Увидеть Париж...

Лидия Васильевна всю жизнь мечтала поехать в Париж. Но денег не было. Да и времени тоже. Сначала в одиночку растила сына, потом помогала брату после тюрьмы, в прошлом году похоронила мать, исчерпав все свои сбережения. Из редакции, где она работала корректором, ее сократили. В силу возраста нигде уже не брали, а пенсионный рубеж отодвинули на пять лет. Пришлось устроиться в бутик уборщицей. Убирала Лидия Васильевна поздними вечерами, чтобы не столкнуться со знакомыми: все ж с двумя высшими образованиями работать уборщицей было как-то неловко.

А в Париж хотелось по-прежнему, даже еще сильнее. Это желание обострялось вечерами, когда все дела были переделаны, а до уборки оставался час-другой времени. Она садилась за книгу, но почти не читала, то и дело отвлекаясь на посторонние мысли. Те уносили ее далеко от дома, под сень ржавых каштанов, на берега Сены, обретали запахи лаванды и кофе, вкус круассанов, звуки аккордеона... Лидия Васильевна захлопывала том и долго сидела с прикрытыми глазами, пока не возвращалась обратно: смолкал аккордеон, таяли запахи и видения. Только легкий флёр оставался.

По весне Лидия Васильевна решила, что тянуть больше нельзя, и приступила к делу. Закрыла в банке скромный депозит, купила авиабилеты и забронировала с помощью племянницы комнату с общей кухней на бульваре де Бельвиль. Место удобное: рядом метро, супермаркет, автостанция. Хозяйка квартиры Катрин работала гидом и целыми днями была занята туристами — так что особого стеснения совместное проживание не доставит ни хозяйке, ни гостье.

Вскоре виза была готова, новый чемоданчик на колесах ждал в прихожей. Оформив отпуск без содержания, Лидия подстриглась, купила новую сумку и вот уже взволнованная сидела в зале ожидания Домодедова.

Стерильный, похожий на гигантский аквариум аэропорт жил отдельной, незнакомой Лидии Васильевне жизнью, которая была для нее уже, по сути, путешествием. Мимо проплывали роскошные девы в шлейфе неземных ароматов, носильщики толкали за ними тележки, груженные лаковыми чемоданами. Строгие мужчины с благородной проседью, знакомые Лидии Васильевне лишь по рекламе сигар, говорили по телефону, отдавая распоряжения невидимым помощникам. Киношный шейх в острой бородке с гаремом и детьми прошествовал в отворенную специально для него дверь. Шумная толпа под водительством конвоира с флажком штурмовала зону досмотра.

Табло моргнуло — объявили посадку. Пассажиры оживились, а на Лидию Васильевну вдруг навалился страх. Он ледяной рукой сжал горло, облил жаром спину. Неприятное предчувствие застряло под левой ключицей. В гофрированном тоннеле страх достиг апогея. Лидия замедлила шаг, раздумывая, не повернуть ли обратно. Но толпа напирала сзади, и она подчинилась ее беззаботной веселости.

Лайнер дрогнул металлическим телом и лениво пополз к взлетной полосе. Гул двигателей превратился в протяжный вой. Тяжелая махина рванула с места, разогналась и отделилась от бетонной тверди, оставив под крылом заштопанную цветными заплатками землю. Лидия Васильевна перекрестилась и, зажмурившись, стала считать. Раз, два, три... Лайнер накренился, заложив вираж. Четыре, пять... Где-то захныкал ребенок, зашуршала газета. Восемь, двадцать, тридцать три... Наконец самолет выровнялся, загудел ровно и монотонно. Мигнули лампочки, защелкали ремни, и потекла обычная полетная жизнь: запахло кофе, покатили тележки с едой, выстроилась очередь в туалет. Бодрый старичок приседал в проходе, разминая затекшие ноги. Дама в розовом делала селфи на фоне иллюминатора. Густо храпел пассажир с повязкой на глазах.

В середине полета самолет тряхнуло, потом еще. Лайнер от кабины до хвоста пробила крупная дрожь. За бортом резко потемнело. С грохотом упал чемодан, за ним скрипичный футляр. Лидия увидела в иллюминаторе пляшущее крыло, завернутое неестественно и страшно, как вывихнутая рука. Стюардессы с приклеенными улыбками успокаивали вцепившихся в кресла людей. Кому-то стало плохо, побежали за аптечкой. Сидевший у прохода мсье побледнел и вытащил чётки. Самолет бросало из стороны в сторону, сквозь фиолетовые тучи просвечивали зарницы. Когда после очередной встряски сверху вывалились кислородные маски, испугались даже самые храбрые. «Всё, не долечу!» — подумала Лидия Васильевна и приготовилась умирать. Стоило всю жизнь так рваться в город своей мечты, если смерть подстерегает везде нежданно-негаданно. Видно, не суждено ей увидеть Париж. Судьбу не обманешь!..

Тьма поредела так же внезапно, как и пришла. Косые лучи солнца осветили салон. Самолет дернулся и завис, будто ничего и не было. И только болтавшиеся над головами кислородные маски напоминали о недавнем кошмаре. Командир экипажа извинился за непредвиденные метеоусловия и разрешил отстегнуть ремни. Вскоре все вернулось в привычное русло — люди стали шутить, листать журналы. Возобновили раздачу блюд и напитков. Но Лидии Васильевне кусок в горло не шел. Все происшедшее казалось дурным знамением, несообразным ее светлым мечтам о Париже.

