Рязань старше Москвы почти на полвека. И вороны здесь, в двухстах километрах от столицы, тоже, наверно, старше. То есть не сами птицы, столько не живут даже эти пернатые долгожители, — время их заселения, очевидно, наступило раньше. Вороны кучкуются в городах по каким-то особенным законам: облепляют гнездами вековые деревья, по осени собираются в устрашающие стаи, вроде к перелету готовятся. На самом деле всем известно, никуда они не улетают. Здесь или хитрость — вот, мол, смотрят и думают, что мы скоро отправимся отсюда, — или вековечный птичий инстинкт. А что, осенью давно одомашненные гуси пылят деревенскими улицами, пытаясь взлететь, и куры, изо всех сил хлопая крыльями, перемахивают через изгороди.

Притом вороны ведут себя так, будто до людей им совершенно нет дела и это не они тут, в городе, на его свалках и помойках, лишние, а как раз люди. Может, с точки зрения высшего разума так и есть, только без людей не было бы помоек...

Вся эта чушь лезет в голову по дороге от рынка, где я покупал творог, сметану, овощи. Любовь к хождению по рынкам осталась у меня с давних времен, когда ездить приходилось много, хотелось в этих поездках разглядеть своеобразие городов, а где, как не на рынке, лучше всего сделать это? Музеи всегда наводили на меня тоску, исключения составляли разделы картинных галерей, где была представлена живопись девятнадцатого века.

В Рязанском художественном музее, минуя многочисленного Айвазовского, сразу иду к двум портретам Федора Малявина, изображающим стариков. Какая-то глубокая тайна живет за этими широкими мазками, этими сполохами огня от светильника или камелька, и эта тайна, скорее всего, есть сама жизнь...

Российские рынки не идут ни в какое сравнение с южными, восточными базарами по обилию красок, ароматов и возгласов, но мне ближе и родней чинное спокойствие и мягкая улыбка, с какой бывшая красавица погладит купюру и положит в кармашек передника. Первый покупатель мужчина — к удаче.

У нас на Алтае рыночные развалы куда обширнее, чем в небольших городах Средней России, но они зачастую предлагают обилие одного и того же товара. Идешь — перед тобой ряд человек в тридцать пять — сорок, и все торгуют говяжьей грудинкой. На первый взгляд замечательно, выбор широк, можно походить, попридираться к цвету, к свежести среза, к толщине жирка и хрящичка, но, видимо, я смотрю на все это изобилие глазами художника, а не домашней хозяйки. Вот на рязанских рынках подбор товара живописнее, картина наполнена большим количеством разноцветья и разносолья.

— А почему этот толстолобик на двадцать рублей дешевле вот этого?

— Так тот вчерашний, потому.

— И что вчерашний, он же еще хвостом шевелит.

— Во-о! Тот шевелит, а этот бьет — разница.

— Так положите рядом — никто и не разберет, кто тут живее всех живых.

— Макаровна! — кричит через плечо. — Мы который год тут с тобой?

Ответ из темной глубины подсобок слышен ей одной.

— О! — Продавщица назидательно поднимает палец. — В ту вёсну было двадцать пять. А ты говоришь!..

Итак, я иду с рынка. Толстолобика купил все-таки того, что подешевле. А еще — масла удаловского, творога и сметаны захаровских, колбаски шацкой. Музыка! Я, человек приезжий, пускай у близкой родни, но все ж гость, заучил эти и многие другие названия окрестных мест очень быстро. А еще говорят, через желудок не наука! Еще какая! Вкусно же!

Колбасу на Алтае давно мы перестали брать к столу: говорят, собакам сперва на пробу дают — отворачиваются. Да как же так, все с того самого хлеба начинается — и молоко, и мясо! На Алтае ли не хлеб! А вот так — что колбасу стали возить на Алтай кузнецкие металлурги, и заняла она на прилавках нашего хлебного края почетное место. Вкусно ли? Да как сказать...

— Какие сосиски сегодня не мыли? — бойко спрашивает с порога торговый представитель колбасной фирмы.

Она имеет право рассчитывать на откровенный ответ, потому что в магазине девчонки свои, коньяки с «мартинами» не раз в подсобках выпивали, много переговорили о нынешнем торговом ремесле... Но девчонки молчат, потупившись. Стало быть, мыли все переходящие остатки.

