нибудь дотошный пенсионер. Но если повезет, можно преспокойно собрать сорок копеек на стрижку, а потом, когда появятся лишние деньги, вернуть в казну. На день рождения мне обязательно дадут, как говорит дядя Юра, «на бедность», и государству не придется ждать, как трудящимся, двадцать с лишним лет. Самое большее — три месяца...

Я бегом вернулся от светофора к киоску и попросил продавщицу:

— Покажите!

— Что? — уточнила она, отрываясь от «Крокодила».

— Очки.

— Вот, пожалуйста, молодой человек. Очень к вашей куртке подойдут.

— Спасибо! — поблагодарил я, подумав, что к этой идиотской куртке лучше всего подойдет клетчатая кепка клоуна Олега Попова, чья фотография всегда есть в продаже.

Я примерил очки, сидели они плотно, в нос не впивались, уши дужками не резали. В витринном стекле отразилась моя совершенно шпионская рожа.

— Просто Бельмондо! — восхитилась киоскерша.

— Импорт?

— Отечественные, но оч-чень модные. Умеют у нас делать, когда захотят. Бери, паренек, последние!

«Да что ж это такое! Все у них последнее, что ни возьми!»

— Скажите, — небрежно отдавая рубль, поинтересовался я, — у вас случайно нет в продаже фотографии Жана Маре?

— Была, но разобрали.

— В роле Фантомаса?

— Нет, просто сам Жан Маре, в пиджаке и галстуке.

— А в роли Фантомаса?

— Скажешь тоже! Кому эта зеленая морда нужна? — засмеялась она, отсчитывая медь.

— А можно двугривенный?

— Посмотрю, вроде был где-то...


24. Секретный контролер

Зажав двугривенный в кулаке, я отправился на остановку, нацепил на нос новые темные очки. В кино так всегда поступают злоумышленники, когда идут на дело, и милиция вполне могла бы задерживать их в таком вызывающе подозрительном виде еще на пути к месту преступления. Окружающий мир стал зеленовато-мрачным, а прохожие, в особенности лысые дядьки, удивительно напоминали теперь Фантомасов, запросто разгуливающих по московским улицам.

На остановке, возле сберкассы, скопилось довольно много людей: народ уже двинулся с работы домой и нервничал, ожидая запропастившийся транспорт.

«А ведь и рубль можно собрать запросто! — подумал я, но тут же отогнал эту неправильную мысль. — Нет, позаимствую у государства ровно двадцать шесть копеек — на стрижку — и обязательно верну со временем...»

Слева от остановки, за сберкассой, располагалась булочная-кондитерская, где бабушка Аня покупала «ситники», Лида — пирожное «Картошку», которое я просто обожаю, а тетя Валя брала восхитительный торт «Подарочный», пропитанный кремом, весь усеянный орехами и обсыпанный сахарной пудрой. Из булочной ветер приносил нежный запах сдобы. Когда в детстве я гостил у Батуриных, мы с Мотей сюда часто наведывались. Из его окон была видна полукруглая подворотня, куда заезжал хлебный фургон со свежей выпечкой. Главное — не прозевать! Толстяк влетал в комнату Башашкиных и кричал:

— Подъем, товар-р-рищ часовой, срочно одевайся, а то опоздаем!

Я вскакивал как ужаленный.

— Юрочка, ты куда? — спрашивала бабушка Елизавета Михайловна.

— За орешками!

Батоны, булки, караваи, халы, плюшки, бублики, баранки, ромовые бабы и все остальное хлебное богатство в магазин доставляли в застеленных пергаментом деревянных ящиках-лотках, которые вынимали из фургона как противни из духовки. Так вот, в одном или двух ящиках таились калорийные булочки с изюмом и жареными орешками, приставшими к верхней румяной корочке. В тех же лотках везли и кексы, и венгерские ватрушки, густо обсыпанные сахарной пудрой.

Пока все это трясли с хлебозавода по выбитому асфальту или булыжной мостовой, орешки и пудра стряхивались на пергамент, даже изюм, выпиравший из кексов и булочек, вываливался. Наконец машина въезжала в подворотню. Приняв товар, продавцы красиво выкладывали свежайшую выпечку на витрину, а магазинный грузчик Семен Иванович встряхивал, накреняя, пустые лотки, и в углу скапливалась дивная смесь орехов, изюма и сахарной пудры.

Наверное, если бы в Кремле собрали самых знаменитых кондитеров страны и приказали под страхом исключения из партии придумать для советских детей новое, небывалое лакомство, ничего вкуснее этой дивной смеси на дне хлебных лотков они бы изобрести не сумели. И я отчетливо вижу, как бедные кондитеры один за другим выходят, понурив головы, из Спасских ворот и отдают свои красные книжечки с профилем Ильича строгому милиционеру в барашковой ушанке.

Вот за этой-то вкуснятиной мы и мчались с Мотей, едва дождавшись, когда загорится зеленый свет. Семен Иванович отрывал куски пергамента, ловко скручивал «фунтики», насыпал туда дивную смесь и вручал детям, вставшим в очередь, спрашивая на всякий случай, как они учатся и слушаются ли старших. Разумеется, все успевали на пятерки и вели себя образцово. Врунов и среди пионеров хватает. Понятное дело, о бесплатном угощении знала вся малолетняя округа, ведь подворотня была видна не только из окон Моти. Хвост выстраивался заранее. Главное — оказаться в первых рядах, так как больше четырех-пяти «фунтиков» за один привоз наскрести не удавалось. Несколько раз мы прибегали первыми, но бывало, и безнадежно опаздывали.

Минувшей весной Семен Иванович посмотрел на нас и покачал головой:

— Э-э, пацаны, это же для маленьких, а вам уже к станку пора! В последний раз угощаю, учтите! Ради праздника...

Грузчик был по случаю Дня Победы при своих медалях — «За отвагу» и «За взятие Кёнигсберга».

— А тебе, Матвей, худеть надо, иначе ты ни в какую гимнастерку не влезешь. Понял?

— Понял, дядя Семен...

«Вот так и кончается детство...» — подумал я.

25-й троллейбус все никак не шел. Может, снова рога с проводов слетели? Люди на остановке уже начали роптать, они ворчали: мол, правильно сняли Егорычева, он все развалил, а новый начальник Москвы Гришин что-то долго запрягает, пошел второй год, как его назначили, а троллейбуса не дождешься.

— Не за это Егорычева сняли!

— А за что?

— Он правду с трибуны сказал!

— Кому?

— Самому!

— Ну и дурак...

— Надо писать, надо жаловаться! — заявил мужичок в шапочке, сложенной из газеты.

— В ОТК! — поддакнул я.

— При чем тут ОТК? В Мосгортранс! Сходи-ка лучше, парень, на угол — посмотри, может, на подъеме тарантас застрял. Только очки сними, а то ни хрена не увидишь!

Я растерялся и что-то промычал в ответ.

— Не русский, что ли?

— Пионер! — глупейшим образом возразил я.

— А коли пионер — бегом!

Обычно троллейбус тяжело, словно пенсионер по лестнице, поднимался вверх от Солянки к Маросейке. Сперва из-за взлобка показывались «рога», потом желтая крыша, наконец бликующее на солнце лобовое стекло, словно вдавленное вовнутрь. Но я ничего такого не увидел. Снизу к перекрестку, отдуваясь, брел прохожий в жеваном летнем костюме и рубахе с вышивкой по вороту. Макушку прикрывала бархатная тюбетейка.

— Извините, — обратился я. — Вы там, внизу, троллейбус не видели?

— Видел. Целых три, — ответил он, смерив меня ироническим взглядом всего — от апельсиновых сандалий до курортных очков.

— Едут?

— Плывут. Варварку затопило. Озеро там теперь. Байкал. Москанализации голову надо оторвать! Эх... — Жеваный махнул рукой и двинулся на зеленый свет в сторону Политехнического.

А я остался на углу. Отсюда хорошо просматривалась темно-серая чугунная часовня с большими крестами на запертых дверях. Ее поставили в честь гренадеров, освобождавших Болгарию. Про то, как турки угнетали братьев-славян и как наши «чудо-богатыри» в жуткий мороз взяли крепость Шипку, изображенную на пачках сигарет, рассказывала мне бабушка Елизавета Михайловна, когда водила на прогулки по бульвару: вниз, к Варварке, и обратно — вверх, на Маросейку. Но чаще она садилась с книгой на скамейку и разрешала мне побегать с другими детьми. Мы носились вокруг клумбы и, улучив момент, заглядывали с трепетом сердца в замочную скважину. В солнечные дни благодаря прозрачной крыше внутри часовни было довольно светло и виднелись старые, выцветшие венки. Под ними, понизив голос, объясняли местные ребята, стоят гробы с мертвыми гренадерами, но они выглядят совсем как живые — только не дышат. Раз в год чугунную дверь отпирают секретным ключом, поднимают крышки с гробов, чтобы проверить сохранность чудо-богатырей и окропить их святой водой. Но делают это рано утром, пока в округе все еще спят...

Наконец показался троллейбус. Я бегом вернулся на остановку и деловито сообщил очереди, что ждать осталось совсем недолго.

— Как же ты сквозь такие очки увидал, пижон? — удивился веселый дядька в газетной шапочке.

— Главное теперь, чтобы на повороте штанги не сорвало! — запереживала усталая женщина с сумками, такими полными, что треугольные молочные пакеты едва не вываливались на асфальт.

Но, видимо, водитель оказался мастером своего дела, поворачивал широким полукругом, медленно и осторожно, в итоге — кронштейны щелкали, искрили, но все-таки удержались на проводах.

— Слава богу, «стекляшка»! Поместимся.

25-й, тяжело приседая, подвалил к тротуару и с треском открыл складные двери. Это был новый — красно-белый просторный троллейбус с большими окнами, в том числе на крыше, хотя по Москве все еще ходили и старые — сутулые сине-желтые колымаги со скошенным лобовым стеклом. Они были тесные, темные, тряские, но зато там можно было поднять стекло, закрепить деревянную раму специальными «собачками» на желательной высоте и выставить на ветерок руку, чтобы махать встречным машинам.

Я снял от греха очки, подсадил усталую тетку с сумками, хотел пропустить вперед и веселого дядьку в газетной шапочке, но он со словами «молодым везде у нас дорога» втолкнул меня вовнутрь. Народу набилось много, но еще не впритык. Я демонстративно бросил двугривенный в прозрачную кассу, аккуратно выкрутив, оторвал билетик и стал ждать. Древняя бабушка села с внучкой на место для пассажиров с детьми и инвалидов, порылась в замшевом кошельке и отсчитала мелочь.

— Не опускайте! — попросил я, забрал четыре копейки и снабдил ее билетом.

Из глубины салона передали еще гривенник и двушку, я ссыпал монеты в карман и вдруг почувствовал на себе подозрительный взгляд. У окна, рядом с бабушкой, сидел пассажир, по виду явно не инвалид и даже не пенсионер. На нем были черный, несмотря на лето, костюм, белая рубашка с плетеным галстуком, а на коленях лежала коричневая папочка с молнией — такую же Лиде в прошлом году выдали как делегату районной конференции. Но больше всего меня насторожила его прическа — на редкость аккуратная, даже прилизанная. Лицо тоже было опасное — внимательное, чуть насмешливое. К тому же на месте, где сидеть ему явно не полагалось, прилизанный устроился так, точно имел на это полное право.

— Передайте в кассу! — попросил кто-то.

Мне в ладонь вложили целых шестнадцать копеек, и странный пассажир с интересом следил за тем, как я поступлю с этими деньгами.

«Секретный контролер!» — мелькнуло в моей голове, и тело покрылось от страха даже не гусиной, а страусиной кожей.

— Не забывайте своевременно оплачивать проезд! — строго напомнил в микрофон водитель. — Проездные документы предъявляйте!

Мне ничего не оставалось, как равнодушно опустить деньги в прозрачную кассу, оторвать четыре билета и передать в глубь салона, осторожно косясь на «секретного контролера». Опытный специалист! Вот он вроде как равнодушно отвернулся и смотрит теперь в окно: мы как раз проезжали Покровские ворота, огромный рыбный магазин, где в бассейне, выложенном кафелем, плавали метровые сомы.

Здесь однажды нервный продавец бросил атлантическую селедку пряного посола в тетю Валю, которая замучила его, выбирая такую рыбку, чтобы и жирная, и с икрой, и с живыми глазами, и с ровной чешуей... Четырежды она возвращалась, передумав, от кассы и просила «завесить другой экземпляр — поинтересней». На пятый раз он запустил в тетю Валю отборной сельдью, и на новом светло-кремовом платье отпечатался четкий масляный силуэт. Вызвали директора магазина, тот схватился за голову и умолял ничего не писать про этот возмутительный случай в жалобной книге, так как они борются за звание образцового учреждения торговли, а тем более не обращаться в милицию. Он обещал, что впредь лично будет завешивать пострадавшей лучшую сельдь, а платье приведет в порядок за свой счет, не оставив следов, так как заведующая соседней химчисткой — его лучшая подруга, почти родственница. После долгих раздумий тетя Валя согласилась, и с тех пор селедочка у Башашкиных и вправду «жирнее и нежнее белорыбицы», как выражается дядя Юра.

...Я еще раз исподтишка глянул на «секретного контролера». Теперь он якобы читал газету. Зна-аем, как это делается! В бумаге проделана дырочка, через которую ведется незаметное наблюдение, чтобы схватить меня за руку, когда я, успокоившись, все-таки попытаюсь взять себе лишнюю сдачу. Ну нет, не на таковских напали!

— На, пижон, бери, — веселый мужик в газетной шапочке протянул мне свои копейки, он так долго рылся в карманах, что я уже принял его за опытного «зайца», который ищет деньги до самой своей остановки.

— Нет, спасибо, товарищ, мне больше не надо! Я опустил двадцать копеек и взял шестнадцать, — как на уроке математики, громко ответил я.

Прилизанный оторвался от газеты и посмотрел на меня с насмешливым одобрением, мол, не перевелись еще в СССР честные парни! Теперь мне оставалось одно — отойти от кассы, протолкаться в хвост, притиснуться носом к широкому заднему стеклу и с тоской смотреть на дорогу.

Мы переезжали Садовое. Справа на крыше двухэтажного углового дома полукругом торчали буквы: «кино Спартак театр». В них вмонтированы лампочки, и вечером надпись ярко светится. Чуть ниже, под карнизом, висела большая нарисованная афиша фильма «Свадьба в Малиновке»: не очень-то похожий на себя Михаил Пуговкин отплясывал с дородной хуторянкой, а на заднем плане буденновцы рубили саблями какой-то сброд. Музыкальная комедия. Вот, значит, почему в кассу стоит такая очередь!