Самолет сел. На ватных ногах Лидия Васильевна спустилась по трапу, прошла лабиринты аэропорта, получила звонкий штамп в паспорт и была уже близка к цели, но дурное знамение начинало сбываться. Она стояла перед терминалом и не могла купить билет, хотя добросовестно изучила инструкцию. Стоило засунуть купюру в прорезь, как автомат брезгливо выплевывал ее обратно. Лидия Васильевна перепробовала все три имеющиеся у нее банкноты — результат тот же. Она вспомнила сомнительных типов, у которых согласилась купить евро, польстившись на выгодный курс. Неужели ее облапошили и подсунули фальшивые купюры?! Что теперь делать? К кому обратиться? Неподалеку маячил полицейский, но Лидия живо представила, как ее арестуют за фальшивые евро. Она и объяснить-то ничего толком не сумеет. Под ложечкой неприятно засосало.

— Какие-то проблемы? — обратился к ней незнакомый мужчина в плаще.

Лидию Васильевну нисколько не удивило, что с ней заговорили по-русски. Удивило другое: как вот так запросто можно вступать в разговор с незнакомыми людьми? Сама она никогда не могла переступить невидимый барьер, отделявший ее личное, уютное и обустроенное пространство от всего остального мира. Но сейчас это не имело значения.

— Не могу билет купить! — пожаловалась Лидия Васильевна. — Кажется, у меня фальшивые евро. Покупала с рук. Автомат не принимает.

— Дайте-ка посмотреть.

Лидия Васильевна недоверчиво взглянула на незнакомца.

— Да не бойтесь, давайте! Можете подержать пока. — Он сунул ей в руки потертый портфель с биркой ручной клади. Помял купюру, посмотрел на просвет.

— Не похоже, что фальшивая. — Мужчина попробовал всучить ее машине, но та снова не приняла. — Знаете, такое иногда бывает, когда новые банкноты. Ладно, давайте с карточки оплатим, — предложил он.

— У меня нет карточки, — потупилась Лидия Васильевна.

— Нет карточки?! — Мсье был крайне удивлен. — Тогда я просто куплю вам билет. — Он выудил из кармана бумажник.

— Что вы, нет-нет! — запротестовала Лидия Васильевна. — Я не возьму.

— Что же, так и будете здесь стоять? — усмехнулся мужчина.

Лидия Васильевна решительно сняла с руки скромное серебряное колечко.

— Вот, купите у меня это! — Она протянула украшение незнакомцу.

— Вы шутите? — ошеломленно произнес тот, но, встретившись с ней взглядом, понял, что нет. — Ладно, давайте сделаем так: я подвезу вас до ближайшего банка, там разменяем ваши купюры, а потом, если хотите, доставлю вас куда надо. Только ни колец, ни серег не приму. Договорились?

Лидия Васильевна согласилась. Положение было безвыходным, а мсье предложил вполне достойный выход. И она пошла вслед за незнакомцем.

— Вы впервые в Париже? — спросил он, открывая перед ней дверцу машины.

— Да. И вообще за границей в первый раз.

— Ясно. Тогда наслаждайтесь! — Он включил негромко радио.

Салон наполнился мягкими переборами аккордеона, которые столько лет чудились Лидии Васильевне в мечтах о Париже. Автомобиль несся по вечернему, полному огней городу любви. Лидия Васильевна следила за сменой картинок, знакомых ей по фотографиям, но восхищаться уже не было сил. Слишком долгая дорога. Слишком много испытаний.

Вскоре машина остановилась возле банка, деньги благополучно разменяли. Купюры были настоящими, только слишком новыми. А вообще, в Париже давно никто не рассчитывается наличными.

Когда через четверть часа автомобиль затормозил у ворот нужного дома, Лидия Васильевна попыталась расплатиться с незнакомцем, но тот лишь замахал руками, посоветовал ей завести карточку и не бродить одной по ночам в этом районе.

— Счастливого знакомства с Парижем! — Мсье махнул рукой и исчез навсегда из жизни Лидии Васильевны, так и оставшись безымянным незнакомцем.

Это была окраина Парижа, двадцатый округ. Вечер мягко окутал сумраком пустынную улицу. Озираясь по сторонам, Лидия Васильевна набрала код, торопливо затворила за собой тяжелые ворота и очутилась в гулком дворике, испещренном поверху бельевыми веревками. В условленном месте среди зарослей олеандра отыскала настенную шкатулку, ввела шестизначный шифр — ключ упал к ней в ладонь.

Тугая дверь подъезда. Скрипучая лестница винтом. Заветная дверь с цифрой 18 на последнем этаже. Лидия Васильевна повернула ключ и оказалась в тесной, уставленной коробками прихожей. Дома никого не было. Она освободила натруженные ноги из туфель и с наслаждением ощутила мягкое прикосновение ковра. Приехала.

В кухне на столе ее ждала бутылка вина и покрытая стеклянным куполом тарелка с сыром. Рядом лежала записка: «Добро пожаловать! Буду поздно. Катрин».

На следующий день все происшедшее накануне показалось Лидии Васильевне дурным сном. Париж закружил ее в водовороте уличного вальса, каштановых аллей, речных трамвайчиков, мостов, цветов, арок, багетов. Ароматы кофе и лаванды, переборы аккордеона воплотились наяву. Как и божественный вкус круассанов — когда поутру Лидия вошла в залитую солнцем кухню, вместо вина и сыра стояли кофейник и корзинка свежей выпечки, припорошенной сладкой пудрой. Возле розетки с джемом белела новая записка: «Доброе утро! Сливки в холодильнике. Катрин».

И Лидия Васильевна гуляла по Парижу весь день, забыв о часах, о стертой пятке, обо всех своих страхах и страданиях прошлой жизни. Она упивалась ощущением замершего времени, восторгом сбывшейся мечты. И было неважно — что было раньше и что будет потом. Она в Париже!