Не увидишь на прилавках барнаульских рынков творога, резанного пластами из затвердевших форм в эмалированных тазах, чего в рязанских торговых рядах полно. Так пластами тот творог на хлеб и садится, и ни сметаны ему не надо, ни другой добавки. Разве что чаю.

Да что я, в конце-то концов! Люди выбирают, где им жить, не из-за творога или колбасы. Нынче в Рязани посытней и повкусней, однако я ведь, к примеру, селиться сюда не поеду. Хотя здесь самая близкая родня, сестра, племянницы, здесь могилы моих родителей.

Новый с поля придет поэт...

Это Сергей Есенин, великий русский поэт, он родом отсюда, с Рязанщины. Вот прямо с этого места, где я приостановился, несколько сот метров — и тракт на Москву, а по тому тракту совсем немного, в часе с небольшим езды, и будет Константиново, родина Есенина. Не так давно проложили туда новую дорогу, чтобы желающим наведаться сюда не кружить, не колесить от деревни к деревне. Да ближе ли станет нам «последний поэт деревни»? Вот так, Сергей Александрович, сам себя и поправил. Откуда же ему взяться, новому, если уже давно известен последний? А и придет какой — разве что напомнить: вот есть города в России — Рязань и Барнаул, и связывает их некий гражданин для себя чем-то личным, ему одному дорогим и известным, а других связей, может, и нет вовсе. Да и другое в голове возникает: найти ли нынче на Руси то поле, которое родило бы поэта, выставило его из своих пределов миру: «Твори!»?

Как-то по-особенному холодно, неуютно. Радио пообещало с утра минус пять, так оно, похоже, и есть — что за морозец для сибиряка! Но снега нет совсем, выстыла земля и потому резко отражает каленый воздух, будто всовывает его тебе за шиворот.

Я все не придумал, что буду готовить сегодня, вишь, что в голове! А уж и дом сестры показался. Закупать продукты и стоять у плиты — это моя нынешняя обязанность, за которую спрятался я с готовностью, даже с удовольствием. Чем еще я могу помочь сестре, совсем недавно перенесшей тяжелую операцию? Только по хозяйству, с болезнью ей после хирургов справляться самой.

На лавочке перед соседним подъездом сидит моя теща. Даже не успеваю толком удивиться — так неожиданно открылось знакомое лицо.

— Что вы здесь делаете, Анна Александровна?

— На тебя пришла посмотреть, Анатолий Владимирович.

— Но ведь вы...

— И да, и нет. Ты же меня видишь, разговариваешь со мной.

— Так ведь от Барнаула...

— Там, — она опять не дала мне договорить и посмотрела куда-то поверх моей головы, — нет расстояний.

Если б только человек мог предположить, какая чушь полезет ему в голову, когда он встретит умершую три года назад тещу! Накормить надо, дать отдохнуть с дороги, где-то угол отвести. Нас там сейчас сколько?.. Теща смотрит на меня насмешливо, будто угадывает мое смятение, — да ведь угадывает же, она все угадывает, можно не сомневаться! — и ждет очередного бесполезного вопроса. А о чем я спрошу — как у них там?.. И ведь холодно же все-таки.

— Пойдемте в дом, вы же помните мою сестру, они приезжали.

— Конечно, помню, мы даже виделись недавно, правда, мельком.

Нет, это какая-то ерунда, морок, помутнение сознания. На свете сколько угодно похожих людей, а старость, помимо того, умело стирает различия в лицах. Какая теща, опомнись!

— Анатолий Владимирович!..

И я вдруг вспомнил эту ее интонацию, когда она единственный раз назвала меня по имени-отчеству. Уже прошел год после смерти жены, мы с тещей невесело хозяйствовали на осиротевшем огороде, и однажды вечером я, забывшись, отвлекшись в делах, что-то молвил о незначительном хозяйственном просчете ее дочери. Вот тогда-то, вскинув на меня глаза, которые она теперь редко поднимала, теща и произнесла... И всего-то. А всего — в одном выдохе поведала историю моей непутевой жизни, которая, как мне кажется, для того только и началась, чтобы впредь состоять из ошибок, неверных шагов, непутевых отношений, случайных выборов и решений. Бог, наверно, хотел как-то уравновесить все это, или, если уж по-Божьему, спасти меня — и дал мне в жены святую. Она очень старалась и, наверно, что-то из предначертанного ей смогла сделать, но силы рано оставили ее. Слишком много их было потрачено.