Говорят, здесь крутили кино еще до революции, но называлось это место, конечно, по-другому, так как Спартак — вождь восставших рабов, а это при царе не приветствовалось. Внутри там как в музее: колонны, лепнина, хрустальные люстры, из стен торчат бронзовые светильники, а двери в зрительный зал задергиваются малиновыми портьерами с золотыми кистями. В буфете перед сеансами с низенькой сцены под пианино поет настоящая артистка в длинном блестящем платье, она прижимает сложенные руки к груди, закатывает глаза и дребезжит:

Звать любовь не надо — явится нежданно,
Счастьем расцветет вокруг.
Он придет однажды, ласковый, желанный,
Самый настоящий друг...
Взглядом ты его проводишь,
День весь как во сне проходишь.
Ночью лишь подушке, девичьей подружке,
Выскажешь мечты свои...

Я представил себе Шуру Казакову, как она ночью лежит, обняв подушку, не спит и думает обо мне...

Дядя Юра, разбирающийся по роду своей «халтуры» в вокале, называет таких исполнительниц «позором Москонцерта и ужасом филармонии». Кстати, только в кинотеатрах можно выпить лимонад «Крем-сода» и пиво «Дипломат», Башашкин его обожает. В магазинах эти напитки не продаются. И вот еще что удивительно: чаще всего старые кинотеатры («Радуга» тоже) устроены на втором этаже. Под «Спартаком», например, расположен угловой гастроном № 4, который бабушка Елизавета Михайловна упорно, до самой смерти, называла торгсином.

В прошлом году я смотрел в «Спартаке» комедию «Берегись автомобиля!». Она хоть и черно-белая, но мне очень понравилась, особенно как Деточкин угоняет «Волгу» из запертого гаража с помощью подъемного крана. А ведь не догадайся я, что прилизанный — самый настоящий «секретный контролер», сидеть бы мне в суде, как Деточкину, понурив голову. Вижу как наяву: прокурор стыдит меня за поведение, недостойное пионера, Лида тихо плачет от стыда за сына, Тимофеич заранее расстегивает ремень, а Башашкин и Нетто кричат: «Свободу Юрию Полуякову!»

Всю оставшуюся до Гаврикова переулка дорогу я ломал голову над тем, как выпутаться из безденежья. Конечно, перед парикмахерской можно было бы забежать на Чешиху, к бабушке Ане, отдать желатин и потихоньку попросить недостающие двадцать четыре копейки. Она, конечно, не отказала бы, но, увы, все деньги теперь, после того как бабушка в магазине сослепу перепутала трешку с пятеркой, хранятся в кошельке у тети Клавы, а она в ссоре с Лидой почти уже год.

Маман не одолжила ей тридцать рублей на зимнее пальто с цигейковым воротником, совершенно новое: соседи отдавали почти даром, потому что тетя Вера заболела, похудела, а ей срочно были нужны деньги на дорогие лекарства. Сначала ничто не предвещало ссору: Лида обещала взять тридцатку в кассе взаимопомощи, но там оказалось «шаром покати», так как бригадир Компанеец купил себе мотоцикл и «выгреб все до копейки». Тогда она хотела смотаться на Шелепихинский филиал, там есть своя касса. Но тут, как назло, сломался конвейер, и все испугались: горела «спецлиния», а с этим не шутят. К нам на ночь глядя зашел бледный наладчик Принцев и сказал, что всем теперь будет строгий выговор и «клизма с патефонными иголками». Лида подхватилась и убежала.

Будучи маленьким, я не понимал, что значит слово «спецлиния», хотя догадывался: за ним скрывается нечто ужасное. Иногда, засыпая, я слышал сквозь дрему:

— Миш, не приставай! У меня завтра спецлиния.

— Снова-здорово! Я что — на спецлинии женился?

Потом кое-что прояснилось: два раза в месяц на заводе делают партию для «спецточек» и «спецобслуживания». Попросту говоря, этот майонез может попробовать даже сам Брежнев!

— А Хрущев?

— Хрущев? — задумался Тимофеич. — По идее, и ему могут на стол подать, он хоть на пенсии, а все-таки на правительственной даче живет.

— А он какой-то особенный, этот спецмайонез?

— Нет, — улыбнулась Лида. — Он такой, как и положено. По ГОСТу.

— А что такое ГОСТ?

— Государственный стандарт.

— Как это?

— А так: яичный порошок должен быть свежий, горчица — качественная, уксуса не больше, чем положено, перец хорошо помолотый. И не дай бог пересолить или чего-то недоложить!

— А переложить?

— Тоже нельзя. С ГОСТом не шутят! Завернут продукцию из спецсанатория или распределителя — всем дадут по шапке.

Я вообразил специальную карательную машину вроде штамповочного станка, который чеканит алюминиевые «пистоли». Так вот, сквозь этот агрегат, через проход, напоминающий турникет, медленно, как за гробом, бредут гуськом работники маргаринового завода во главе с директором, все, как один, в зимних ушанках, и пресс с размаху опускается им на головы, отчего каждый провинившийся становится ниже сантиметров на десять.

В общем, перепуганная поломкой конвейера, Лида совершенно закрутилась, забыла про тридцать рублей, а когда вспомнила и смоталась на Шелепиху, пальто уже «уплыло в хорошие руки». Тетя Клава смертельно обиделась и объявила: мол, как деньги у них канючить, так мы первые, а как помочь родне — так нас днем с огнем в поле не сыщешь. И теперь на этом поле с нами никто рядом не сядет!

— Кто же это у вас деньги канючит? — возмутилась маман. — Я вам на Восьмое марта пять рублей подарила!

— Кто-кто... Юрка твой! Как придет — то гривенник, а то и полтинник у матери выцыганит. Не стыдно инвалида и пенсионерку обирать?

— Обирать? Мы? Мы вас обираем?! Как у тебя, Клавка, язык поворачивается?

— Кому Клавка, а кому и Клавдия Тимофеевна!

— А ну вас всех... к лешему! — Лида вспылила, воспользовавшись отцовским выражением, схватила меня за шиворот и уволокла прочь с Чешихи, хлопнув на прощание дверью.

— Давай, давай, еще и Мишку накрути! — крикнула вдогонку тетя Клава.

А Тимофеича накрутить легче легкого, он заводится с полуоборота, как трофейный мотоцикл «Хорьх».

Дома отец оттаскал меня за ухо и предупредил:

— Если Клавка еще раз мне скажет, что ты у них там побираешься, выпорю как сидорову козу! На задницу долго не сядешь! Понял?

Да уж куда понятнее: деньги на стрижку «под скобку» взять неоткуда. Перспектива печальная: прихожу я домой лохматый, Лида на меня смотрит с ужасом, ее глаза наполняются слезами, и она шепчет дрожащими губами: «Как же так, сынок, ведь я же тебе маску купила, а ты... ты...»

— Гавриков переулок, — объявил водитель и добавил с неприязнью: — Магазин «Автомобили».

Пробираясь к выходу, я заметил, что «секретного контролера» на посту уже нет — видимо, закончилась смена и он сошел, скорее всего, на Разгуляе, где райком. Там ведь все отчитываются о проделанной работе. Придет прилизанный и доложит кому следует: «Честная у нас подрастает смена! Ни копейки лишнего себе не берет! Любо-дорого посмотреть! Вот, глядите...» — и выложит на стол мгновенный снимок. Он сразу после щелчка выползает из фотоаппарата — таким пользовался комиссар Жюв в фильме «Фантомас против Скотленд-Ярда». А тут, как нарочно, явится на семинар Лида. «Откуда у вас эта карточка? — побледнеет она. — Что он еще натворил?» — «Не волнуйтесь, ничего не натворил. Наоборот, этот ребенок проявил чудеса честной принципиальности! Вы случайно не знаете, где он живет?» — «Зачем вам?» — «Хотели бы поблагодарить родителей за образцовое воспитание». — «Не знаю...» — потупится моя скромная маман.


25. Такси при коммунизме

Троллейбус остановился напротив магазина «Книги». В другое время я бы непременно заглянул туда — узнать, не вышел ли еще восьмой том Детской энциклопедии, на которую мы подписаны. Кроме того, там есть «уголок филателиста», скромный, но все-таки...

Я люблю книжные магазины, особенно букинистические. Смотришь на пожелтевший томик с «ятями» и понимаешь: люди, которые его читали, давно умерли, а он лежит себе преспокойно под стеклом или стоит как торт или бутылка коньяка. Старые книги похожи на выдержанные вина, которые так ценили мушкетеры: чем больше лет прошло, тем вкуснее и дороже. Впрочем, Башашкин говорит, что любое, даже самое лучшее, вино лет через тридцать–сорок превращается в уксус — и пить его невозможно. А книги?

Между прочим, когда-то директором этого магазина на Бакунинской был мой дедушка Илья Васильевич, отец Лиды, он погиб в самом начале войны, даже до фронта не доехал, пропал без вести под бомбежкой. Бабушка Маня много раз показывала мне пожелтевшую похоронку с обтрепанными краями, бумажку размером с почтовую открытку. На самом деле она называется иначе — «Извещение». Часть слов напечатана типографскими буквами, а пробелы заполнены от руки фиолетовыми расплывающимися чернилами. «Похоронка» извещала:

Ваш (муж, сын, брат, военное звание) муж красноармеец Бурминов Илья Васильевич, уроженец (область, район, город, село, деревня) села Гладкие Выселки Захаровского р-на Рязанской области, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит пропал без вести в сентябре 1941 года, похоронен.................. Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии.

Командир части майор Курочкин В.Т.

После слова «похоронен» осталось пустое место, а слова «был убит» и «проявив геройство и мужество» неровно зачеркнуты.

Я удивился и спросил деда Жоржика, почему зачеркнуто про «геройство и мужество». Он прерывисто вздохнул, задумался, подержался за сердце, а потом объяснил, что вообще-то были специальные бланки и для пропавших без вести, но такие бумажки очень быстро кончались, особенно в начале войны, поэтому использовали те, что оставались у писаря в наличии. А поскольку эшелон, на котором Илья Васильевич ехал на фронт, попал под налет и дотла сгорел, то дедушка просто не успел «проявить геройство и мужество», хотя, конечно, собирался... Когда теплушку накрывает авиабомба, от людей ничего не остается, и в могилу, даже братскую, просто нечего положить, поэтому место захоронения не указано. Майор Курочкин все сделал правильно, по уставу.

— А почему же тогда майор Курочкин не вычеркнул слова «в бою за Социалистическую Родину»? — спросил я. — Ведь Илья Васильевич фактически не доехал до фронта...

— Понимаешь, — не сразу ответил дед Жоржик, снова взявшись за сердце. — Так-то оно так... Как же тебе объяснить... Если не было прикрытия с воздуха и зениток, мы сами стреляли по немецким самолетам из винтовок. Иногда сбивали, как Василий Теркин. Сам я не видел, но в газетах про это писали. Илья Васильевич, думаю, тоже стрелял, значит, в бою все-таки участвовал.

— А если участвовал, значит, проявил «геройство и мужество». Почему тогда майор Курочкин вычеркнул?

— Юрочка, — взмолился дед Жоржик. — Ну не спрашивай ты меня про это! Ну пожалей ты мое больное сердце! — И он дрожащими руками из маленькой пробирочки стал вытряхивать на бугристую ладонь крохотные белые таблетки нитроглицерина.

Я запомнил это трудное название только потому, что в «Таинственном острове» колонисты дробят скалы страшной взрывчаткой, которая мощнее динамита в десять раз и называется тоже нитроглицерином. Удивительное дело: с помощью одного и того же вещества можно лечить сердце и стирать с лица земли целые горы!

...Два года назад мы с Лидой забирали из магазина первый том Детской энциклопедии. Там еще работала уборщицей баба Нюра, она хорошо помнила моего погибшего дедушку и, увидев меня, воскликнула:

— Как же ваш мальчик похож на Илью Васильевича! Две капли! Ах, какой был чуткий и отзывчивый человек! Никогда ни на кого не кричал, всегда поможет, объяснит, пораньше домой отпустит. Мы его всем коллективом на фронт провожали. Прямо тут, в магазине, после работы стол накрыли. А он выпил и заплакал навзрыд: «Не вернусь, не вернусь я, чует мое сердце... Родные мои, прощайте навек!»

Когда мы пришли за вторым томом, Лида спросила продавщицу, мол, как там наша баба Нюра, что-то ее не видно?

— Нет ее...

— А где же она?

— В лучшем из миров... — ответила та, вздохнув.

— Все там будем... — всхлипнула Лида и стала вытирать слезы платком.

Считается, что мы, дети, плаксы, что у нас глаза на мокром месте, но, по моим наблюдениям, взрослые тоже плачут, и довольно часто...

— Что значит «в лучшем из миров»? — спросил я, когда мы вышли на улицу.

— Значит, умерла.

— Странно... Я думал, лучший мир — это коммунизм.

— Так и есть. Но коммунизм — это лучший мир на этом свете.

— Выходит, и на том свете коммунизм? — удивился я. — Тогда зачем его строить, если все и так там будут?

— Не мели вздор! — возмутилась Лида. — Что у тебя за голова такая? Все всегда переиначишь по-своему!

А вечером, перед сном, ошибочно думая, что я давно дрыхну без задних ног, она шепотом докладывала Тимофеичу про наш разговор.

— Так и сказал? — присвистнул отец.

— Тише! Так и сказал...

— Мозговитый парень у нас растет! Иногда скажет что-нибудь — хоть стой, хоть падай!

— Наверное, после школы в институт пойдет, — предположила маман.

— Есть такое дело! Ой, а что это у нас там?

— Миш, ну не надо, Профессора разбудим!

...От троллейбусной остановки до Гаврикова переулка рукой подать — метров сто. На противоположной стороне улицы, возле единственного в Москве магазина «Автомобили», заполонив тротуар и часть мостовой, как всегда, толпились автолюбители. Башашкин называет их автомечтателями. В основном это солидные мужчины со всех просторов необъятного СССР, но особенно много пузатых грузин в кепках-«аэродромах». Время от времени автомечтатели отлучаются в угловой гастроном № 21, чтобы перекусить и промочить горло. Возвращаются они шумные, веселые. Если поблизости притормаживает «победа», «Волга» или даже «москвич», толпа окружает машину, выясняя у водителя, не хочет ли он срочно продать свой автомобиль, и очень огорчается, узнав, что тот приехал по поводу запчастей.

Однажды мы с отцом шли из бани. Вдруг автомечтателей как ветром сдуло: все ринулись к сверкающей белой «Волге» без номеров, медленно свернувшей с Бакунинской улицы в Гавриков переулок и остановившейся у заправки на Спартаковской площади. Впереди бежали, придерживая руками кепки, тучные грузины. У магазинных дверей, обычно запруженных, стало пустынно, точно у входа в агитпункт.

— Зайдем? — предложил Тимофеич.

— Можно.

Внутри, к моему удивлению, тоже было немноголюдно. Магазин, несмотря на скромный фасад, оказался просторным, почти как крытый рынок. У стены наискосок выстроились автомобили с поднятыми капотами: «победа», «Волга», новый «москвич», мотороллер и мотоциклы — с коляской и без. На лобовых стеклах белели бумажки со словами: «Образцы не продаются».

— Как же они сюда заехали? — спросил я, оглядевшись и не обнаружив очевидных ворот.

— А шут их знает, — честно ответил Тимофеич.