Вечером по дороге домой Лидия Васильевна купила продуктов и приготовила для неуловимой Катрин русские блины — толстые, ноздреватые, с золотистым припеком, к ним добавила специально привезенную из России баночку икры. Ей хотелось порадовать хозяйку, но Катрин к ужину не явилась. Соседняя с гостевой комната была по-прежнему закрыта, тапочки стояли на половике ровно, как и вчера. Ничего, кроме записок, не обнаруживало присутствия хозяйки в доме.

Назавтра все повторилось, только вместе с запиской: «Спасибо за блины, они восхитительны! Пластырь — в аптечке, мини-термос — в шкафу», лежала схема пешего маршрута от Лувра до Эйфелевой башни, расписанная специально для Лидии Васильевны с мельчайшими подробностями. На другой день были мосты Сены. Потом Булонский лес. Затем квартал Маре...

На Монмартре, куда Лидия Васильевна отправилась в надежде купить хотя бы самую маленькую картину, но непременно из рук уличного художника, с ней вышла неприлично романтичная история. Лидия медленно брела среди картин, удрученно взирая на цены, когда ее окликнул почтенный мсье в бархатном берете.

— Мадам, не хотите ли портрет? — поинтересовался он на офранцуженном русском.

— У меня нет денег, — простодушно ответила Лидия Васильевна.

— Но у вас интересное лицо, — заметил художник. — Я мог бы нарисовать вас бесплатно. Присаживайтесь. — Он пригласил натурщицу на плетеное кресло в тени каштанов.

— Я не умею позировать, — призналась женщина.

— Просто отдохните, поговорите со мной.

— О чем же мы будем говорить? — Смущенная Лидия присела на краешек кресла.

— Да о чем угодно. — Художник закрепил шершавый лист и принялся набрасывать контуры будущего портрета. — Вот, например, скажите мне, чем вы занимаетесь, где работаете. Вы ведь из России — верно?

Вспомнив работу уборщицы, Лидия Васильевна покраснела, что не ускользнуло от глаз мастера.

— Жаль, что это только набросок. Ваш румянец чудесен. И ваше смущение тоже.

С Лидией Васильевной никто никогда так не разговаривал. В глазах защипало, а в груди, напротив, сделалось щекотно и просторно. Она вдруг ощутила себя легкой, беззаботной тургеневской барышней, нагуливающей аппетит перед чаепитием на веранде. Ну и что, что ей за пятьдесят! Она же в Париже!

Через полчаса портрет был готов. Художник развернул картину лицом — Лидия Васильевна не узнала себя. На нее смотрела совсем другая женщина, лет на двадцать моложе и намного красивее ее.

— На память! — Мсье протянул лист.

В уголке возле автографа красовалась надпись: «Из Парижа с любовью» — банально, но так приятно!

А потом был теплый, жасминовый вечер и легкомысленная расточительность в уличном кафе возле розового дома. Без художника, но с портретом — проложенный папиросной бумагой, тот был бережно свернут и упрятан в тубус, который приложил к подарку мсье. Лидия Васильевна пила кофе, откусывала по крохотному кусочку миндальное пирожное, глядела, как истлевает вечер, истончаются очертания Сакре-Кёр, как люди беспечно бредут по улице Тертр и никто, решительно никто не знает о ее тайне.

До отъезда оставался один день. Катрин так и не появилась. В записках она ссылалась на занятость, упоминала другую квартиру — ту, что ближе к центру, предупреждала о смене погоды, забастовках, меняющих маршруты общественного транспорта. А на кухонном столе то и дело появлялись милые подарки вроде шоколада или букетика вербены. Хозяйка была столь же заботлива, сколь и неуловима. Иногда казалось, что это бесплотный ангел или одетая в плащ-невидимку фея.

Накануне отъезда Катрин посоветовала гостье прогуляться по кладбищу Пер-Лашез, что в нескольких шагах от их квартала. Лидия Васильевна упаковала загодя чемодан и отправилась на последнюю экскурсию.

День стоял ясный, но зябкий. Мокрые от ночного дождя камни, дымные испарения земли придавали ему горький привкус осени. Впрочем, на Пер-Лашез всегда осень. Кладбище было пустынным — в будни здесь редко встретишь людей, разве что таких же любителей уединения. Сверяясь со схемой, Лидия Васильевна пошла искать знаменитые могилы, но очень скоро забыла о своем намерении, а просто любовалась сумрачными надгробиями, печальными скульптурами. Вот уж никогда бы не подумала, что смерть и красота могут так гармонично сочетаться! Тяжелые могильные плиты, отороченные изумрудным мхом, плачущие черным камни, заросшие сонным плющом склепы, патина страдающих ликов... Чужие имена и даты, для кого-то близкие и родные, навевали мысли о тленности бытия и суетности земных страстей. Одни могилы походили на роскошные посмертные дворцы, другие — почти растворились во времени, но были по-своему прекрасны. Красота словно бы примиряла людей со смертью.

Свернув на боковую аллею, Лидия Васильевна увидела впереди фигуру старухи в черном. Она была одна, беспомощно дергала ходунки и не могла сдвинуться с места. Лидия поспешила на помощь — так и есть: одна из ножек рамы застряла в расселине между плитами.

— Я помогу! — Женщина порывисто присела к ногам старухи.

— Русская?! — недоверчиво спросила та.

— Русская, — расплылась в неуместной улыбке Лидия Васильевна.

Это становилось забавным — в Париже ее всюду окружала русская речь, даже здесь, на кладбище.