Смотрю на тещу и жду, что она скажет сейчас: не поминай Господа всуе. А она согнутым указательным пальцем ткнула за мое плечо:

— Посмотри туда.

Там, куда она показала, над сквером, колыхаясь, напоминая огромное крыло неведомой птицы или гигантского морского ската, почти касаясь нижним своим краем земли, висела черная воронья стая. Зрелище было настолько необычным и устрашающим, что я невольно втянул голову в плечи.

Я повернулся к теще — скамейка была пуста. Несколько раз обошел вокруг дома, прошелся по улице, дойдя до самого рынка, сам не зная, для чего это делаю. Отыскать ее? Кого? Фантом? Облако? Нечто выпавшее вдруг из моего подсознания? В какой-то момент во мне даже вспыхнуло раздражение. Явилась тут! Инспектирует! И тут же пронзила мысль: а если б это была моя мать!

Ранним утром мы едем на кладбище. До того племяннице моей Даше надо было побывать на планерке в своей колбасной фирме. Это обязательно. Даша продает, или, как она сама говорит, втюхивает колбасу Московского микояновского завода. Другая ее работа — администратор небольшой частной гостиницы. Там порядки не такие строгие, вероятно, потому, что хозяйка гостиницы, армянка, не так давно похоронила мужа и вынуждена теперь управляться со всем семейным бизнесом одна. А там — и гостиницы, и магазины, и склады, и автосервис... Даша следит за выходом дежурных, за своевременной сменой белья, общей чистотой. Появляться ей там в какое-то определенное время совсем не обязательно. Чаще всего хозяйка дергает Дашу для того, чтобы та отвезла ее куда-нибудь. Вот тут иногда возникают накладки. Дело в том, что колбасные начальники Даши не знают про ее работу у армянки, а та в свою очередь не ведает о другой Дашиной работе.

Дождь — мелкий, холодный, с просечками снежинок. На подъезде к кладбищу покупаем белые хризантемы и платим какие-то деньги за возможность проехать поближе к родительским могилам. Почему-то, приезжая в Рязань, я нахожу их безо всякого труда. Может, потому, что в этом городе у меня так мало родных мест. Во всяком случае, дома, в Барнауле, могилы дедов своих я отыскиваю по нескольку часов, хотя бываю на них ежегодно.

Вот они. Два гранитных камня, прислоненные друг к другу, за одной оградкой. Мать пережила отца на двенадцать лет и последние годы из-за нездоровья коротала у дочери, моей сестры. С фотографии она смотрит на меня спокойно, внимательно и строго. Как в жизни. У отца во взгляде какое-то затаенное беспокойство, будто он ощущает себя не на своем месте. Да где же оно, папа, это твое место? Родился в одном конце страны, убежал в другой, воевал по всей Европе, жил у моря, потом за морем. Умер здесь. И над тобой распростерлась вся наша огромная земля.

Смотрю на разросшееся до горизонта кладбище и думаю, что у нас растут они с такой же скоростью. Сейчас на Алтае снег, и уже не пройти к могилам. А как все быстро зарастает! Знаю свою заботливую сестру, по нескольку раз за весну и лето выдергивающую сорняки, но и ей не справиться с этим упрямым буйством. Придавливаем траву ногами, чтобы открыть плиты, большего сейчас не надо, так и так весной придется чистить основательно.

А хоронить стали побогаче — вон сколько памятников из гранита, габбро, мрамора, встречаются размерами со скалу... Всякого насмотришься на кладбище, здесь, если вдуматься, как в жизни. Впрочем, есть несколько серьезных отличий, и одно из них то, что кладбище да еще храм — места, где постороннее присутствие беспокоит меньше всего.

Я молюсь как умею, поскольку не знаю толком ни одной молитвы. И зову родителей: приходите ко мне, расстоянья уже не страшны. Приходите с упреками.