Вдоль выставочных машин тянулась красно-зеленая ковровая дорожка. (Наверное, такая же устилала когда-то лестницу нашего общежития!) По дорожке бродили такие же, как мы, ротозеи и тихо, будто в музее, делились впечатлениями. За ними с усмешками наблюдали продавцы в синих сатиновых халатах, все как на подбор солидные мужчины, хотя, например, в гастрономе за прилавками стоят одни женщины, кроме мясников разумеется.

На глупый вопрос автомечтателя, как купить машину, следовал ответ:

— Только по открыткам.

Но если кто-то интересовался мотором или внутренней отделкой, продавцы снисходительно, не без гордости объясняли, не жалея лошадиных сил, могли даже за рубль пустить посидеть внутри, но при условии: не крутить руль и ничего не нажимать. Мне очень хотелось залезть на бархатное сиденье, но отец сказал: рубль — тоже деньги, а машину мы себе все равно никогда не купим, даже если будем питаться одними сухарями, запивая водой из-под крана. Зато я исподтишка потрогал ручной тормоз мотоцикла.

Пока мы глазели, в магазин, хмурясь от счастья, вошел серьезный человек с заветной открыткой, его тут же взяли под локоток и вежливо повели за дверь, обитую черным дерматином. На ней красовалась табличка с золотыми буквами «Директор», а ниже оставался просвет, куда вставлялась картонка с фамилией и инициалами, написанными от руки.

— Опять новый И.О., — хмыкнул кто-то из бывалых.

— А старый?

— Сидит. Они тут долго не задерживаются.

Проводив посетителя с открыткой к директору, продавец устало посоветовал ротозеям времени зря не тратить, а лучше встать в живую очередь. Тетрадочка со списком снаружи у какого-то Михаила Исидоровича, он же знает, когда ближайшая перекличка.

— А толку! — проворчал осведомленный автомечтатель. — Все равно машины по учреждениям и предприятиям распределяют. Здесь остатки продают.

— И правильно! А то бы у нас один Кавказ на тачках разъезжал.

— Зимой надо записываться! — бросил кто-то на ходу.

И это правда! Перед Новым годом сюда, в Гавриков, съезжаются народные толпы, так как утром первого января заводится новый список, и важно оказаться в первых рядах. Очередь занимают засветло, а ночью, когда вся трудовая страна сидит за праздничными столами и смотрит «Голубой огонек», здесь, чтобы согреться, жгут костры, и дядя Гриша приторговывает ящиками, они идут вместо дров. К утру гора тары в нашем дворе уменьшается втрое.

Однажды мы встречали Новый год у Батуриных и отправились в гости попозже, затемно, иначе мужчины не досидят до боя кремлевских курантов. В троллейбусе я продышал в заиндевелом стекле проталинку и увидел, что вся Спартаковская площадь, до самой Казанки, усеяна мятущимися на ветру огнями, вокруг которых топчутся бесчисленные тени людей с поднятыми воротниками и опущенными ушами. Юрик Мазовецкий живет рядом, в доме около Дома пионеров, и уверяет, что утром первого января, кроме дымящихся кострищ, там еще валяется несметное количество пустых бутылок. Если не лениться, встать пораньше, то можно собрать несколько мешков посуды и сдать в пункт приема, что под пешеходным мостом через Казанку. А это — целое состояние! Но в первое утро Нового года хочется поспать подольше...

...Серьезный человек вышел от директора без открытки, но зато с другой, куда более важной бумажкой, и на него, как вороны на горбушку, набросились грузины:

— Кацо, продай машину. Тыщу сверху даю!

— Две дам! И ящик хванчкары!

Тимофеич, глядя на них, разозлился и тихо сказал, играя желваками:

— Всех этих носатых можно сразу брать и сажать!

— Почему?

— Считать умеешь?

— Умею.

— Считай! У меня зарплата неплохая, даже хорошая — сто шестьдесят. С квартальными премиями и прогрессивкой выходит почти двести. Если каждый месяц класть на книжку сто рублей, сколько нужно копить на «Волгу»?

— А сколько она стоит?

— 5600 рубликов.

— Почти пять лет.

— Вот! Две тысячи сверху и ящик винища! Откуда? Не с зарплаты же!

— Они мандарины выращивают и хурму...

— А я на заводе двигатели строю. Почему у них есть на машину, а у меня нет и не будет?

— Не знаю.

— И я не знаю. Откуда у них столько деньжищ?

— Воруют, — предположил я, вспомнив, что в комедии «Берегись автомобиля!» все владельцы «Волг» — жулики, кроме одного пострадавшего академика.

— Ясен пень: ворье! Значит, всех можно сразу брать — и на химию. Пошли отсюда! Тошно смотреть...

Чтобы успокоить нервы, отец зашел в 21-й гастроном, где его уже ждали два таких же раздраженных гражданина. Тимофеич без колебаний согласился стать третьим, что после двух кружек послебанного пива на пользу, конечно, не пошло. Лида его мгновенно разоблачила, едва он вошел в комнату, даже мои путаные свидетельские показания не понадобились.

— И что же за повод? — спросила она.

— Не туда мы идем! — махнул рукой отец. — Не туда!

— Проспись, Солженицын!

— Кто это? — не понял он.

— Литературный власовец. На семинаре рассказывали.

— А чего он хочет?

— Реставрации капитализма.

— Шиш ему!

А вот дядя Юра вообще считает, что машины покупают одни идиоты. Ведь если каждый день тратить на такси два рубля, можно разъезжать на «Волге» с шашечками целых семь лет, не заботясь ни о ремонте, ни о бензине, ни о запчастях, которые невозможно достать без блата и переплаты. Видимо, так думают многие. У нас на весь Рыкунов переулок всего одна личная «победа», а ее хозяин, по фамилии Фомин, свободное время проводит, засунув голову под капот или высунув ноги из-под автомобиля. Ехидный Тимофеич так и говорит:

— Глянь, опять Фомин загорает!

— Вот смехотура! — соглашаюсь я.

Я еще раз посмотрел на гомонящую толпу автомечтателей и с облегчением подумал, что при коммунизме всё, даже такси, станет бесплатным, и тогда про собственную машину можно будет забыть навсегда. Зачем лишняя морока с запчастями? Поднял руку, сел, и тебя везут куда скажешь, хоть в Сухуми. Приехал, сказал шоферу спасибо и шагай своей дорогой.

Правда, в 1980 году, когда обещали достроить и сдать в эксплуатацию коммунизм, мне будет 36 лет, сколько теперь Лиде. Преклонный возраст. Но по телевизору постоянно говорят про ударников, которые перевыполняют план. Недавно на «Голубой огонек», где пел любимый Лидин Лев Барашков, позвали ивановскую ткачиху, она по производственным показателям живет уже в 1974 году! А с виду не скажешь: обычная женщина, похожа на тетю Валю Петрыкину.

— Ну как вам там, в 1974 году? — с улыбкой спросила ее Светлана Жильцова.

— Хорошо! — ответила ударница. — До коммунизма рукой подать!

И все в студии захлопали, даже грустный Аркадий Райкин.

Значит, благодаря трудовому героизму светлое будущее наступит гораздо раньше обещанного, и тогда подрастающему поколению не придется ломать голову над тем, как за шестнадцать копеек подстричься «под скобку», если она стоит сорок.

Я свернул с Бакунинской налево, в Гавриков переулок. Там тоже были очереди, но не такие, конечно, как у магазина «Автомобили». Один хвост, подлиннее, состоящий исключительно из мужчин, тянулся к старинному приземистому дому с островерхими каменными наличниками. Раньше там, говорят, жили бояре, а теперь продают в разлив пиво, за которым народ стоит даже зимой, в мороз. Вторая очередь, женская, выстроилась к двухстворчатой амбарной двери с вывеской «Субпродукты».

— Что дают? — плачущим голосом спросила знакомая мне тетка с набитыми сумками.

— Говяжьи хвосты и свиные копыта, — ответили ей с готовностью. — Печенка кончилась.

— Ой, надо брать! Я за вами!

«Куда же она хвосты-то положит? — удивился я, глядя на треугольные молочные пакеты, почти вываливавшиеся наружу. — В зубах, что ли, копыта понесет?»

Справа, за углом, на Ирининской улице, притулился угрюмый магазин. К нему никогда не бывает очереди, да и покупателей там немного. Над входом — темная вывеска «Похоронные принадлежности». В витрине — букеты и венки из бумажных цветов, обвитых черными лентами с золотыми надписями: «Дорогому мужу, сыну, отцу от безутешных близких» или: «Любим, помним, скорбим! Трудовой коллектив». Цены на венках немалые, хотя тетя Клава с бабушкой Аней получают за одну искусственную розу всего пять копеек. Иногда летом, в жару, как сегодня, дверь распахивают для свежего сквозняка и подпирают гробовой крышкой, обитой в оборочку грустной материей.

Не знаю почему, меня всегда тянет к этому печальному магазину, но зайти туда я не решаюсь. Посмотрят и скажут: «Что-то, мальчик, рановато ты к нам заглянул!» Вот и сейчас, проходя мимо, я скосил глаза в дверной проем и различил в глубине венки, висящие по стенам. Заплаканная женщина в трауре выбирала гроб, щупая креповые оборки, точно рюши платья, которое собирается купить. Я подумал, что когда-нибудь... вот так же... Но, возможно, при коммунизме придумают пилюли вечной молодости. Проглотил — и живи себе дальше, без страха смерти! Космонавтам, летящим к далеким планетам, никак не обойтись без таких таблеток. Значит, точно изобретут! И тогда тот лучший мир опустеет, ведь все мы навсегда останемся на этом прекрасном свете!

Миновав «Похоронные принадлежности», я перешел на другую сторону, очутившись у входа в парикмахерскую. Она занимает нижнюю часть облезлого двухэтажного дома на углу Гаврикова, там, где он круто спускается к Большой Почтовой улице, которую бабушка Аня зовет Хапиловкой.

За парикмахерской виднеется церковь с небольшой чешуйчатой маковкой. Там давно никто уже не молится, зато работает секция бокса, — к ограде прикреплен щит с объявлением о наборе желающих и нарисован парень в пухлых перчатках: одной рукой он прикрывает подбородок, а второй наносит прямой удар. К сожалению, в секцию записывают только с 14 лет, да и то если есть письменное согласие родителей. Этот спорт не для слабых! Мне осталось ждать год с хвостиком. Зато потом, натренировавшись и поставив удар, я смогу после вечернего сеанса в «Новаторе» повести Шуру домой самыми темными и опасными дворами, даже через Налесный переулок. Если какие-нибудь пацаны нагло попросят у меня закурить (а они обязательно попросят!) — я без лишних слов отправлю их в нокаут, как Валерий Попенченко Эмиля Шульца в Токио. Нет, лучше одного — в нокдаун, чтобы он мог еще плакать и просить пощады. Я вопросительно посмотрю на Шуру, и она, улыбнувшись, разрешит не добивать хулигана. «Я и не знала, что ты так хорошо дерешься!» — удивится одноклассница. «Первый юношеский», — скромно отвечу я.

И вдруг на пороге парикмахерской меня осенило: вовсе даже не обязательно стричься под скобку. Мало ли что сказали! Можно спокойненько оболваниться под полубокс всего-то за пятнадцать копеек! Однажды был такой случай. Задумчивая парикмахерша, которую просили подстричь ребенка «под полечку», смахнула мне машинкой, замечтавшись, полголовы, а когда Лида возмутилась, та наврала, будто ей с самого начала заказали «полубокс». Моя доверчивая маман в конце концов засомневалась в себе и даже извинилась, попросив по возможности как-то спасти стрижку. В результате вышел «спортивный ежик», над которым потом потешался весь класс, включая Казакову. Но Шура сейчас в отъезде, а для ныряния в море чем меньше у тебя на голове волос, тем лучше! Лиде скажу, что снова угодил в кресло к задумчивой тетке...

Я решительно вошел в парикмахерскую. Там удушливо пахло пудрой и непереносимо сладким одеколоном. За стеклянной дверью виднелся взрослый зал, поделенный на две половины. Слева женщины в бигуди сидели рядком, надвинув на головы стеклянные колпаки и листая журналы. Справа откинулся в кресле небритый дядька, похожий на уголовника, а рядом мастер, натянув специальный ремень, правил опасную бритву. Вид у парикмахера был такой, точно он собирался перерезать клиенту горло.

В детском зале дела обстояли повеселей: в клетке прыгала замученная канарейка, в круглом аквариуме с мутной водой еще шевелились серые гуппи, а в ящике, выстланном свежей травой, черепаха со старушечьей шеей медленно жевала лист салата. Но главные достопримечательности здесь — это конь и бегемот, сделанные из раскрашенного дерева. Сюда меня водили стричься с незапамятного детства, и я, обнаружив, что конь занят ликующим седоком, куксился, наотрез отказываясь сесть верхом на бегемота. Почему? Что за блажь? Теперь, с высоты прожитых лет, могу засвидетельствовать: оба деревянных чудовища вообще не похожи ни на одно реальное животное, а уж на лошадь и гиппопотама — тем более.

Когда я вошел, «конь» был занят щекастым бутузом, а бегемот, по обыкновению, пустовал, хотя вдоль стены на стульях томились ожиданием усталые родители с тоскующими детьми.

— Кто последний? — спросил я, прикидывая, сколько придется прождать.

— Я! — ответила за ребенка мамаша с железным самосвалом на веревочке.

— Буду за вами, — предупредил я и заглянул в зал: сегодня работали две мастерицы.

На каждого ребенка, по моим наблюдениям, парикмахер тратит примерно 10–15 минут, если, конечно, никого не стригут под Робертино Лоретти. Тогда — беда... По всему, моя очередь подойдет через час с небольшим, значит, я успею сбегать к бабушке на Чешиху. Надо только дождаться, пока кто-нибудь займет за мной, а то потом доказывай, что ты тут стоял.

Тем временем в парикмахерскую ввалился, обливаясь потом, папаша. Белая рубаха на нем так промокла, что сквозь влажный нейлон проглядывались курчавые волосы на груди. Он из последних сил тащил за руку кудрявого, веснушчатого сынка, похожего на «вождя краснокожих». И одет пацан был точно в такие же клетчатые штанишки, как в фильме «Деловые люди».

— Не хочу-у-у стри-и-чься-а-а! — орал конопатый.

— А тут бегемотик!

— На коня хочу-у-у-у!

«Нервное поколение! — подумал я, вспомнив капризника из «Зоотоваров». — Какие-то психические дети мне сегодня попадаются. Тому попугая вынь да положь. Этому коня подавай. Куда идем?!»


26. Чешиха!

Я спустился на Большую Почтовую улицу и повернул налево. Здесь за время моего отсутствия, всего-то за два месяца, случились важные перемены: два черных деревянных дома стояли теперь с заколоченными крест-накрест окнами, а ведь еще весной тут кипела жизнь: сушилось на веревках белье, рылись в пыли куры, вился дымок из кирпичных труб, взлетала выше забора на качелях малышня. И вот — никого. Только мусор разбросан по земле, только крапива встала в человеческий рост да безутешная дворняжка, которую не взяли в новую многоэтажку, с тоскливой надеждой смотрит на меня, лежа на покосившемся крыльце.