— Да ты не дергай без толку! Лучше подкрути ножку.

Лидия Васильевна послушно повернула наконечник и вызволила конструкцию из западни. Старуха приняла помощь сухо, как должное, лишь буркнув «мерси!» себе под нос. Они пошли рядом по широкой аллее.

Лидия Васильевна украдкой рассматривала незнакомку: высокая, костистая, с заостренным книзу лицом и выцветшими глазами неопределенного зеленовато-серого оттенка. Крупные серьги с кроваво-красными камнями оттягивали сморщенные мочки. Пергаментные щеки, надменно поджатые губы. Чудная шляпа на ленте, вмещающая на своих полях целое жизнеописание с пасторальными букетиками, колосьями, гроздьями ягод, гнездами и птичками — все такое же выцветшее, как и глаза ее обладательницы.

— Приезжая, — утвердительно произнесла старуха, тяжело переставляя раму. — Откуда?

— Из России.

— Знамо дело из России. Откуда? Россия большая.

— Из Калуги.

Старуха удовлетворенно качнула головой и остановилась возле большого пня в оборках лишайника. Она сняла перчатки — на скрюченных подагрой пальцах блеснули кольца, — вытащила из ридикюля булку и раскрошила ее — тут же на пень слетелись птицы.

— Замужем? — Старуха медленно двинулась дальше, цокая ходунками.

— В разводе.

— Дети?

— Взрослый сын. Женат уже.

— Вместе живете?

— Нет. Он в Новосибирске.

— Скучаешь?

— Привыкла.

Небо покрылось рябью. Мимо них на мотороллере проехал работник кладбища с метлой, приветствовав старуху в шляпе как давнюю знакомую. Та ответила ему еле заметным кивком.

— А что в Париже делаешь?

— Ничего особенного, — пожала плечами Лидия Васильевна. — Всю жизнь мечтала приехать — и вот приехала. Теперь и умирать не страшно!

Старуха ничего не ответила, только выгнула бровь дугой:

— Работаешь кем?

— Уборщицей в бутике.

— Ишь ты! По тебе не скажешь. — Она окинула спутницу цепким взглядом и улыбнулась уголком рта. — Поди, с высшим образованием?

— Да. С двумя высшими, — уточнила зачем-то женщина.

— Что ж другой работы для тебя не нашлось?

— Возраст такой, что трудно устроиться, — вздохнула Лидия Васильевна. — А так я учителем двадцать лет отработала, потом редактором, корректором.

— Какой же «такой» у тебя возраст? — усмехнулась старуха. — Сорок? Пятьдесят?

— Пятьдесят три.

— Тоже мне возраст. Мне девяносто семь.

Они вышли в просторный сквер, раскинувшийся на холме посреди кладбища. С него как на ладони были видны петляющие аллеи, нагромождения островерхих склепов, толпы каменных изваяний. Каскады лестниц спускались вниз, купы старых каштанов набрасывали густую тень поверх серого бархата и зеленой парчи.

— Давай присядем, я устала, — попросила старуха и поковыляла к лавочке, зависшей над краем обрыва.

Она с трудом уселась на скамейку.

— Вот эти ноги, — она провела по складкам темной материи на коленях, — которые сейчас меня едва держат, выделывали когда-то такие па, что пол-Парижа сбегалось, чтоб увидеть мой канкан. Я была танцовщицей. — Старуха помолчала, устремив блеклый зеленоватый взгляд вдаль. — Это у нас фамильное. Мать до войны танцевала в труппе Дягилева. Когда в 44-м в Париже снова открылся «Мулен Руж», я пришла туда одной из первых.

Лидия Васильевна сидела не шелохнувшись, завороженная рассказом старухи.

— Век танцовщицы недолог, — продолжала та. — Но мне удалось продержаться десять лет. Свой последний канкан я станцевала в 55-м, когда тебя и на свете не было. А через месяц вышла замуж.

Она долго копалась в ветхом ридикюле, прежде чем извлечь на свет старый медальон: на фарфоровой пластине в паутине трещин был изображен мсье в шляпе, с усиками и тростью — ровно такими и представлялись Лидии французы тех лет.

— Мой Пьер, — с нежностью произнесла старуха. — Профессор Сорбонны. Мы объездили с ним всю Европу. Он был старше меня на двадцать три года, но это не помешало нам прожить душа в душу тридцать лет. — Она захлопнула медальон и спрятала обратно в сумку. — Пьер умер в 85-м, с тех пор я одна.

— А дети? — робко спросила Лидия Васильевна.

— Детей Бог не дал, — ответила старуха, кутаясь в шаль.

Поднялся ветер. Рассерженная стая ворон пролетела низко над головами и скрылась за колумбарием.

— С тех пор каждый день я гуляю по Пер-Лашез. Исключая, разумеется, тех дней, что провожу в больнице.

— И что, никого из родни у вас не осталось?

— Одна как перст! — Старуха откинулась на спинку и прикрыла глаза. — Я устала. Не задавай мне больше вопросов.

Лидия Васильевна сидела возле задремавшей старухи и перебирала эпизоды своей жизни. Конечно, ее судьба была не столь яркой и фееричной, как у этой эксцентричной русской парижанки. «Мулен Руж», путешествия по Европе, муж-профессор... Но вот в одиночестве они совпали. Ей хотелось расспросить старуху о том, как живется ей вдали от России, как удалось сохранить таким чистым русский язык, какие книги она читает и была ли знакома с Эдит Пиаф.

