Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Златник

Олег Семенович Слепынин родился в 1955 году в Усть-Омчуге Магаданской области. Окончил Мос­ковский политехнический институт. Поэт, прозаик, публицист. Автор множества культурологических исследований. Печатался в журналах «Москва», «Образ», «Воин России», «Новая книга России», «Роман-журнал XXI век», «Октябрь» (Москва), «Темные аллеи» (Харьков), «Странник» (Саранск), «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Дальний Восток» (Хабаровск), «На Севере Дальнем», «Колымские просторы» (Магадан), в ряде других изданий. Лауреат Международной литературной премии имени Юрия Долгорукого (2005), Международной журналистской премии «Русский мир» (2005) и Международной литературной премии «Русская премия» (2006). Член Союза писателей России. Живет в Черкассах.

СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ ФЬОРДЫ


1. Над Голубой


Злата и Филикс в прежних позах сидели на топчанчике, держа перед собой гаснущее малиновое яблоко, на котором между их пальцами таяли огоньки. Водяной возвышался над ними с горящим фонариком в позе тореадора — со вздернутым одеялом. Дохляк застыл, повернув к ним голову, горделиво опираясь ногой на какую-то железку. Юлий с опущенным пистолетом, поседев вмиг, смотрел на Лесю, которая говорила раздельно:

— Что. Это. Такое.

Она потрогала себя за лицо, и лишь потом в ее голосе и глазах интонационно возник знак вопроса и восклицание: «?!»

Водяной обводил взглядом небо с месяцем и звездами, просторный барабан каменных стен с железными балками и решеткой на дверях и твердо проговорил:

— Однако это Севастополь, 35-я батарея, не может быть.

В его восточных глазах и гримасе лица светился страх, будто бы он только что увидел перед собой натуральную женщину-смерть со стальной косой.

— Все-таки Севастополь! — выдохнула с восторгом Злата. — Получилось. Лучше и придумать нельзя.

— Пусть и не Москва, — согласился Филикс. — Живы.

Злата вскинула лицо к звездам и звонко закричала, перепугав всех вокруг:

— Охрана! Охрана! Сюда! Все сюда! Здесь агенты СБУ из Киева! — Она кричала во все горло: — Охрана! Охрана!

Дохляк попытался закрыть ей рот, но тут же отскочил:

— Ты чего кусаешься, тварь!

На него налетел Филикс и, зажав локтем шею, повалил на землю.

— Сюда! — еще раз крикнула Злата и сплюнула. — Фу, какие руки грязные! Фу!

В отдалении пронзительно рявкнула сирена, и Филикс с Дохляком расползлись в стороны. Сирена еще раз рявкнула и длинно загудела. В небе пролетел луч прожектора. Не прошло и пяти минут, как на холмах вокруг подземной крепости замелькали фонарики, в разных местах послышались голоса. Кто-то совсем близко проговорил в мегафон: «Опять курортники напились и залезли!» Водяной что-то шепнул Дохляку, и тот завопил во всю глотку как пьяный:

— Да, да, мы из санатория! Спасите нас!

Он толкнул локтем в ребра Юлия, и тот прокричал, смущаясь своего крика:

— Мы с курорта! — И тихо прибавил: — Из санатория.

— Артисты! — звонко засмеялась Злата. — Бессовестные. Гады! За пистолет, которым вы нас пугали, вас в тюрьму посадят!

Филикс видел, как Водяной, сидя в тени на каменном выступе, сунул пистолетик Юлия в черную щель в полу. А следом пристроил туда и свой нож.

Леся, забившись в тень, говорила незнакомому ей Водяному:

— Я родила только один раз. Как это все ужасно! Но три аборта! И теперь меня русские убьют.

— Голову отрежут, — поддакнул Водяной.

Юлий сочувственно обнял жену:

— Не зайчаней, что ты! Кому мы нужны! Тут есть люди и поважнее нас.

— Что это все с нами?! — Слезы тряслись в глазах Леси. — Мы же с тобой поклялись, что, если шабаш корпоративный переживем и не заразимся, будем две недели дома сидеть! В масках! В перчатках! Зачем мы пошли москалей ловить?!

— Зато в масках пошли, — ответил Водяной.

— Кто это? Он издевается... А ты поседел в один миг. И в моей женской сущности что-то сломалось. Дохляк нас втянул. А я дура! Но как мы сюда попали? Ка-а-ак? Ведь этого не может быть.

— Аппаратура у московитов такая, — пояснил Водяной, взяв Лесю в темноте за коленку. — Технология новая. Москали изобрели. Раз — и здесь. Квантовый прибор. Так и назад можно... Я понял. Это яблоко зелененькое... Давай яблоко! — глухо рявкнул Водяной, поднявшись из темноты к Злате.

— Будет тебе и яблоко, и тыква, и песик Абрикосик! — пообещала Злата, заталкивая под лежаночку сумку с погасшим яблоком.

— Я помогу! — Леся кинулась к Злате.

Но тут где-то за дверью раздался железный скрежет. Над их головами вспыхнули фонарики.

Водяной остановил Лесю:

— Ты молодец. Потом поможешь. А пока скажи своим мужикам, чтобы помалкивали. Ферштейн?

— Яволь.

— Они молчат, я говорю. О’кей?

— Ферштейн.

Леся смотрела на него мокрыми глазами, она ему верила, но помотала головой отрицательно и вдруг громко зарыдала. Но тут же умолкла, потянула к глазам маску от подбородка и стала расправлять на пальцах разорванные резиновые перчатки.

Железные и решетчатые двери загрохотали, ослепили фонари.

— На выход! — скомандовал кто-то в белом.

За человеком в белом маячили люди с короткими автоматами.

Из бетонного барабана их вели через подземные коридоры и лестницы и вывели в просторный двор музея, где, сверкая красно-синим, стояли полицейские машины. Во дворе стало многолюдно.

Разбирались так.

Водяной, глянув с напором вокруг, энергично развернувшись, бросил:

— Кто старший?

Ему сразу ответили, указав на человека в белом спортивном костюме.

Вытянувшись, Водяной негромко что-то произнес и достал удостоверение. Человек в белом, осветив всего Водяного, внимательно рассмотрел документ, что-то ответил, протянул руку, поздоровались.

— Он врет! — крикнула Злата. — Он главарь киевского гестапо. То есть СБУ! Он нас пистолетом хотел застрелить.

Филикс добавил:

— У него глаза Чингисхана. Он любому голову заморочит!

Человек в белом посмотрел на них и стал что-то говорить в телефон, иногда слушая Водяного, иногда отстраняясь от него и продолжая говорить и слушать.

Их завели в комнату охраны и усадили под окном. Когда Злата захотела повторить, что Водяной это враг, человек в белом успокаивающе поднял ладонь и, не умея читать мыслей, сказал:

— Мы все знаем. Отдыхайте, Злата Мстиславовна. Вам уже не о чем беспокоиться. Опасность позади.

Злата ждала, что их с Филиксом начнут расспрашивать о яблоке и златнике, — почему-то это страшило и казалось важным, — но никто их ни о чем не спрашивал. Военный повертел в руках ее паспорт, посмотрел на штамп прописки и зевнул:

— Все нормально.

Ни чемодан, ни другие их вещи никого не заинтересовали.

Дохляк и Юлий под диктовку Водяного (к которому местные стали вдруг обращаться «товарищ полковник») написали заявления. Дохляк написал и подписал, — не понимая, зачем он это делает, но абсолютно веря электрическим глазам, — что он является работником СБУ и прибыл в Севастополь для выполнения специального задания. Когда Дохляк ставил под заявлением подпись, он — и это было видно — абсолютно был уверен, что эта бумажка пустяк, ни на что не влияет и никакого значения не имеет. Юлий написал чуть иначе — о раскаянии в том, что стал помощником работника СБУ, тоже не понимая, зачем он это пишет. Злата видела: они подчиняются его воле, как и она сама подчинилась в «Тупой козе». Спорить они не могли, как не могут кролики спорить с удавом, затаскиваясь к нему в пасть.

Вскоре Дохляка и Кириленко отвели в серую машину с зарешеченной дверцей. Оттуда пахло мочой. Леся, глядя на поседевшего своего мужа, пребывала внутренне в каком-то совершенно взвихренном состоянии, помня руку Водяного на своем колене. Машина с мужем и бывшим родственником выехала за ворота. Кто-то из военных предложил подбросить «молодых людей» до санатория. Водяной отказался:

— Сами, сами доберемся. Воздухом подышим. Потом такси возьмем.

Их проводили до железных ворот и пожелали «больше не попадать в такие неприятные истории». Прощаясь с охраной, Водяной как бы в шутку козырнул им, вскинув ладонь к пустой голове:

— Не попадем, господа! Крым — наш, а Россия в сердце!

Шли по степному ночному шоссе в сторону дальних огней; тяжелое шевеление моря слышалось сзади. Злата шагала налегке. Филикс тянул чемодан на колесиках с пристроенным сверху рюкзаком, в котором тряслась зеленая сумка с яблоком.doc.

Водяной с Лесей двигались впереди двумя силуэтами: она выше его, он шире ее.

Злата и Филикс, каждый в себе, пытались разобраться, что значило пожелание офицера «больше не попадать в такие неприятные истории».

— Что им наговорил Водяной? — думала Злата. — Почему его отпустили? Гипноз?

— Вот и я думаю, почему они нас не послушали? Может, Водяной на самом деле русский разведчик?

— Гад он, а не русский разведчик, — без доли сомнения ответила Злата. — Я же видела, он точно мечтал тебе руку отрубить, чтобы меня напугать, а потом приказал в тебя стрелять.

Леся шагала как-то каменно и с каменным лицом смотрела перед собой.

— А Юлия спасем? — спросила она вдруг.

— Всех спасем, — ответил Водяной. — И Дохляка, и Юлия. Кому они здесь нужны? Да никому!

— Ты их продал в обмен на себя?

— Надо уметь чем-то жертвовать. В этом и суть искусства войны и мира. — Он резко развернулся, высвобождая накопившееся напряжение. — И зачем ты стала орать: «Охрана! СБУ! Из Киева!»?

— А ты как хотел? — замедлила шаг Злата, взявшись за ручку чемодана, притормаживая Филикса.

— Умные люди всегда сумеют договориться, когда один из умных этого хочет. — Водяной пошел к ним навстречу.

— У тебя гроши есть? — спросил он Лесю.

— Гривен триста, — ответила Леся каменно. — Из дома «на часок» выбрались. Как тот «за спичками».

— За какими спичками?

— Книжка есть такая. А у тебя как с деньгами?

— С деньгами хорошо, без денег плохо, — скучающим голосом ответил Водяной. — Только карта Приватбанка, а она в этих степях ноль... Э! — Ему в голову пришла мысль, и он стал нагонять Филикса и Злату. — Э, попутчики! — Водяной попытался их остановить, когда они поравнялись с ним. — Русские гроши есть? Одолжите тысяч пять?

— Самим бы кто одолжил, — ответила Злата. В ее голосе была нотка сварливости.

— Ну, продайте тогда!

Когда они поравнялись с Лесей, Водяной ее спросил:

— Есть гривны?

— Гривен триста, — ответила она. — Мы же из дома на часок выбрались.

Водяной повернулся к Злате:

— Продайте тысячу рупчиков за триста гривен.

— Тысяча — шестьсот по курсу, а за триста — пятьсот, — сразу подсказал Филикс.

— Ничего не дадим! — ответила Злата. — Зачем нас пугал пистолетом? Радуйся, что полицию обдурил. А мы тебе не кролики, как эти.

Она прибавила шагу.

— Ладно, денег не надо. — Водяной не отставал. — Скажи тогда честно. Свойство вашего яблока.doc... Это что такое?

— Очень просто, — звонко ответила ему Злата, ускоряя шаг. — Это как ты свой голос переносишь при помощи телефона за тридевять земель, так и яблоко.doc переносит вместе с голосом и самого человека!

Они прошли немного вперед по темному шоссе и невзначай оглянулись. Водяной с Лесей, озарив лица телефоном и затемняя свои лица тенями от пальцев, стояли посреди шоссе.

Вскоре навстречу им пронеслось такси. Леся издали махала машине зажженным телефоном.

— Денег нет. На гипнозе доедут, — предположил Филикс, провожая взглядом пролетевшую мимо машину с Лесей и Водяным внутри.

Уже рассвело, когда они добрались до первых частных домов. Постучали в калитку, на которой было написано «Жилье», сняли комнату и завалились спать.

Утром в Москве Стефан Иванович обнаружил на мониторе телефона оранжевый флажок — точку на карте, которая была помечена словом «Златник».

— Оба-на, — почесал он затылок, чувствуя под пальцами шрам.

— Чего-чего?! — с чрезвычайной живостью спросил Гном.

— Беглецы в Севастополе. В Крымнаш проклюнулись, — показал Стефан.

Гном повертел телефон, постучал пальцами, приблизил: Камышовая бухта, улица Аргонавтов, дом с красной крышей.

— Вот и повод. А то все Кипр да Анталия! В Крым давно пора выбраться.

— Не сезон.

— Это да. Не сезон.

Когда Злата проснулась первый раз, она сказала:

— Мне приснился Кит! Сидит в киевской квартире на окне и плачет, слезы текут!

— Что это значит? — Филикс еще не проснулся.

Во второй раз она проснулась и сказала:

— Нам надо вернуться в Киев. Он не мог далеко убежать.

— Мне все равно, где будешь мне по утрам улыбаться.

Он хотел сказать, что он чувствует это сложнее, чем сказал про улыбку, но она и так поняла.

— Ах, какой воздух! — Она пошире раскрыла окно. — Слушай! Давай в Интернете посмотрим фамилию Копытозвон. Да. Константин Копытозвон! Буду рада, если живой. Он может быть в Севастополе. Это жених мой в кавычках. Жениться на мне хотел. Я совсем девчоночка была! Совсем-совсем. Только с Колымы приехали. В девятом классе. В Подмосковье жили. В Заветах Ильича, по Ярославке.

— Иди сюда, — позвал ее Филикс, ему захотелось вернуть Злату к себе из не понравившегося ему рассказа.

Она стояла перед ним на расстоянии вытянутой руки, чтобы он дотянуться не мог, лишь пальцем прикоснуться, и говорила:

— Скажи, почему я все время на тебя ведусь? Ты поманишь, и я на все готова.

— Почему ты на меня ведешься?

— Потому что я тебя всю жизнь люблю, — сказала она серьезно и отодвинулась на полшага. — А ты почему на меня ведешься?

— Потому что я все время трепещу, когда тебя вижу.

— И все?

— И вожделею.

— И все?

— И страдаю, потому что хорошего много не бывает, боюсь потерять и хочу задержать, сделав счастливой, чтобы ты не сбежала.

И он рванулся к ней и захватил ее в свои руки.

И они проснулись в третий раз и заказали пиццу. Пока ждали, Филикс набрал в телефоне нужные буквы, выяснил все, рассказал.

Есть такой, сказал он. Константин Константинович Копытозвон. На Фиолентовском шоссе у него фирма «Прощай и помни». Есть телефон. Памятники делают. Могильные. Можно заказать.

— Памятники? — засмеялась Злата и прибавила с удивительно нежной интонацией: — Вот цыганское отродье!

А в сердце Филикса все возмутилось.

Надумали рискнуть — вернуться в Киев за котом тем же путем, пока Водяной в Севастополе. На автобусе доехали до 35-й батареи. Водитель предупредил: музей закрыт, карантин. Ничего страшного, решили: всюду люди, всем деньги нужны, договоримся. Пока ехали, Филикс читал про 35-ю батарею, которая оказалась крайней точкой в войне за Крым раскаленным летом военного 1942 года. Он читал, и становилось ему тошно жить от того, что узнавал.

Действительно, карантин, ворота заперты.

Изучили схему мемориала. Сообразили, в каком из двух цилиндров оказались ночью. Пошли вдоль забора по солнечному кругу, по часовой стрелке.

— Не бывает забора без дырки, — рассуждал Филикс. — Это я знаю точно, как бином Ньютона.

Выжженная трава, мокрядь, море шумит.

Подходящее место нашлось — раздвинутые прутья в заборе. Чемодан на колесиках спрятали в зарослях кустов. Филикс изловчился, пролез между прутьями.

— Человек на шестьдесят процентов состоит из воды. Не пролезет, так прольется. Прошла голова, пройдет и попа, — объяснил он.

Злата передала ему рюкзак и просунула голову.

— Все-таки сорок процентов существенный процент, — сказала она, застряв в прутьях. Тут и увидела: три человека мелькнули вдали, между желтых холмов. И еще раз — мелькнули, приблизившись.

— Охрана идет, — сказала она. — Давай-ка назад, а то уж точно арестуют. Не докажем, что не верблюд.

Они сидели на скамеечке над бухтой, глядя на слоеные желтые скалы. Внизу — безлюдный пляж и шумное море. И за спиной пляж. Разулись. Выбоины в ракушечнике обточены как иглы и бритвы.

— Голубая бухта, — сказал Филикс. — Второго июля тысяча девятьсот сорок второго года (а это жара, жара!) все море вокруг 35-й батареи было заполнено телами убитых и утонувших моряков и солдат. Ужасная трагедия! Просто ужасная из ужасных. Начальство, какое могло, слиняло, эвакуировалось, так часто бывает. А простецы погибли или в плен попали. Много-много тысяч. Их огромной колонной вели по степи, где мы ночью шли. В телефоне есть фотография. Прямо именно этой, нашей дорогой.

— Покажи.

Они спустились к воде, потрогали волны.

— Здесь, наверное, страшно летом купаться, — сказала Злата. И еще сказала, когда они вынули ладони из волн: — Звоним Копытозвону, если не возражаешь. Он тоже уцелел на войне.

— А кто такой этот Копытозвон? — спросил он, когда они ехали в центр Севастополя, надумав город посмотреть.