А вместо третьего дома и вообще теперь пустырь, который, рыча, расчищает бульдозер. Значит, скоро выроют котлован, забьют сваи, привезут подъемный кран, бетонные блоки, потом — гору кирпича, и года через два-три здесь поднимется башня с балконами. Лида говорит, наше общежитие тоже скоро расселят, сначала дадут отдельную жилплощадь передовикам и ударникам труда, потом многодетным, а уж затем и нам, грешным, как любит выражаться дядя Коля.

Но Тимофеич заранее сердится и ворчит:

— Ушлют к черту на кулички, куда Макар телят не гонял!

Я так себе и представляю: колхозник в ушанке и телогрейке, хлопая длинным пастушьим кнутом, гонит стадо пестрых коровок, а следом едем мы в кузове грузовика, где уместились мебель, холодильник, телевизор, оцинкованное корыто, горшки с цветами, а я сижу на табурете и придерживаю на коленях аквариум со слитой на две трети водой и уговариваю рыбок не волноваться, а то икра пропадет.

Хорошо бы получить квартиру здесь, на Хапиловке! Во-первых, не надо менять школу, во-вторых, родня рядом, а в-третьих, отсюда с верхнего этажа наверняка будет виден наш Рыкунов переулок, домик Шуры Казаковой, и, если обзавестись биноклем, даже театральным, можно следить, ходит ли к ней домой помогать по математике выпендрежник Вовка Соловьев...

В мечтах и размышлениях я добрался до Чешихи и перед Буденновским поселком свернул в Рубцов переулок, оставив позади странный дом, похожий на терем с высокой трубой, идущей вдоль стены от самой земли. Говорят, его строили пленные немцы. Впереди, в конце улицы, виднелась узорная набережная Яузы, полускрытая плакучими ивами.

Бабушкин дом № 4, пятиэтажный, сложенный из серого «силиката», стоит в самом начале переулка. Чуть дальше, за забором, детский сад, обычно шумный, а сейчас, летом, тихий и пустой. За ним теснятся покосившиеся сараи, им тоже осталось стоять недолго. Половину двора накрывает древний тополь с таким огромным дуплом, что дети залезают туда, играя в прятки. Под деревом года три назад устроили курилку для школы шоферов, открытую в подвале — прежнем бомбоубежище. Лавки, сбитые из толстых шестиметровых досок, образуют букву «П», а посредине врыта по самые края большущая железная бочка из-под керосина. В нее бросают окурки. Во время перерыва между занятиями тут собиралось «подымить» полсотни будущих водителей.

Когда я, даже не помышляя об опасности, появился во дворе, там, развалившись на лавках, курили два пацана подозрительного вида. Один, здоровый, постарше меня, был одет в мятые брюки и затрепанный школьный китель с золотыми пуговками на груди. Замурзанную ученическую фуражку без кокарды, с треснувшим глянцевым козырьком он надвинул на глаза, форменный ремень намотал на кулак таким способом, что пряжка закрывала пальцы, точно кастет. Когда я пошел в первый класс, «старую» форму носили только отпетые второгодники — все поголовно хулиганы. Второй незнакомец, примерно мой ровесник, щуплый, болезненный, щеголял в тельняшке и черных клешах. В руках он крутил финку, словно фокусник тросточку.

— Эй, американец! — тонким, противным голосом окликнул меня «морячок». — Суши весла, разговор есть!

— Сюда иди, фофан! — хриплым басом приказал «второгодник».

От страха я ощутил в теле звенящую невесомость. Кругом, как назло, не было ни души. Двор точно вымер. Я сделал вид, будто не услышал окрика, и прибавил шагу, чтобы проскочить в спасительный бабушкин подъезд. Но не тут-то было! Они встали и вроде бы вразвалочку, на самом деле быстро двинулись мне наперерез, причем щуплый оказался точно передо мной, а «второгодник» сзади. На ногах у них были спортивные полукеды — в таких ходят на тренировки.

— Куда канаем? — поинтересовался «морячок», играя ножом.

Я почувствовал холод под ложечкой, постепенно распространявшийся по всему телу, и машинально сказал глупейшую правду:

— К бабушке...

— К бабушке? А что в корзиночке, внучек? — передразнил «второгодник» и больно ткнул меня пряжкой в бок.

— Ого, маска! — воскликнул хилый. — В Яузе нырять собрался? Поможем. В кульке что?

— Сухой корм для рыбок.

— Корм? Фу! А в коробочке?

— Желатин.

— Параша. Деньги есть, фазан?

— Нет, — почти не соврал я.

«Морячок» хлопнул меня по карманам и, услышав предательский звон мелочи, нехорошо ухмыльнулся.

— За вранье отдельно ответишь. Лупари покажь! — приказал «второгодник».

— Это не мои... — пересохшими губами прошептал я.

— Догадливый, уже не твои! — Он рывком снял с меня очки и нацепил на себя. — Ну как мне, Серый?

— Класс! Ну ты, Корень, прямо вечерней лошадью из Чикаго! Твой размерчик! — заржал здоровый. — Да и курточка, сдается мне, тоже не твоя, внучек? Дай-ка померить!

Я, беспомощно щурясь от ядовитого солнечного света, начал прыгающими пальцами расстегивать пуговицы, когда за спиной послышалось знакомое тарахтение: со стороны Буденновского городка в переулок медленно въехал желто-синий милицейский мотоцикл с коляской, а за рулем сидел наш родной участковый Антонов и бдительно озирал окрестности.

— Атас! — тихо предупредил «второгодник».

— Одно слово легавому скажешь, от бабушки не выйдешь! — дохнув на меня табачной гнилью, предупредил Корень и спрятал финку.

Он мгновенно вернул очки на мой вспотевший от ужаса нос. В следующее мгновение шпану как ветром сдуло. Они молниеносно, в один прыжок, перемахнули забор и затерялись между сараями, обросшими высокой крапивой. Я остался стоять столбом, чувствуя во всем теле — от ступней до макушки — позорную дрожь. Меня так трясло, что очки соскользнули с мокрой переносицы — я едва успел их поймать.

Мотоцикл, ныряя в выбоины с дождевой водой, свернул во двор и затормозил рядом. Антонов посмотрел на меня с сомнением, потом все-таки узнал и сурово улыбнулся железными зубами:

— Знакомые лица! Ты же Полуяков с маргаринового общежития, вроде бы так?

— Д-да...

— Юра?

— Ага...

— Сын Лидии Ильиничны?

— Да-а-а...

— А чего весь дрожишь?

— Не дрожу...

— Ладно, допустим. А здесь что делаешь? Место не для прогулок.

— К бабушке иду.

— Ну чистая Красная Шапочка. Только вместо корзинки авоська. И что от тебя эти шалопаи хотели?

— Ничего.

— Допустим. А вырядился-то! Как на Первое мая! Или у бабушки сегодня день рождения?

— Н-нет... Просто мы с мамой в «Детский мир» ходили...

— Вижу! Балуют тебя родители. Цени! Вторая попытка. Чего от тебя эта шпана хотела?

— Ничего.

— А не врешь?

— Нет. Честно! Просто поговорили...

— О чем?

— О... разном... вообще...

— А если вообще, почему тогда вибрируешь? «Поговорили»... За такие разговоры в колонию отправляют. Ты их раньше видел?

— Нет.

— И как зовут, не знаешь?

— Не знаю.

— Точно?

— Точно...

— Грозили?

— Нет.

— Ясно.

— А вы разве теперь здесь работаете?

— Там же я, где и раньше. Смежник приболел. Погнался за такой же шпаной и в больницу попал. Попросили меня за его участком пока приглядеть. Может, тебя домой отвезти, парень?

— Спасибо, мне еще в парикмахерскую...

— Ну ты вразнос сегодня пошел! Ладно, думаю, тебя они больше не тронут. Но смотри, если что... Где опорный пункт, знаешь?

— Знаю.

— Какой у бабушки подъезд?

— Второй.

— А квартира?

— Двенадцатая.

— Это куда малахольный пацан все время скорую помощь вызывает?

— Ага...

— Вот беда-то! Шагай! Обожду, пока в парадную зайдешь.

Я на ватных ногах направился к двери, с ужасом сердца подозревая, что мои враги притаились за дверью и набросятся на меня, едва я войду, но там никого не оказалось. Кстати, подъезд у бабушки Ани на редкость чистый и аккуратный, даже удивительно для такого бандитского места: ни одной черной сосульки на потолке, ни единой неприличной надписи на стене, кроме: «Ленка + Колька = любовь». Только кошками здесь пахнет, как и везде.

Дойдя до площадки между вторым и третьим этажами, я присел на крапчатый подоконник, чтобы дождаться, пока утихнет дрожь в коленях, и внимательно сверху осмотрел окрестности: хулиганы, чуть не ограбившие меня, кажется, исчезли. Про то, чем могла закончиться встреча с местной шпаной, я старался не думать, но воображение упорно подсовывало самые жуткие картины. Вот я вхожу в комнату, и Лида смотрит на меня с обиженным изумлением: «Сынок, а где же новая курточка?» «Продал за три сольдо», — деревянным, как у Буратино, голосом отвечаю я. «Шутишь?» — «Да уж какие шутки...» «На Чешихе раздели? — догадывается, играя желваками, Тимофеич. — Какой же ты мужик после этого? Средь бела дня! Спасибо, портки оставили! Где эти гопстопники на тебя наехали? Найду и разделаю, как бог черепаху!» «Они все с ножами ходят!» — пугается Лида. «И мы не с зубочисткой!» «Не пущу-у-у!» — Она, раскинув руки, заслоняет собой дверной проем.

А может, вместо бокса заняться борьбой? На втором этаже церкви, над боксерами, как раз секция самбо, это так и расшифровывается: самооборона без оружия. То, что надо! Гуляю, как обычно, по Чешихе. Подкатывают ко мне два таких же субчика, одного я кидаю через бедро, а у второго, специальным приемчиком выбив финку, заламываю за спину руку, и он, изнывая от боли, униженно молит: «Сдаюсь, больше так не буду...» То-то!

Я даже повеселел, воображая, как жестко разделаюсь с Корнем и Серым. Конечно же в этот момент по удивительному стечению обстоятельств мимо пройдет Шура Казакова собственной персоной, пусть даже с выпендрежником Соловьевым, который жутко сдрейфит и смоется без оглядки. Нет, не так... Вовке я тоже заломлю руку и грозно спрошу: «Ну, так кто же на самом деле придумал обидную кличку Коза?» «Я, я, я... придумал... Больше не повторится... — заплачет он. — Отпусти!» Я отпущу — и Соловьев, хныча, убежит, а Шура застынет в изумлении, ее зеленые глаза округлятся от жадного восторга. «Ах, я не знала, что ты такой сильный!» «Первый мужской по самбо», — небрежно брошу я, медленно достану из бокового кармана и надену на нос темные очки, чтобы прохожие не узнали знаменитого спортсмена.

Внизу вдоль тополей, сразу ставших темно-зелеными, медленно проехала коричневая (на самом деле бежевая) «Волга» с высоким застекленным багажником, его зовут почему-то сараем. Над лобовым стеклом — на ножке круглая фара с красным крестом, а сбоку надпись: «Помощь на дому». Однако у второго подъезда неотложка не остановилась, а проследовала дальше. Слава богу!

В трехкомнатной квартире, кроме бабушки и тети Клавы, живут еще две семьи. Гольдинеры: Лия Давыдовна с сыном Эдиком, инженером, который недавно женился и привел в дом «новую жиличку» Риту, улыбчивую девушку с глазами цвета спелой черешни. Но она взяла моду так часто мыться в общей ванне, что тетя Клава злится, называя ее «нудиной». А Лия Давыдовна после свадьбы, чтобы не мешать молодым отдыхать после работы, постоянно сидит вечерами, когда стемнеет, на кухне, хотя ничего не готовит, а просто читает книгу со странным названием «Шолом Алейхем».

Вторая семья — Корнеевы: дядя Жора, тетя Катя и Сева, их сын, он тоже шестиклассник, перешел в седьмой, но вымахал на полголовы выше меня, хотя я, между прочим, на физкультуре стою в шеренге четвертым. В прошлом году, весной, тетя Катя заболела и так сильно похудела, что я после летних каникул ее не узнал. Бабушка Аня шепотом объяснила мне: рак. Взрослые это слово произносят с каким-то обреченным ужасом. Врачи оказались бессильны, но есть еще целебный гриб чага, он растет высоко на березах. Дядя Жора попросил Тимофеича изготовить на заводе железную палку, которая свинчивается вроде бамбуковой удочки, и достигает четырех метров в длину, а на конце приклепана острая, как нож, зубчатая пластинка.

Палку сделали из легкого, но прочного оборонного сплава, и Тимофеич по частям выносил ее с завода, за что пришлось охранникам отдать пол-литра спирта, но с Корнеевых он не взял ни копейки, ведь люди должны помогать друг другу. Дядя Жора ездил с этой палкой в дальние леса Подмосковья и сшибал с берез чагу, она чем выше на них растет, тем целебнее. Гриб этот мельчат на терке, как морковь, а потом заваривают наподобие чая — только в термосе. Сначала тете Кате в самом деле стало лучше, она повеселела, гуляла во дворе, но потом ослабела, пожелтела и слегла окончательно.

Сева же решил, будто его маму неправильно лечат, не теми таблетками и уколами, а значит нужен настоящий доктор, с пониманием. Он стал звонить по «03», умоляя, чтобы спасли его маму, и давал свой адрес. Поначалу скорая помощь думала, будто произошел какой-нибудь несчастный случай, срочно приезжала, врач осматривал тетю Катю и мягко объяснял: случай, конечно, тяжелый и вызывает сочувствие, но обращаться следует к специалистам. Однако упорный Сева продолжал вызывать неотложку, надеясь, что кто-нибудь разберется и поможет. Медики снова приезжали, сердились, мол, вам же человеческим языком объяснили: «Казус инкурабилис!»

Упорный Сева не унимался, снова звонил, его узнавали, ругали, он вешал трубку и опять набирал «03», пока не нападал на нового, ничего не знающего доктора. Но таких вскоре не осталось. Тогда Сева научился менять голос, говорил, как шпионы в кино, через платок, давал для отвода глаз номера соседних квартир, а потом караулил неотложку во дворе и, плача, молил очередного врача спасти маму. Его вызывали к директору школы, таскали в детскую комнату милиции, грозились отправить в больницу для умалишенных детей... Дядя Жора его сначала просил, потом ругал, бил, а после, махнув на все рукой, стал редко бывать дома.

— У жены рот землей обметан, а он вином горе заливает и веревочкой завивает! — ворчала бабушка Аня.

Что означает «завивать горе веревочкой», я так и не понял, даже дядя Коля Черугин не смог мне объяснить, сказал:

— Есть такое фигуральное выражение.