Ветер мягко ворошил кроны деревьев, баюкая и оберегая сон старухи. Лидия Васильевна поддалась его дремотному шороху и сама чуть было не уснула. Но, взглянув на часы, поняла, что рассиживаться нет времени. До самолета оставалось несколько часов, а нужно еще собраться. Может, Катрин уже ждет ее дома?

Старуха сидела, откинувшись и приоткрыв рот. Ее руки в перчатках придерживали на животе ридикюль. Воробей, присевший на спинку скамьи, сосредоточенно разглядывал серьги, словно собирался выклевать из них спелые ягоды камней.

— Извините, мадам, мне пора. — Лидия Васильевна коснулась руки старухи — та безвольно упала вдоль тела. — Мадам? — Женщина дотронулась до ее плеча.

Она стала трясти старуху, но сон ее был крепок, очень крепок. От страха у Лидии перехватило дыхание. Она вскочила и побежала по аллее, взывая о помощи, но кладбище оставалось безлюдным. Лидия Васильевна услышала рокот мотора, а потом и увидела давешнего уборщика с метлой.

— Там мадам плохо! — Она потащила его за рукав к скамейке.

Вскоре к скверу подъехали мигающие машины, лужайка заполнилась людьми. Они о чем-то спрашивали Лидию Васильевну, но та ничего не могла понять. Из черного автомобиля, подъехавшего позже других, вышел следователь — Лидия Васильевна с изумлением узнала в нем того самого мсье, что в первый парижский день помог ей разменять деньги.

— Опять влипли в историю? — спросил он серьезно. — Рассказывайте.

И она сбивчиво пересказала ему все, что произошло с ней на кладбище, не забыв упомянуть, что через четыре часа у нее самолет. Мсье задал несколько вопросов, сфотографировал ее паспорт и отпустил.

Лидия Васильевна не помнила, как выбралась с кладбища, как дошла до бульвара де Бельвиль, как оказалась в квартире. Ее без остатка поглотила история старухи, ее тихая, незаметная, красивая смерть.

На кухонном столе лежала записка: «Сожалею, что не смогу тебя проводить. Ключ оставь на столе. Счастливого пути! Катрин». Вот и всё.

Когда самолет отрывался от земли, Лидия Васильевна больше не закрывала глаза и не считала про себя. Ее не пугали ни грозы, ни турбулентные зоны. Что она везла с собой из Парижа? Портрет в тубусе. Засушенную вербену. Бережно собранные записки от Катрин. Память о русских парижанах и о странной старухе с Пер-Лашез...

Спустя две недели на имя Лидии Васильевны пришло заказное письмо со штемпелем Франции. На казенном бланке, составленном на двух языках, было написано:

«Мадам Лидия Васильевна Т., уведомляем Вас о части завещания Екатерины Федоровны де Лакруа (Демидовой), касающейся Вас персонально. Параграф 2, пункт 3: “Серьги с рубином и все украшения, исключая обручальное кольцо (список в приложении 2), а также квартиру, расположенную по адресу: Париж, бульвар де Бельвиль, д. 4, кв. 18, передать в собственность тому, кто проведет со мной последний час моей земной жизни, независимо от степени родства, гражданства и прочих формальных признаков (данное не относится к медицинским работникам, сотрудникам государственных и социальных служб)”.

Для вступления в право наследования надлежит прибыть в Париж лично не позднее 20 октября сего года».

Кроме официальной бумаги, в конверте лежало письмо от следователя:

«Уважаемая Лидия Васильевна!

Считаю необходимым прояснить для Вас некоторые детали. Смерть Е.Ф. Демидовой-де Лакруа наступила естественным образом, врачи констатировали остановку сердца. Завещание было составлено в 2008 году и с тех пор ни разу не менялось. Факт соответствия п. 2.3 завещания подтвержден показаниями служащих кладбища Пер-Лашез, а также записью с камер видеонаблюдения. Дело закрыто.

От себя добавлю: поступок мадам де Лакруа вполне в духе русских парижан. Можете считать это подарком судьбы! Что до меня — рад был знакомству. И позвольте наконец представиться: комиссар Андре Перро, или Андрей Иванович Петров, — на тот случай, если снова увидимся в Париже!»

Чужие письма

Термос был старый, китайский, с дутой стеклянной колбой и расплывшимся от частого мытья драконом. Он сохранился со времен дачных чаепитий, когда на одурманенной зноем и ароматом варенья веранде собиралась вся окрестная детвора, наслышанная о маминых пирожках с вишней. Почему термос, а не чайник? Мама считала, что в термосе крепче заваривается чай и дольше не остывает. А детям было все равно — они приходили на пирожки.

Лида аккуратно отвинтила мятую жестяную крышку, чутко следуя извивам полустертой резьбы, налила до краев чашку с невнятным голубым пятном на месте бывшего василька. Чашка, ровесница термосу, мельхиоровая ложечка с царапинами от гвоздя, которым пятилетняя Лида пыталась отчистить благородную чернь, — эти старые вещи из дома в Каменке были для Лиды тем самым мостиком, что соединяет человека с его прошлым. До Каменки — пять тысяч верст, до детства — треть века вспять...

Лида придвинула к себе коробку свежих, принесенных дежурным писем и стала быстро перебирать конверты, пока не нашла нужный. Знакомый почерк выводил: «Андрею Петровичу Василенко», — и добавлял в скобках: «(Лично в руки)». Но «лично в руки» не получалось: сперва с содержимым конверта должна ознакомиться инспектор Белозерцева, и только потом листок попадал в те самые руки. Лидия была цензором тюремных писем.