На первое у меня сегодня рассольник, на второе — долма, мясо, тушенное с овощами, причем какие овощи — это не имеет значения, главное, чтобы они были крупно нарезаны. Что касается рассольника, там важно, как, впрочем, для любого супа, залить грудинку холодной водой и варить на медленном огне. Тогда бульон будет душистый и наваристый. Соленые огурцы должны быть измельчены на терке, а перловка засыпается, едва только бульон закипит. Вчерашний толстолобик был запечен в фольге. Мы думали растянуть на два дня — ничего не вышло.

— А не готовь вкусно, — сказала сестра.

Вкусно, не вкусно — едоков в доме хватает. Сестра, ее полупарализованный муж, сын Даши, пятиклассник с аппетитом строительного рабочего. Сама она изредка приезжает на обед, чаще обходится ужином. Сестра уже понемногу помогает мне, хотя ей разрешено лишь едва передвигаться по квартире, стоять у плиты — ни в коем случае.

В один из дней у меня выдалось свободное утро, и мы с Дашей поехали в Спасск, городок районного значения в полусотне километрах от Рязани. У нее это называлось командировкой, то есть надо было собрать заказы по окрестным деревням. Конечный пункт, как уже было сказано, — Спасск. Грязь кругом непролазная, мы на Дашиной «Ладе» с трудом пробирались к деревенским магазинам, откуда она почти всегда выходила с недовольным видом. Заказы давались с трудом, слишком много конкурентов. Вот подкатил пикапчик, из которого выскочил бойкий паренек с бумагами в руках, вот девушка, похожая на Дашу, спешит к крыльцу магазина, балансируя на узкой осклизлой тропинке папочкой с документами. «Собачья работа!» — подумал я, а Даша тут же, будто подслушала, улыбнулась и бодро вздернула плечики.

— Я все равно не пропаду, заработаю.

Красно-желтые борозды на полях после осенней вспашки вызывают у меня воспоминания о наших алтайских богатых черноземах и вопрос — как всегда в таких случаях — ни к кому: что ж мы там живем так плохо?

Спасск — городишко наподобие нашего Славгорода или скорее Змеиногорска.

— Чем, интересно, тут люди занимаются?

Даша наморщила лоб:

— Понятия не имею.

Вот и я понятия не имею, где зарабатывают на хлеб, как выживают сегодня жители многих и многих российских поселений, таких же, скажем, как этот Спасск. Отдельных случаев и примеров могу привести множество — и фантастически замечательных, и апокалиптически страшных, — только общей картины сложить никак не получается.

Даша разговаривает по сотовому телефону:

— А мы уже возвращаемся, только вот на заправку заедем. Ты где? Хорошо, мы помигаем тебе.

Оказывается, навстречу нам катит такой же менеджер по продажам, тоже молодая женщина, едет по тем же адресам. Только она будет «втюхивать» черкизовскую колбасу. Эта котируется чуть выше, заказов на нее, соответственно, побольше. Если Даша ездит на «Ладе», то ее товарка — на «шевроле». Третья их подруга принимает заказы на останкинскую, разряд еще повыше, автомобиль — «тойота РАФ-4», так называемый паркетный джип. Автомобильная табель о рангах соблюдена в полном соответствии с уровнем доходов.

Когда стояли под заправкой, зазвонил телефон. Даша, схватившись, поставила ногу на газ, и я едва успел выхватить рукоятку скоростей.

— Шланг же в баке, с ума сошла?

Даша сказала, что звонок от армянки, у той что-то срочное. Назад неслись с непозволительной скоростью, а я благодарил Бога, что растаял утренний ледок на дороге.

Вечером она отмахнулась от вопроса: там у армянки и дел-то было ерунда.

— Замуж бы тебе, — посоветовал я.

— Так и я про то, — живо отозвалась племянница. — Не за кого. Вот был бы ты не родня — за тебя пошла бы.

— Я старый... Есть же у тебя любовники, они что?

— Понимаешь, какая штука... Вот они за мной бегают, подарки покупают — все хорошо. Только начну привыкать или даже влюбляться — все заканчивается. Один — не поверишь, чуть помоложе меня — приставал, не могу как замуж звал. Шубу вот подарил. — Она метнулась к шифоньеру и достала шубку модного кроя из стриженой норки удивительно нежной выделки. — Я в магазин ходила смотреть — стоит больше сотни кусков. Украл, наверно.