Поднявшись на третий этаж, я привычно два раза нажал кнопку звонка и стал ждать, рассматривая названия газет и журналов. Корнеевы выписывают «Вечернюю Москву» и «Работницу», у Гольдинеров вырезками обклеен весь ящик: «Правда», «Литературная газета», «Новый мир», «За рубежом», «Наука и жизнь», «Юность», «Иностранная литература». И только у тети Клавы и бабушки Ани ящик без единого названия, зато с замком.

Эх, плохой из меня вышел ликвидатор безграмотности — никудышный!


27. Надомницы

— Кто там? — подозрительно спросил строгий голос. — Если неотложка — мы не вызывали!

— Это я!

— Кто — я? По какому вопросу?

— Тетя Клава, это я, Юра...

— Какой еще такой Юра? — В голосе появилось ехидство.

— Племянник.

— И чего же тебе надо, племянничек?

— Проведать.

— Неужели соскучился?

Послышался лязг отпираемых замков: один, второй, третий. Тимофеич всегда злится, мол, даже в госбанке таких запоров и задвижек в помине нет. Дверь приоткрылась на длину железной цепочки. В образовавшуюся щель на меня с подозрением глянул маленький мутный глаз, и вдруг раздался крик:

— Убирайся отсюда, шпана проклятая! Милицию вызову!

— У вас телефона нет, — буркнул я и, сообразив, в чем дело, снял темные очки.

— Да чтоб тебя!.. — Меня наконец узнали. — Тоже мне мистер Икс выискался!

Зазвенела, упав, цепочка, и дверь открылась пошире. Сразу запахло рыбным супом. На пороге, уперев руки в боки, стояла тетя Клава и смотрела с негостеприимным удивлением. Глаза у нее маленькие, мутно-свинцовые, а нос приплюснут, как у боксера. В любое время года на ней вязаная кофта, кроликовая доха, серая шерстяная юбка, на ногах — суконные зимние боты, а на голове — самодельная теплая шапка, напоминающая по форме немецкую каску. После того давнего нападения хулиганов тетка стала на нервной почве мерзнуть, особенно макушка, и ей иногда приходится класть себе на голову круглую резиновую грелку с горячей водой.

— Привет надомникам! — по возможности беззаботно сказал я. — Не узнали, что ли?

— Как же тебя узнать-то, племянничек? Очки дурацкие напялил и разоделся что попугай. Кто ж тебя так вырядил?

— Маман. Мы в «Детский мир» заскочили. Взяли кое-что по случаю. На вырост... Я не хотел, честное слово!

— Вижу, все вижу! Как родне на пальтецо одолжить, так у них нет ни копеечки, а как полмагазина скупить, так сразу нашлись деньжата!

— Лида в кассе взаимопомощи взяла.

— Вот я и говорю: как для себя, сразу скумекала, где урвать да по ветру пустить. А золовка что? Золовка пусть мерзнет. Околеет — не жалко. Чужая кровь. Ты-то с какого испугу про бабку с теткой вспомнил? Чего надо, сознавайся!

— Ничего не надо. Маман велела желатин вам передать.

— И что же вдруг невестушка наша распрекрасная так расщедрилась? В партии, что ли, приказали? Не похоже на нее.

— А где бабушка?

— Суп варит. Ма-а-ам! — закричала она во весь голос, да так громко, что в ушах зазвенело. — Внук твой явился не запылился!

Обычно тетя Клава, у которой всегда болит голова, говорит тихо и морщится, если кто-то повышает голос. Меня она все время одергивает: «Не ори, не в лесу! Люди за стеной. Уши растопырили...»

Вид кричащей на всю квартиру тетки был настолько непривычен, что я невольно улыбнулся. Уловив мою усмешку, она глянула с подозрением: ей постоянно кажется, будто над ней все вокруг явно или тайно «надсмехаются». Например, если Лия Давыдовна забегала к ним, чтобы занять соли, и, уходя, говорила: «Спасибочки!» — то, едва закрывалась дверь, тетя Клава кривила рот и скрипучим голосом спрашивала бабушку Аню:

— Вы, мама, всё поняли?

— Чего, Клавк?

— Надсмехнулась она над нами.

— С чего бы это?

— «Спасибочки» сказала. Разве не понятно?

— Нет.

— Ну как же! Намекнула, что мы, мол, деревня, а она городская...

— Брось ты!

— Хоть брось, хоть подними!

Лида уверяет, раньше тетя Клава была веселая, простодушная и отзывчивая, а нрав у нее изменился после нападения хулиганов. Дело было вскоре после войны, она шла дворами с вечерней смены, и над ней надругались неизвестные хулиганы, которых так и не поймали.

— Как это — надругались?

— Вырастешь — объясню, — потупила глаза маман.

Я прислушался к себе: не начал ли портиться и мой характер после сегодняшней встречи с чешихинской шпаной? Вроде бы пока еще нет...

— Глухая стала Анна Павловна. Тетеря! А в квартире мы теперь одни, как порядочные! — объяснила тетка. — Севку к родне в Мытищи отправили, чтобы в скорую зря не трезвонил. Замучил всех, хоть и жалко его, полудурка. Катьку позавчера забрали...

— Куда?

— К Герцену. Уж дали бы человеку спокойно помереть. Нет же, то химией травили, теперь облучать будут. Эксперименты ставят. Жорка запил. Не ночевал. Пригрела уже какая-нибудь сердобольная гадина. Эдька с Риткой в отпуск на байдарках уплыли. В Карелию. Такой теперь отдых у них — веслами махать. Раньше этим кормились. А Давыдовна, как всегда, в санаторий отъехала-с. Евреи любят у государства лечиться. Цветы просила поливать. Кулек карамелек в подарок оставила, прямо-таки царица морская!

— Я тоже завтра уезжаю с Батуриными.

— Куда?

— На море. В Новый Афон.

— Понятно... Ма-а-ам! — еще громче заорала она. — Юрка твой пришел!

Наконец на крик прибежала с кухни бабушка Аня — маленькая, сгорбленная, суетливая, в затрапезном байковом халатике. В руке у нее была шумовка с остатками серой пены от кипящего супа.

— Ой, внучок, радость какая! — И она расцеловала меня в обе щеки, обдав старостью. — Уж так скучала, так скучала за тобой!

— Не зацелуй его теперь до смерти, без внука останешься! — ревниво процедила тетя Клава.

— Ой, а похудел-то! Чай, в лагере плохо кормили? И какой же видный стал! Курточка у тебя складная!

— Мать у него богатая. Глянь, сандалии как у профурсетки! А рубаха — чистый стиляга! — Она ловко вынула из нагрудного кармана ценники, пробежала цепкими глазками, непримиримо хмыкнула и махнула рукой.

— Говорю, в кассе взаимопомощи взяли, — повторил я, отнял у нее картонку и сунул назад, в нагрудный карман.

— Ой, а у меня-то и сладенького, кажись, ничего нет! — всплеснула руками бабушка. — Вот беда-то! Клавк, тортик остался?

— Вспомнила старуха, как девкой была.

— Вот горе-то! А конфетки Лийкины?

— Мам, память отшибло? Вчера с чаем догрызли. Не конфеты — барахло!

— Ах, несчастье! А я... я тебе, Юрочка, ситник поджарю, на молоке, как ты любишь! — Она улыбнулась, лучась всеми своими морщинками.

— Мне некогда. В парикмахерскую надо. Очередь моя подходит. Вот, маман желатин тебе велела передать.

— Ить, Лидка, не забыла обещанного!

— Думает, желатином откупиться. Шиш! — непримиримо усмехнулась тетка.

— А я холодец сварю и вас угощу! — возразила бабушка.

— Давай, давай! Наша невестка все трескает. Мед и тот жрет!

— Ой, Клавк, уймись! Пять минуток обожди, Юрочка! — И она умчалась на кухню, потрясая шумовкой.

Лида считает, у свекрови характер очень тяжелый, придирчивый, но зато она человек «желанный», то есть стремится, иногда даже навязчиво, сделать людям, особенно близким, что-то хорошее и приятное. Однажды она шла по платформе, а там на лавке два шаромыжника в очко дулись. Бабушка заметила на земле упавшую карту, остановилась и сердечно сообщила: «Ребятки, вы карточку потеряли!» Так ее чуть не зарезали. Оказалось, один из игроков мухлевал и взбесился, когда Анна Павловна его невольно разоблачила.

Жареный хлеб я обожаю с детства! Готовится он так: толстые ломти батона пропитывают молоком и обжаривают в сливочном масле, потом еще сверху посыпают сахарным песком. Вкусно необыкновенно! Лучше, наверное, только «королевское кушанье» — так маман называет рисовую кашу с изюмом, сваренную на топленом молоке и обильно, до краев тарелки, залитую густым клюквенным или вишневым киселем. Когда я в детстве болел, она всегда готовила мне «королевское кушанье», а потом с восторгом и обожанием наблюдала, как я, малокровный, отправляю в рот одну ложку за другой.

— Заходи уж, павлин, — хмуро пригласила меня тетя Клава. — Нечего тут топтаться. Работать надо. Кто не работает — тот не ест!

Комната у них просторная, квадратная, в два окна, наверное, побольше нашей. Это из-за того, что Тимофеич прописан здесь, на Чешихе, хотя живет с нами в общежитии, и ордер они получали на троих, а мы с Лидой — на двоих, так как вредителя Сашки тогда еще и в проекте не было, как говорит дядя Юра. Это, конечно, большая недоработка нашего государства. В «Синей птице» добрая волшебница рассказывает про места, где обитают дети, которые на свет еще не появились. Вот если бы научились заглядывать туда, в те места, и выяснять, кто у кого вскоре родится, тогда можно было бы легко избежать подобных несправедливостей при распределении жилплощади. Думаю, при коммунизме так оно и будет...

На подоконнике в горшках стоят домашние растения: герань, фикус, красноцветный «Ванька мокрый», но главное — столетник, издали похожий на маленькую елочку. Он отлично помогает от нарывов. Надо отрезать кусок пухлого, длинного, с острыми зубчатыми краями листа, содрать аккуратно кожицу и прибинтовать сочащуюся мякоть к волдырю. Болячку сразу же начинает «дергать» — и за ночь столетник вытянет гной получше всякой там вонючей мази Вишневского.

Там же, на подоконнике, в трехлитровой банке с горлышком, обвязанным марлей, плавает слоистый «гриб», похожий на плоскую серую медузу. Если его вовремя «подкармливать» спитым чаем и сахаром, получается острый газированный напиток вроде «Саян». Осушив два-три стакана, надо сразу же долить кипяченой воды и ждать, пока «гриб» снова настоится. Если же бросить его без присмотра, например на время отпуска, «саяны» превратятся в жуткую кислятину, шибающую в нос, как уксусная эссенция, а сама «медуза» испортится и погибнет. Именно это и случилось с нашим «грибом» в прошлом году. Почувствовав сухость во рту, я налил себе стакан и с удовольствием выпил: у бабушки «гриб» всегда сладкий и настоявшийся.

Незаметно сплюнув попавшие в рот чаинки, я продолжил скитаться по комнате в ожидании жареного ситника. Мебели немного: вдоль стены стоят две узкие, как в пионерском лагере, кровати, деревянная и металлическая, с никелированными спинками. Над ней висит коврик, изображающий оленя, который с опаской смотрит на летящего орла. Между кроватями втиснут желтый шифоньер, а на тумбочке в углу притулился старенький «КВН» с выдвижной линзой, наполненной водой. Я подумал: в линзе можно бы устроить аквариум с неоновыми рыбками, и тогда телевизор смотреть будет гораздо веселее.

— Подай заготовки! — приказала тетя Клава.

— Сколько?

— Десяток.

Войдя в комнату, она тут же села к столу и занялась делом, всем видом показывая, что у нее, в отличие от меня, нет свободного времени и лишних денег, чтобы наряжаться в новые рубахи, техасы, куртки и сандалии, ездить на юга и шляться по родственникам. Ей надо выполнять дневную норму. Получив инвалидность, третью группу, она уволилась с фабрики «Физприбор» и стала надомницей. Они с бабушкой теперь «собирают» цветы. На круглом столе, застеленном газетами, стоит тазик с клеем и разложены кучки разноцветных матерчатых лепестков — розовых, красных, желтых, синих, белых, фиолетовых, голубых. На одной кровати лежат проволочные стебли с зелеными листиками, как у настоящей розы, но без шипов, а вместо бутонов у них — лысые марлевые блямбы. На второй постели сложены «собранные цветы», связанные букетиками по пять штук.

Я подал тете Клаве охапку заготовок. Она взяла стебель, окунула блямбу в клей и стала лепить лепестки, да так быстро, что через пять минут у нее в руке красовалась готовая роза, как живая, если не особенно приглядываться. Из таких вот цветов и делают венки, которые продаются в магазине «Похоронные принадлежности». Вечером сюда к ним приезжает специальная машина, увозит «собранные цветы» и оставляет заготовки на следующий день.

Я посмотрел на жестяные ходики — время еще есть, но в обрез. Выглянул в окно: шпаны не видно. Испугались, гады, участкового и смылись — только пятки засверкали. На отрывном календаре, прикрепленном к стене, было 4 августа — вчерашнее.

— Я оторву?

— Оторви и положи на этажерку. Я еще не читала.

— А Герои Советского Союза не попадались?

— Нет. Не видела. У меня кулинарный численник. А ты знаешь, что я сама скоро стану Героем Советского Союза и нам дадут квартиру на улице Горького? — гордо сообщила тетя Клава.

— Шутишь?

— Да уж какие шутки!

Прочитав на обороте листочка, как готовится пирог с вязигой, я обернулся к этажерке. На верхней полке теснились лекарства: пузырьки, баночки, коробочки с порошками и таблетками. Ниже лежали две книги. «Молодая гвардия» с аккуратной надписью на развороте: «Уважаемой Полуяковой Клавдии Тимофеевне за высокие показатели в труде и по случаю 8 Марта. Завком». Том был заложен какой-то квитанцией в самом начале.

Вторая книжка — это мой видавший виды букварь 1962 года. На обложке веселые дети спешат в школу, а впереди шагает бодрая девочка с охапкой гладиолусов.

...В первый раз в первый класс я шел с таким же букетом. Лида накануне страшно переживала, так как Хрущев запретил народу торговать с рук чем бы там ни было. Но Тимофеич заранее купил букет возле Казанского вокзала, ведь гладиолусы в магазинах не продавались, их выращивали за городом дачники и колхозники. Милиция «спекулянтов», конечно, гоняла, но как-то вяло.

— А почему? — усмехался отец.

— Почему? — недоумевала Лида.

— Потому что милиция у нас народная!

— Миш, со спекуляцией надо бороться!

— А цветы разводить кто будет — Фурцева?

Гладиолусы я обожаю, а вот гвоздики вызывают у меня грустные чувства. Дело в том, что в мае, во время последнего звонка, первоклашки всегда поздравляют выпускников с окончанием школы. Так же было и в мое время. На родительском собрании предупредили: надо купить красивые букеты, которые мы, дети, будем вручать десятиклассникам, а они взамен подарят нам на память какие-нибудь замечательные игрушки! Родителей выпускников тоже предупредили. В мае достать цветы гораздо труднее, чем в сентябре, но Тимофеич снова расстарался и принес сноп махровых гвоздик невиданной красотыбордовых, с золотой опушкой.