— Сосед. Костя. В Заветах Ильича они рядом жили. С моим отцом выпивал. Взрослый уже. Сам-то он такой... Примерно твоего возраста. Плюс-минус. Нет, старше. Цыган наполовину. Жена его бросила. Ну и пил. Как-то напился, полез ко мне целоваться. Мне интересно. Я сразу не поняла, что он ко мне всерьез подъезжает. А тут вижу, совсем взрослого хочет! Я отца зову. А тому хоть бы хны! Мы с ним вдвоем жили. Мама умерла. Сестра в Киев уехала. Отец говорит, сама разбирайся, такого в жизни много будет. А ему говорит: наливай! «Ах, так?!» — думаю. И разобралась. Полез ко мне ночью, педофил несчастный, я ему медным чайником по башке! Со всего размаха. По морде! Кровь, крик!.. Через неделю приходит. Голова забинтована. На стол перед отцом бутылку, передо мной — пустую литровую банку. Опускает в нее золотое колечко с красным камешком. Камушек горит, как маленькая смородинка! Говорит: выйдешь за меня замуж, если наполню для тебя банку золотом? Отец с похмелья. Сидят выпивают. Я смеюсь, думаю, дурак, что ли, где ты столько колец возьмешь: они дорогие. Через неделю — еще сережки приносит и в банку — цвяк. У цыган золото — это всё, очень любят. Ну и стали мы с подружками звать его «жених». И вот Костя-жених как-то напился и рассказал: когда первый раз женился, невеста сказала: выйду, если банку золотом наполнишь. Говорит, красивее в жизни не видел. Златой, между прочим, звали. Цыганка. А он-то работяга. Ясно, не хотела за него, не любила. А он влюбился. Ну и мать его, — Августа ее звали, — сама цыганка: иди на поклон к барону. К их цыганскому баро. Тот и дал в долг. И тему подсказал, чем заняться. Это в девяностые, что ли, было. Масляными красками стал торговать. Магазин в Мытищах открыл. На завод, где краски делают, приезжал, говорит, как король. Без очереди загружали, потому что наличными платил. А те, которые в кредит или по безналичке, неделями ждали. У него клиенты с колес все раскупали. Раньше срока долг с процентами отдал. И отнес невесте в дом полную банку: кольца, кулоны, браслеты, цепочки, часы, серьги. Было больше, чем банка. Не все влезло. Вышла за него, потому что пообещала. Свадьбу отгуляли. Но не любила. Молодая и красивая. Застукал он ее с молодым цыганом на огороде. Хотел зарезать. Бегал за ними с косой. Но не догнал и запил. Пил и пил. Пил и пил. День за днем, месяц за месяцем. Несколько лет. Магазин потерял. Машину потерял. Дом за долги забрали. У него дом в Пушкине был, все потерял. К матери, в Заветы вернулся. А тут и я с чайником! И опять пьет и пьет. С печенью в больницу в Москве попал. Умирал. Женщина там лежала, после аварии. С Донбасса. Стала за ним присматривать, ухаживать. Выходила и к себе в Донецк забрала. Или в Луганск. Я путаю. Женился на ней.

Когда вышли к памятнику Затопленным кораблям, гуляя в парке, зазвонил телефон. Перезванивал «Костя-жених». Филикс и не подумал отходить в сторону. Интересно было.

— Костя-жених? Не узнал? Злата! — Она улыбалась неведомому Косте в трубку совсем не так, как ему. — Живой? А чего трубку не берешь?.. Работаешь? От работы кони дохнут.

Потом еще рассказывала, когда Филикс спросил:

— Цыган этот твой — красавец суровый?

— Ничего не суровый — простак. А вот мама у него — вот была женщина поразительная! Когда-то в тюрьму попала. Десять лет дали. Наверное, что-то серьезное. Не знаю. На зоне офицер служил. Как увидел цыганочку молодую, так и все, влюбился. А она была совсем неграмотной, букв не знала. И он ее в библиотеку пристроил. Читать и писать научил!.. И что ты думаешь? Способной оказалась. Пристрастилась к чтению. Все книги тюремной библиотеки перечитала! От уголовного кодекса до Маркса. А когда освободилась, то и он уволился. Женились. Четверых детей родили. Костя — самый младший. Представляешь, она так разбиралась в литературе, что ее после отсидки взяли в поселке библиотекарем! Смеялись: советская тюрьма — лучшая школа для безграмотных. Такой у нее был тюремный карантин.

— А сам Костя? Грамотный, не тюремный?

— Нормальный. Трудяга, когда не пил. Он мне позванивал. Не часто, а так, под настроение. Я и вспоминала, когда звонил. Говорю: «Ааа, это ты?» На самом-то деле была рада, что помнит. Уж не знаю, чем я его проняла. Думаю, тем, что не смог меня добиться, ни нахрапом, ни золотом. Звонит в четырнадцатом. Говорит, неделю с женой просидел в подвале. Дом разбило, все сгорело. Спасло, что в подвале два хода было. Один изнутри дома, второй — со двора. Если бы не второй, так и остались бы, говорит, среди консервов и картошки. Выбрались, когда уже все, пожар трещит над головой. Весь двор разбит, кур и двух собак убило, кролики от ужаса умерли. Жена к родне украинской решила ехать. А Костя в Севастополь, к каким-то знакомым, — и мне позвонил... Так стыдно... А я в то время вся в каких-то своих переживаниях была. Не до него! Слушаю, слушаю, потом говорю: ну чего ты все время звонишь и звонишь, звони кому-нибудь другому! Он трубку бросил. Потом звоню, чтобы извиниться, объяснить, а его телефон не отвечает! Думаю, может, убило. А может, телефон украли... Очень, очень рада, что живой.



2. Контрабанда


Чернявый дядька стоял между колонн на Графской пристани. Косичка на затылке, узкое, помятое лицо, золотисто-коричневый, уставший взгляд, пропустивший через себя блеск множества стаканов.

— Давно не виделись, — сказал он, не сводя глаз со Златы, не замечая Филикса. Казалось, он хотел ее обнять и даже расцеловать.

— Это мой жених, — подсказала она, указав на Филикса, улыбнувшись смущенно.

Константин нехотя протянул руку, по-прежнему не отрывая от нее взгляда. Губы его шевельнулись, словно б он подбирал какое-то важное слово, может, и подобрал, но придержал в себе. Лишь после этого Филикс с настоящим любопытством стал всматриваться ему в лицо, кожа которого была как градом побита. Этими губами, значит, он и лез к ней целоваться. У людей редко рты бывают красиво вычерчены, у Константина — вполне. И усики подстрижены. На лбу — шрам. От чайника!.. Филикс задержал его руку в своей, чтобы обратить на себя внимание. Константин попытался незаметно освободиться от руки счастливца, которого бы он предпочел никогда в жизни не видеть. Филикс не отпустил: сдавил ладонь. Напряг кисть и Константин, но глаз от лица Златы не оторвал. Филикс еще жестче сжал свою руку. Сдавил и цыган, не поморщившись. Злата рассмеялась:

— Прямо битва под Ватерлоо! Сражение титанов и олимпийцев!

Борьба рук длилась, пока она вдруг не присвистнула. Костя, глянув на Филикса, отдернул ладонь.

— А ты постарела, — сказал Константин. — Была как свежий цветочек! Такой тебя и запомнил. Но и сейчас бы тебя любил.

— Зато ты помолодел, — сказала Злата.

— Не обижайся!

От памятника Нахимову к ним направлялся морской патруль.

— Лучше уехать, — предложил Константин. — Оштрафуют. Уже цеплялись из-за маски. Маски нет — криминал! Хочу в гости пригласить. Поедете?

— Мы не против? — спросила Злата.

— Не против, — ответил Филикс. — Нам интересны люди.

По дороге Злата между прочим спросила:

— Что с лицом?

— Шрамы?.. Я уже привык.

— Обстрел?

— Обстрел пережил — снаружи ни царапины. Внутри все спеклось. А на морде — битва за деньги на трудовом фронте. Приехал, решил дело завести, жить-то надо. Начал при кладбище. Памятники. И в первый же день... Включил полировальную машину. Не умеючи! Десять секунд — вся морда в крови, гранитной крошкой посекло. Так и осталось.

— Жена?

— Светлана Петровна на Украине, в Запорожье. Там вся ее родня.

— Бухал?

Это грубое слово она произнесла с такой улыбкой и с такой мягкостью, что оно обрело вдруг симпатичную беззащитность.

— Что ты! — отмахнулся Константин. — В завязке. Тогда еще, с тех пор ни капли... А ты как? Я на тебя насмотреться не могу... Вспоминаю Заветы. Жалею, что тебя не уболтал. Может, не одну банку золота надо было пообещать, а?

— Бочку! — подсказала Злата.

— Я б согласился. И сейчас даже.

Филикс слушал внутренне смущенно, чувствуя, что он мешает разговору. Злата и это почувствовала, взяла его ладонь и положила себе на колено, чтобы цыган увидел и настроение в себе сменил.

В небе громыхнуло, обрушился ливнем серый дождь, смешавшись со снегом. Константин мчал. Мелькали блеклые пространства, мокрые дачи; справа промелькивало тяжелое, штормовое море.

— Впереди мыс Фиолент, — показал Константин. — Очень красиво там и интересно.

— Интересно? — решил узнать Филикс.

— Парк на скалах. Монастырь. Лестница до моря шестьсот или восемьсот ступеней. В море каменный остров с крестом. Все цари приезжали, и Пушкин был. Но нам налево. Дорога на Пятый километр.

— Зачем крест?

— На острове? Не знаю, монахи, наверное, поставили. Старый крест недавно упал. Новый поставили. Морским краном...

— А что за Пятый километр?

— Жених очень любопытен, — сказал Константин, посмотрев в лицо Злате.

— Ты отвечай, отвечай. Не ленись. У нас с ним все вопросы общие.

— Пятый... Это рынок. Здоровенный. Целый поселок. И пересечение всех дорог — на ЮБК, на Инкерман и Бахчисарай — куда хочешь. Но мы живем не доезжая Пятого, около кладбища живем. Знаешь, война так все перекрутила!

— Как? Что ты имеешь в виду?

— Так, что мой сосед, Лёха Кедров, когда наши дома развалило, говорит: поехали в Севастополь, к моим! У него отец и мать здесь. Тогда еще оба были живы. Ну а мне все равно. Собрались. Я с женой, Светланой Петровной своей. И он с женой, Сашей, и двое их детей. А тут опять обстрел... Короче, детей у них не стало. Лёха в ополчение записался, говорит, пойду фашистов мочить, Киев освобождать. А я-то ничего понять не могу! Думаю, как же так?! Все жили дружно — и вот те на, война, детей поубивало! Поверить не мог, что люди так рассорились. Совершенно не мог поверить. Оказывается, копилось годами. И прорвало! Жена Лёхи ехать без него не захотела. Моя Светлана Петровна говорит: поехали в Запорожье. У нее в Запорожье сын от первого брака, взрослый уже. Он там вроде маленького олигарха. Я думаю — к сыну своему ей вмасть ехать. А я-то чего к нему попрусь? Получилось так. Жена — в Запорожье, к сыну. Саша Кедрова — в Киев, у нее там тетка жила. Я — в Севастополь. Договорились, пока начну какое-нибудь дело. Мне-то не страшно с нуля начинать. Не впервой. А война кончится — все соберемся. Лёха думал, что хунту быстро разгонят, Киев освободят. Потом Саша поехала к Лёхе на войну. Летом четырнадцатого. Тот соскучился. Приехала — его ранило. Чуть ногу не отстрелило. Она на «скорой» под обстрелом его вывозила. По степи мчались, а по ним из миномета били. Лёха по госпиталям. В Ростове лежал, потом в Москве. Она с ним. Теперь вместе живем. Строимся потихоньку. Лёха, правда, на теме войны немножко поехал...

— Психически?

— Не то чтобы... Ни о чем, кроме как о войне, говорить не может. Про войну и про Россию. Трактат пишет.

Машина въехала в ворота.

Дом — строенный-перестроенный, веселый: частью деревянный, частью из кирпича — и в один, и в два, и в три этажа. Наверху, над третьим, треугольная башенка из бревен. Словно бы дети дом рисовали, мусоля карандаши.

Под железным навесом заготовки из черного гранита, осколки разбитых и испорченных обелисков и несколько незаконченных. На всем во дворе белесая пыль, которую и ливень не смыл.

— Есть где жить? — спросил Костя. — Я не про сегодня, хотя и про сегодня, но вообще.

Злата промолчала, Филикс не слышал: читал, что написано на разбитом памятнике. Прочитал — и запомнил навсегда: «Не любила — и убила!» Из дома вышел крепкий мужчина с кудлатой бородой. Лицо умное. Улыбнулся сдержанно. Сдержанность понятна: переднего зуба нет.

— Добрались, — сказал он нейтрально. — Рад. А то Костя как услышал, что Злата в Севастополе, — переполох устроил, чуть меня не затоптал. Бегал, галстук искал. Песни стал петь. Давно песен не пел.

— А какой репертуар? — разулыбалась Злата.

— Репертуар — «проскакал на розовом коне». Вы пост держите? Обед вам готовят, спрашивают.

— Ничего не держим, — ответила Злата.

— Но против поста ничего не имеем, — уточнил Филикс.

Обед готовила мать Леши — милая, быстрая женщина. У нее и улыбка была быстрая, она говорила:

— Есть гусь с яблоками, есть вареники с картошкой, постные. Леша постится. Выбирайте.

Филиксу хотелось гуся с яблоками, он чувствовал запах, но сказал «вареники».

— А я гуся, — зажглась Злата, но тут же передумала: — А что! Все-таки Великий пост... В Киеве у меня сестра — семья большая: и дети, и взрослые — все постятся. Можно и мне вареников?

— Конечно. Но придется подождать. Леша, покажи гостям башню, им там спать.

Так Злата и поняла, что главная в доме Елена Егоровна, мама Леши.

В башню вели деревянные лестницы — мимо каких-то коридоров, площадок внутри дома, мимо открытых и закрытых дверей. Поднимались втроем: Леша Кедров, Злата и Филикс. Константин остался внизу чистить картошку для вареников.

— Так получилось, — сказал Леша и включил обогреватель. — Треугольная комната. Ваши апартаменты. Летом иногда сдаем. Живите сколько хотите.

Огромная кровать с железными спинками. Окна на две стороны — вдали море угадывается. На третьей стене черная каска и зеленый бронежилет.

— Друзья летом приезжали. Подарили, — объяснил Леша.

Присели передохнуть, в окно глядя.

Злата каску примерила, спросила:

— Расскажете про войну?

— Что именно?

Филикс тему подсказал:

— Правда ли, что при обстреле так бывает, что человек против воли обделается, штаны испортит?

— Слышал про такое, — серьезно ответил Леша. — Но не видел. Более того... Вот говорят, все знают страх во время боя. Когда мины взрываются, когда пули свистят. В книжках про войну такое: «Смерти на войне не боится только дурак». Я и есть тот самый дурак. Ни разу ни перед боем, ни во время страха не испытывал. Даже в тот раз, когда уже вокруг все закипело и мне ногу чуть не отсекло.

— Как вас ранило?

— По нелепости. Мы укров выдавливали с одного участка. Давим в лоб, а с тыла оставили проход. Им бы сообразить и уйти. Но может, разведка плохо сработала. Или командиры тупыми оказались. Они на «Камазах» шли. Думали, в окружение попали. Двинули на прорыв. Рванули из зелени и точно под наши стволы.

— Это не засада была? — спросила Злата и глянула на Филикса.

Тот понял почему.

— Да нет, мы тогда их жалели. Хотели выдавить, и все. Убивать жалели. Я как раз выскочил из укрытия, нужно было распоряжение сделать. И тут вижу — КамАЗы, ору: «Огонь!» И только тогда понимаю, что нахожусь на линии стрельбы с двух сторон. Даже и не знаю, чья пуля калибра 7,62 ударила выше колена. Потом я смотрел видео — и с укровского регистратора, и с нашей камеры. Так и не понял... С нашей стороны я один раненый. А с их — все в хлам. Только четыре человека в плен попало.

Спустились на первый этаж, стали есть и разговаривать.

Выяснилось, жена Леши Кедрова уехала в Киев оформлять на себя квартиру, оставленную теткой.

— Мы недавно были в Киеве, — сказал Филикс, но тут же примолк: Злата глянула особо, рукой маску изобразив.

Она уже знала, что Леша и его мама переживают и не хотят об этом говорить впустую. Поехала Саша по украинскому паспорту через Чонгар, через официальный пропускной пункт. Если киевские деятели узнают, что у нее муж воевал, командовал ротой, могут и прихватить.

Помолчали, и разговор перешел на другую тему, на пустяки.

— Вы трактат пишете? — вдруг перебил Филикс, по своему обыкновению, неожиданно для всех, когда говорили о совершенно житейском и ничтожном, сравнивали цены в Москве, Киеве и Севастополе. — Трактат про Россию?

— Пишу, пишу. Только, боюсь, уже поздно.

— Неужели поздно?

Выпивки не было. Ели кто что хотел, кто что себе позволял.

Константин — гуся с яблоками, усики то и дело промокая салфеткой. Все остальные — вареники с картошкой, салат кто подкладывая, кто не подкладывая.

— Тезисно, если можно, — с серьезным лицом сказала Злата, удивив Филикса своей заинтересованностью.

Она пояснила шепотом, в ухо ему:

— Про Россию Кокорин любил, когда гости. Целый шкаф книжек. Потом все сгорело. Интересно, что нынешние мыслители говорят о России.

— Это сколько угодно! — Леша отложил вилку с вареником, на что мама-старушка весело прореагировала:

— Когда я ем, то глух и нем.

— Кто как живет, тот так и жует, — так же не без веселости ответил Леша и отправил вареник в рот. — Тема такова: «Россия как сторона спасения человечества». Религиозно-политический концепт, который вызревает, как я понимаю, не человеческой, но Божией волей.

Леша съел еще вареник, запил, подавившись, горячим клюквенным морсом и далее проговорил, если убрать заминки, примерно следующее.

Параллельно цветным революциям, которые погрохатывают фейерверками, как склад пиротехники, искрит и духовный мир. Что на Западе? В Ватикане в 2013 году совершен тихий переворот. Папу римского, который избирается пожизненно и который желал возвысить значение христианства, заменили на такого, который с иезуитским пониманием относится к грехам, осуждаемым Библией, говорит, что однополые союзы нужно приравнять к бракам. Таким образом, митру папы водрузили на человека, который вполне разделяет сатанинские мечтания в деле погубления рода человеческого. Исключительно интересно то, что, по пророчествам католиков (мистическое откровение их святого двенадцатого века Малахии о последних 112 папах), папа Бенедикт, которого «ушли» на покой, являлся предпоследним папой перед концом света. Нынешний Франциск — последний. Бенедикт был не молод и в 2005-м, когда курия его избрала папой, но он и сейчас жив, через семь лет после ухода на покой. Его «ушли», словно бы подгоняя, поторапливая исторический сюжет. Мог бы править предпоследний, его прогнали, чтобы поставить последнего. Избрали такого, который делает все, чтобы конец света стал возможен при исполнении этого акта в ручном режиме. Для этого им нужно, например, чтобы совершилась «окончательная уния», объединение католиков и православных. Поскольку для Русской церкви уния в подобных реалиях невозможна, а Вселенский патриарх стамбульский, являясь человеком мировой закулисы, к этому полностью готов, Западом придумана технология по устройству нового раскола в Православии. Украина в этом смысле самая подходящая площадка. После майданного переворота была создана фейк-церковь, чтобы потом запретить и уничтожить на Украине каноническую Церковь Христову. Вы, возможно, слышали (Злата не слышала, а Филикс «лишь что-то краем уха»), Варфоломей даровал этой структуре (слепленной из раскольников — самосвятов и анафематов) «томос об автокефалии». Выдал шлюхе справку о девственности. Он их как бы простил без их покаяния в грехе раскола. Вещь, сопоставимая с признанием законным содомского греха Ватиканом. Таким образом и сам Константинопольский патриархат, создав симулякр-церковь Украины, стал раскольничьим. Это подобно тому, как некий садовник взял да и привил гнилую, червивую ветвь к своей яблоне, чтобы веток стало больше. Но ветка эта отравит и весь сад, если садовник не отгородит больные деревья. И вот теперь в полной мере исполняется древнее пророчество православного мира о Москве — Третьем Риме: «яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти». Падшие Рим-Ватикан и Рим-Константинополь готовы быть соединены, оказаться в одной ограде, чтобы ускорить миру конец. Но незадача. Бог иначе судил. Есть Святая Русь, подготовленная к всемирной миссии веками своей истории. Можно сказать, «натренирована». За крайние двести лет Русь несколько раз становилась носительницей и воплотительницей мессианской идеи. Как бы все время резкость наводилась на истинную цель. После зачистки мира от Наполеона при Александре Первом был создан Священный Союз — для спасения монархий. При большевиках — дважды. Коммунизм стал как бы оболочкой, защитившей Русь от гниения либерального Запада. Наивная человеческая идея «освобождения мирового пролетариата» имела по Божьему Промыслу задачу не объединить пролетариат, а изолировать Русь, отправить на карантин. И еще раз мы выполнили всемирную задачу в 1945-м, при зачистке мира от гитлерья, квинтэссенции Запада. И вот теперь должен быть провозглашен лозунг не «монархии всех стран, объединяйтесь», не «пролетарии всех стран», а «благонамеренные люди мира, соединяйтесь в Святую Русь». Благонамеренному человечеству больше не на что надеяться. Судя по всему, именно благодаря Руси Бог и терпит человечество, позволив ему жить в постхристианскую эпоху. Некоторые футурологи думают, что для России самая большая опасность — стать Третьим Римом, новой Византией, и при этом потерять темп развития. На самом деле самая большая опасность — упустить этот шанс. Стать Третьим Римом — это шанс спасти Россию и весь мир. Кстати, кому по сердцу аббревиатура «СССР» — тоже может идея понравиться: Страна Спасения Святая Русь — СССР...