— Почему так думаешь?

— Да потому что исчез на следующий же день, вот как сквозь землю провалился!

— А отец твоего сына?

— Вон в соседнем доме живет. Позвонила, когда ребенку десять лет исполнилось, а он: ну и что? С тех пор ни слова, ни полслова, а не видела — так уж лет восемь. Зато мамашу его через день встречаю. Кричит, едва увидит, через улицу: я тебя прокляла, так и знай! И каждый божий день проклинаю!.. Знать бы за что. За то, что внука ей родила?

В конце недели Даша дома не ночевала. Этот день давно уже и повсеместно деловые женщины, коих развелось куда больше, чем деловых мужчин, прозвали пятницей-развратницей. Даша по пятничным вечерам проводит время в компании своих «колбасных» подруг, иногда к ним примыкает еще кто-нибудь из торговых представителей. Ходят в рестораны, дансинги, потом «догоняются» водкой с шампанским у кого-то дома, чаще всего в большой квартире владелицы «тойоты». Просторно, и мужа никогда дома не бывает. Из них троих она одна замужем.

Всю субботу Даша провалялась с полотенцем на голове, проклиная водку, того, кто ее придумал, работу, неутомимый армянский народ и всю свою завалящую жизнь. Я смотрю на нее, стройную, красивую, молодую, самостоятельную и никому не нужную. Дома больная мать, которой на операцию потребовалось столько, что не заработать за два года адского труда. Сейчас материну пенсию не трогают, пусть на книжке копится, на погашение долга. Отец нисколько со своей пенсии не дает, у него на почве денег сдвиг какой-то после инсульта.

— Но вот ума же хватило, — гневается Даша, — пошел купил себе в комнату плазменную панель за тридцатку!

Сын, по словам Даши, учится — ни в какие ворота, милый увалень, ленивый от природы, как медведь коала. Приходится нанимать репетиторов, чтобы подтягивать его по основным предметам. Опять деньги. Деньги, деньги... Две работы, вроде бы неплохо получается, должно бы хватать, а не хватает.

— Не могу-у-у-у! — стонет Даша, и это уже особенная такая тоска на почве похмелья. — Выйду замуж за супчика и пропади все пропадом! Но я же столько не выпью!

Это она мне рассказала в самый первый день моего приезда. Познакомилась с мужчиной, вполне подходящим ей и по возрасту — немного за сорок, — и по всему прочему. Разведен, жильем обеспечен, состоятелен. Только вот беда, носит берет и пахнет... супчиком.

— Ну, знаешь, — поясняет Даша, — раньше такие супчики продавали, в пакетиках, болгарские, по-моему. Там еще лапшичка звездочками.

— Берет можно поменять на шляпу, допустим, а запах... Купить дезодорант или одеколон.

— Бесполезно, пахнет — хоть ты тресни!

— И что, сильно противный запах? Я что-то не помню, концентратами не увлекался.

— Понимаешь, он не противный, он чересчур определенный, что ли... Но меня выворачивает наизнанку. Уговорил однажды, поехали на базу отдыха, сняли приличный номер, стол — как на праздник. Я бутылку вина заглотила, вторую — не берет. Тогда коньяк давай хлестать, бутылку и уговорила. Ну вот и...

— Что?

— Да я ж не могу каждый раз, ложась с ним в постель, так нажираться! Я же помру!

Четвертого ноября, в День иконы Казанской Божьей Матери и одновременно государственного праздника народного единства, мы отправились в Пощупово, где знаменитый мужской монастырь с несколькими храмами и дача моей сестры. Дача — сильно сказано, единственно — участок там приличный, соток двадцать пять. Сейчас это капитал, земля в радиусе трехсот километров от Москвы растет в цене день ото дня. Москвичи в основном и заселяют здешние места. К жилью приспособлен строительный вагончик, снятый с колес и поставленный на бетонные блоки. Когда-то муж сестры занимался строительством, мог возвести на участке дворец, да все руки не доходили.

— А я здесь хороший дом построю, настоящий. Да-да! — Даша загорячилась, видя мою недоверчивую улыбку. — Вот посмотришь! И ты, между прочим, будешь в этом доме жить, так ведь?