Эта редкая профессия досталась Лиде вместе с поздним замужеством. Супруг — Николай Павлович Белозерцев, начальник колонии, человек серьезный и основательный, — не знал, чем занять тоскующую по дому жену. В поселке из общественных мест, кроме тюрьмы, — фельдшерский пункт и почта. Школу закрыли, детей сотрудников колонии возили в райцентр на автобусе. Белозерцевой предлагали место учителя русского и служебную машину, но трястись по ухабам каждый день не позволяло здоровье. Своих детей у Белозерцевых не было. Выдержав без работы полгода, Лидия согласилась читать сочинения — только не школьные, а тюремные. Первое время она по инерции исправляла ошибки, но вскоре научилась не обращать на них внимания. Читать чужие письма было неловко, будто в замочную скважину подглядываешь, но Лида свыклась — однообразие текстов притупило в ней чувство вины. В письмах Белозерцева искала запрещенные темы, зашифрованные в словах и цифрах преступные замыслы, а с некоторых пор и ненормативную лексику (в тюремной переписке запретили употреблять мат — почти одновременно с разрешением использовать его в художественной литературе). Что-то она вымарывала, что-то показывала тюремному психологу, подозрительное передавала в оперативный отдел. Работа давно превратилась в рутину, отвлекающую, впрочем, от круговерти надоедливых мыслей. Но однажды в руки цензора попало странное письмо.

В то утро после ссоры с мужем из-за сбежавшего кофе она молча стерла с плиты бурую лужу, залила доверху старый термос и, отказавшись от машины, пошла на работу пешком.

Сизый, бесснежный ноябрь перекатывал по мерзлой земле сухие листья — уцелевшие обреченно дрожали на ветру, ожидая своей участи. По ту сторону железной дороги хмурился окоченевший без снега лес. Здесь мерзли все. Лида знала: как ни оденься — все равно замерзнешь. Климат такой. Вот и носила с собой термос.

Кивнув дежурному, Белозерцева прошла через КПП, поднялась по гулкой лестнице на второй этаж, открыла ключом выстуженный за ночь кабинет и после первой согревающей чашки чая погрузилась в привычную работу. В одном из писем жена заключенного Телегина бранила мужа за перепрятанные без ее ведома деньги. В другом — дочь жаловалась отцу на жадность отчима. В третьем — «заочная невеста» уговаривала своего «зайчика» потерпеть еще пару месяцев, не подозревая, что у «зайчика» еще две такие невесты в разных городах... Были в тюремных письмах перечни вложенных в посылки вещей, назидания хворающих родственников, требования дать развод и срочно жениться, оповещения о беременности, угрозы и обещания, просьбы и планы «новой жизни» после освобождения.

Отхлебнув из кружки, Лида привычным движением идеально отточенного ножа вскрыла очередной конверт.

«Дорогой Андрюша! Сынок! Я люблю тебя и горжусь тобой! — писала неизвестная мать. — Знай, ты поступил как настоящий мужчина. Твой отец сделал бы так же. Все мы в руках судьбы — твоя сила оказалась фатальной для негодяя. Но если бы ты прошел мимо, возможно, погибла бы та девушка, которую ты защитил. Я молюсь за тебя и прошу Бога простить твой невольный грех. И ты молись, сын».

Лида откинулась на спинку стула — такие письма не попадались ей прежде. Прочла обратный адрес: Белгород. Совсем недалеко от Каменки. Белозерцева стала читать дальше, но уже не так, как остальные письма:

«Сынок, твою тетрадку я нашла и уже переношу первые главы в компьютер. Не очень быстро это у меня получается — зрение плохое, да и руки непослушные стали. Кнопки все время путаю. Ну ничего, приноровлюсь. Ты можешь передавать мне рукопись в письмах, это разрешено. А я буду потихоньку перепечатывать. Не останавливайся, сынок, пиши! Этот год пройдет, жизнь продолжится...»

Белозерцева отложила письмо. Кто может простить человеку все без исключения грехи, включая смертные? Только любящая мать да Господь Бог. А ее, Лиду, и прощать теперь уж некому — мамы нет три года. И самой ей некого прощать...

Она потерла сухие глаза и набрала номер тюремного психолога.

— Федор Николаевич, у вас есть что-нибудь на Василенко из третьего отряда?

— Подождите минутку, сейчас гляну. — В трубке послышалось клацанье клавиш. — Ничего, только первичная беседа была. Василенко Андрей Петрович, 1970 года рождения, 109-я статья, осужден на год. Прибыл к нам две недели назад. Что-то в письмах не так? — В голосе психолога мелькнула озабоченность.

— Нет-нет, в письмах все в порядке. — Белозерцева запнулась, не зная, чем объяснить свой внезапный интерес. — Поговорите лучше с Телегиным, он жену без денег оставил.

— Хорошо, Лидия Сергеевна.

С того самого дня Лидия стала ждать писем. Но конверты летели только в одну сторону. Мать Василенко рассказывала сыну о Сонечке — взрослой, живущей отдельной жизнью дочери, передавала приветы от знакомых и друзей, делилась нехитрыми стариковскими новостями. И всегда приписывала в конце: «Я жду тебя, сынок. Я молюсь за тебя». Эта незамысловатая приписка часто доводила Белозерцеву до слез. Лида списывала их на усталость и нервы, стараясь заглушить сентиментальность домашними делами.

Тянулись последние ноябрьские дни, а снега все не было. Как-то раз за ужином Лида спросила захмелевшего от сытости мужа:

— Коля, скажи, ты мог бы из-за меня сесть в тюрьму?

— Это как? — Муж перестал жевать и отложил вилку. — Преступление в твою честь, что ли, совершить?

— Не специально. Ну, например, если бы ко мне пристали на улице, ты защитил бы меня?