Филикс слушал очень внимательно, его распирало от желания задать вопрос, и он его задал:

— Но как же сделать практически — Страну Спасения? Мало кто о подобном думает. У всех свое на уме, у всех свои интересы. Про Святую Русь никто в мире и знать не знает, и думать не хочет! Все говорят, что самое главное — экономика.

— Так и перед потопом мало кто на ковчег внимания обращал, — ответил Леша, — пока Ной его строил.

Константин, который все это прежде слышал в различных вариациях, поглядывал на Злату, не попадая в поле зрения Филикса. Злате это почти сразу перестало нравиться. В какой-то момент она надолго умолкла. Потом сказала, что хочет передохнуть, и ушла в башню. Костя потащился за ней, взяв чемодан: «Я тебе помогу». Филикс, заметив их тихое исчезновение, подхватил рюкзак с яблоком, двинулся следом. Он слышал разговор впереди.

— Нам на Украину надо, — говорила Злата. — В Киев. Не знаешь, как без документов попасть?

— Без документов? А как вы сюда попали?

Судя по звуку, Костя запнулся, уронил чемодан. Прошипел:

— Лестницы эти!

— Не важно, как попали. Можно контрабандно отсюда?

— Вряд ли. А что, есть деньги, чтобы контрабандой стать?

— Посмотри шубу в чемодане. Может, продать можно? Еще браслет есть и брошка.

Когда Филикс, звучно затопав на последних ступеньках, вошел в треугольную комнату, Злата стояла у окна на цыпочках, море пытаясь увидеть, а цыган вытягивал из чемодана шубу.

— У нас вот еще что есть, — показал Филикс златник.

— Но это совсем-совсем на самый черный день! — поспешила вставить Злата и изобразила Филиксу рукой маску на молнии, мол, помалкивай.

Но монета уже покачивалась на пальце Константина.

— Солидная вещь, — сказал он — и вдруг быстро и как бы незаметно куснул ее зубами.

— Глазки загорелись? — звонко засмеялась Злата. — Мечтаешь новую банку набрать?

— Злата!.. Ты неправильно поняла! — Константин носом засопел, как ребенок, застигнутый на неурочном поедании конфет. — Золото я не собираю. Во-первых, жениться еще раз не собираюсь. Особенно не на тебе. А во-вторых, если надумаете продавать, я куплю.

— Не будем продавать! — ответила Злата, надев на себя шубу и покрутившись на одной ноге. — Тем более тебе.

И она, не снимая шубы, отправилась вниз, чувствуя, что между ней и Константином возникла вдруг странная отчужденность, как бы зазубрины между их душами возникли.

— Златник не простой, — захотел пояснить Филикс, чтобы пригасить в Константине обиду, когда Злата ушла. — Вы знаете про квантовую физику?

— Что ты! Не шути. Только про химию... Она всегда старалась меня унизить! А я терплю. Но всякому терпению есть край.

— Стерпели, когда чайником ударила?

— Что, уже рассказала? А не рассказала, что я спьяну заблудился? Воды хотел. Искал чайник, чтобы попить. Со свечкой! А она спала с этим чайником и мне им лоб разбила. Носиком чайника! Могла глаз выбить.

И Константин заскрипел по ступеням вниз.

Филикс представил: спит девушка в обнимку с чайником, а к ней со свечкой лезет пьяный...

И он улыбнулся, пожалев, что Злата ушла. Представил, сейчас бы им вместе хорошо было.

Утром Злата повторила вопрос Леше: как без документов попасть на Украину?

— С одной стороны, это глупая блажь, — рассудил Леша разумно. — А с другой — всюду люди, пограничники в том числе. Значит, теоретически задача имеет решение. Давайте размышлять...

И Кедров стал сочинять немыслимый план.

— В Луганске на таможне работает дружок. Он в контакте с таможней и погранцами Украины. Таким образом, схема ясна. Остается наполнить ее живым содержанием, понять, кому и сколько дать, заинтересовать чем-то или припугнуть.

Кедров видел по скучному лицу Златы и ставшему неспокойным лицу Константина: план не нравится.

— Все это долго, — сказала Злата. — И конечно, очень дорого. Если вообще реально.

— О бюджете предприятия говорить рано, — деловито ответил Леша. — Но не думаю, что речь о чем-то запредельном. Люди живут в реальном мире и жить хотят лучше, чем живут. Думаю, все во вменяемых пределах.

— Все не то. — Константин отхлебнул из чашки большой глоток.

Филикс напрягся: чай был — крутой кипяток. Попробовал прихлебнуть из своей чашки — невозможно. Между тем Константин спокойно продолжал, судя по всему, не опалив нёба:

— Я о другом думаю... Надо с местными поговорить. Которые на границе трутся. Тем более, говорите, деньги есть.

Злата точно знала, что о деньгах ничего не говорила. Возможно, он просто так понял, увидев златник?

Константин сделал еще один большой глоток и продолжил:

— Границу на перевозках доят армяне с двух сторон... На Пятом километре есть цыганка, Мирела Сифакис, у нее муж армянский цыган боша, он еще и грек наполовину, звать его Ара, Ара Сифакис. Всех и всё знают.

Константин золотисто и с вожделением посмотрел в лицо Злате, и она до предельной ясности поняла: все вздор, Киев отпадает. И прозрение свое подтвердила рассуждением: повод для риска глупый — кот. Кот есть кот, хоть и Кит. В Москву надо, в Москву — поездом.

— Мост открыт?

— Открыт.

— Поезда идут на Москву?

— Идут.

— Точно?

— Идут.

— Паспорт нужен?

— Куда без него.

— Значит, на попутках. У Филикса паспорт в Москве остался.

Злата кликнула за собой наверх Филикса. Обратно спустились с вещами.

Пока они собирались и на море смотрели, Костя, оказывается, уже созвонился со своей армянской цыганкой.

— Сказал Миреле, что вы зайдете. Все равно мимо Пятого не проехать. Я бы сам вас к ней завез, но клиенты как с цепи сорвались...

Филикс некстати вспомнил, о чем думал ночью, спросил Кедрова:

— А Украина? Она в вашем трактате совсем не значится. У Златы там сестра и племянники.

Леша понял. Ответил с готовностью, словно бы перед тем не нес вздор о пограничниках:

— Если б Украина заявила, например, в девяностые, что является преемницей исторической России — Святой Руси — и призывает весь русский мир объединиться на фундаменте справедливости и святого православия вокруг нее — это был бы ход! Москва осталась бы государственным центром, Петербург — культурным, Киев — духовным.

Константин свое говорил:

— Но лучше о Киеве забыть. В Москву едьте. Попробуйте с проводниками договориться. Нет — с дальнобойщиками. Фуры через мост потоком идут. Все люди...

Когда прощались, Костя сказал:

— Сказал Миреле, что у вас редкая монета. Чтоб ей интересней было. А вы сами решайте...

Из магазинчика «Память», в окне которого дернулась занавеска, выскочил чернобородый некрасивый дядька. Нос как по циркулю выведен, обратил внимание Филикс. Пробегая мимо, дядька буркнул «сейчас» — и поперек потока машин, выставив перед собой палку.

Смотрели ему вслед.

Снаружи ветрено и сыро, в магазинчике теплынь. Цыганского вида женщина с накрашенными губами сидела на скамейке перед калорифером, листала телефон.

— Мирела? — сказала Злата. — Здравствуйте! Костя дозвонился?

Женщина поднялась, улыбнулась:

— Костя?

— Поможете нам, Мирела?

— Конечно! Не сомневайтесь. Монету хотите продать?..

— Нет, — сказал Филикс. — Нам на Украину без документов надо. В Киеве кот Кит застрял.

— Кит... — Мирела всем своим лицом изобразила понимание. И вновь улыбка промелькнула и в глазах, и на губах ее. — Сначала монету хочу посмотреть. — Она твердо уставилась в глаза Филикса, и в глазах ее черных возникли два белых пятнышка.

Филикс подчинился. Толстые пальцы цыганки в одно мгновение перехватили златник; тяжелая монета качнулась в ладони вверх-вниз.

— Сколько просишь, молодой-красивый? Не знаешь? Сейчас скажу, сколько заплатить смогу.

Мирела в одно мгновение пропала за неприметной дверью, о существовании которой и догадаться было нельзя: располагалась она за узким шкафчиком и была завешана венками и пластмассовыми цветами. Злата сразу поняла, что произошло, но не сразу заглянула за шкафчик. Темный фанерный коридор с поворотом вывел ее на улицу, к какому-то забору между двумя рыночными магазинчиками. Дверь захлопнулась. Злата не знала, куда ей теперь идти, но ей стало смешно. Она сориентировалась, когда за постройками услышала недоуменный голос Филикса:

— Как же так?! Это правда, не знаете никакой Мирелы?

Злата вывернула, обогнув закрытый магазин «Игрушки и детская одежда», и заспешила к «Памяти». Перед дверью в магазинчик стоял растерянный Филикс, а на него кричал некрасивый дядька с круглым носом:

— Какая Мирела?! Кто ты такой?!

— Костя вам звонил?

— Какой Костя?!

— Ясно, — натужно ему в спину рассмеялась Злата. — Вы с Мирелой жулики.

— Я вам покажу, кто тут жулик!

Дядька пообещал, что сейчас же позвонит в полицию: пусть приедут и проверят документы у людей, похожих на сумасшедших.

В магазине игрушек за закрытыми жалюзи раздался пронзительный женский вопль. Из двери выскочила Мирела с перекошенным лицом, одна нога ее была в огне: горел еловый похоронный венок, зацепившийся за ее сапожок.

— На! На! — Она трясла ногой, пытаясь сбросить его с ноги.

Венок отлетел в сторону, из пламени выкатилась монета, покатилась и исчезла в луже.

Мирела нервно дышала, глядя издали то на Филикса, то на Злату, то на свой обгоревший замшевый сапог. Она опустилась на колени и погрузила ладони в лужу.

— Ой, как больно! Ой, как больно! — провыла она.

— Поговорим? — предложила Злата, подойдя к ней.

— А как же монета? — с искренним чувством проговорила Мирела, глядя в прозрачную воду. — Она где-то здесь. Она сумку прожгла! И венок подожгла. Почему вы ее не ищете?!

— У нас еще есть! — показал Филикс, вынув из кармана златник. — Нам на Украину надо. В Киев. Там наш кот Кит застрял.

— Мирела, успокойтесь! — попросила Злата.

— Прости меня. — Мирела вдруг опустилась на колени. — Золото проклятое! Не проклинай!.. Прости! Не проклинай!

— Не проклинаю, — участливо проговорила Злата. — Давай поговорим?

— Ара, помоги!

Черный дядька помог цыганке встать.

Мирела завела их в магазин «Игрушки», заваленный похоронными принадлежностями, как склад.

— Значит, так... — Мирела, морщась, присела на гроб: больше присесть было не на что. Она стала стягивать сапожок и говорить: — В Симферополе на центральном рынке есть такой Атлас Калисандриди, по кличке Грек-колесо. Жена его рыбой торгует, Ксеня зовут. Я с ней поговорила. Все сделает. Если договоритесь. Переправит. Хоть и в сам Киев. Сколько денег возьмут — не знаю. Скажут. По телефону о таком не говорят. Сейчас ему еще позвоню, а то его не было.

Мирела повернулась к мужу, который рылся в аптечке, выкладывая на стол бинты и мази:

— Ара, дай тот телефон.

Дядька с круглым носом молча достал из венков маленький кнопочный телефончик, какими уж давно никто не пользуется.

Филикс оценил: конспирация!

Мирела нажала пару кнопочек, заговорила:

— Атлас, это Роза. Тебе Ксеня сказала, чего я звонила?

То, что отвечал Атлас, они не слышали. По краткости пауз можно было решить, что Атлас молчал.

— Атлас, дорогой! Ты сегодня на рынке?.. А завтра?.. К тебе один интересный и одна красивая подойдут. Помоги, о чем с Ксеней говорили.

На рынке в Симферополе они не без труда нашли человека по прозвищу Грек-колесо. Весь рынок знал его жену, Ксеню, причем в основном по прозвищу Оксана с Тургеневки. Она торговала, Атлас присматривал, охранял товар от жулья, но если надо — помогал чистильщику, был добытчик и на подхвате.

— Вам привет от Мирелы с Пятого километра. Она вам звонила.

— Не знаю такой. И знать не хочу ни ее мужа, ни ее детей, ни ее родителей. Что надо? Говори!

— Знаете Мирелу?

— Не задавай глупых вопросов. — Глаза Атласа обежали с какой-то лихорадочной скоростью все лица, которые были на рынке вблизи и вдали. — Говори, что надо.

— Надо на украинскую сторону. В Киев надо.

— В Крыму тесно? Ай-яй-яй! Разве не знаешь, граница не на рынке в Симферополе, а на Чонгаре за Джанкоем? Вам туда. — Грубое лицо Атласа сложилось в подобие лица весельчака.

— Мы знаем, — терпеливо ответила Злата. — Но у нас один паспорт на двоих. А в Киев надо, дела.

— У всех дела... Без дела жизни нет. Покажи паспорт.

Атлас перелистнул, посмотрел прописку, штампы.

— Москва... Магаданская область... По нему тебя и через Чонгар не пустят... Где отметка о пересечении границы?

— Что же делать? Нам сказали...

— Это вопрос — «что делать?». «Что делать?» и «где деньги?». Два главных вопроса. А делать нечего! Надо людям помогать. Такой мой ответ. Там и деньги.

Глаза его вновь с тревогой обежали все вокруг.

— Значит, так. По пятьдесят тысяч с носа — и считайте, вы на месте, в Счастливцеве. Провезу мимо погранцов и всех минных заграждений по протоке, которой никто не знает. Идет?

— Идет, идет! Только...

Стали выяснять, что такое Счастливцево.

Атлас показал в телефоне карту: поселок на Арабатской стрелке, песчаная полоса между Азовским морем и Сивашем.

— Это Крым, но Украина. Из Счастливцева маршрутки и бомбилы возят в Геническ и Новоалексеевку. Там поезда. Едь куда хочешь, хоть в Киев, хоть не в Киев! Идет?

— Идет.

— Залог нужен... Бензин купить, мотор перебрать.

— Хорошо, только... У нас есть золота немного...

Злата показала коробочку: браслет и брошка.

— Да ну! — отмахнулся Атлас. — В ломбард мне, что ли, эти ваши сокровища нести?

— Еще шуба есть.

Показали и шубу.

— В Магадане в ней само то. Но на кой она мне в Крыму?!

— Это женская.

— Ксеня, глянь!

С рыбой в руках появилась крепкого вида женщина, усики под носом.

— Красивая шубейка! — И вбросила: — Мирела что-то за монету старую говорила!

— Еще есть два смартфона, — сказала Злата.

Грек-колесо глянул и на смартфоны.

— Меня только деньги интересуют. — Он вернул всё. — Возиться с шубами и телефонами не буду. Время у вас есть. Можете здесь, в Симферополе, все продать. Или в Джанкое. Не проблема. Но залог оставьте. Бензин, пятое-десятое! Да и лодку подклеить.

— Разве поедем на резиновой?

— Только на ней и можно пройти.

Предложили в залог браслет.

— Совсем ни о чем, — сказал Грек. — Гарантия нужна.

Предложили паспорт.

— Зачем он мне? — сказал он, но сунул паспорт вслед за браслетом в нагрудный карман робы.

— Только не потеряйте!

— Никогда ничего не терял, — ответил Грек-колесо. А Ксеня, выглянув из-за прилавка, повторила:

— А шо за монета, за которую Мирела говорит?

— За эту, — показал Филикс. — Только ее продавать не будем. Опасность есть.

Грек покачал монету на двух пальцах.

— Неплохая, — одобрил он. И в зубы взял. — Серьезная. За нее доставлю в лучшем виде. Прямо к берегу. К источнику с серебряной водой!

По простоте Филикс уж было рот приоткрыл, чтобы сказать о странностях монеты. Но Злата кротко вздохнула:

— Не продается.

Злате очень хотелось наказать жука, торговавшего на рынке ворованными телефонами. Но и ему монету предлагать не стали: побоялись кого-нибудь. Полдня ушло на то, чтобы продать телефоны и брошь. Выручили мало — часть рублями, большую часть предложили взять украинскими гривнами, пришлось согласиться. До ста тысяч и близко никак не дотягивало. Попытались продать шубу, но полицейские к ним направились. Решили, что уговорят Грека взять шубу: Ксене понравилась.



МЕЖ ДВУХ МОРЕЙ. СЧАСТЛИВЦЕВО


1. Никто ничего не умрет!


В одиннадцать часов вечера следующего дня внедорожник Атласа Калисандриди подхватил их на выезде из Джанкоя, от магазина «ПУД». Филикс сел впереди. Злата поднялась на задний диван, где уже сидели два человека — широкоплечий мужчина, кажется, в черной маске, и мальчик лет семи. Мальчик отодвинулся от Златы, пискнув что-то капризное, и тут же забрался мужчине на колени: так ему было удобнее смотреть на дорогу. Ей было тревожно, и чувство тревоги усилилось, когда Грек-колесо завернул с чонгарской трассы, ведущей к украинской границе, в какую-то Медведевку, на темную, неприятную дорогу с редкими огнями в сельских домах. Случайно глянула влево — оказалось, не маска на соседе — черная борода и плотные усы. Стало еще тревожней. Вскоре промелькнул указатель на Тургенево. Злата порылась в сумке, вынула из кармашка косметички телефонные карточки, прислушалась к себе, словно бы о чем-то подумала, и сломала их, бросив в окно. Нащупала в косметичке коробочку и вспомнила: в ней пояски с молитвой, которые они собирались надеть в дорогу, да упустили.

Слабые фары выхватывали из-под колес ракушечник с песком; пахло гнилыми водорослями. Несколько километров мчались по солончаку и пляжной полосе. Наконец остановились. Впереди было море.