— Конечно, буду, — говорю, — где же мне еще жить, если ты здесь?

Мы остановились на косогоре над Окой, которую не радовало позднее осеннее солнце. Она тянулась нам навстречу мрачной, холодной лентой в голых берегах. Прозрачный воздух и оголившиеся березы открывали вдалеке, за излучиной реки, есенинскую родину Константиново, можно было даже различить отдельные избы. Справа от нас монастырская усадьба, главки церквей... Все вместе создавало какой-то необыкновенный вид — величественный и печальный. Я представил себя на высоком берегу Оби и подумал, что во дни предснежья увидел бы то же самое, во всяком случае, очень похожее. И повторил бы вслед за Сергеем Александровичем:

Это все мне родное и близкое,
Отчего так легко зарыдать.

Забор разворочен, участок зарос так, что конь в траве заблудится.

— Я узбеков нанимала, они тут пололи, — оправдывается Даша.

А я понимаю, что им всем нынче было не до сада-огорода — врачи, больницы, безнадзорные ребенок и отец... Заныло под сердцем, когда взгляду открылись две яблони, усыпанные плодами. Крупные яблоки, на одном дереве желтые, на другом красные, убитые морозом, никак не хотели покидать обвисшие под их тяжестью ветки. Вот уж поистине нет печальнее зрелища, и, думаю, долго еще сочетание красно-желтых тонов будет мне представляться неким траурным знамением.

В храме Иоанна Богослова шла праздничная служба, и народу было — не протолкнуться. Батюшка мне понравился, черноволосый, статный, с ясным голосом и чистым языком. Я выделил из его обращения к Господу о помощи: больному очиститься, немощному исцелиться... Почему так, а не наоборот? Наверно, святым отцам сие известно, надо будет спросить у знакомых. В Барнауле у меня есть отец Георгий, настоятель такого же храма Иоанна Богослова. Кстати, на острове Патмос в Чемале, моем любимом месте Горного Алтая, тоже Иоанно-Богословский храм. Туда надо пробираться по узкому подвесному мостику, протянутому от берега, где находится женский монастырь. Храмы, монастыри — как все похоже, как перекликается через тысячи верст!

На проповеди батюшка умело и тонко соединил смысл церковного праздника с содержанием непонятного многим нынешнего Дня народного единства. Он напомнил притчу о сне старца-архиерея, которому в дни польского разгула в Москве привиделось, что все святые, чьи мощи покоились в храмах Кремля, покидают его. Все, больше нет Божьей милости с Русью. Но все-таки дал Господь последний шанс, вернул святых и помог изгнать ляхов. Батюшка не сказал этого, но и так было ясно его намерение донести до прихожан: второго шанса может и не быть...

Потом была ледяная купель, смывающая с человека, по словам Даши, все напасти, потом душистый монастырский чай, прогулка по селу, и — прощай, Пощупово! Надолго? Навсегда? Нас провожали звон колоколов и торжественный вороний грай.

Вечером я запекал курицу в духовке, делал овощные салаты, потому что должна была прийти вторая дочь сестры со своими детьми. А она бескомпромиссная вегетарианка. Смешивал коктейль — рязанский вариант кубинского мохито, вместо белого рома использовал нашу родимую водку. Все остальное было как положено по рецептуре, и потому напиток оказался вполне приличным. Пригубили даже больные — сестра и ее муж. Это был и большой семейный сбор, и мои проводины одновременно. Через день мне предстояло возвращаться.

А ночью ко мне пришла жена, то есть она попросту оказалась в нашей постели, как в течение прожитых вместе двадцати пяти лет. И она мне сказала:

— Будь прохожим... Помнишь наш старый домик в Фирсове? Ты еще не сломал его? Дома врастают в землю и догнивают заживо. И ты прирастаешь к стенам и врастаешь в землю вместе с ними. Будь прохожим! Прекрасны цветы, но время пришло — отцвели, исчезли. Лето сверкнуло яркими красками — и отлетело, растаяло. Любовь, верность, признательность, страсть и отчаяние — все бывает настоящим лишь на короткое время. Все настоящее ярко и недолговечно. Будь прохожим! Прикоснись к живому и уйди, не мучай его и сам не мучайся, мой друг, мой брат, мой свет вечерний! — С этими словами она жарко прильнула ко мне и выдохнула в самое ухо. — Что-то наши слоны опять ведут себя беспокойно. Слышишь, их топот напоминает гул встревоженных тамтамов...