— Оранжерейные! — с гордостью сообщил он.

— И сколько же стоят? — насторожилась Лида.

— Не дороже денег!

Когда я втащил букет в класс, наша учительница Ольга Владимировна ахнула и призналась, что никогда еще таких красивых не видела, а Клавдия Савельевна тоже пришла в восторг и приказала: эту роскошь следует вручить гордости школы Бореньке Зауриху, который уверенно шел на золотую медаль.

— Юра, ты понял?

— Ага!

— Тот, кто говорит «ага», не получит пирога! — строго улыбнулась Иерихонская, погладив меня по волосам.

И вот две шеренги выстроились друг против друга: мы, маленькие, и они, высоченные, некоторые мальчики уже с усиками, а девочки с завивкой «перманент». Самый сильный десятиклассник — чемпион Москвы по плаванию Володя Пригарин взял на руки самую красивую первоклассницу, разумеется Шуру Казакову, а директор Старосадов вручил ей большой колокольчик на черной ручке, которым у нас оповещали о конце урока, когда — два-три раза в год — ломался электрический звонок. Шура подняла колокольчик над головой... И тут самые мои горькие подозрения оправдались.

Дело в том, что все старшеклассники держали в руках подарки: кто плюшевого мишку, кто пластмассового Буратино, кто железный самосвал с поднимающимся кузовом, кто большую настольную игру, и только Боренька Заурих пришел с новейшим «ФЭДом-2», который он постоянно вскидывал, щелкая происходящее. Сначала мелькнула безумная мысль: неужели мне вручат взрослый фотоаппарат?! Но я отогнал ее как несбыточную. Видимо, мой подарок, маленький, но ценный, таится у выпускника в кармане, пытался я успокоить себя. Реальность оказалась хуже самых тяжких предчувствий. Когда мы по взмаху Клавдии Савельевны бросились с цветами к выпускникам, будущий медалист, небрежно сунув мои чудо-гвоздики под мышку, щелкнул меня в благодарность. И всё!

Я потом долго плакал, спрятавшись на первом этаже под лестницей, пока какая-то старшеклассница, сжалившись, не дала мне маленького глиняного человечка с ручками и ножками из пружинок. Не знаю уж, получил Боренька Заурих золотую медаль или нет... Да и мне, честно говоря, на это наплевать. Так обидеть ребенка на пороге жизни! У меня от этого воспоминания до сих пор губы дрожат... Когда я стану выпускником, когда придет время моего «последнего звонка», обязательно куплю первоклашке самый лучший подарок, на какой только у меня хватит денег!


28. Бабушка-двоечница

А Вовка Петрыкин, уверенно шедший на серебряную медаль, срезался на выпускном экзамене по физике, да еще в присутствии инспектора РОНО, и вот уже третий месяц он лежит носом к стенке, ни с кем не разговаривает, не хочет учиться, говорит: «Пойду в армию и брошусь на амбразуру!»

Мне его жалко! Он так старался! И все ему в этом помогали. Дядя Витя, чтобы не мешать будущему медалисту готовить уроки, приделал к телевизору специальный наушник и смотрел футбол с выключенным звуком, беззвучно крича: «Го-о-о-ол!» Другие передачи тетя Валя вообще запретила, мол, Володеньке мелькание экрана мешает сосредоточиться. Мой друг Мишка бегал на мультики к нам или к Петьке Коровякову. А вот мне все нипочем, я, например, способен одновременно кушать, делать уроки, коситься в телевизор, читать Жюля Верна и думать о Шуре Казаковой. Тимофеич может орать «Сапожники! Судью на мыло!», даже швырять тапочки в экран, мне и это нисколько не мешает. Но Вовка Петрыкин, несмотря на такие тепличные условия и вечную зубрежку, схватил «пару» по физике и скис. Слабак!

...Под букварем лежала тонкая (за две копейки) тетрадка для письма ученицы 1-го класса «Б» 348-й школы Анны Полуяковой. Теплея сердцем, я перелистал страницы. Сначала шли, как и положено, неумелые палочки, крючочки, петельки, кружочки... За ними следовали детские каракули, отдаленно напоминающие русские буквы: перекошенное «А» с кривой перекладиной, уродливое «Б», похожее на объевшегося бегемотика, чудовищное «В», смахивающее на волдыри, а «Г» можно было принять за охромевшее «П»... С чем сравнить букву «Я», даже и не знаю... Головастик с двумя хвостиками, пожалуй...

Потом на страницах замелькали слова: «Мама», «Папа», «Миша», «Аня», «Клава», «Юра»... Неровные, корявые, не совпадающие по наклону с частыми линейками буквы то и дело заезжали за поля или утопали в кляксах. Как результат внизу каждой страницы стояли: красная тройка с минусом и моя старательная подпись с завитушкой как у Ольги Владимировны. Двоек бабушке я не ставил из уважения к возрасту.

...В 4-м классе на уроке истории СССР Ольга Владимировна рассказывала, что при царе Россия была самой темной, необразованной страной, мало кто из народа умел читать и писать. Зато после революции сразу началась массовая ликвидация безграмотности — ликбез. Народным учителям по призыву партии всячески помогали комсомольцы и пионеры, в результате Советский Союз стал самой передовой страной всеобщей грамотности. Теперь даже в любой отдаленной избе при свете «лампочки Ильича» колхозники с интересом читают газеты, журналы и книги, переворачивая страницы не холеными барскими ноготками, а суровыми пальцами, покрытыми трудовыми мозолями, как выразился писатель Паустовский. Понятно?

Я поднял руку.

— Юра, ты хочешь спросить? — удивилась Ольга Владимировна. — По-моему, все и так ясно.

— Нет, не все.

— Ну, спрашивай!

— Если у нас всеобщая грамотность, почему тогда мои бабушки не умеют читать и писать?

— Обе?

— Обе.

— Странно. Где они живут?

— В Москве.

— Вот как?!

Класс обидно захихикал и стал перешептываться. Вовка Соловьев покрутил пальцем у виска, явно намекая на слабоумие всего нашего семейства, а Шура Казакова глянула на меня с томным разочарованием.

— И ничего смешного тут нет! — одернула хохотунов Ольга Владимировна. — Да, в данном конкретном случае мы имеем дело с пережитками прошлого, а они еще цепко держатся за нашу действительность. Думаю, Юра, не только твои бабушки остались неграмотными...

— Но вы же сказали «всеобщая грамотность»!

— Всеобщая, Юра, не значит поголовная, — чуть покраснев, не сразу ответила учительница. — Ребята, у кого еще бабушки с дедушками неграмотные?

Стало тихо, потом послышались перешептывания, одноклассники смущенно переглядывались, не решаясь признаться в семейной отсталости. Наконец поднялись три осторожные руки.

— Вот видите, ребята! И ничего тут стыдного нет. Объясняется все просто: при царе бедному человеку получить образование было трудно и некогда, он работал с утра до вечера. А потом все силы на борьбу уходили. Революция. Гражданская война. Восстановление. Опять война. Опять восстановление...

— А потом? — спросил кто-то.

— Потом муж, семья, дети, хозяйство... Не до учебы, — тяжело вздохнула Ольга Владимировна. — Думаете, легко в сорок лет за парту садиться? Я вот тоже хотела после техникума еще педвуз окончить, но так и не собралась... Ладно! Поднимите еще раз руки, у кого есть в семье неграмотные!

Рук оказалось даже больше, чем прежде. Ольга Владимировна внимательно пересчитала и записала на бумажке, а потом торжественно к нам обратилась:

— Но вы, ребята, как пионеры, должны помочь своим неграмотным бабушкам и дедушкам! Научите их хотя бы читать по складам и писать. Стыдно ведь! Наши герои Землю облетели, а кто-то из советских людей даже элементарной грамоты до сих пор не знает, вместо подписи ставит крестик! Считайте, это вам задание на летние каникулы!

Вернувшись домой, я отыскал в письменном столе свой букварь и чистые тетрадки с частыми линейками, оставшиеся с 1-го класса. Начать «ликбез» я решил с бабушки Мани, которая ни в чем мне никогда не отказывала, даже разрешала в раннем детстве играть ее янтарным ожерельем. Когда мы в очередной раз приехали в гости на Овчинниковскую набережную, я увязался за бабушкой на кухню, дождался, пока она посадит в жаркую духовку «чудо» с кексом, и заявил:

— Ты должна научиться читать и писать!

— Зачем, внучок?

— Как зачем? — опешил я. — Космонавт Леонов в космос вышел, а ты вместо подписи крестик ставишь!

— Почему крестик? За пенсию я всегда сама расписываюсь. Меня еще Илья Васильевич, царствие ему небесное, выучил.

— А читать?

— Не успел. Потом Лида с Валей приставали, буквы показывали, да без толку. Если Господь памяти хорошей не дал, где же ее взять?

— Бог тут ни при чем! Давай еще раз попробуем! Станешь грамотной, будешь газеты и книги читать!

— Газеты мне Жоржик читает, а книжки по радио каждый день передают. Я носочек тебе вяжу и слушаю... Ну-ка, Юрочка, отойди, кекс посмотрю, не пригорел бы!

Зато бабушка Аня, услыхав мое предложение, аж подпрыгнула от радости:

— Ой, давай, давай!

— Мам, не смеши народ! — насупилась тетя Клава.

Но старушка, нацепив на нос мутные очки, уже рассматривала принесенный букварь.

— Глянь, козлик ну точно как у нас в Деменщине был. Яшкой звали. Я же так в школу хотела пойти, плакала, просилась... А как от хозяйства отлучишься? Мать с утра до ночи в поле, у соседа батрачила, весь дом с младшими на мне... А зимой — одни валенки на троих, по снегу босиком за семь верст не добежишь!

— Как это — одни валенки?

— Да вот так...

— И как же вы жили?

— Хорошо жили. Корова была, козы, куры... А в лаптях все, кроме старосты, почитай, ходили.

— А после революции?

— После революции другое дело! Как с голоду припухли, в Москву подались. Когда я на заводе работала, звали меня в школу. А тут сначала Мишка, потом и Клавка родились. Куда там учиться! Да еще Тимофея Дмитриевича, сердечного, трамвай зарезал...

— Как?

— А вот так! Он же в деревне привык спьяну куражиться — ляжет посреди села, песни горланит, а телеги его объезжают со всем уважением. Драчун был тот еще! Как наши парни с фабричными стенка на стенку сходились, его всегда наперед выставляли. Разбаловался. А у трамвая рельсы — вот и не объехал...

— Мам, и охота вам на старости лет дурью маяться курам на смех! — надулась тетя Клава. — Помирать же скоро!

— А вот помру грамотной, глядишь, на том свете и зачтется!

Бабушка Аня на удивление быстро запомнила все буквы, к тому же многие она знала по вывескам «Хлеб», «Мясо», «Вино», «Продукты», «Хозтовары», «Одежда»... И уже скоро мы читали с ней по складам: «Луша мала», «Мама ушла», «У Муры усы», «У Мары трусы»... За чтение я ставил бабушке четверки и даже пятерки, которыми она особенно гордилась и показывала тете Клаве, но та, наоборот, почему-то сердилась и называла наши занятия цирком шапито. Однако я упорно ходил в Рубцов переулок два раза в неделю. Вскоре бабушка читала по складам не отдельные слова, а целые предложения и даже стихи. Путалась, конечно, запиналась, но сама себя тут же поправляла:

Котик усатый
По садику бродит,
А козлик рогатый
За котиком ходит...

Как-то заглянула в комнату, чтобы занять пшена, Лия Давыдовна. Увидев, как мы с бабушкой голова к голове склонились над букварем и читаем по складам, соседка рассмеялась от удовольствия:

— Ах, какой же ты, Юрик, молодец! Бабушку на буксир взял. Тянешь к знаниям. Ну просто пионер-герой. Чистой воды Павлик Морозов!

Когда она вышла с пшеном, тетя Клава, сузив без того маленькие глазки и подозрительно глянув ей вслед, проскрипела:

— Мам, ты поняла?

— Что, Клавк?

— Глумится она над тобой.

— С чего это ты взяла?

— А с того! При чем тут Павлик Морозов?

— Его кулаки убили, — напомнил я.

— Во-от! Надсмехается она над тобой!

— Отстань! Не мешай учиться:

И лапочкой котик
Моет свой ротик.
А козлик седою
Трясет бородою.

Только вот с письмом у нас сразу не задалось. Во-первых, бабушка решила, что рисовать по линейкам буквы еще легче, чем читать букварь, она торопилась, брызгала чернилами, ставила кляксы и сердилась на перья, которые вместо прямой волосяной линии выводили толстую, как сарделька, загогулину. А усидчивостью бабушка не отличалась; сколько помню, всегда сновала между кухней и комнатой.

Во-вторых, у нее не гнулись два пальца на правой руке — средний и указательный. Когда ей было лет десять, она в поле порезалась серпом, а йода и зеленки тогда ни у кого не было. Начался антонов огонь — по-нашему заражение крови. Отвезли бабушку в соседнее село к фельдшеру, но тот закричал на них: поздно, ничего нельзя сделать, зовите попа — соборовать! Но позвали знахарку-мордовку. Она сначала обмазала воспаленную руку теплым коровьим навозом, обернула мешковиной, дала выпить горького травяного отвара и велела так лежать два дня, пока от пота тюфяк не наволгнет. Потом старуха потребовала белой муки и свежих яиц. Их принесли прямо из-под кур. А за крупчаткой пришлось к соседу-мироеду бежать. Замесила мордовка тесто, как будто на лапшу, обмазала им бабушку с ног до головы да и запекла...

— Как это так — запекла? — обалдел я.

— А как хлеб запекают! Истопила печь, вымела угли с золой да и в под меня всю запихнула.

— Куда-а?

— В печку.

— Я думал, так только в сказках бывает. Разве человек в печку влезет?

— Эге! Еще и место останется. Мылись-то раньше в печи. Это тебе не ванна! Смоешь золу — и как заново родился!

Потом знахарка отколупала с тела хлебную корочку, завязала в тряпицу, велела отнести на кладбище и зарыть, а бабушке дала сладкий травяной отвар, после которого она беспробудно спала два дня, и когда встала, жар прошел, рука не болела, только два пальца скрючились навсегда.

— Но зато я с того света вернулась!

— Ну, это понятно: мне гайморит тоже в поликлинике теплом лечили, — согласился я. — А вот зачем корку на кладбище закапывать?

— Чтобы смерть обмануть... Внучек, ты мне двойку не ставь, я буду стараться!

— Хорошо, так и быть — тройка с минусом.

— Поставь старой дуре тройку с плюсом! — приказала тетя Клава, когда бабушка снова метнулась на кухню. — Жалко тебе, что ли?

— Не могу. Оценка должна соответствовать знаниям, — твердо ответил я, в точности как Ольга Владимировна.