— Это Азовское?

— Какое Азовское! — Грек-колесо нервничал.

— Это Сиваш, — подсказал мальчик.

Грек-колесо вытянул из багажника тяжелый резиновый мешок, оказалось — с резиновой лодкой внутри. Выставил легкий мотор и две канистры. Сладко запахло бензином.

— Течет, зараза. — Грек-колесо ругнулся себе под нос.

— Если пограничники засекут — стрелять будут? — как-то по-взрослому спросил мальчик. Его отец в высоких ботфортах стоял на самом краю пляжа, глядя в черноту. Молчал и Грек-колесо, занимаясь лодкой. Молчал неприятно долго, потом пробурчал:

— Не засекут. Новое русло открылось.

Компрессор мучительно громко гнал воздух, распрямляя резиновое нутро круглых лодочных бортов.

— Мне страшновато, — сказал мальчик и потянул отца за руку.

— Придется потерпеть. — Тот посадил ребенка на шею и несколько раз с ним присел, словно бы для гимнастики. — Все будет отлично.

— Писать хочу, мне страшно, — закапризничал ребенок.

— Проглоти. — Мужчина вытряхнул из пузырька на ладонь таблетку. — Глотай. Сейчас успокоишься. И думай о хорошем. О тете Ларисе и Маше.

Мальчик действительно скоро успокоился и стал смотреть, как Грек возится с лодкой, и вдруг запел ему в ухо:

— Вместе весело шагать по просторам...

Греку пришлось на него шикнуть.

— А можно мне такую таблетку? — попросила Злата. Ее трясло.

Мужчина отвернулся.

— Тебе просто холодно. — Филикс вытянул из чемодана шубу. — Вот и пригодилась!

— Давай пояски наденем, — предложила она и раскрыла коробочку старца.

Их охватила сырая, соленая ночь. В шуме ветра мотор работал негромко, но взрывал воду мощно. Нос лодки вздымала волна, соленая вода влетала в лица. Грек-колесо, сидя на корме, ориентировался по навигатору. Телефон с картой, зажатый между его колен, светился еле-еле. Они, закутанные в шубу, сидели на средней лавке, неудобно выставив колени, видя перед собой силуэты ребенка и мужчины.

— Мне очень беспокойно, — пожаловалась Злата.

Филикс поцеловал холодные губы.

В отдалении над каким-то островком пролетел луч прожектора, прошелся по бугристому грозовому небу и рассосался внутри облака. И опять над ними сжалась непроглядная чернота. Время от времени под дном шуршали ил, водоросли и придавленные камыши: плыли по мелководью.

«Грек правильно сказал, только на резиновой лодке и можно пройти, — думал Филикс. — Интересно, что завтра будет в это же время?» Из тучи вдруг вынырнул край месяца, осветил воду. Пошел дождь, и месяц скрылся.

Неожиданно лодку сильно тряхнуло, под дном зашуршало, выпятив резиновое дно. Грек-колесо выключил мотор:

— Чуть не распорол. Приехали. Дальше вброд.

Мужчина с черной бородой, подняв отвороты болотных сапог, словно бы все это ему было знакомо, перешагнул в черную воду и ловко перекинул мальчика себе на шею.

— За мной сразу не идите, — буркнул он.

Некоторое время слышались его чавкающие шаги. Ни Филикс, ни Злата не могли произнести ни слова. Идти куда-то в черноту по воде казалось невозможным. Берега видно не было.

— Приехали, — повторил Грек-колесо. — Это уже Украина. Немного пешком — и серебряный источник. Давайте рассчитаемся.

Он осветил их фонариком.

— А почему вы не сказали, что нужны сапоги? — нервно, со склочной ноткой спросила Злата.

— Вы не спрашивали, — угрюмо ответил Грек. Но тут же смягчился. — Я и сам не знал. В прошлый раз к самому берегу подошел. — И вдруг посоветовал Филиксу: — Ты ее на шею — и вперед. — И опять смягчился. — Только ямы обходите. Тут недалеко. Метров сто. Вряд ли намного больше.

— Мы не смогли продать, — сказал Филикс. — Возьмите вот здесь гривны и рубли. — Он протянул конверт.

— И браслет себе оставьте, — прибавила Злата. — И будем в расчете.

Грек изобразил оцепенение на полужесте:

— Шутите?! Вы сказали, все в порядке! Мне что, назад вас тащить и в полицию?..

— Не говорите глупостей, — попросила Злата, собираясь с духом, чтобы шагнуть в воду.

— А вы такое знаете?! — Грек-колесо вытянул из-под канистры тесак, похожий на тот, каким на кухне в «Тупой козе» рубят мясо. — Решили продинамить? Я вам не городской таксист! Никто вас не найдет! Порубаю. Золото давайте! Монету! И шубу! Видал я и не таких! Где монета? Ну?! — Тесак оказался на отлете в самом неприятном положении — нацеленным на Злату, на ее голову.

Филикс похолодел и тут же вытянул монету, чуть не выронив ее в воду. Золотой кружок нырнул в нагрудный карман рыбацкой робы.

— Вам бы не надо ее брать. Это опасно! — стал объяснять Филикс.

Грек махнул перед их лицами тесаком:

— Прыгайте за борт. Ну!

Пришлось прыгать.

Грек, не стесняясь, громко испортил воздух и запустил мотор. Лодка рванула в мерцающую черноту.

— Хоть бы монета не вернулась.

— А как же мы без денег? Я хочу, чтобы вернулась.

Монета вернулась в тот же момент, когда в море, в протоке за островком, возникла огненная вспышка, словно бы молния ударила в стог сена. Брючный карман обожгло льдом.

Ноги сразу промокли, стало холодно. Берег угадывался более мрачной чернотой, чем небо над ним. Брели то по щиколотку, то по колено, с напряжением вытаскивая ступни из донного ила. Когда со Златы соскользнула кроссовка, ему пришлось встать на колени. Он шарил руками в воде, в колючей грязи, черная холодная жижа хлюпала у него на животе. Произнес наконец:

— Принцесса, ваша хрустальная туфелька!

Двинулись дальше. В одном месте дно стало уходить из-под ног, тяжелая соленая вода дошла до пояса. Это яма, сообразил Филикс, надо бы обойти. Он попятился, яма потянула в себя, ноги сползали под уклон.

— Надо плыть, — подсказала Злата, захлебываясь воздухом от холода.

Они оттолкнулись и попробовали плыть, размахивая руками. Одежда мешала, тянула на дно. Филикс уперся ногами в топкий ил, стоя по грудь, и ломанулся к берегу, волоча Злату за собой. Когда показалось, что сил больше нет, дно сразу же пошло на подъем. На берег вышли в полуобморочном состоянии.

С них текло. Злата придумала лечь под бережок и укрыться грудой водорослей: весь берег был ими покрыт — черными лентами и кучками. Филикс содрал с себя вместе с курткой рюкзак, стянул с нее пальто, потопал по нему, немного отжав, попрыгал по куртке и ими укрыл ее под маленьким обрывом, набросав сверху три охапки водорослей. Для себя решил иначе: свалил с себя всю одежду, принялся приседать и скакать; поранив ногу, обулся и голым побежал, прихрамывая, по хрустящему узкому пляжу, видя в небе справа просвет синего утра. Холод словно бы пластами стягивал кожу со спины, казалось, с мясом! Он влетел ногами в ручей, пресная вода сбегала в Сиваш через резиновый шланг, выходящий из толстой железной трубы, торчащей из земли. На ближнем взгорке угадывалась обвислая палатка. Прикрыв себя охапкой водорослей, Филикс бросился к ней. Палатка оказалась пуста. На брезентовом пологе в беспорядке валялись сети. Пахло рыбой. Он стал шарить по отвислым карманам палатки, надеясь найти спички. Один был пуст, из второго он вытащил армейский котелок, а из котелка — пакет с бесполезными макаронами и куском каменной соли. В третьем — жалкий остаток от рулона туалетной бумаги.

Филикс, укутавшись в сети, выскочил из палатки, сипло закричал, замахал руками:

— Сюда, сюда!..

Она лежала калачиком под козырьком берега и чихала.

— Давай я тебя раздену, давай-давай-давай! Полностью! И разотру. Я нашел палатку. Брошенную. Там сухо. Вставай, вставай, вставай!

Злата пробовала подняться.

— Теперь мы точно заболеем коронавирусом и умрем, — сказала она между чихами.

Филикс сдирал с нее свитер и джинсы, внушал:

— Никто ничего не заболеет.

Она помогала ему тащить и раздевать себя.

— Никто ничего не умрет!

В палатке они натянули на себя сети и обнялись, невинно вплетясь друг в друга. И уснули. Через несколько минут она его разбудила собой, и стало им жарко, и она, дыша ему в шею как после долгого бега, плотно облепив его спину ладонями, сказала:

— Есть хочу.

— Извольте, — отозвался он, запуская руку в котелок. — Сегодня на ужин сухие макароны!

Погрызли. Он проглотил, она выплюнула в угол, и ей пришла на ум замечательная мысль! Можно попробовать, согласился он и выпал из палатки. Небо посветлело, черные тучи ушли. Стылое зеркало Сиваша выглядело как иноземный пейзаж. Филикс выдрал из земли какое-то корневище, положил в его расщелину монету, завернув в бумагу, и все это завалил травой. Размахивая руками и подскакивая, Филикс побежал к тому месту, где они вышли на берег. Он разыскал рюкзак и, собирая вещи, увидел отсвет вспышки за спиной. Резко оглянулся. Высокий треугольник огня осветил далекое лицо Златы! Получилось!

— Вот же бесценная монета! — сказала она, стуча зубами, голая, на корточках, с волосами на перемазанном тиной лице.

— Ты пещерная женщина времен матриархата.

— Да! — Она по-обезьяньи выставила вперед зубы. — Будем варить макароны. Принеси-ка, мужчина, сюда воды!

Он полетел с котелком к источнику, размахивая сетями как стрекозиными крыльями. Поспав, они уже при свете солнца помылись в родниковой воде, которая показалась им такой вкусной, что Злата сказала:

— Точно, серебряный источник!

Доели пальцами замечательные макароны и стали собираться. Одежда на ветру почти просохла, но вся оказалась испорчена — покоробилась, на ней выступили солевые пятна, вся она была перемазана илом и песком.

— Первым делом нам нужен секонд-хенд, — сказала Злата, пересчитав подсушенные деньги. — Приодеться.

— Хорошо бы не попасть при этом на глаза полиции, — подсказал Филикс. — Видок у нас!..

— Нормальный видок! — не согласилась Злата. — В соответствии со статусом колымских бичей. Тем более у нас и документов нет!

Она фыркнула, и он фыркнул, засмеялись, обнялись, захохотали, зашлись смехом, напугав пробегавшую мимо собаку.

Почистив друг друга обрывком сети и серебряной водой, они отправились по рыжей глинистой дороге в поселок. За дальним краем поля виднелись первые сельские дома.

— Название театральное, — сказала Злата. — Счастливцево. Героя пьесы Островского звали Счастливцев.

— «Лес», — подсказал Филикс.

Злата не удивилась, хотя за минуту до этого могла бы уверенно сказать, что Филикс в русской классике ни бум-бум. Литературная тема в их разговорах, кажется, еще ни разу не возникала.

— Помнишь про что? — спросила Злата.

Мертвый сезон. Прозрачные сады, соленый ветер, зеленые заборы, домишки и особняки, предчувствие весны. Длинный поселок — узкий, как разброшенная в длину сеть, как пояс с молитвой. Всего несколько строк-улиц между рыжими полями, распаханными вдоль Сиваша, и Азовским морем.

Они шли мимо калиток и ворот, на которых были вывешены номера телефонов и слово «Жилье».

— Ну и как люди жили без телефонов?!

— А без часов?

О времени узнали от прохожего. День в разгаре. Первый час.

Им нравилось все: безлюдье, серо-голубое море и йодистый воздух, крикливые птицы, ломающие крылья над барханами пляжа, и прямоугольники черных озёрец, которые, словно кадры киноленты, следуя один за другим, раскрутились на километры вдоль берега, отражая небеса и чаек.

На улице Набережной они заглянули в пансионат «Изба»: высокая калитка стояла нараспашку. Симпатичные черные домики — как бы бревенчатые срубы. Хозяин в зеленоватой панаме афганца, заприметив их, мнущихся у ворот, прокричал издали, из глубины двора:

— Идите, идите, нечего здесь тереться!

— Жилье сдаете? — Филикс шагнул вперед. — Деньги у нас есть.

Помогла и Злата:

— Попали в приключение и новую одежду пока не купили.

— Не болеете? — Афганец всмотрелся им в лица и предложил: — Все домики свободны, выбирайте по вкусу.

Он водил их от домика к домику, рассказывая об особенностях каждого, спросил мимоходом:

— Кто вы по жизни?

— Я учитель математики. Она...

— Математики? Учитель?.. Вопрос на засыпку, — прореагировал афганец. — Чему равен синус квадрат плюс косинус квадрат одного угла?

— Единице.

Выбрали двухкомнатный, с камином и беседкой на крыше. Из беседки вид: за пространством сухих камышей и черным озерцом — белая ракушечная полоса и штормящее лазоревое море.

Они долго мылись в горячей воде, потом долго спали, проснулись здоровыми и голодными; не заболели.

— Не очень хочется уезжать, — сказал Филикс. — Я бы здесь пожил.

И они остались «на пару деньков, пока денег хватит или не надоест».

— А Кит подождет, — согласилась Злата, — если пешком в Москву не ушел.

Когда они отоспались и на следующий день отправились на рынок, в тот же час в поселок Тургенево почти одновременно приехали москвичи Людвиг Гном и Стефан Игоревич и киевляне Водяной и Леся. Сумели сами или им помогли вычислить крайнюю точку по фону телефонных карточек, которые там были сломаны и брошены в песок. На берегу Сиваша стояли женщины, смотрели на лиловые воды. Слева из-за мыса появился рыбацкий баркас с прицепленным к нему рыбным судком. Женщины заволновались, одна схватилась за лицо, так она и стояла, пока баркас, не дойдя до берега, не встал на якорь. Из лодки выбрались два здоровенных парня в болотных сапогах и потащили к берегу судок, из которого топорщилось что-то черное. Мертвый Атлас Калисандриди, по кличке Грек-колесо, в обгорелой женской шубе, торчащей колом поверх рыбачьей робы, смотрел в небо черными дырами. Женщины запричитали, завыли.

— Я из полиции! — подошел к ним Водяной и строго приказал: — Расступитесь!

Он знал, как и где искать. В кармане шубы он обнаружил чек из киевского магазина «Эпицентр»: «Кукла Сибил. 449 грн.». Леся прошептала, заглянув:

— Сибил — девочка-леопард, они подарили.

Из нагрудного кармана робы он вытянул мокрый паспорт с двуглавым орлом: «Злата Мстиславовна О» и браслет.

Через правое плечо Водяного в паспорт заглянул Стефан Иванович.

— Знаете ее? — спросил Водяной.

— Не! Откуда?! — добродушно отнекнулся Стефан. — А вы?

— Разберемся, — ответил Водяной.

Гном и Стефан, возвращаясь в Джанкой, рассуждали с сожалением: сколько колобку ни бегать, сивая лиса Сиваш проглотит.

Водяной в это время разговаривал в сторонке с парнями, нашедшими тело контрабандиста.

Они поселились в смежных комнатках. В одной был диван и камин, во второй — две кровати. Поселились и неожиданно друг для друга стали жить как брат и сестра.

На третий день она спросила, когда он чистил зубы:

— Ты в гости не захочешь, не скучно тебе?

Он понял, ответил:

— Только про это и думаю, но запало, что Пимен сказал.

— Да, — сказала она, — запало.

Пименом они назвали человека, который их поразил своим видом. Наткнулись они на него, обследуя окрестности, на второй день, попав в поселок Геническая Горка. Вышли из маршрутки, увидев на высоком холме рубиново-красный храм, облитый живым апрельским солнцем. Под деревьями на скамейке сидел беловолосый старик, длинные пряди закрывали лицо. Он вдохновенно читал — на коленях его лежала толстая рукописная книга.

Злата с Филиксом прошли мимо, стали подниматься на холм, шли мимо стены-памятника павшим героям и морского орудия. Церковная решетчатая ограда оказалась закрыта. Спускаясь с холма, вновь увидели живописного старика.

— А вот зря вы подумываете без женитьбы и венчания сегодня в коечку, — проговорил он умильно, на них не глядя. — Завтра Благовещение, а там и Пасха, вот тогда бы да венчаться.

Он приподнял палец, узловатый, тяжелый, и перелистнул страницу. На сереньком пергаменте открылась большая красная буквица-рисуночек, тонко и витиевато выведенная, похожая на вход в подъезд. А справа от нее, на соседней странице, высился многоэтажный дом с окнами из черных буковок.

Они тогда и отметили: старик похож на Пимена. В их домике имелась книжная полка с журналами. Был там и альбом, помеченный штампом «Красный Сиваш», замечательного, но доселе им неведомого Бориса Зворыкина, с иллюстрациями к «Борису Годунову». Так у них и продолжился культурный сезон в Счастливцеве и в их отношениях. Накануне поговорили о «Лесе» Островского. Услышав пересказ Златы, Филикс назвал пьесу «лихой русской санта-барбарой» (имея о сериале «Санта-Барбара» самое смутное представление).

В тот же день, уже совсем к ночи, расплачиваясь с водителем, они увидели Водяного и Лесю. Те ловили попутку в сторону Геническа. Таксист развернулся, намереваясь выпустить Филикса со Златой и тут же заполучить клиентов на обратный путь.

— Чуть вперед проедь, — ласково сказала Злата, придержав деньги, благодаря чему они и не столкнулись с киевлянами нос к носу.

На тротуаре они отступили в тень, глядя издали на темные силуэты Леси и Водяного; таксист подкатывал к ним задом. Когда машина, забрав их, проезжала мимо, Водяной повернулся к Лесе и не увидел Филикса и Злату, которым фары ударили в лицо. Филикс пережил странное ощущение: Водяной сидит на том самом сиденье, где минуту назад сидел он сам.

— Если бы умели машины говорить, — сказал он, — могли бы рассказать такое, что многие сочли бы выдумкой.

Злата поняла, вздохнула:

— Не хотелось бы сейчас их видеть.

Жили без телефонов. Новости узнавали от жены афганца. Женщина ходила при них всегда в маске. Говорила сквозь маску только о коронавирусе и о событиях в Киеве, которые ей казались забавными.

На праздничную литургию в день Благовещения они опоздали. Приехали — служба заканчивалась: долго попутку не могли поймать.

— Надо было раньше встать, — сказала Злата.

— Давай будем раньше вставать, — согласился Филикс.

В воздухе стоял аромат ладана, в солнечных лучах гулял слоями дымок. Люди — некоторые в масках — стояли, оцепенев, слыша слова благословения священника.

Узнали имя, дождались, поговорили с ним. Священник был не местный, спешил. Его ждали, машина стояла с открытой дверцей. Парень в черном быстро курил и мрачно поглядывал на них, женщина рядом с ним стояла, подперев толстые бока.