— Кому ты нужна, старушка? — Муж покровительственно потрепал ее по плечу. — А что, пристают? — спросил, посерьезнев.

— А если б у нас дочь была и на нее напали бы хулиганы?..

— Опять ты за свое! — раздраженно перебил ее муж. — Ну нет детей — ну успокойся же, наконец. Кошку заведи, что ли...

— При чем здесь кошка? — расстроилась Лида. — Я о другом спрашиваю! Вот если человек по 109-й осужден.

— Ну? У нас два отряда таких. И что?

— Получается благородство наказуемо? Выходит, опасно проявлять истинно мужские качества, защищать слабых — можно и в тюрьму загреметь?

— В тюрьму попадают лишь те, чье благородство заканчивается смертью, — назидательно поднял палец Николай. — По неосторожности. А что это тебя вдруг уголовный кодекс заинтересовал? В юристы собралась? Или инструкций не хватает?

— Хватает, — отмахнулась Лида, собирая тарелки. — И все-таки, Коля, представь себе, что ты заступился за меня и нечаянно убил человека.

— Дура ты, Лида! Даже представлять не буду. Иди лучше поставь чайник. — Муж развалился на диване и взял в руки пульт от телевизора. — Ну, иди-иди, что смотришь? И завари в нормальном заварнике, а не в этом своем допотопном термосе!

К концу зимы на колючую от сухого мороза землю выпал скудный, похожий на пенопластовую крошку снег. А на стол Белозерцевой легло ответное письмо Василенко матери. Лида неожиданно разволновалась и, взрезая конверт, поранила палец.

«Мама, здравствуй! — писал заключенный. — Прости за долгое молчание — все не мог собраться с мыслями. Ты права, год пройдет, и жизнь продолжится — но какая? Если кому и нужна моя писанина, то только мне и тебе — время скоротать. Сонька все равно читать не будет. Не заставляй ее писать мне, ей это в тягость. А мне в тягость видеть ее тягость. Сама глаза не ломай за компьютером — это лишнее. Просто складывай письма в ящик, приеду — разберусь. Отправляю тебе две главы, больше не могу — вес конверта ограничен. Да и не пишется здесь...»

В конверт вместе с запиской была вложена стопка мелко исписанных тонких, почти прозрачных листов. Нужно ли их проверять по инструкции? — растерялась Лидия. Но спрашивать не стала, а читать в казенном кабинете не захотела — спрятала стопку обратно в конверт, а конверт, краснея и озираясь по сторонам, затолкала в сумку. Авось день задержки никто не заметит — да и что меняет один день?

Так у осужденного Василенко появился первый тайный читатель.

Читала Белозерцева ночами, под вой разгулявшейся зимы, запираясь в тесной кухне с клетчатым абажуром. Перед ней стоял термос с чаем: на случай, если увидит Николай, всегда можно сослаться на больное горло. А горло и вправду болело. Но больше горла болела душа, растревоженная записками незнакомого человека.

Рукопись Василенко бесконечно волновала Лиду. В ней он описывал свою жизнь, включая происшествие, из-за которого оказался в тюрьме. Главного героя звали Петр Васильевич Андреенко — эта нехитрая перестановка имен еще больше подчеркивала автобиографичность истории. От судьбы героя захватывало дух, авторские отступления отзывались в сердце тихим замиранием, после которых кровь начинала пульсировать даже в кончиках пальцев. Лида согревалась. Описания природы были живыми и точными, будто автор видел все, что происходило за глухими стенами колонии. Будто шел вместе с Лидой вдоль железной дороги, мимо леса и торчащих вразнобой путевых будок. А когда Петр Васильевич возвращался в детство — Лида вспоминала свои дачные каникулы, маму, чай на веранде и пирожки... Они мыслили одними категориями, видели мир одними глазами, любовались им, с горечью принимая его несовершенство. Язык Василенко был ясен и чист — Лида забывала порой, что читает письма арестанта, и только рукописные листки вместо сшитых в книгу печатных страниц возвращали ее в действительность. В тексте не было ошибок — зажатая в пальцах по привычке красная ручка оставалась часами висеть над скользящей строкой. Белозерцева откладывала ее в сторону и видела рубчик на среднем пальце, напоминавший ей о школьном, а потом и об учительском прошлом. Безвозвратном...

«Можно ли вернуться в прошлое? — Петр Васильевич мерил шагами узкое пространство между зарешеченным окном и дверью камеры. — Глупый вопрос! Тогда стоит ли о нем думать? Пережевывать ошибки? Винить себя в том, что изменить уже нельзя?»

Лида отложила листок в сторону, размышляя вместе с героем.

«А если ничего уже не изменить — откуда берется эта изматывающая тоска? Почему мы храним предметы из прошлого, надрывая тем самым сердце, держа перед глазами напоминание о быстротечности и необратимости бытия?»

Лида перевела взгляд на термос, линялую чашку с остывшим чаем.

Дочитав очередные главы, Белозерцева складывала листки в конверт, а наутро возвращала письмо в общую стопку проверенной корреспонденции. И с нетерпением ждала продолжения.

Шли неделя за неделей. Миновала зима. Первые приметы грядущей весны в виде плачущих бородатых сосулек по углам тюремных корпусов появились сначала в рукописи Василенко, а потом и в жизни. Повествование обрастало персонажами, сюжет ветвился, подобно молодому деревцу яблони. И вот в одной из глав появилась новая героиня:

«Она пришла домой усталая. Скинула в прихожей пальто, вдела ледяные ноги в тапки. Дом был пуст. Так же пуста была ее душа...»

— Лида, ты дома? — позвал, нарушив пустоту, Николай.

— Да.