Но потом у «первоклассницы» резко испортилось зрение, в глазах замелькали мушки. Одна, крупная, как слепень, норовила усесться как раз на те буквы, которые нужно было прочитать. И стало не до учебы.

...Я положил тетрадку на этажерку, глянул на ходики, обомлел и вскочил, чтобы бежать в парикмахерскую, но тут в комнату влетела со скворчащей сковородкой бабушка Аня: масло в чугуне еще пузырилось, чуть шевеля ноздреватые ломти жареного хлеба, искрящегося сахарной посыпью.

— На-кась, только не обварись! Присядь — подавишься!

— Я опаздываю!

— Стой, я тебе с собой заверну.

...Обжигая язык хрустящим сладким хлебом с молочной мякотью внутри, я прыгал через ступеньку, понимая, что могу безнадежно опоздать и тогда очередь придется занимать заново. Ногой открыв дверь, я выскочил на улицу и в ужасе застыл: на старушечьей лавочке у подъезда как ни в чем не бывало сидели давешние хулиганы. «Морячок» так же крутил в пальцах финку, а «второгодник» наматывал на кулак ремень. И снова вокруг ни души: хоть бы кто вышел прогуляться... Нет, работает страна, план дает, коммунизм строит, а железнозубый участковый Антонов на своем мотоцикле ищет преступность в другом месте.

— Ну, как там бабушка? — ласково спросил Корень.

— Хорошо... — давясь хлебом, прохрипел я.

— Прожуй! — участливо посоветовал Серый. — А что это у тебя там? — Он кивнул на газетный сверток, промокший масляными пятнами.

— Ситник жареный.

— На молоке?

— Угу.

— С сахаром?

— Угу.

— Оставишь!

— Присядь, внучек! Разговор есть! — усмехнулся «морячок», подвинулся, освобождая для меня место, и ткнул в лавку финкой, чтобы я сел между ними.

— Я в парик-кмахерскую оп-паздываю...

— Не волнуйся, американец! В морге тебя подстригут!


29. Как меня оболванили

В парикмахерскую я все-таки успел, хотя очередь свою чуть не пропустил, вбежав в зал в тот самый момент, когда потный папаша, занимавший за мной, пытался оторвать от коня «вождя краснокожих», но тот намертво вцепился в лошадиную шею.

— Сынок, пойдем, кресло освободилось! Ну, пожалуйста!

— Не-ет! — отвечал парень утробным рыком.

— Мама сейчас из магазина придет и тебя налупит!

— Тебя она налупит!

Общественность наблюдала за этой неравной схваткой с молчаливым интересом, взрослые явно сочувствовали несчастному отцу, а дети смотрели с пугливым восхищением, не веря, что можно вот так роскошно изгаляться над родителем. Немолодая парикмахерша в белом, как у медсестры, халате стояла у входа в зал. Поджав густые лиловые губы, она нетерпеливо похлопывала узкой металлической расческой по ладони. На голове у нее возвышалось затейливое черноволосое сооружение, которое Лида называет халой. Это такая плетеная булка. Наконец парикмахерша не выдержала:

— Гражданин, задерживаете обслуживание! Люди сидят ждут, и у меня план, между прочим, горит. Или вы со своим собственным ребенком справиться не можете?

— Не могу!

— Тогда извините-подвиньтесь! Чья следующая очередь?

— Моя!

Народ с удивлением посмотрел на меня, мол, а это еще кто такой? В глазах общественности я выглядел самозванцем, нагло лезущим туда, где не стоял, — а это для советского человека явление недопустимое. Понять их можно: они пришли в парикмахерскую, когда я уже умчался к бабушке, и не подозревают, что я честно занимал за мамашей с самосвалом.

— А это еще кто такой вырядился? — строго спросил ветеран с газетой.

— Стань в конец, парень! — потребовал грузин в большой кепке.

Очередь помрачнела, словно грозовая туча, наползшая давеча на Москву.

— Я занимал... Я погулять выходил... Я только...

— Вот и гулял бы дальше, умник! И где вас только врать учат?

— Скажите им! — с мольбой обратился я к потному папаше.

— Правильно... Он перед нами стоял! — подтвердил бедный отец: ему удалось оторвать сына от конской шеи, но тот, изловчившись, намертво обнял ноги деревянного скакуна.

— Ну, тогда другое дело! Тогда конечно... — закивали ожидающие, буквально посветлев лицами. — Мальчик совершенно не врет! Очень приличный и хорошо одетый ребенок!

— Молодец, — похвалил ветеран. — Если прав — не уступай!

— Значит, говоришь, твоя очередь? — уточнила мастерица, смерив меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Моя.

— Тогда пошли, модник! Курточку сними. На крючок повесь. Не бойся, не украдут. Авоську свою туда же. В Сухуми брали?

— Ага.

Она усадила меня в кресло, похожее на зубоврачебное, и чуть опустила подставку для ног — очевидно, до меня стригся какой-то малолетний карапет. На полированной полке перед креслом были разложены инструменты: железные расчески с зубьями разной частоты, ножницы трех видов, опасная бритва и лохматый помазок, совсем неуместный в детской парикмахерской. Отдельно стоял пузырек, обмотанный резиновой трубкой с «грушей» на конце. Казалось, этот оранжевый удавчик уже проглотил один пузатый флакон с одеколоном и теперь обвился вокруг второго, чтобы сожрать и его. Сбоку на стене висела крупная фотография по-взрослому причесанного мальчика (такие поют по телевизору в детском хоре), а рядом треугольный вымпел с золотой бахромой — «За победу в социалистическом соревновании».

В большом овальном зеркале я увидел себя, лохматого, испуганного, в глупой абстрактной рубахе, — и затосковал. С малых лет, едва сажусь в парикмахерское кресло, меня охватывает чувство какой-то беспомощной покорности, ибо еще никогда стрижка ничем хорошим не заканчивалась. Наоборот, сбывались самые мрачные предчувствия. Не зря же ни один нормальный человек не спросит: «Где стригся?» Нет, он поинтересуется: «Где же это тебя так оболванили?»

Лукавая Лида обычно уверяет, будто я посвежел и стал похож на «хорошего мальчика». В крайнем случае, когда уж совсем обкорнают, она вздохнет: «Веселенькая прическа получилась...» Но стричься все равно надо. Я же не Робинзон Крузо, чтобы ходить косматым. Даже граф Монте-Кристо, едва сбежав из замка Иф, еще не выкопав клад, сразу подстригся и сбрил бороду...

— Не бойся, — успокоила парикмахерша, заметив мое горькое томление. — Больно не будет!

— Я и не боюсь.

— Вижу. Чик-чик, и всё! — Она накинула мне на плечи видавшую виды простынку и взъерошила мои волосы. — Как будем стричься? Опять под скобку? А может, пофасоним? Ты паренек модный! Хочешь так же? — Мастерица показала на фотографию хорового мальчика.

— Нет, под полубокс.

— Тебе не пойдет!

— Так надо...

— Боксер, что ли?

— Угу.

— У нас тут, в церкви тренируешься? — она железной расческой, больно дергая, стала распрямлять мои волосы, которые в последнее время начали виться.

— Угу... — морщась, соврал я. — Второй юношеский.

— Хорошее дело! Мужчина должен уметь постоять за себя. Хулиганья у нас тут развелось. Домой с работы идешь и оглядываешься.

— А вы где живете?

— На Хапиловке. Жила. Улучшились. Теперь час до работы еду.

Парикмахерша взяла с полки черную электрическую машинку и поменяла насадку, как зубной врач меняет сверла в бормашине.

— Знаешь Хапиловку?

— Еще бы... Только что оттуда! А это не ваши дома заколоченные стоят?

— Наши, — вздохнула она, примериваясь к моему заросшему затылку.

— Пес тоже ваш?

— Нет, соседский. Дружок. Так и сидит?

— Лежит.

— Воет?

— Молчит.

— Видно, уже осип. Вот беда! Жалко бедолагу. Но и соседей понять можно. Как его в новую квартиру взять? Он же дворовый. Может, все-таки под скобку? У тебя лицо круглое, как у Колобка, полубокс не твой стиль.

— Полубокс. Мы на юг едем.

— Ну, смотри — я предупредила! — И она включила машинку, завывшую, точно отцовская электробритва «Харьков». — Не тряси ногами! За тобой черти, что ли, гнались?

«Хуже!» — подумал я, вспоминая, как сел на лавку, едва втиснувшись между двумя хулиганами, все-таки выследившими меня.

Серый отобрал мой газетный сверток, размотал и достал оттуда еще теплые жареные ломти. Один протянул «морячку», а другим захрустел сам, жмурясь от удовольствия.

— Вкусно! Моя бабка пересушивает, а твоя в самый раз делает! С мякишем, — громко чавкая, признался он. — Как тебе, Корень?

— Да, шамовка ничтяк! — согласился «морячок», он нанизал хлеб на финку и равномерно обкусывал его с разных сторон. — Тебя как, внучек, звать-то?

— Юра.

— Хорошее имя. Ну и про что тебя, Юра, легавый спрашивал?

— Про разное... Про вас спрашивал... Кто вы такие и чего от меня хотели.

— И что ты ответил?

— Ответил: ничего... Сказал, мы просто разговаривали...

— Не раскололся?

— Нет.

— Точно?

— Точно.

— А откуда ты этого мильтона знаешь?

— Он наш участковый. В общежитие к нам ходит.

— Молодец! — вдруг хлопнул меня по плечу «второгодник». — Надежный ты пацан! Мы видели, как он тебя колол. А ты кремень! И запомни: если к тебе тут кто-нибудь подвалит, говори: «Отзынь! А то будете иметь дело с Корнем и Серым». Сразу отвянут. Понял? Хлебушка тебе оставить?

— Не надо, я наелся.

— Молоток, скоро кувалдой станешь! Только не коси под американца! Не любим, — душевно попросил «морячок», доедая ситник.

— Под какого американца?

— В Буденновке бугры живут. На черных тачках катаются. Пацанята у них с гонором, как фирмачи. Мы их американцами зовем. Если попадаются, учим жизни. Понял? Мы-то думали сначала, ты оттуда! — Серый махнул в сторону поселка.

— Нет, я в Рыкунове переулке живу, в маргариновом общежитии.

— Значит, Сашку Сталина знаешь?

— Конечно, он в моем классе учится.

— Сталин — наш кореш! Привет ему с кисточкой! А чего ты дергаешься?

— Я же говорю... в парикмахерскую очередь занял.

— Так чего ж ты молчал? Дуй!

Выбегая из бабушкиного двора, я увидел, что курилка забита учениками школы шоферов, все они жадно дымили, пользуясь перерывом в занятиях, и шумная толпа тонула в сизом мареве.

...Треск машинки оборвался. Парикмахерша раскрыла лезвие и, скрежеща по волосам, подбрила мне затылок и виски.

— Вполне! Думала, будет хуже, — сама себя похвалила она.

Я глянул в зеркало и обомлел: на меня глядел какой-то незнакомый круглолицый парубок с кружком волос на самой макушке, как у кузнеца Вакулы в фильме «Вечера на хуторе близ Диканьки». Ужас! По-всякому меня в жизни оболванивали, но таким идиотом я еще никогда не выглядел! Пока я приходил в себя, прикидывая, как, вернувшись домой, срежу ножницами эту волосяную тюбетейку на голове, парикмахерша схватила пульверизатор, пискнула несколько раз «грушей» и пустила в меня удушливое одеколонное облако.

— Не-ет... — взмолился я, чуть не плача, но было поздно.

— В чем дело? — удивилась она, продолжая орошать мою несчастную голову.

— У меня только шестнадцать копеек!

— Ничего страшного! Четыре копейки в следующий раз отдашь. От такого красавца должно хорошо пахнуть. Женщина носом любит!

И это они называют «хорошо пахнуть»? Карбид, пузырящийся в луже, воняет гораздо приятнее. Срочно в душ, на маргариновый завод, смыть с себя всю эту гадость соапстоком!

Мастерица движением фокусника — рывком сняла с меня простынку и сухим помазком вымела, щекоча шею, мелкие колющиеся волосы из-под воротника.

— Вот и всё! Будь здоров — не кашляй!

Я встал с кресла, вокруг на полу клочками лежали мои опавшие кудри, словно здесь насмерть подрались две болонки.

— Ну, шагай! Не грусти! Все девчонки теперь твои!

Что она понимает? Когда Шура Казакова лечилась в «лесной школе», Андрюха Калгашников позвал меня как-то к себе во двор, что за кинотеатром «Новатор». Мы играли в казаки-разбойники. Среди «разбойниц» была девочка по имени Мила, и мне сразу захотелось поймать именно ее, что я вскоре и сделал. Стараясь вырваться, она смахнула с меня ушанку и громко, обидно засмеялась. Я не придал этому значения, хотя тоже накануне подстригся. Дня через два на перемене мы обсуждали с Андрюхой поход в «Новатор», на «Седьмое путешествие Синдбада-морехода», и я словно бы невзначай спросил:

— Как там Мила?

— Нормально.

— Про меня ничего не говорила?

— Говорила. Сказала: когда сняла с тебя шапку, сразу поняла, что ты дурак...

...Я покорно положил на полку шестнадцать копеек, встал и побрел к выходу.

— Курточку с авоськой не забудь, боксер! — вдогонку крикнула парикмахерша. — Следующий!

Навстречу, чтобы сменить меня в кресле, двигался тихий, покорный мальчуган, он шел почти военным шагом, как суворовец, даже с отмашкой, будто на отрядном смотре. Его веснушчатое лицо выражало ту высшую степень послушания, после которой следует летаргический сон. И только по клетчатым штанишкам да кудрям я узнал в этом механизированном ребенке недавнего буйного «вождя краснокожих». Ребенка конвоировала рослая мамаша, улыбчивая особа с безжалостным взглядом Анидаг из «Королевства кривых зеркал».

— Будешь озорничать, Котик, тебя так же подстригут, как этого дурачка с чердачка! — проворковала она сыну, а на мастерицу рявкнула: — Немедленно проветрить помещение! Это у вас тут что — «Шипр» или иприт?

— Так точно! — испугалась парикмахерша.


30. Букет васильков

Я еще раз посмотрел на себя в зеркало. Это даже не смехотура... Это кошмар! Поджигатели войны в «Крокодиле» лучше выглядят! В таком виде выходить на улицу никак нельзя. Засмеют. Шайками закидают. Лучше бы я подстригся под Котовского! А на вопрос «зачем?» можно было бы намекнуть на трагическую необходимость, вроде стригущего лишая, что всегда вызывает уважение и сочувствие.

Этим летом в нашем лагере «Дружба» один мальчик из второго отряда подцепил от бездомных собак, забегавших из рабочего поселка, стригущий лишай. Пионера сразу же, заперев в изоляторе, обработали под ноль, и никто, между прочим, над ним не смеялся! Наоборот, все его зауважали: не каждый день можно подхватить такую удивительную заразу, из-за которой волосы облетают с головы как пух с одуванчика, а медсестра в панике вызывает подмогу аж из Домодедова! Это, конечно, не жуткий смертельный столбняк (им нас постоянно пугают, заставляя с каждой ссадиной мчаться в медпункт), но тоже весьма уважаемое в народе заболевание.