Сказать успел лишь об исповеди, положенной перед венчанием, и еще — вдруг вспомнив: «Недавно одних венчал. Теперь развелись из-за запаха изо рта. Опытные священники такое знают, а я как-то упустил, не предупредил». Он пригласил их на пасхальную службу, если только «в честь пандемии» не запретят, сказал он.

После чего они обнюхали друг друга, нахохотались и взялись рассказывать друг другу о себе такое, о чем прежде не рассказывали или недосказывали.

— Помнишь, гора в Усть-Омчуге, напротив Чихары?

Разговаривали среди чаячьего крика, сидя в одеялах в рытвине взгорья ракушечного берега, глядя на волны, на поверхность моря, кипящую до горизонта белыми барашками.

— Ты уже спрашивала. Гора Геркулес называется. И что?

— Вот. Ужасно скучный. Футбол, бокс. Про бандитов кино. А мне его переживания тупыми-тупыми кажутся. Ну что это за природа эмоций — спорт?! Ни театр, ни музей. А в кино лишь боевики. Я не понимаю. Какой-то пещерный примитив! Привела его однажды на «Евгения Онегина». Он не понимает, в чем наслаждение. Ну и как за такого замуж? Да нет, просто не любила его. Дурак! Стал меня ревновать к Евгению Иннокентьевичу. Грозил свернуть ему шею. Представь, видеокамеру поставил. Хотел проверить, что Кокорин меня действительно ночью не трогает. Кокорин-то меня не трогал... А мне нужно было, чтобы в нем всякие живые обмены происходили, чтобы старость его не убивала, чтобы жизнь моя в него перетекала. Геркулес видео посмотрел... Так ему и надо! Сказал, застрелится! А нечего подсматривать! Говорю: прощай-прощай. А он как банный лист. Все время рядом крутится. Припугнуть пришлось! Сказала, если не отцепишься — киллера найму. Когда с ним была — с бандитами настоящими познакомилась. Поверил. Отстал! — Шепотом: — Ссыковат оказался. Стыдно такое. Не знаю, зачем все это рассказываю... Потом с настройщиком роялей познакомилась. Музыкант. Такой дядька интересный! Вот с ним поговорить — очень интересно было. Не только про музыку. Про живопись, театр. Богатый был. К нему очередь на год вперед. Один раз даже в Америку ездил, рояль настраивал. Вместе ездили. А познакомилась на улице. Худой, в дугу согнут. А стал говорить — глаза засверкали... Женат был. А мне сказал, в разводе. А им до развода еще жить и жить, если доживут. И еще был рыбак. Представь, моторная лодка на стене в комнате! Затащил через окно! Все время боялась — упадет. Ночью прямо над головой... Но я его не поэтому бросила. Он мылом хозяйственным мылся. Такой упрямый! Говорю, у меня нос чувствительный, рецепторы обоняния патологически чувствительны, не переношу запаха хозяйственного мыла. А он стал грубить — то тампоны в ноздри вставь, то нос узлом завяжи. Доказывал, что хозяйственное мыло полезное... А что, у меня разве такой большой нос?..

— Мне нравится твой нос. Как и все остальное.

Злата вспыхнула, покраснела на миг, быстро и весело на него глянула:

— А мне не все. Тебя смущает такая откровенность?

— Нравится о них вспоминать?

— Это все, что у меня было. Но я теперь буду бояться, что ты все такое запомнишь обо мне. А я рассказала — и все забыла! И я креститься хочу!



2. Новое про «Декамерон»


По утрам они гуляли вдоль Азовского берега, проходя мимо пустующих пансионатов и турбаз, иногда купались (при +11 °С) «для закалки против коронавируса»; доходили до горячего источника, который представлял собой трубу с выбросом минеральной воды, и озерца до метра глубиной, с грязным, липким дном. В дымящей воде стояли и бродили люди, кто-то окунался с головой, кто-то по пояс.

Несколько раз они ездили на грязевые и другие озера. Вечером отправлялись на Сиваш, смотрели, как солнце, описавшее вокруг точки Счастливцева полукруг, проваливается в черные, туманные крымские дали. Однажды на заборе около закрытого пансионата прочитали объявление: «Приглашаем любителей человеческого общения на лекцию “Эпидемия чумы как европейский литературный опыт”». Так Филикс и Злата познакомились с Ией Ивановной Клубникиной, приехавшей из украинского областного центра (название которого они почему-то прежде слышали лишь вскользь) для прохождения «курса ванн», необходимых ей «для бедных косточек». Ия Ивановна оказалась человеком веселым и насквозь книжным. В своих Черкассах она вела в библиотеке, где работала заведующей отделом статистики, авторское мероприятие «Библиоклуб». Увидев красочное объявление, Злата и Филикс оценили, что неведомой Клубникиной удалось и ловко обыграть свою фамилию в названии, и оформить графику бланка без изображения клубники, что им чрезвычайно понравилось. В то же утро они с ней и познакомились. Ия Ивановна объяснила со смехом, что выездное заседание «Библиоклуба» она проводит ежегодно, дабы польза от посещения Счастливцева была не только для нее, но и для кого-то еще, потому что она «тоже своего рода гейзер». Их позабавило, что Ия Ивановна оказалась той самой женщиной, которую они как-то видели на источнике, выходящей из тумана. Филикс сказал: «Удивительно красивые ноги». Злата согласилась: «Что да, то да. И фигура». «Ноги одни на миллион», — прибавил Филикс.

В ее Черкассах темы заседаний клуба для читающей интеллигенции каждый раз ею никак не выбирались специально, но были естественным выплеском из всего того, что она читала в потоке жизни. Но и не без актуальности: сюжетно все привязывала «к юбилеям деятелей и событий и тэ пэ». На этот раз она увязала ее с опытом выживания человека в условиях пандемии. «Конечно, — сказала она, — ковид-19 не чума и не холера. Хочется надеяться», — прибавила она, интеллигентно улыбнувшись и мило покраснев от сомнительности своей шутки.

В зале маленькой библиотеки пансионата «Резец» Злату и Филикса ждало угощение — чай, кофе, конфеты и печенье. Помещение было протоплено специально принесенным электрическим калорифером, стол украшен букетом белых хризантем. На соседнем столике стоял открытый ноутбук с какими-то лицами в нем.

Любителей человеческого общения набралось всего четверо, считая саму Ию Ивановну, Филикса, Злату и сторожа пансионата Олега Зыкина — немого поэта, ее давнего приятеля. «Замечательный арабатский отшельник» имел самый романтический вид: мечтательный взгляд, размашистые волосы и размашистую одежду. Мечтательность, как заметил Филикс, осекалась в тот момент, когда взгляд поэта касался Ии Ивановны. Впрочем, наблюдать долго за ним не пришлось. Он оказался в потертом кресле за их спинами.

Ия Ивановна была в красивом красном платье с плетеным шарфиком на шее и в жакете — тоже в красных тонах, с подрумяненными слегка щеками. Она, немного смущаясь, предложила план заседания: лекция, которая наверняка перейдет в беседу, затем она почитает стихи Олега, потом продолжение общения — чай, кофе.

— Так заведено у нас и в Черкассах. Всех устраивает? — Она была легка и породисто интеллигентна. — Вы, вероятно, уже могли узнать портреты трех выдающихся европейских писателей. — Ия Ивановна, слегка откинув руку ладонью вверх, указала направление. — Джованни Боккаччо, автор знаменитого и мало кем прочитанного «Декамерона». В центре мы видим господина в объемном парике — это конечно же замечательный Даниэль Дефо, автор «Робинзона Крузо», романа как знаменитого, так и всеми прочитанного еще в детстве. Он автор и другого романа, который нас сегодня интересует, — «Дневник чумного года». И третий господин... По внешнему виду можем понять, что жил он в первой половине ХIХ века. В нашу пушкинскую эпоху. Я специально поставила сюда его портрет, где он молод и похож на нашего Александра Сергеевича, видим те же бакенбарды — удивительный вид бороды, которую ныне никто не решается носить. Это итальянец Алессандро Мандзони, его исторический роман «Обвенчанные» (точнее, «Помолвленные») входит в школьные хрестоматии Италии. Здесь замечательно то, что произведения «Помолвленные» Мандзони и «Пир во время чумы» Пушкина написаны примерно в одно время. А также то, что пушкинский «Пир во время чумы», являясь переводом «Чумного города» шотландца Джона Уилсона, дает сцену лондонского быта во время лондонской чумы 1665 года, которая и описывается в «Дневнике» Дефо...

Было видно, что ей особенно приятно говорить о Пушкине. Потому что вдруг вставила:

— Пушкин, увы, в Италии не был, но его глазами мы можем видеть ее краски:

Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море теплою волной
Вокруг развалин тихо плещет... —

и чувствовать ее аромат его ноздрями:

Где вечный лавр и кипарис
На воле гордо разрослись.

Она вдруг как бы опомнилась:

— Впрочем, мы отвлеклись... В каждом из трех произведений — флорентинца Боккаччо, лондонца Дефо и миланца Мандзони — даны очерки об эпидемиях, основанные как на личном опыте авторов, так и на реальных документах и свидетельствах. Боккаччо лично пережил чуму 1348 года. Дефо пережил чуму 1665 года в пятилетнем возрасте и пользовался записками своего дяди. Мандзони дал очерк о чуме, которую называют «Великой чумой Милана», используя богатый исторический материал об итальянском бедствии 1629–1631 годов. Заметим, все три ужасные эпидемии — это всего лишь фрагменты одной грандиозной пандемии, ее называют второй пандемией (первая — «Юстинианова чума» VI века) или «Черная смерть». В Европе она объявилась в XIV веке, как раз когда творили Боккаччо и Петрарка, которые были дружны... Кстати, Лаура, возлюбленная Петрарки, погибла именно от чумы в тот же 1348 год, который описывает Боккаччо. Длилась «Черная смерть» с перерывами, между прочим, до XIX века, унеся с собой несчетное количество миллионов жизней, изменив политическую и художественную картину мира.

Как вели себя люди во Флоренции в 1348 году? Вот очень похоже или точно так, как и теперь люди себя ведут во время пандемии. Некоторые, как мы с вами, уединившись на вилле, — Ия Ивановна с веселыми глазами обвела ладонью маленький зал библиотеки с паутиной на окнах, — ведя беседы о высоком.

«Итак, — говорит Боккаччо о начале бедствия, — когда славную Флоренцию, прекраснейший изо всех итальянских городов, постигла смертоносная чума, которая, под влиянием ли небесных светил, или по нашим грехам посланная праведным гневом Божиим на смертных... Не помогали против нее ни мудрость, ни предусмотрительность человека, в силу которых город был очищен от нечистот людьми, нарочно для того назначенными, запрещено ввозить больных, издано множество наставлений о сохранении здоровья. Не помогали и умиленные моления, не однажды повторявшиеся, устроенные благочестивыми людьми, в процессиях или другим способом...» Ужас смерти поселился в Италии, дошло до того, что «многие кончались днем или ночью на улице; иные, хотя и умирали в домах, давали о том знать соседям не иначе как запахом своих разлагавшихся тел. И теми и другими умиравшими повсюду все было полно».

Но не все были в ужасе. Кто-то вел себя совершенно беспечно... Нас в этих произведениях интересует опыт выживания человека в эпоху, схожую с нашей, которую некоторые современники видят предвестием конца света...

Говоря все это, Ия Ивановна все более внутренне загоралась. Если и сравнить ее с гейзером, подумал Филикс, то с вулканическим, из нее информация выплескивается фейерверком. Она читала почти по памяти, лишь изредка заглядывая в планшет:

— «Некоторые полагали, что умеренная жизнь и воздержание от всех излишеств сильно помогают борьбе со злом; собравшись кружками, они жили, отделившись от других, укрываясь и запираясь в домах, где не было больных и им самим было удобнее... Другие, увлеченные противоположным мнением, утверждали, что много пить и наслаждаться, бродить с песнями и шутками, удовлетворять по возможности всякому желанию, смеяться и издеваться над всем, что приключается, — вот вернейшее лекарство против недуга. И как говорили, так по мере сил приводили и в исполнение, днем и ночью странствуя из одной таверны в другую, выпивая без удержу и меры...» И вот семь молодых благородных дам (вероятно, число символично — семь муз, например. А может, это от чумы спаслись семь смертных грехов?) и трое благородных молодых людей (это сам Боккаччо в разных страстных своих ипостасях) покинули Флоренцию, охваченную чумой. Они уходят на карантин, как теперь говорят, самоизолируются на загородной вилле, где в течение двух недель поочередно рассказывают сто своих историй — как жизнелюбивых, так и порой сомнительных относительно морали.

— Это как мы, — сказала Злата. — Мы тоже рассказываем друг другу истории.

— Да? Это интересно! — заинтересовалась Ия, думая о своем. — Не записываете? Было бы замечательно. Но вы, конечно, знаете, что существует попытка создания русского «Декамерона». Вильгельм Кюхельбекер, друг Пушкина и декабристский страдалец, — автор неоконченного, но имеющего свои художественные достоинства «Русского Декамерона 1831 года». Холерного года. Он хотел написать десять глав... Однако подлинным русским «Декамероном» в лучшем его значении — в хорошем значении! — можно назвать... Знаете, я о чем? — Ия Ивановна приняла позу этакой игривой интриганки. — Согласитесь ли? Болдинскую осень! Пушкин был заперт холерным карантином в своем имении. Наш несравненный Пушкин именно так и поступил, как герои «Декамерона». Цитата: «В несносные часы карантинного заключения, не имея с собою ни книг, ни товарища», он завершил «Евгения Онегина», написал «Повести Белкина», «Маленькие трагедии» (с «Пиром во время чумы»!). В письмах холеру он назвал чумой. И десятки стихотворений! Попав в изоляцию, отрезанный от мира, русский человек создал целый мир, целую вселенную, огромную литературу, в том числе — прошу заметить! — написал и стихотворение «Бесы», которое прямо отсылает нас уже к Достоевскому! Фактически Пушкин написал Антидекамерон!..

Ия Ивановна была смущена, покраснела. Она была разочарована и, кажется, обижена: Злата вдруг что-то громко сказала на ухо Филиксу и тут же поднялась. Филикс вскочил, он готов был разорваться — пытался схватить Злату за руку и не смог удержать. Пришлось объясниться:

— Злата говорит, плохо себя почувствовала. Нам придется уйти. — И он ринулся к Злате, застывшей в дверном проеме.

Замечательный арабатский отшельник, взлохматив шевелюру, принялся нервно листать какую-то книжицу, уместив ее в ладони.

Ия Ивановна тихо всполошилась:

— Что... что случилось? Давайте я помогу! Злата Мстиславна! Может, в больницу? Сейчас машину найду!

— Извините. Нам надо просто уйти. Можно без объяснений? Живот заболел, надеюсь, не холера и не чума. — Злата изобразила улыбку и тут же вышла, потянув Филикса за руку.

Тот оглянулся. Ия Ивановна в прекрасном платье стояла с разведенными им вслед руками.

— Мы в другой раз, — успел сказать он.

Но другого раза не случилось.

В памяти его она запечатлелась как Жар-птица.

Они шли вдоль шумного моря, по дорожке, проложенной посреди горбатого пляжа.

— Что-то произошло? — решился спросить Филикс. — Хотя уже догадался, что она ответит.

— Ничего необычного, — ответила Злата. — Ты смотришь безотрывно на симпатичную женщину с прекрасной фигурой и ногами, которые «одни на миллион». Если хочешь, можешь вернуться.

— Я смотрел на нее как на произведение искусства. Без вожделения! — оскорбился вдруг Филикс. — Как в Третьяковской галерее на «Царевну Лебедь» Врубеля, как в Пушкинском на Ренуара, на эту... как ее?..

— Жанну Самари?

— Вот именно!

Злата фыркнула. И он следом. И они засмеялись, и захохотали, и обнялись, валясь на скамейку с навесом — осколок пионерского лагеря «Приморский».

— Все-таки влюбленность это что-то такое... Какая-то химическая преобразующая реакция в душе, — пыталась сформулировать Злата, совершенно не желая ничего формулировать. — Я видела это в тебе как в прозрачной пробирке!

— Жанна Самари и Царевна Лебедь.

— Был я влюблен в одну девушку, — рассказывал Филикс, когда они перекусывали на зеленой траве у Глицеринового озера за поселком Стрелковое. — Такая странная, удивительная. Глаза огромные. Космические! Как инопланетянка. Печальная. А ноги худые, ну прямо как свечки! Таких тонких не видел никогда. Появлялась — сердце замирало. Она никогда не улыбалась. Во всяком случае, со мной. Однажды собрался с духом и к ней домой зашел. Она на пианино играла. Я почему-то сказал: «Полонез Огинского». И ошибся, она поправила. В кино пригласил. Итальянский боевик. Смешной. Но потом ни в кино, ни в кафе, ни на что не соглашалась, смотрела так туманно, задумчиво. Потом увидел ее с военным, уже живот — беременна. Муж солидный такой, объемный, взрослый. Прапорщик. Ну и ладно, думаю. Внутренне обиделся, но и не горевал особо. Для меня она осталась тайной. Память о ней, если горизонтальную шкалу изобразить, — Филикс провел ракушкой линию по глинистому берегу, — в общем положительна. Если бы стала моей, наверняка превратил бы тайну в руину. Дело давнее. Но вот представь! — Он бросил воробьям крошки. — Как-то в ГУМе окликает ее подруга. Вместе работали. Говорит, помнишь Галю Свистун? А я не помню. Забыл, что у Гали такая фамилия. Не сразу даже вспомнил, что ее Галей звали. Рассказывает: муж Галины, который военный, менял в доме батарею отопления, заглушку сорвало, его всего кипятком облило, сварился заживо!

— И что же дальше? — нахмурилась Злата. — Поехал утешать?

— Что ты! Растаявший пейзаж руками не поймать. И в голову не пришло. Но вот что интересно! Таким случайным образом узнал о части ее жизни. Тайна ее задумчивости и печали как бы раскрылась. Предчувствовала, ей именно такое было уготовлено. Не знаю, понятно или нет рассказываю, но было чувство, словно бы я заглянул через гору, в запредельное, в закрытую зону. Это как задачу решить, как теорему Ферма доказать (хотя ее уже доказали). То есть странный такой триумф. Пифагор, доказав свою чудесную теорему, был так впечатлен свидетельством божественности мира, что устроил пир на весь мир, велел заколоть сто быков! Это несколько стад. Возможно, это было и языческим жертвоприношением. Не важно. Заглянул за горизонт.

— Она тебя не любила, — заключила Злата. — И очень хорошо. А то бы сварился в кипятке! — И Злата затолкала его в озеро, а сама уселась ему на спину, и они оба упали в глицериновую воду, и поднимались, и падали, отплевываясь, смеялись.

— В пятом классе мне один мальчик нравился. Захар. Нам поручили сделать новогоднюю стенгазету. Морозы под пятьдесят. Сидели у него дома. А дома теплынь. Мы в пятиэтажке жили, в разных подъездах. Сначала весело было, интересно. Какие-то стихи вклеивали. Из журнала вырезали. Раскрашивали. И вдруг он на меня прикрикнул, что-то ему не понравилось. Меня прямо как ножом ударило. Никак от него такого не ожидала. Я сразу же подхватилась и домой! Он мне через перила вниз что-то еще кричал, извинялся, что ли, или дурой назвал — не важно. Потом не разговаривала с ним до нашего отъезда, это года два! Такое было разочарование.