— Слушай, дорогая, я тут недавно Анну Александровну встретил...

— Мама сейчас на кухне, чай пьет и телевизор смотрит. Я уже пожелала ей спокойной ночи.

Все было по-настоящему. Я готов поклясться чем угодно! Наутро подушечки пальцев покалывало от ощущения ее кожи, волос, запомнившихся на всю жизнь изгибов тела и тайн заповедных мест. Рядом лежала вторая смятая подушка, а я спал со дня приезда с одной. Но самое неопровержимое доказательство — от подушки пахло ее духами! Это хорошие французские духи, которые она всегда привозила себе из Москвы.

Я шутливо рассказываю Даше, которая никогда не была на родине своих родителей, а стало быть, и на моей, где это, наша родина.

— Ты, конечно, знаешь, что вся наша Россия — это большой дом Пресвятой Богородицы... А вот как зайдешь с запада, так прямо на восток и на восток. Потом в том же направлении перевалишь Урал, и вскоре начнется место, называемое Западно-Сибирской низменностью. Там есть такой уютный южный уголок, совсем недалеко от гор, за которыми Монголия и Китай. Вот в этом уголке и живет твой дядька. Там и прадеды твои похоронены.

Мы стоим возле автобуса до Москвы. Даша не может сдержать слезы.

— Не уезжай, а? Я тебе работу здесь найду, я ведь правда дом построю. Мы тебя женим, знаешь, как здорово будет всем вместе! Ну что тебе там, кто тебя ждет? Не уезжай! Ты мне так помог, ты так вкусно готовишь. Мы для начала тебе квартиру снимем, можем сразу с невестой...

Я смотрю на нее и думаю: какой всесильный человек! Мне не удалось за всю жизнь ничего толком из этой программы выполнить.

— Приезжай ты ко мне. В гости. Летом. В горы поедем, на Катунь будем смотреть. Долго-долго, чтобы берег поплыл...

Она все плакала, не выпуская рукава моей куртки. Наверно, в слезах, вызванных любым поводом, выходит вся горечь, накопившаяся в человеке. Моей племяннице, очевидно, ее хватает с избытком.

— Посмотри, — шмыгнула она носом и указала за спину.

С запада на восток тянется небывалых размеров вереница ворон. Она закрывает довольно широкую полосу неба от горизонта до горизонта. Зрелище тревожное, устрашающее — будто зловещее черное войско отправилось в жестокий, кровавый поход, и несдобровать тем, на кого оно вышло...

Время. Я расцеловал Дашу и занял свое место в автобусе. Она все не отходила от окна и продолжала плакать. И губы ее все так же шептали: не уезжай!

А я поехал. Надо как-то жить дальше. Конец осени, какая-то сила сдавливает грудь. Надо бы сделать что-нибудь новое, проститься со всем старым, чтобы двигаться. Где-то внутри вызревает иная потребность обновления, не имеющая ничего общего с весенней экзальтацией. Там — восторг, здесь — замысел... Осенняя трава костиста и остиста, осенние цветы красивы лишь в цветниках, в дикой природе их нет. Человек любит путать вокруг себя. Время увядания он делает временем расцвета...

Подумалось, что взгляд все время против воли направлен назад — обращение к себе прежнему, общение с собой прежним, восхищение собой прежним. Меня нынешнего будто и не существует вовсе, будто неведомая рука сначала вычеркнула, а потом и вовсе стерла со страницы. Нет, не так, не должно быть так: я по-прежнему живое тело, в которое еще есть возможность вдохнуть бессмертные мысли и безумные порывы... Хотя пока мне с собой далеко не всегда удается договориться.

Перед самой Москвой я придумал что-то вроде молитвы. И пусть святые отцы простят меня за подобную самодеятельность, за дерзость.

Воспари, душа моя, к горним высотам, взгляни оттуда на суету нашу и помоги отделить пустое от сущего.