Я пожалел, что в «Детском мире» отказался от «нопасаранки» — пилотки с кисточкой. Уж лучше, чем эта волосяная тюбетейка на макушке! Выхода нет: чтобы не позориться перед прохожими, надо сделать шапочку из газеты. Однако журнальный столик, на котором посетители обычно оставляли прочитанные номера, как назло, оказался пуст.

Зато трое граждан, развернув во всю ширь потрескивающие газетные листы, читали: один — «Правду», второй — «Труд», третий — «Известия». Из траурных рамок строго и одинаково смотрели три покойных маршала, сплошь в чешуе наград, явно очень тяжелых. С такой парадной сбруей Рокоссовский, наверное, не смог бы, как и средневековый рыцарь без помощи оруженосца, сесть на коня. Нашим заслуженным полководцам в таких случаях на выручку приходили ординарцы, они так, видимо, и называются, потому что без их помощи командир, надевший все свои награды, шагу ступить не может...

Тут я заметил, что маршал Победы тоже подстрижен под бокс, но ему эта прическа, в отличие от меня, очень идет, сообщая дополнительную мужественность. Наверное, если бы у меня на груди висела хотя бы одна медаль «За отвагу», никто на улице не обратил бы внимания на мою прическу. Все гадали бы: откуда у школьника боевая награда? Может, он — то есть я — пустил под откос фашистский состав, как Валя Котик, или взорвал гранатой себя и фашистов, как Саша Бородулин?.. Но война давно кончилась, и медаль в наши мирные времена не заслужишь. Разве что за образцовое окончание школы... Но, судя по Вовке Петрыкину, дело это тоже ненадежное.

Тем временем послышалось кряхтение, и бровастый старик с орденскими планками на летнем пиджаке сложил «Правду», убрал ее в карман и погладил по белобрысой голове бледную внучку, беззвучно томившуюся в очереди.

— М-да... Уходят титаны... — задумчиво сказал ветеран прокуренным басом. — Кто в бой поведет, если что?

— Думаете, может дойти и до этого? — опасливо выглянул из-за развернутого «Труда» отец укрощенного «вождя краснокожих».

— А что тут думать! Вот, в «Правде» пишут... — Дед хлопнул себя по карману. — На границе ФРГ и Чехословакии нашли большой склад оружия. Готовят, сволочи, контрреволюцию. Они давно к чехословакам приглядываются...

— Да вроде бы там укрепили руководство... — засомневался папаша. — Дубчек вот в Москву прилетал...

— А толку? Поздно мы с Новотным спохватились! Ох поздно! — послышался из-за «Известий» гортанный кавказский голос. — Еще когда Сланского при Сталине убирали, надо было глубже копать и под корень рубить!

— Куда уж глубже! А Дубчек, мне кажется, твердый коммунист! — возразил папаша, шурша «Трудом».

— Когда кажется, креститься надо! Дубчек — такой же скрытый троцкист, как и Сланский! — проскрежетал ветеран.

— Сталин бы такого безобразия не потерпел! Вах! Распустились они там, а еще соцлагерь называются! Тенгиз, не озорничай!

«Известия» с шумом легли на стол, и рыжий грузин с носом, начинающимся сразу из-под челки, погрозил пальцем пухлому черноглазому мальчику, пытавшемуся джигитовать на деревянном коне.

— Правильно, кацо! — поддержал ветеран. — Этот Дубчек всех еще удивит. Я там воевал, Прагу брал. Гнилой народец. За пиво с кнедликами мать родную продадут...

— Можно? — Я осторожно протянул руку к «Известиям».

— Нельзя! Я еще не кончил! — поморщился грузин.

— Молодец, паренек, прессой интересуешься! — похвалил меня дед. — Но читать надо только «Правду». В других газетах все то же самое: тех же щей пожиже влей! Понял?

— Понял!

— Бери, мальчуган, просвещайся! — И он, достав из кармана, щедро протянул мне свою газету с тремя орденами, нарисованными рядом с названием.

— Спасибо!

— На здоровье!

Я, выскочив из парикмахерской, свернул в ближайшую подворотню, длинную и темную, точно тоннель, который вел к светлой прогалине, зажатой между бревенчатыми и кирпичными стенами. Двор зарос травой и высокими кустами с крапчатыми стеблями, кисленькими на вкус, особенно весной. На круглой клумбе, обложенной наклонными кирпичами, цвели георгины, фиолетовые, как фантики от леденцов «Космос». В цветах, урча, рылись мохнатые шмели, отяжелевшие от меда.

Здесь, как и во всех дворах, имелся доминошный стол с лавками. Расправив газету, я принялся за работу; тут самое главное — правильно загнуть края, иначе треуголка развалится прямо на голове. Дядя Коля умеет складывать шесть фасонов, я пока — только два: наполеоновскую, с длинными концами, и квадратную, поменьше. Ее-то мне с третьей попытки и удалось смастерить. Нахлобучив шапку на самые глаза и нацепив для полной неузнаваемости темные очки, я повернулся, чтобы идти на улицу, но услышал над собой грубый смех:

— Пацан, а волына-то у тебя есть?

В окне второго этажа, просунувшись между цветочными горшками, дымил папиросой краснолицый мужик. На его голой груди я рассмотрел синюю наколку: церковь с бесчисленным количеством куполов.

— Какая волына? Зачем?

— Как зачем? — ржал татуированный. — Ты же сберкассу наладился брать или как? Верка, иди-ка сюда, у нас тут гангстер в кустах на дело собирается!

— Да ну тебя! — В окне появилась окатистая женщина в комбинашке на тонких бретельках. — Точно! Вот клоун-то!

На голове у нее сверкали металлические бигуди, а в накрашенных губах чадила папироса.

«Нет, нет, нет! — Я как ошпаренный выскочил со двора, чувствуя, как мои пораженные неведомым недугом “глупости” необъяснимо твердеют, упираясь в плотную ткань техасов. — Еще теперь и это! За что?»

Если еще недавно я мечтал встретить хоть кого-то из знакомых, то теперь больше всего на свете мне хотелось стать невидимым и проскользнуть домой никем не замеченным. Я решил пробираться не людной Бакунинской, а прошмыгнуть по тихой улице Энгельса до перекрестка, а там несколько шагов по Ирининскому переулку, больше похожему на проходной двор, и рукой подать до нашего Рыкунова.

Поравнявшись с универмагом, я мельком глянул на свое отражение в витрине, поправил шапочку, поднял воротник куртки и устремился вперед, глядя вниз, конкретно на ту часть моих брюк, которая теперь напоминала асфальт, приподнятый неумолимо растущим шампиньоном. Или, если хотите, бушприт пиратской бригантины, устремленный в неведомое...

А ведь точно, на гангстера я и похож! Недавно все общежитие обсуждало статью в «Вечерке» про двух студентов-стиляг, которые купили в «Детском мире» пластмассовые пистолеты, похожие на настоящие, и стали грабить в темных подворотнях прохожих, уверенных, что им угрожают настоящим огнестрельным оружием. Так продолжалось долго, преступники привыкли к безнаказанности, праздной и роскошной жизни. Однажды студенты гуляли в ресторане, им не хватило денег — расплатиться, они отдали официанту в залог часы, а сами спустились в темный переулок и остановили первую попавшуюся девушку, оказавшуюся по иронии судьбы их однокурсницей. По уму, им бы прикинуться, будто это глупый розыгрыш, но они растерялись, сдрейфили, стали умолять девушку, чтобы она их не выдавала, но та гордо ответила: «Завтра же пойду в комитет комсомола и все расскажу про вас!» И негодяи задушили несчастную ее же шелковым шарфиком. Их вскоре, конечно, разоблачили, арестовали и приговорили к расстрелу, хотя они плакали на суде, моля о пощаде, а их матери писали самому Брежневу. Бесполезно. Приговор был приведен в исполнение. А министерству игрушечной промышленности строго-настрого запретили впредь выпускать детские пистолеты, похожие на настоящие...

Наблюдая за неубывающим «шампиньоном», я не сразу заметил весело шагающие мне навстречу загорелые девчачьи ноги в белых носочках и красных туфельках с ремешками. На круглых, очень знакомых коленках виднелась розовая кожица недавно заживших ссадин. Я поднял глаза и помертвел: прямо на меня шла Шура Казакова — собственной персоной. В руке она держала эскимо на палочке, и ее лицо выражало полное жизненное счастье. Зеленые глаза лучились, а золотые волосы, собранные в два хвостика, подпрыгивали при ходьбе, касаясь острых плеч. На Шуре было короткое розовое платьице в горошек. Улыбаясь, одноклассница смотрела на меня в упор.

Это — конец! Сейчас она узнает меня, захохочет, смахнет с моей макушки газетную шапку-невидимку и сразу поймет, что я — дурак! А если еще заметит одеревеневший «бушприт», то между нами все будет кончено навсегда, ведь объяснить ей мою глупейшую болезнь, неведомую даже журналу «Здоровье», обычными словами никак невозможно...

Но Казакова вдруг болезненно сморщила носик, почуяв, наверное, жуткий «иприт» (кстати, что это такое?), которым меня окатила парикмахерша, резво свернула в сторону, не поняв, кого встретила на своем пути, и скрылась в дверях универмага.

Не знаю, как другие, а я, прежде чем заплакать, сначала ощущаю в горле какую-то болезненную щекотку. Слезы на глазах выступают потом, и весь мир вокруг расплывается, будто акварель на промокашке. Плачу я беззвучно, и бабушка Аня считает это признаком слабости организма, изнуренного малокровием. На самом деле, громко рыдать — неприлично. Я же мужчина!

...Дожидаясь зеленого света, чтобы перейти Бакунинскую улицу, я увидел мечтательно-рассеянную Лиду. Она вышла из гастронома с покупками. В правой руке маман тащила сумку с продуктами, в левой — перетянутый шпагатом пухлый сверток с моей новой школьной формой, а под мышкой сжимала черные безразмерные ласты, о каких я мечтал. Кроме того, из сумки выглядывал уже знакомый мне букетик васильков, туго обмотанный черной ниткой. И вдруг я понял, что мама у меня такая же красивая и загадочная, как Шура Казакова.

Подойдя к светофору, Лида заметила меня не сразу, а когда узнала, ее глаза округлились от удивления. Она открыла рот, чтобы спросить, но слов не нашла. Я бросился навстречу, выхватив у нее из рук тяжелую сумку и ласты, испускавшие восхитительный запах молодой резины:

— Я помогу! Спасибо, мамочка!

— П-п-пожалуйста... — Лида наконец обрела дар речи. — А это еще что такое? — Она кивнула на газетную шапку.

— От солнца... — соврал я и отвел глаза.

— Ну-ка, покажи!

— Что?

— Сам знаешь! — Маман сняла с меня бумажный картуз и всхлипнула. — Веселенькая прическа... Мы же вроде договорились под скобку?..

— Знаешь, для юга лучше полубокс.

— Кто сказал?

— Парикмахерша.

— Ясно. Им бы только ножницами не работать. А очки откуда?

— Дядя Юра подарил, — почти не соврал я. — Все тебя за желатин благодарили.

— На Чешиху успел?

— Ага.

— Клавка еще злится?

— Почти уже нет.

— Понравилось им, как я тебя приодела?

— Все в восторге!

— Я так и думала. А ты как-то даже и не рад, что я тебе ласты купила! Последняя пара. Сынок, а что случилось? Ты не плакал?

— Очень рад! Соринка в глаз попала. Все нормально. Спасибо, мамочка! — Я звонко поцеловал ее в щеку, чего давно уже не делал.

— Что это? Ужасно пахнет. Я же просила! Надо было сказать парикмахерше!

— Не успел... Она бесплатно. Да и вообще... день сегодня какой-то дурацкий...

— Это точно! Денег еле наскребла. Пришлось у Коровяковой занимать. Дала, но вся скривилась. Докторская колбаса прямо перед моим носом кончилась. Взяла тебе в дорогу отдельной. Зато пойдешь первого сентября в новой форме! Славный он, этот Анатолий, обходительный, даже не скажешь, что продавец. Попросил мой телефон, будет звонить, если что-то на тебя или на Сашку завезут...

— Цветы он тебе подарил?

— Он. Я сначала брать не хотела, наотрез! Но потом... Зачем обижать человека?

Разговаривая, мы пересекли на зеленый свет Бакунинскую и шли по Рыкунову переулку.

— Где ценники? — озаботилась Лида.

— Здесь... — Я хлопнул по боковому карману куртки. — А на рубашку вот он, на нитке, как ты просила.

— Дай оторванные — спрячу. Отцу ни слова, понял?

— Про цветы тоже? Ты с ними что сделаешь?

— В вазу поставлю... — Лида вынула из сумки и осторожно расправила синие вихры васильков.

— А дома что скажешь?

— Скажу, понравились, вот и купила. Разве я не имею права себе цветы купить? — покраснела она.

— Имеешь. У нас равноправие, хотя все-таки обычно мужчины женщинам цветы покупают... Сама себе? Я бы не поверил.

— Да... отец может завестись. Ревнивый, как черт! Что делать? Не выбрасывать же... Красивый букет, правда?

— Очень! Я даже знаю, где Анатолий его взял. Давай скажем, это я тебе подарил!

— Не поверит. Еще сильней взбесится... Подумает, я тебя подговорила, и вообразит черт знает что!

Миновав Переведеновский перекресток, мы поравнялись с Шуриным домом, и меня осенило:

— Я знаю, что делать с букетом!

— Что?

— Потом скажу. Дай!

Лида с облегчением отдала мне синий снопик.

— Только по плитам в новой курточке не лазай! — предупредила она.

— Не волнуйся! Я теперь такой ерундой не занимаюсь...

Вздохнув, Лида забрала у меня сумку и медленно пошла по переулку к нашему общежитию. Там у открытых ворот стоял на посту сутулый дядя Гриша, окутанный табачным облачком. Чуть дальше, слева на пустыре, виднелась «победа», и автолюбитель Фомин снова чинил своего железного друга, по пояс скрывшись под капотом, точно дрессировщик в пасти бегемота. Небо чуть подернулось сиреневыми сумерками. Сплющенное алое солнце с трудом втискивалось в щель между дальними домами, отражаясь и вспыхивая в окнах. Со стороны пищекомбината веяло подгоревшей гречкой.

Держа в одной руке ласты, а в другой авоську и букетик, я проскользнул в пустой Шурин двор, поднялся на сырое крыльцо, еще пахнувшее ливнем, огляделся и втиснул стянутые нитками стебли васильков в верхнюю прорезь почтового ящика с наклейками «Пионерская правда» и «Работница». Увы, одноклассница никогда, до конца жизни, не догадается, от кого получила цветы. Уходя, я заметил, что после дождя распустились, упав на влажные планки ограды, первые золотые шары. А это значит — скоро осень и первого сентября я снова увижу Шуру...

Переделкино
2020
2021





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0