— Сегодня на рынке слышал... — рассказывал Филикс. — Дядька один вздыхал: «Никогда уже прежней жизни не будет». Имел в виду из катастрофы не выберемся.

— Ну конечно ж, — оптимистично фыркнула Злата. — Эпидемии чумы и войны-революции с сотнями миллионов убитых пережили. Переживем и это, и опять начнут по новому кругу.

Как-то не вполне, заметил Филикс, она отделила нас от всего человечества.

— В третьем классе я тырил мелочь в школьной раздевалке. Не ради денег, а просто так, — рассказывал Филикс, когда они сидели у соленого озера, соленость которого, как им рассказали, круче, чем в Мертвом море. — Интересно было. Что-то вроде игры в шпионов. Пальтишки висели тесно-тесно. Запускаешь руку — а там монетка. Дух захватывало. Никто не засек и не поймал. Маме сказал. Она устроила такую взбучку...

— В этом надо каяться?

— Конечно.

— Вот и записывай, как Гавриил сказал.

— А я украла, когда студенткой была, сапожки, чтобы на свидание пойти! Взяла, думала, Дашка не заметит. Парень пригласил. В электричке познакомились. Модный такой. И мне хотелось соответствовать. А у Дашки, одногруппницы, чемоданы были красивых вещей. Взяла и на свидание сходила, глупое такое, и не смогла незаметно вернуть. Дашка скандал устроила. Из института чуть не поперли. Не поверили, что случайно вышло. Тогда в общежитии много краж было. Решили, что я воровка. Еще бы, сапожки у меня в сумке нашли!.. Да и правда, все это отговорка. Так и надо на исповеди сказать: каюсь в воровстве!

— Еще когда волос стал расти... — начал Филикс.

— Давай, — сказала Злата, — про мужское и женское не будем друг другу. Лучше на исповеди. А то может противно стать. Я не люблю. Давай?

Филикс решил спросить про то, что наметил, но не в лоб:

— Про физиологию — ладно, не будем. Но я хотел кое-что рассказать и вопрос задать. Считай, рассказал. Поскольку ты про такое не хочешь. А вопрос такой. Парни, ну и старше, молодые мужики, думают про это, как я где-то слышал, примерно каждые десять секунд. А как часто женщина про это думает? Как часто ты думаешь?

— Каждые десять секунд? — засомневалась Злата. — То есть постоянно, что ли, беспрерывно? Вот сидят мужики на скамейке, пиво пьют, с детьми парень играет... Ну ладно, старые не в счет. Все они про это каждые десять секунд?

— Если здоровы. А ты?

Злата отсекла:

— Вообще не думаю.

Филикс не понял, правду ли сказала. И вдруг рассказал о себе, чтобы она знала, о чем он сожалеет, что его мучит. В детстве, научил ли кто, — да сам же от глупости и жестокости сунул иглу в кусок колбасы и бросил собаке около гастронома. Бездомной собаке. Ее вой и плач до сих пор в ушах. А сама собака та серая в глазах. И сам готов выть.

Она не стала утешать: вот и вой.

— Женам изменял?

— Без зазрения совести. Как альпинисты вершины берут. С горы на гору. Со всеми их подругами. С каждой приключение, «Декамерон». О некоторых вспоминал. У всех особенности.

— Давай лучше об этом на исповеди. Я узнала, нужно прямо список донжуанский составить! И в этом покаяться, а не вспоминать особенности!

— Коронавирус все-таки не чума, — повторила она слова Ии Ивановны, которую они так больше и не увидели. — Давай рассказывать, кто какие пакости нам устраивал. Не мы, а нам. И это надо все простить. И молиться за них. Прямо имена надо написать врагов, так я прочитала, и прямо молиться за них. Вот как учат.

Филикс рассказал:

— Мне три года. Усть-Омчуг. Двухэтажный барак на Тенькинской. Система коридорная. По стенам корыта и санки. Туалет для взрослых общий. У нас горшки. Кухня общая. За окном снег и мороз. В кухне играть не разрешают. Вся жизнь — коридор. Там фильмы смотрели и в шахматы играли. А я почему-то был такой весь воинственный. Все умиляются, смеются. Какому-то мальчику говорю: я тебе дам! Всем смешно. А мальчик не смеется, говорит: я тебе сам дам, что запомнишь! Потом меня зовут в кухню. Иди, говорит, там тебя ждут. Мне интересно. Шкандыбаю. А кухня это такое огромное пространство с большими белыми окнами, столами, электрическими плитками и паром из кастрюль. За большой дверью слева стол металлический. В углу на столе кто-то притаился. Поднимаю лицо — и вижу летящую мне в глаза кошку, с широкими зрачками, с выпущенными когтями. Все мое лицо вмиг оказалось исполосовано. От моего вопля, возможно, лед в Омчуге тронулся. Мама в ужасе — решила, что я уже без глаз. Но ничего. Все зажило. Только один шрам тонкий остался. Где-то на виске... Я имен тех ребят не помню. Может, кого и в живых уже нет. За мертвых обидчиков тоже надо молиться?

В другой раз они сидели на берегу моря, защищенные от ветра стеной заколоченного кафе, заметенного песком. Злата говорила о продуктивном возрасте.

— У Кокорина произошел практический прорыв в неведомое знаешь когда? Когда другие исчезают на пенсии. Он все свое самое главное сделал, как я понимаю, в последние десять лет. Он гас при мне физически и до меня гас. В первую очередь имею в виду эротический вращающий момент научного творчества. Он в новогоднюю ночь (у нас ничего не было, мы спали в кресле-качалке, разговаривали, разговаривали), он про себя много объяснил. Сравнил себя в некотором смысле со Львом Толстым, который в свои 60 написал «Крейцерову сонату», преисполненную эротики. Кокорин вспомнил «Темные аллеи» Бунина, автору было, если не ошибаюсь, он сказал, 67 плюс. Это возраст травы забвенья. Знаешь?

— Нет.

— У древних греков было снадобье такое — непентес, лишающее памяти о горе, но это не вино и не наркотик, а такая трава, которая дает новый взгляд, особую мудрую память, что ли... Знаешь писателя Катаева?

— Который «Цветик-семицветик» и «Белеет парус»?

— Он, как и Бунин в своем возрасте, стал писать особую прозу, у него есть «Трава забвения». Толстой написал «Крейцерову сонату». А Кокорин создал в этом уже нерепродуктивном возрасте то, к чему шел всю жизнь: яблоко.doc, монету и еще кое-что...

В воскресенье поехали в Георгиевскую церковь. Службу с непривычки выстояли с трудом. Филикс выходил пару раз в храмовый двор-сад, смотрел на детей, на качели-карусели. Остались на панихиду, для этого специально и хлеб с вечера купили, написали имена. На проповеди после литии священник сказал: «Страстная седмица. Самый суровый и скорбный пост. Сегодня вы помянули своих любимых, близких. Люди умирают по-разному, умирают одинокие, нелюбимые, в ужасе, в болях, приходя в отчаяние — отрекаются от веры. Смерть — последнее искушение. Души тех, кто жил слишком земной жизнью, демоны вырывают с силой, насильно выдирают — настолько души становятся грубыми, овеществленными. Но умирают и по-другому: душа, ощутив благодать ангелов, сама с радостью отходит от тела, выходит ангелу навстречу... Вот жили муж и жена, и муж умер. Она его любила, страдала, когда он умер. Все время хотела узнать о его посмертной участи. Молилась несколько лет, чтобы узнать. И вот однажды во сне ей было как бы видение: он в светлом месте стоит к ней спиной, она идет к нему, бежит к нему, окликает его, а он как будто ее не узнаёт. Она спрашивает: «Ты меня не узнаёшь?» — «Узнаю». — «Ты не рад меня видеть?» — «Я рад, что спасся, — отвечает он. — И буду рад, если ты тоже спасешься». Вот такой ответ она получила... И я буду рад, когда вы спасетесь. — Священник перекрестил их медным распятием.

Оказывается, Злата все время помнила о Ките. Вдруг сказала, стоя на трассе с поднятой рукой, ловя попутку:

— Да что с ним сделается! Взрыв в Останкине пережил. Выживет и в Киеве!

Филикс тут же предложил:

— Давай, если хочешь, прямо завтра поедем. Можно из Новоалексеевки, можно из Геническа — если поезда ходят из Геническа. Нужно узнать расписание.

Но узнавать не пришлось.

Голосовали по законам трассы — всему подряд. Все пролетало. Наконец затормозил серебристый помятый бусик.

— Седайте, — сказал человек по-украински, не спросив, куда им надо.

— Из церкви едем. В Счастливцево. Никак не выберемся, — объяснила Злата.

— В Щастлывцево церкуву не добудовалы? — спросил человек и прибавил загадочное: — А то я й подумав, навищо мени в Щастлывцево йихати?

— Что? — не поняла Злата.

А Филикс понял и разъяснил:

— Удивляется, зачем в Счастливцево поехал. Оказывается, для того, чтобы нас с тобой в Счастливцево доставить.

— Правильно? — спросила Злата.

— Так, — улыбнулся водитель и постарался перейти на русский язык, сообразив, что Бог ему послал людей, не вполне привычных к украинскому языку.

— Прыйихав до Геническа за вином та рыбою для батюшки. Думаю, прокачусь до Щастливцева, посмотрю, як там... — И еще сказал: — На Пасху в Черкасах треба буть. Якщо Бог дасть.

Тут и выяснилось, человек на бусике завтра едет на Украину. Они уже знали от Ии Ивановны, что город ее лежит по дороге на Киев. «Это рядом, сто восемьдесят кэмэ от Киева». И Владислав подтвердил: «На Киев маршрутки идут с трех черкасских автостанций».

У Владислава были намоленные голубые глаза — точно такие глазенки, какие Врубель зачем-то дал своему Пану, древнему бесу, а самого его врастил в русский пейзаж с березками и старым желтым месяцем за его сточенными рогами. Владислав сказал, что с удовольствием их подвезет (и было видно, что это действительно ему в удовольствие), только ему нужно будет сначала заехать в монастырь, «недалече от Черкас». Завезет отцу Эразму рыбу и вино — подарок от его духовного чада из Геническа.

— В монастырь мы тоже хотим, — сказал Филикс.

Злата заметила, что Владислав Арабатскую стрелку Украиной не считает (еду на Украину, сказал), а Филикс о другом думал: хорошо бы в монастыре про венчание узнать. И загорелся:

— А могут нас на Пасху в монастыре повенчать?

Владислав ответил коротко, посмотрев глубоко:

— Треба розмовляты з отцом настоятэлэм, игуменом Эразмом.

В голове Филикса очень ладно само собой переводилось: «Нужно говорить с отцом настоятелем, игуменом Эразмом».

И Злата спросила:

— А меня-то, вообще, в мужской монастырь пустят?



ЗАМЕДЛИВШИЙ АНГЕЛ


1. Воистину воскресе!


Владислав заехал за ними на набережную, подкатил к воротам «Избы». Злата вдруг засомневалась — ехать ли?

— Как-то вдруг не по себе сделалось, — сказала она. — Да и в монастырь — зачем? Мне уже не хочется в монастырь.

— Ничего, заедем, — сказал Филикс. — Ведь ненадолго?

— Мабудь, хвылын на пъятнадцять, — неуверенно подтвердил Владислав.

— Мне почему-то страшновато, — призналась она, мило глянув на Владислава. — Как-то не по себе. Ведь так бывает. Может, предчувствие? Я бы в Счастливцеве еще осталась на денек. — Она повернулась к Филиксу. — На Сиваш сходим. К Ии Клубникиной... Мы ведь даже стихов немого поэта не слышали. Людей обидели! Да и отец Герасим нас на пасхальную службу пригласил...

Филикс, к ее удивлению, на все ее слова не реагировал, собирал вещи, словно бы она все время молчала.

— Знаешь, — вдруг точно по-русски, но очень мягко сказал Владислав, глядя на Злату доверчиво, словно бы тайну свою открывая, как бы понимая при этом, что человек может не понять, может не поверить и высмеять. Он говорил так тихо, чтобы не услышали не только афганец с женой, вышедшие попрощаться, но и Филикс, собирающий в пакет ракушки, которые они выкладывали на цоколь забора, возвращаясь с моря. — Когда случаются нападения, когда очень страшно, надо так молиться: «Каюсь, Господи!» Так отбиваются удары демонского ножа. И еще говори: «Да будет, Господи, воля Твоя!» От самой глубины души, понимая всю правду слов своих.

Жена афганца подбодрила как могла, сказала сквозь маску:

— Там правда рядом. Если ты в Черкассах — считай, почти уже и в Киеве.

В Серафимов монастырь они попали днем Страстной субботы: дорогой ломались. Ехали тяжело. Ночью, когда Владислав надумал остановиться и поспать часок, в них чуть не влетел бензовоз.

Владислав рассказал о себе, о том, как в церковь попал.

— Я ведь бандит был, — просто и доверчиво говорил он. — Дожился в грехах до того, что людей за деньги с ноги бил. Должников. У меня дом был и три «мерседеса». Милостью Божией сейчас ничего не осталось. Продал и раздал.

— А у меня похожее было! — вдруг вспомнил Филикс. — И как это я потом бандитом не стал! В десятом классе была у нас, балбесов, компаха. Главное развлечение — выпивка. Зимой сидели у кого-нибудь, у кого родителей не было дома, курили, выпивали, музыку слушали и в шахматы играли! А с деньгами всегда проблема. Рыскали. Заприметили как-то в гастрономе мужика, он вина целую сумку набрал. Напали на него в подъезде. Побили, забрали, устроили пир... Если бы поймали — посадили б. Другой бы жизнь была. И как-то никогда об этом не вспоминал...

— Ты записывай! — с беспокойством сказала Злата.

На них летел, виляя из стороны в сторону, потеряв переднее колесо, тяжелый бензовоз, слепя огнями.

И тут они увидели, как воздух шевельнулся.

— Каюсь, Господи! — взмолился Владислав, в глазах его был прыгающий свет.

— Каюсь, Господи! — повторила Злата и зажмурилась.

Филикс вытаращил глаза, но и звука не мог произнести. А потом за Владиславом повторил:

— Да будет, Господи, воля Твоя.

Крутой взлет по щебеночной трещащей дороге — монастырь стоит на заросшей лесом горе, — раскрытые ворота на квадратных столбах из красного кирпича, узкий шатер над храмом, несколько других построек. Владислав сказал, что все восстановлено за последние лет двадцать трудами отца Эразма и братии. Прежнее, что было, почти все было разрушено, многое до основания.

Злате показалось невероятно странным, выйдя из бусика, увидеть сестру. Таисия толкала перед собой инвалидную коляску. Максимка узнал первым и заулыбался из гнезда кресла, обнажив выступающие вперед неровные зубки. Сестра возникла как бы видением из другого пространства, жизнь в котором никак не могла совместиться с ее жизнью здесь. Злата головой потрясла и раскинула руки крестом, как и Таисия, глаза потерев, раскинула. Филипп почему-то не был поражен, увидев в свечной лавке Филикса: подумал, что обознался. Но, пройдя через толпу, заглянул в лицо и сразу засмеялся:

— Ось так зустрич! Привит!

Все разъяснилось самым немудреным образом.

Еще вчера, в Страстную пятницу, в момент выноса Плащаницы (когда они сами с поломкой стояли под Каховкой, ожидая техпомощь), Филипп с Таисией даже и не помышляли ехать на пасхальную службу к Эразму, намеревались быть в Киеве, «у себя». Но подтвердился слух: на Пасху в храм запустят только духовенство и клирос, остальным придется стоять в масках во дворе или даже за оградой. Пошел разговор и более неприятный — о намерении властей устроить провокацию, обвинить православных в распространении коронавируса и под этим предлогом отнять Киевскую и Почаевскую лавры, натравив националистов. Семейство Филиппа частенько ходило на службы не «к себе», а в больничную церковь. Там настоятель объявил: «Собираемся за два часа, двери запираем, окна за-на-вешиваем, никого не впускаем и не выпускаем». Говорили, что полиция может начать ломиться, чтобы составить протокол и оштрафовать священника за нарушение карантина. Филипп позвонил Эразму, своему духовнику, и, услышав: «У нас все как всегда, если хотите — приезжайте», — они отправились в Серафимову обитель.

— А вы-то как сюда попали?! — не верила глазам Таисия.

Филиксу нравились всерьез радостные возгласы: «Христос воскресе!» — и ответное громовое, куда он и свой голос вплетал: «Воистину воскресе!» Горение огромного количества свечей и цветных лампад, многократное оглашение пространств ликующим пением: «Воскресение Христово видевши, поклонимся святому Господу Иисусу, единому безгрешному!» — все нравилось. Было тонкое восприятие себя свидетелем небывалого торжества. При каждом пении пасхальных часов отец Эразм, войдя в алтарь, выходил обратно в облачении нового цвета, белое сменилось красным, красное — зеленым, голубым, фиолетовым. Нравился крест-подсвечник в его руке, с тремя разноцветными свечами, украшенный живыми цветами. Если в храме кто-то появлялся с голубенькой тряпочкой на лице, то вскоре снимал, устыдившись, преодолев страх, чтобы не чувствовать себя чужаком, не верящим в Промысел Божий.

Филикс, устав, вышел часа в два на воздух. Перед храмом стояла полицейская машина.

— Усе горозд? — спросил изнутри полицейский в черном.

— Все просто отлично, — ответил Филикс.

К машине спешно подошел монах.

Полицейский с ним поздоровался как со знакомым и повторил, не открывая дверцы:

— Усе горозд?

— Слав Богу.

— Тогда я поехал, — зевнул полицейский.

— Поезжай с Богом.

Белое авто с выключенными маячками развернулось и почти беззвучно покатилось вниз, к воротам. Монах вздохнул:

— Местный хлопец. Заходить внутрь не стал, не верующий. А еще потому, чтобы не видеть народ без масок и протокол не составлять. Эпидемия кончится, а ему здесь жить.

Филикс поглядывал на своих. Стояли особо, чуть полукругом. Впереди ребенок в черном кресле, рядом другие дети, все разного роста, за ними взрослые — Филипп, Таисия, Злата, за их спинами большая икона. А вокруг живые огни лампад и свечей, как праздничные звезды. На миг увиделось: эта семья как глыба среди космических бурь. Вскоре младшую девочку и Максима отнесли спать в машину. Остальные, участвуя в празднике, положений своих не меняли до половины четвертого, до колокольного трезвона, до выхода на воздух, до освящения «пасок».

Широким кольцом на церковном дворе стояли люди, приехавшие из окрестных сёл, выставив под ноги сумки и корзины с пасхальной снедью, свечки зажгли. И вновь зажигали погасшие от ветра свечки, и веером летела с кропила вода, и неслось под мутным ночным небом: «Христос воскресе!»

Филипп передал: отец игумен приглашает разговеться, на трапезу.

Помещение просторное, много окон, а за ними еще ночь, столы и лавки выставлены П-образно, на стенах иконы и росписи. Монашествующие разместились с одной стороны главного стола, в центре отец Эразм. За боковыми — послушники, трудники, женщины с клироса, кто-то из их мужей. На столах куличи в глазури, рыжие и разрисованные яйца, творожные пасхи, украшенные изюмом и орехами, селедка с зеленью, вино в пластиковых бутылочках, соки и газированная вода, салаты рыбные и мясные... Рядом с Филиксом оказался Владислав; Злата с семейством Филиппа попала за стол напротив, на другую ножку «П». Все вместе с великолепным весельем в сердце пропели пасхальные молитвы. Эразм начертал в воздухе небольшой крест, благословил трапезу. Есть хотелось ужасно. А спать уже не хотелось. Как бы разряженный бодрящий воздух наполнил голову.

Филикс думал, как подойдет к Эразму и что скажет. Эразм, в красном облачении поверх черного подрясника, вилкой поковырял слегка то, что ему наложили на тарелку. Позже принесли вареники с творогом, голубцы, рыбу жареную...

Клирос перекусил и по согласному кивку Эразма запел «Слава Богу за все, слава Богу за скорбь и за радость», одна из женщин энергично и душевно дирижировала. Они еще хотели спеть, но Эразм поднялся. Пропели благодарственные молитвы. Игумен направился к выходу — за спиной от черного монашеского клобука черные ленты как крылья. В дверях возникла заминка, когда Филипп решил представить ему Филикса и Злату:

— Друзья-родственники из Москвы.

— Из Москвы?! — поразился игумен. — Надо же! Давно я не был в Москве.

Отец Эразм был мал ростом, смотрел снизу серыми глазами добряка.

— Мы хотим обвенчаться, — сказал Филикс. — И брак заключить. Но у нас проблемы.

— Проблемы, — повторила Злата.

— Еще бы, — улыбнулся Эразм. — Доброе дело браком не назовут.

Они шли по дорожке к дому настоятеля. Владислав и Филипп смотрели сзади. Посередине игумен, он в черном клобуке, слева Злата в ладной косынке, справа Филикс, волосы давно не стрижены.

— Дело в том, что мой муж погиб. Я могилу видела. Я с ним до этого уже три года не жила. Но документа о смерти нет.

— Да, это трудность.

— Меня как бы убили, — сказал Филикс. — Моя жена и ее родня в окно с девятого этажа сбросили. За дело, не спорю. Но мне повезло. Поэтому о моей смерти тоже документа нет. И развода нет.

— Живете вместе?

— Да. Жили. Теперь как брат и сестра. И любим друг друга. Но не как брат и сестра.

— С самого детства, — заглянула в лицо игумену Злата.

— Раньше были венчаны?

— В загсе женился два раза, в церкви — нет. В блуде жил.

— И я... в загсе и блуде.

— Так-то и в блуде, — по-доброму хмыкнул отец Эразм, поочередно посмотрев мягкими своими глазами им в глаза. — Хотя вам виднее. Документы есть, — утвердительно сказал он.

— Нет. — Филикс развел руки в стороны. — Мы как бичи колымские.

Злата поняла: сейчас мир обрушится — и холодно проговорила:

— Как бомжи.

— Без документов в монастыре жить нельзя.

— А еще я не крещена!

— А креститься хочешь?

— Да.

Игумен остановился около своего дома. Видно было, что он медлит, думает о чем-то. Замолчал, молчит и молчит. Помолчав, возможно, помолившись, Эразм произнес (смысл этой фразы они потом немало обсуждали):

— Что уж, последние времена, нет уже у нас других законов, кроме Божиих.

И еще, помолчав:

— Надо венчаться. Готовьтесь. Приезжайте через неделю. А если хотите, здесь поживите. Но у нас трудно.

Это был фейерверк в небесах средь раннего утра!

— Хотим! — ответила Злата.

— Да! — сказал Филикс.

Эразм окликнул монаха, пробегавшего сторонкой в темноте:

— Отец Сильвестр!

Человек в черном, низко склонившись, быстро подбежал и сложил под благословение свои огромные, натруженные ладони.

— Устрой людей как рассудишь.

И у них началась монастырская жизнь.

Утром (они и поспать не успели) их позвали на литургию, после которой отец Эразм крестил Злату. Она была сосредоточенна и серьезна. Ей было указано жить при кухне, в низенькой комнатенке, которая была раньше кельей, пока не построили монашеский дом, и помогать с готовкой поварам — двум женщинам, мыть посуду и полы. Филикса отец Сильвестр пристроил в коровник, себе в помощь. Главной заботой была уборка навоза и кормежка пяти коров. Он хотел было перейти на стройку, где чисто: внутри новой гостиницы видел строительные леса. Но Сильвестр объяснил: на Светлой работ нет: праздник. Вставали ночью, шли на службу, потом трудились, потом шли на литургию... Спал Филикс в одной келье с отцом Сильвестром, на солдатской его кровати. Сам отец спал в гробу, который днем стоял у стены торчком, а на ночь превращался в постель. Пасхальные литургии служились каждый день. Три дня из шести они учились читать Псалтырь и петь на клиросе. Филикс худо-бедно научился доить и разобрался с церковнославянским алфавитом. Злата научилась варить капустняк и запомнила несколько молитв. Однажды в хлеву из рабочих штанов Филикса выкатился златник, просквозил по грязным доскам пола и свалился в корыто с навозной жижей. Филикс испугался, что Сильвестр кинется руками ловить золото. При этом испытал он и некоторое чувство злорадного ожидания, что кинется. Сильвестр потряс головой, перекрестился и быстро вышел из хлева.

В канун Антипасхи, в субботу вечером, специально ради них в монастырь приехал Владислав. Он привез посылку. Это было кстати. Ту одежду, которую они купили в секонд-хенде в Геническе взамен испорченной в Сиваше, ни пасхальной, ни свадебной было никак не назвать. Таисия передала из Киева свое венчальное платье, туфли и «так, по мелочи». Филикс увидел Злату в платье и сказал:

— Царевна Лебедь.

Филиксу передали костюм песочного цвета, почти новый. Злата увидела его в нем рядом с собой в кухонном зеркале, сказала:

— Иван-царевич со Златой Прекрасной на ковре-самолете.



2. Черкасские углы


Сразу после венчания Владислав отвез их в Черкассы, на автостанцию. Он спешил. Подсказал:

— Отсюда бусики каждый час бегают на Киев. — И распрощался, одобрив, что живут без телефона.

— Коль так, — сказал молодой муж, — если в Киев можно уехать в любой момент, а нас там особо никто не ждет — кроме Водяного (фыркнули), отметим событие в Черкассах?

Было чем: отец игумен на прощание дал им корзину с куличами, десятком разноцветных яиц и большим куском домашней ветчины (кто-то случайный подарил, мясо в монастыре не ели). Свадебным подарком был объявлен большой зонт. Эразм пожелал: чтобы детей было столько, сколько уместится! Огорчило: не предложил отметить венчание в монастыре. Владислав объяснил, и они согласились: правильно, нечего народ «всяким горько» соблазнять. И так сделано больше, чем и подумать могли.

Трава лезла из земли, листья из веток, на газонах в некоторых местах цвели красные тюльпаны. Начал накрапывать дождь. Зонт пригодился. Прикинули, сколько детей может под круг уместиться.

— Трое точно, — сказала Злата.

— И даже семь, если хорошо потесниться.

Есть захотели всерьез: кроме причастия, первого в их жизни, они в тот день и крошки в рот не брали. Прогулявшись по безлюдным и мокрым улицам и двум площадям, они решили взять бутылку вина и посидеть на воздухе, на местный Днепр спуститься. И нож, решили, надо купить, чтобы ветчину не по-дикарски есть и куличи нарезать. За стеклами многих дверей кричало отчаянное: «Зачинено. Карантин». Случайно набрели на работающий гастроном. Ко входу стояла размытая очередь в масках и под зонтами: пускали по одному. Человек вышел — человек зашел. Двое вышло — двое зашло: карантинное правило. Очередь двигалась быстро и почти бесшумно. Однако как вакуум способен рождать элементарные частицы, так и тишина — создавать скандалы. Из дверей магазина выставили лохматую женщину. «А где я ее возьму, если в аптеке нет!» — кричала она и ругалась совершенно дикими словами. Но лишь дверь за ней затворилась, женщина, очутившись в ином измерении, по инерции проворчав: «Рожу ее, чи шо?!» — резко умолкла. И тут же словно бы осколком мимолетного скандала в дверях возникло невероятное слово «Усть-Омчуг». Двое мужчин вместе с ним и вошли внутрь. Про одного Злата могла бы сказать: «Немолодой, но бодрый»; про второго: «Карликовый старик».

— Они сказали «Усть-Омчуг»? — спросила Злата.

— Сказали! — подтвердил Филикс.

Мужчины обнаружились около высокого и широкого стеллажа с бутылками. Они стояли перед ним как ценители прекрасного на вернисаже перед картиной, рассматривающие детали.

— Вы сказали «Усть-Омчуг»? — спросил Филикс. — Или послышалось?

— Сказали, — подтвердил тот, что «бодрый», с любопытством уставясь на Филикса, почесав бороду.

— Родились в Усть-Омчуге или работали? — подоспела Злата и задала вопрос с веселым видом.

— Я родился, — словно бы сознаваясь в нехорошем, вздохнул «помоложе».

— А я сидел! — хитро глянул на Злату который «старик».

Увидев его подмигивание, она с нежностью подумала: «Маленькая собачка до старости щенок».

— А мы с ним, — показала она на Филикса, — оба родились! Вы представляете, мы все из Усть-Омчуга! Не просто колымчане, а, представляете?!

— И рядом с алкогольной полкой! — пошутил «старик».

— Не удивлен! — заявил тот, что бодрый и с бородой. И тут же пояснил: — Однажды перед этим самым гастрономом — давно, когда он назывался «Украина» и когда еще магазины на обед закрывались с часу до четырнадцати, — стояли мы с Нилычем, вот с ним, — показал он на маленького старика, — ждали открытия, говорили о том о сём, да вдруг сзади: «Привет, Усть-Омчуг!» Оказывается, наш земляк стоял прямо за нами и услышал фразу про Чихару и Детрин. Он где-то там служил, на зоне охранял таких, как Нилыч. Так что бывает. А вы какими судьбами?

— В Киев едем, — неопределенно ответила Злата. — Вина взять решили.

— Так вместе и возьмем! — приглашающе объявил бородач. — Мы как раз у Жени Айдена (нет? не слышали? напрасно, напрасно, дивный, великолепный художник!), мы не досидели, собрались было еще выпить в честь христианского праздника. Это рядом, в Доме художника. Знаете? Если особо никуда не спешите и Пасху праздником считаете...

— Считаем! — твердо сказал Филикс. — И никуда не спешим.

Так они и перестали быть бесприютными молодоженами.

На трещиноватых стенах и между высокими окнами — картины, рисунки и лошадеподобная коряга; в углу — гипсовая голова Давида; на шкафу с альбомами — обломок от старинного тележного колеса; в особом закутке — темные иконы; высоко над ними — настил, на котором колодой одна к одной большие картины, лишь рамы наружу. А одна стена — парадная, вся как бы облицована множеством непростых живописных работ, рельефных, объемных, выполненных на досках. На одной Гоголь, со свечой во мраке лезущий по лестнице на небо. На окнах серая пыль пятнами, на высоком потолке две разбитые люстры. Хозяин, Евгений Айден, благостно оживлен; блестящий череп, огромные очки, глаза удивленные. Он суетился, не зная, куда усадить Злату. Злата почувствовала себя неуютно: в мужской компании надо было как-то, не привлекая внимания, узнать, где в мастерских туалет. Филикса ничто не беспокоило, но все казалось странным и немного волшебным: прежде не бывал он в таких компаниях. В себе ему здесь понравилось то, что он быстро догадался спросить про санузел. Злата с благодарностью нос сморщила.

Столом служил фанерный стул, расписанный цветастой абстракцией. На нем тут же возникла веселая композиция из разнокалиберных рюмок и налезших друг на друга тарелок с куличами, ветчиной и яйцами. В тесноте Злате было организовано особое место — кресло хозяина, который пристроился рядом с ней, на табуреточку.

Злата почувствовала себя королевой. Видела: все, что сейчас здесь говорится и делается, — говорится и делается для нее.

— Все бабы как бабы, а я королевна, — сказала Злата, когда «бодрый» предложил тост за нее и мужчины встали.

Быстро было проговорено и осмыслено, что четверо колымчан, оказавшихся за тесным столиком, в разное время были участниками жизни маленького поселка, в котором названия рек Омчуг и Детрин, сопки Чихары, ручья Вонючки и горы Геркулес — в их сердце как, например, у астронома названия звезд Большой Медведицы. Времена их пересекались в поселке, наползая друг на друга, как эти тарелки — краями. Четыре поколения! — с хмельноватым пафосом распинался тот, что «бодрый», оказавшийся русским писателем по имени Семен Олегов. Маленький старик Нилыч был бандеровец, попавший на Колыму пацаном из прикарпатских лесов.

Разбирались. Писатель в Усть-Омчуге родился много раньше Филикса, но, в отличие от Филикса, знал фамилию акушера — Лев. Такого врача помнил и Нилыч — по лагерю. Мама Семена к лагерям отношения не имела, была из вольнонаемной технической интеллигенции, экономистом: приехала с подругой «по договору, еще во времена Дальстроя».

Писательский пафос объяснился тем, что еще до появления Златы и Филикса в мастерской ими была уничтожена пол-литра первача, принесенная Нилычем.

— Удивительно порой прорисовываются в жизни сюжеты, — благостно говорил разговорчивый писатель. — Иной раз такого и не придумаешь, не согрешив перед вкусом.

Нилыч мало что понимал в разговорах, улыбался застенчиво и счастливо. Как открылось, он всех здесь любит, особенно русского писателя. Сошлись они на том, что писатель когда-то принял в свой альманах колымский рассказ Нилыча и перевел его. Нилыч проникся. В пересказе Семена раскрыто было именно то, о чем Нилыч и хотел поведать миру. Связывала их и еще одна история. О ней и пытался сказать Олегов, заговорив о странностях сюжетов. Айден достал тетрадь и принялся делать со Златы портрет. Злата не возражала. Филикс был этому рад и поправил ей воротник, выступающий из-под свитера. Между тем писатель взялся рассказывать Злате давнюю историю, которая вдруг заинтересовала и Филикса, и тот стал внимательно слушать, вникать. Вник в фактаж.

Нилыч освободился, уехать с Колымы на Украину не смог и попал в компанию к ворам. Был он проворен и ростом, как и сейчас, — неприметен. Мать писателя, только приехав в поселок по направлению, заселилась с подругой в гостиницу. В тот день Нилыча в первый раз и взяли на дело. Осведомитель передал ворам: приехали с материка две цыпочки, подъемные получили. Когда женщины разложили вещи и пошли в магазин... «Одна в гастроном, вторая встала за молоком, к бочке на улице, — уточнил Нилыч. — А я на стрёме». С годами ужасное происшествие того дня стало вспоминаться матерью писателя как занятное приключение. А тогда, вернувшись в номер, они были в ужасе, застав картину: вещи разбросаны, матрасы перевернуты, чемоданов нет. Сели в кровати и заревели. Кража добила: первое, что сразило в поселке, — низкое, сырое, тяжелое небо, из-под которого, как им казалось, уже не вырваться никогда, а тут еще и обворовали! Через много лет, рассказывая в мастерской Айдена о себе, Нилыч рассказал и о своем первом и последнем воровском опыте. Сюжет замкнулся покаянной исповедью.

— Необыкновенная история! — восхитился Филикс.

Но писателя больше интересовала реакция Златы. Он поглядывал на нее, на колени ее в джинсах, торчащие напротив него из кресла. Евгений Айден помалкивал, рисовал, а когда вдруг заговорил, стал говорить, как бы доставая из глубины души слова, и пожаловался, славно захмелев:

— Вы любите свою родину. Ладно. А здесь не осталось людей, которые любят Черкассы. Все чуть что — валят. И раньше-то было всего два человека за всю историю, кроме него. Все как туристы.

Он отложил карандаш. И вспомнил какого-то своего старшего товарища-художника, которого из присутствующих никто не знал, который жил в сиреневом саду, у которого после войны были голуби, который свистел, как... И Злата вздрогнула, услышав слово «Кокорин». После чего в ее космическом пространстве возникла мертвая немота, которая вдруг породила два слова:

— Какой Кокорин?

— Приезжал тут один. Ученый.

— Кокорин?

— Натурэль, Евгений Иннокентьевич. Из Москвы... Вы знаете его, что ли?

— Ученый? — почти беззвучно уточняла Злата. — Что-то секретное и непонятное?..

— Не без секретности...

Филикс подсел на подлокотник к Злате и на ухо ей напомнил, что Водяной говорил о какой-то смете на какие-то работы в Киеве и, кажется, в этих самых Черкассах.

— Он в этом кресле сидел, — показал писатель.

— В этом? — Злата уселась поглубже, а Филикс тут же поднялся с подлокотника.

— Он на меня обиделся, — вспомнил писатель.

— На тебя все обижаются, — мягко заметил художник и вновь принялся рисовать лицо Златы.

— Но я не помню, из-за чего. Мы с ним поспорили.

— Ему показалось, ты грубоват был. А я его рисовал.

— Его? — не поняла Злата. — Кокорина?

Айден принялся перелистывать свою толстую тетрадь, которая оказалась полна рисунков, каких-то записей и газетных вклеек.

— Не здесь.

Айден перешагнул через ноги Златы и, изогнувшись в три погибели, проник в тумбочку, из низин которой вытянул синюю амбарную книгу. Из нее посыпались бумаги и фотографии. Поднимать не стал. Порылся и распахнул в нужном месте:

— Он?

С желтоватой бумаги смотрели пронзительные глаза; интеллигентное лицо, посеченное морщинами, обозначены галстук и воротник сорочки.

— Простой человек, хоть и ученый, — сказал Нилыч. — От самогона не отказался.

Олегов небрежно вставил:

— Я с ним именно здесь познакомился, когда он Женю Айдена спас! Когда я зашел, это весной было, с сиренью, Кокорин в кресле сидел с бокалом вина.

— Самогон мы пили, — заспорил Нилыч.

Злата потрогала ободранные подлокотники и перевела взгляд на художника, который с хмельной вдумчивостью ее рассматривал и, не отнимая карандашика от бумаги, быстро-быстро создавал тонкую тень на ее лице.

— Расскажите, — попросила она.

— Дело было так, — с готовностью принялся рассказывать писатель.

Злата его остановила:

— Женя, расскажите, как он вас спас.

Художник, продолжая орудовать хмельным карандашиком, рассказал:

— По утрам я бегаю на Днепр... Плаваю, когда погода. — И он вдруг пропел: «Закаляйся, как сталь!» Бегу по спуску и слышу свист! В два пальца! Пронзительный! Пацаны так в моем детстве голубей гоняли. Я так и не научился. Вижу, у подножия Холма славы что-то раскопано, забор, экскаватор, бытовка. Надо всем этим на склоне стоит человек в шляпе и при галстуке. Свистит и пальцем показывает мне за спину. Параболу рисует. Знаете стихи: «Прямая — короче, парабола — круче»?

— Ну?! — кинула Злата.

— Во мне вдруг такое холодное чувство ужаса! Человек в шляпе, раннее утро. Свистит. Поворачиваю на бегу голову, а за мной следом скачет здоровенный мужик с арматурой в руке! Несется. Я — в сторону, на газон. Мужик — мимо, как комета. Арматурину выронил — та зазвенела — и по набережной от меня в кусты, налево, на пляжи.

— Маньяк, — пояснил Злате писатель.

— Ну и познакомились... Внутри все вибрирует. Возвращаюсь к раскопу, говорю, хочу вас хорошенько угостить. Он: «Что ж, и я вас хочу угостить. Хорошенько! Потому что не каждый день такая радость — спасти человека от раскройки черепа». Ну и пошли мы с ним вечерком, прогулялись сквозь Черкассы от его гостиницы «Апельсин», не пропуская приличных заведений. Интеллигент. В «Апельсине» вся его команда жила, человек тридцать, а то и все пятьдесят. В тот день он позволил себе. Забрались на чей-то огород, стихи читали!

— Какие? — спросил Филикс.

— «Блажен, кто смолоду был молод», «и зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове», «ночь расстрела и весь в черемухе овраг». «Евгения Онегина» пели! На нас собак чуть не спустили, в милицию пытались сдать.

— Узнаю. Если «Онегин» — узнаю, — сказала Злата. — «И весь в черемухе овраг».

— Потом еще раз созвонились. Как раз Семен с Нилычем зашли. И еще кто-то. Поэт Сэрожа Правченко? Ну и прошли на Днепр, туда, куда душегуб убежал. Костер развели. Сосиски жарили. Дождик пошел. И он нас к себе на стройку позвал, в бытовку... Дальше ты рассказывай, — кивнул он писателю, вновь взяв карандаш.

— Дальше Кокорин говорит, покажу-ка я вам одну финтифлюшку, только ни-ни! Тайна-тайна! И показал. Завел в туннель, который был щитами закрыт.

— Христос воскресе! — сказал художник, отстранив карандаш и подняв стаканчик.

Все чокнулись, выпили.

Писатель примолк, а художник продолжил:

— На месте Холма славы стоял когда-то Троицкий собор. Давний. Все революции и войны простоял. А при Хрущеве взорвали. Свято место не бывает пусто. К тридцатилетию Победы затеяли мемориал строить — Родина-мать, барельефы, имена из стали. Да и пора! Пока еще в силе ветераны. Храм бы могли построить. Но и афганцы не построили своим, когда в силе были. Внуки построят. Ну а тогда песня пошла: «Этот День Победы...»

Художник запел, подпел и писатель. А Нилыч отвернулся. Филикс хотел подпеть, но не успел. Художник умолк и взялся за рисунок, а писатель, словно бы они отрепетировали прежде:

— Когда насыпь делали, нашли фундаменты собора, который снесли.

— Крипту, — подсказал художник.

— В крипте несколько гробов. Возможно, нетленные мощи. Тревожить прах начальники поостереглись, что и разумно. Решили оставить все как есть. Мемориал над и вокруг построили. А потом, через много-много лет, до майданных делишек, приехал Кокорин. Зачем, для чего — никто не знает. Были с ним люди, с городским руководством договорились.

Айден закончил рисунок и показал Злате.

Впечатления не произвел.

— Спасибо. Что дальше? — Она сгорала от нетерпения.

— Ничего, — ответил художник. — Помню коридор, круглая, как водокачка, комната, лесенка наверх. Ну и всё. Смотреть особо не на что. А потом пришел контейнер с оборудованием. Что и для чего — неизвестно, «тайна-тайна»! Все разровняли, травку посеяли. Все они уехали.

— Я провожал, — сказал Нилыч. — Коллектив солидный. В трех вагонах. Он мне на память книжку подарил...

— Да. И все об этом забыли. Как и не было.

— Обещал, как тот Карлсон, вернуться... Про него тогда приходили узнавать «читатели с улицы Гоголя», да мы с Айденом кремень.

— Теперь нам в Киев, может, и не надо, — стали переговариваться между собой через стул Злата и Филикс. — Кит наверняка пешком ушел в Москву.

Никто ничего не понял, а Злата попросила:

— Покажете нам круглую комнату?

А сама думала, надо у Нилыча узнать, какую книжку ему Кокорин подарил. Но так и не спросила.

— Это невозможно, — сказал художник. — Кремень.

Злата заволновалась, услышав отказ, и заговорила. Она рассказала о Кокорине и о себе, о том, что дом Кокорина в Останкине взорвался, а на подмосковном Востряковском кладбище есть его могила.

Тут же все захотели помянуть своего эпизодического приятеля, но Злата попросила их всех минуточку помолчать и закончила рассказ тем, что она любит Филикса с первого класса и что их с Филиксом сегодня обвенчали в монастырской церкви и все их могут с этим поздравить.

Пришлось пить подряд дважды: помянули, не чокаясь, а потом чокаясь и прокричав «горько!». Все уже были в изрядно развинченном состоянии, мало кто совпадал и понимал друг друга.

Филикс со Златой оказались в коридоре, под дверью чьей-то мастерской, и обсуждали: поздно, нужно что-то с ночлегом решать; если в гостиницу — денег на дорогу не хватит. В коридор выглянул Семен, подслушал и сказал, что переночевать можно у него.

Филикс агрессивно вдруг встрепенулся:

— И вас это не смущает? У нас ведь первая брачная ночь.

— Нисколько. Даже радует. Тахта хоть и не новенькая, но надежная. Испытанная многими гостями и не гостями.

— Вот мой пятиэтажник, — сказал Олегов, выйдя из такси, указывая через пруд на длинный, кремового цвета дом. Он был многословен. — Местные простодушно называют «Озеро Рица». Но это искусственный водосборник. Водились в нем когда-то лягушки и черепахи; после ливней воду откачивали. Теперь, после благоустройства, рептилии и земноводные пропали, но обосновались утки. Бомжующий народ в холода научился их ловить. — Он ткнул пальцем в груду каменных глыб у пруда. — У Воронцова в Алупке подобное называется хаос. Если что, пусть памятник мне здесь ставят, на хаосе.

— В каком виде должен быть памятник? — заинтересовался Филикс некстати, потому что Злата спросила:

— Кому?

Филикс быстро пояснил:

— Писателю С.О.

— Думаю, правая рука сложена в троеперстие на груди. А на вытянутой ладони — хлебные крошки для синиц-воробьев-голубей, при этом на башке сидит птица-дятел и долбит череп.

— Почему такая несерьезность? — растерялась Злата.

— Покой нам и не снится. Я, знаете ли, под судом по религиозным мотивам. Долбят. Но это все на пользу... Вот мы и дома! Знакомьтесь, колымский дом! При Брежневе магаданцы кооператив построили. Чувствуется родное? Правда, первых колымчан немного осталось.

На следующий день они из квартиры не вышли.

После монастырских трудов спали всласть. В полдень заехала жена Семена, привезла пасхальное угощение от своей родни: куличи, шашлык и прочее, прочее. Все умылись, стали, как водится, есть и разговаривать. Женщины о своем, мужчины о непонятном, ища и не ища точки соприкосновения.

Когда Злата еще раз спросила, Олегов рассудил, что если Кокорина нет, но есть его наследница, то он, конечно, покажет дверцу около Холма, если найдет: «Столько лет прошло!»

И еще поспали и опять сели за стол, жена Олегова с работы вернулась. Чай пили. И потихонечку к вечеру пришли в норму.

— Расскажите, что самое интересное было в вашей газетно-журналистской деятельности, — попросил Филикс, по своему обыкновению, в самый неподходящий момент — когда позвонил сын Олеговых и сказал, что хочет еще пожить у бабушки-дедушки, потому что карантин, а старших надо лелеять.

— Или сложно сказать?

Они расположились в большой комнате — паркет затерт, иконостас в углу, книги, монитор, бумаги.

— Не сложно. Запала одна история. О ценностях, — сказал словоохотливый писатель. — Не только в переносном, но и в буквальном. Как человек запер сам себя в карантин внутрь кристаллической решетки бриллианта.

— Что-что? — не расслышала Злата.

— Стоимость вещи — судьба человека. Интересный случай! — взялся рассказывать писатель. — Сотрудничал я тогда со здешней «Молодежкой». Примерно двухтысячный год, миллениум, так сказать. Писал о культуре, о Церкви, всякую гуманитарку. Печатали меня на русском, чего прежде ни при советах, ни при незалежности не бывало никогда. Как-то пришел к редактору дед такой... угрюмый. В потертом кожухе. Стал ей про жизнь рассказывать. Она: стоп! — и перенаправила ко мне. И тот рассказал мне свою историю. Во время войны служил он в минометном полку водителем. Весной 1945-го оказался в Австрии. В лесистом местечке наткнулись на лагерь смертников. Немцы кого успели — убили, но многих не успели. Арестанты, когда поняли, что арийцы разбежались, выбрались из казематов. Но на заборы не лезут — колючка неодолимая, а ворота раскачивают. А запоры серьезные. Ворота на совесть сделаны. До конца света стояли б, если б не полк Николая Ильича. Полковой кузнец с замками приехал разбираться. С одной стороны зеки волнуются, бурлят, с другой — минометчики. Тут и Николай Ильич советы подает кузнецу. Наконец спилил, сбил замки. Хлынул народ из ворот тугим валом в одеждах полосатых — как плотину прорвало! Кто-то обхватил Николая Ильича и не отпускает. Это один зек так возвращению жизни радуется! Обнял, плачет, в грудь себя тычет: «Эрих! Эрих!» Зовут, значит, так. Ну и ладно! А я — Коля! Гуляй, Эрих, свобода! Но Эрих почему-то в круговерти не теряется, все время где-то рядом оказывается, рассказать что-то хочет. Подвернулся медицинский офицер, перевел: в гости приглашает, говорит, живет близко; говорит, что он богатый, у него три фабрики, отблагодарить хочет... Давай, сержант, не зевай!

Николаю одному в гости идти не с руки. Объяснил. Эрих зазвал к себе и офицеров, ну а Николай почему-то как главный гость. Огляделись — большой дом. Не врет, говорят командиры, — капиталист-фабрикант! Выпили-закусили. И тут Эрих неприметно манит Николая за собой на второй этаж. Завел в кабинет. И достает из тайника в стене маленький ларец! В завитках золотых. Открыл, а в нем среди бархата черного — по размеру почти куриное яйцо — кусок граненого стекла. Николай Ильич медика позвал, прояснил: «В камере смертников Эрих дал обет. Перед Богом. Поклялся, значит, что отдаст алмаз тому, кто его спасет... Подарить хочет».

Николай Ильич человек простой, подарку рад, но понять хочет: зачем он — алмаз этот? «Дорогой», — поясняет медик. Эрих о чем-то спросил и на бумажке подсчитывать взялся. Перевел с курса рейхсмарки — получилось 16 миллионов долларов! Даже если с нулями ошибся — кто ж купит! А на что практически годен? Спор с ним хорошо устраивать. «Спорим, друг, на пачку сигарет, шарахну стекляшку о забор каменный — не разобьется! Хоть о мостовую!» «Давай!» — охотно соглашались. Удивлялись, чесали затылки: надо же, скачет стекляшка по булыжнику — ни скола, ни трещинки. Как правильно камнем распорядиться, первым командир полка смекнул. «Махнем, — говорит, — я тебе за него...» Не хотелось с чудесной стекляшкой расставаться. Да как начальству откажешь — вдруг озлобится? «Хорошо, — говорит, — у меня в машине...» Потащился в роту. А за спиной взрыв. Мина из леса прилетела. Ударила точно в навес, под которым только что с подполковником шнапс пил. Потом еще раз было поползновение от начальства. Комдив вызвал, велел показать. Николай пока в полк топал, пока обратно тащился, комдива вызвало начальство, а следом объявили, что полк уходит на переформирование. Медик заглянул проститься, посоветовал: «Ты ларец-то выбрось, убьют тебя из-за него. А про камень лучше никому не говори: начнут разбираться, еще и посадят». Николая Ильича испуг пронял. И он тут же растоптал ларец, утопил в какой-то болотине. Камень в тряпку завернул, так он у него в бардачке машины до дня дембеля и провалялся. Когда-то через Украину шли, запомнил он одно черкасское село, девушку запомнил. Поехал к ней. Женился. Про камень не стал говорить. Перепрятывал часто. Не мог долго надежного места найти... С женой Николай Ильич прожил семь лет. Детей не было, тоска одолела. Сказал: на заработки поеду. Таскать ценность с собой — риск. Придумал: отбил у стограммового стакана края, чтобы никто стаканом не прельстился, сунул склянку с бриллиантом в ящик к старым инструментам и отправился на Кавказ. Вернулся через семь лет. В его истории почему-то все время мелькало число «семь». Пока ездил, жена с ним развелась. А чтоб вовсе его забыть — выбросила все, что с ним было связано. Полез на чердак... «А где ящик с инструментом?..» «Усё выкинула, — отвечает бывшая жена. — Ничого цього мени нэ потрибно! И ты уходь!»

Стал он рыться в овраге, куда все село десятками лет мусор сбрасывало. Искал день за днем, искал и нашел ящик. Рядом стакан с алмазным камнем! Со стороны — точно как разбитая пробка от графина... Все это Николай Ильич рассказывал мне с самым угрюмым выражением лица.

Сошелся он с другой женщиной. Женился. Та сына ему родила. Он и ей тайну не раскрыл. Опять прятал и перепрятывал. Проснулся как-то после праздника — не может вспомнить, куда его дел! Память с перепоя отшибло. Дом перетряс. Шкафы, столы — все перепотрошил, сарай, свинарник... Дошло, что полы разбирал и крышу. Не день и не два искал, семь лет! Случай помог. Замкнуло в голубятне проводку. Дым из-под шифера повалил. Он залил огонь, снял лист шифера, чтобы к проводам подобраться. А в углу, около отверстия, лежит его ценность, завернутая в тряпочку, окаменевшую от помёта!

По лицу Николая Ильича видно было — радостно ему воспоминание.

Поехал он на теме минералов. Всю жизнь собирал вырезки из газет и журналов. На Кавказе его поразили срезы горных пород. И в какой-то момент он вдруг решил, что ему открылась тайна происхождения Вселенной!..

Семен Олегов задумался:

— Как бы правильнее передать? Короче говоря, у преемников Гиппократа, тех, которые пошли в своем целительстве в направлении «палаты № 6» (вы понимаете), есть наблюдение: чего только на свете не бывает! Николай стал знать, как возникли Земля и Солнце, откуда появились вода и уголь, и много чего. Он решил поделиться открытиями с человечеством и стал писать во все инстанции. Всюду, прочитав, что уголь прилетел на Землю из космоса, что между Юпитером и Сатурном есть точка, температура в которой выше солнечной в 200 раз, и что это сила Божья, вспоминали, что «луну обыкновенно делают в Гамбурге», и дальше уж не читали.

— Про луну — это из «Записок сумасшедшего» Гоголя, — пояснила Злата.

Филикс кивнул:

— Конечно.

— Короче! Сын вырос, засобирался в армию. Николай Ильич вдруг взял да и рассказал ему про дивный камень. У сына вопрос: «Сколько стоит?» Как ответить? Если про миллионы долларов брякнуть, у хлопца может психика не выдержать. Ответил почему-то: «Не меньше как триста тысяч». Это когда «Волга» стоила десять тысяч. Нехорошее у сына сделалось лицо. Сказал сын: «Отдай». Подумал: сын не сын, а ведь голову отрубить может. Такое лицо. И отдал.

Сын отслужил, вернулся. Николай Ильич к нему: «Где бриллиантовый камень?» Сын скучным голосом: «Не помню, отдал кому-то». И — все! Ни слова больше. И еще годы прошли, и сын умер... Старик хотел, чтобы газета обо всем этом рассказала. Может, кто-то что-то знает, прочитает и подскажет, куда камень делся. — Писатель закончил историю: — Никто не откликнулся.

— Триллер, — констатировала Злата.

— Да уж, — согласился и Филикс и произнес задумчиво: — Есть судьбы, соприкоснувшись с которыми остаешься в смущенном недоумении. Перекреститься хочется. — И он вполне умело перекрестился.

— Расскажите про монету, — помолчав, попросил писатель, вертя в пальцах медную одногривенную монету с портретом князя Владимира.

Рассказать?

А как не рассказать, если между ними уже и тайн не осталось, если спали на его тахте, а он через две стенки, через две двери?

— Златник, — показал Филикс. — По виду золотая, вот посмотрите.

И Олегов с осторожностью принял монету.

— На самом деле — покрытие золотое, а удельный вес как у золота. Не бойтесь. И в огне не горит, и в воде не тонет. Ферштейн?

— А то, — ответил писатель. — И что, внутри действительно квантовый генератор?

— Кто ж его знает! Мы не знаем. Но думаем, ресурс на исходе. Поэтому экспериментировать с огнем и водой не будем.

— Если вкратце, — поддержала Злата.

И они рассказали свою историю.

— Целый роман с субтитрами под куполом цирка! — оценил писатель.

Показали ему и яблоко.doc.

Шевельнули черенок. Яблоко изнутри не зажглось.

Они пообедали, и писатель отвез их на Холм славы. Он показал им одну за другой две железные двери и один люк — возможные проходы к резонатору. По особой метке, близ краеведческого музея, Злата, определила возможный вход в резонатор. Писатель мимоходом сказал, что музей некоторыми своими чертами является памятником взорванному собору. В последний момент спросил:

— Может, и мне с вами в Москву? Дело есть.

— Конечно! — ответила Злата. — Хоть всей семьей, мы не спешим.

— Шютка, — ответил писатель.

Кодовый замок был ржав. Злата нажала несколько раз. Две кнопки пришлось вбивать силой — ключом от квартиры Олеговых. Пискнула знакомая мелодия. Обнялись. Олегов перекрестил молодоженов, они — его. Прикрыли дверь. Пискнуло еще раз. Щелкнул замок.

— А что, действительно можно попасть хоть в Нью-Йорк? — спросил Семен снаружи, сквозь железо. Это он вспомнил их рассказ о том, какие еще города они видели на яблоке. — И в Минск?

— В Минск не знаю, — услышал он удаляющийся голос Златы. — А Нью-Йорк нам не нужен. В Москву, в Москву. Может, Кит уже добрался до Останкина.

Заходя в круглую комнату, Злата поинтересовалась:

— Ты боишься, что мы сейчас умрем?

— Как-то непонятно, — ответил Филикс. — Не то что боюсь. Но страшит: а что, если вдруг сейчас предстанем пред Престолом Его? И что скажем? Это ж как стыдно за много чего!

Они стояли тесно, лицом к лицу, держа перед собой яблоко. Филикс шевельнул черенок. Яблоко полыхнуло малиновым. В комнате погас свет. Зеленые, синие, красные точки рассыпались в черноте как снежинки при освещении цветными окнами, распались на мельчайшие пылинки, разлетелись в ширину вселенной и стали сбегаться, стекаться, стягиваться в один клубок, в золотой шар с черенком и листиком, в удивительное солнечное пространство, внутри которого они оказались.

— Раз, — сказал он.

— Два, — сказала она.

— Ты закрыла глаза?

— Да. Нет. Зачем? Да.

На счет «три» они открыли глаза и увидели в своих широких зрачках отражение ангела, свивающего небо как свиток и замершего в тот момент, когда он вдруг увидел их.

2020





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0