— Что с тобой происходит? В последнее время ты сама не своя. — Белозерцев с укором смотрел на жену, жуя на ходу бутерброд с колбасой. — Ладно, грей ужин.

— Я уже много лет сама не своя, — тихо ответила Лида, но муж уже ушел.

Из комнаты доносился громкий звук футбольного матча.

Мысль о побеге пришла двадцатого апреля, в годовщину смерти мамы. С утра Лидия отправилась в райцентр — сначала в церковь, потом на рынок. Повез ее Володя, личный шофер Белозерцева. Ближе к обеду выехали обратно в поселок. Но на полпути раздался звонок, после которого Володя, бегая глазами по обшивке салона, вспомнил о каком-то важном поручении Николая Павловича. Возвратились обратно, чтобы забрать на почте тугой пакет тюремных писем, которые обычно доставлял почтальон. Лидия Сергеевна внутренне сжалась: неужели ее рассекретили?

Письма Василенко теперь уходили дважды в неделю. Роман бурлил, приближаясь к кульминации. Белозерцева потеряла бдительность и однажды оставила стопку листов на кухонном столе. Вдруг Николай увидел их? Как теперь объясниться? Что сказать?

Но тревожилась Лидия Сергеевна не о том. Истинная причина была до слез банальной. Когда они с Володей заносили пакеты с покупками в квартиру, вдруг повеяло ландышем. Тонкая душистая волна коснулась щеки Лиды и растворилась за спиной. Тапочки стояли носками к двери, а не наоборот, как оставляла Лида. Дверь в ванную была приоткрыта, полотенце валялось на полу. Муж вышел из комнаты, свежий и довольный, завязывая на ходу галстук гражданского костюма.

— К Семибратову вызвали, — пояснил он замершему на пороге водителю. — Сейчас и поедем. — А ты все в трудах и в трудах, аки пчела, — ласково заговорил Николай, торопливо чмокая жену в щеку. — Что празднуем? — спросил, взвешивая на руке тяжесть пакета.

— Маме четыре года, — выдавила Лида в глухую спину, застрявшую на миг в дверном проеме.

— А-а-а, ну ладно. Вечером буду.

Хлопнула входная дверь. Лидия медленно, ощупывая стену, побрела в спальню. Широкая, крытая атласным покрывалом кровать, достаточно просторная для того, чтобы в ней спали порознь, не касаясь друг друга, два давно ставших чужими человека, высилась брачным надгробием посреди комнаты. Лида механически выдвинула верхний ящик тумбы — среди вороха мужских мелочей лежала блестящая заколка с застрявшей в ней тонкой каштановой нитью.

Выходит, все так и есть. Намеки сослуживиц, косые взгляды дежурных, а она — Лидия Белозерцева — упрямо не замечала их, считая себя выше тюремных сплетен. Или не желала замечать? С удивлением Лидия Сергеевна не обнаружила в себе ни жгучей обиды на мужа, ни ревности, ни горечи обманутой любви. Думать об измене было противно и вместе с тем облегчительно — ведь теперь у нее появился веский повод уйти. Вот только куда?

«Куда теперь?» — думала она, стоя возле окна. Дома ее никто не ждал, но дом был, хоть и далекий, и этого достаточно, чтобы к нему стремиться. А здесь — лишь временное общежитие для отчужденных, оторванных от мира людей. Одно слово — тюрьма.

За что же цеплялась она все эти годы? За статус замужней женщины, доставшийся ей на четвертом десятке? За слепую надежду иметь детей, угасшую вместе с чахлым подобием любви? За расстояние в тысячи верст, оправдывающее ее отсутствие там, где ей надлежало быть? За чувство вины перед матерью, к которой приехала лишь за день до смерти, фактически убив ее «по неосторожности»? Щит объективных причин, неодолимых обстоятельств, которым она защищалась всю жизнь, на поверку оказался не прочнее картонки. Но теперь ничто не держало ее здесь...

В день объявления амнистии на стенде колонии вывесили списки освобождаемых. Такие же разослали во все службы, включая кабинет цензора. В перечне фамилий Белозерцева нашла Василенко А.П. Срок ему сократили на треть, датой освобождения назначили 11 июня. Значит, через пару недель история будет окончена. Лидия нисколько в этом не сомневалась, она чувствовала — развязка близка.

Вернувшись домой с новыми главами в конверте, Лида, не включая света, прошлась по квартире, в которой прожила девять лет. Щуплый, сумеречный свет заложил усталые тени в комнате, казавшейся сейчас грубой декорацией к посторонней жизни. Все здесь так и осталось чужим: тихие кресла, бокалы в серванте, низкая, будто вбитая в пол мебель.
Лидия распахнула шкаф, но вечер уже сгустил краски — одежда темнела в платяном саркофаге понуро и обреченно, ссутулив плечи, пригнувшись под грузом воспоминаний. Поколебавшись, Лида захлопнула дверцу и пошла на кухню готовить ужин. Она не уедет, пока не дочитает рукопись Василенко.

Последнее письмо попало к ней в руки за день до освобождения.

«Мама, здравствуй! Объявили амнистию, через три дня я буду дома. Так что это письмо, скорее всего, получу сам. Встречать меня не надо...»

Лида не стала дочитывать. Забрала домой вместе с последними главами. Времени было в обрез. Чемодан она собрала еще вчера и спрятала под кроватью. Ничего не стала брать. Кое-что из одежды, несколько книг, термос и кружка — вот и весь багаж. Билет до Каменки лежал в сумочке вместе с документами и зарплатой за май. С Николаем Лида решила объясниться запиской — так спокойнее. И заявление об уходе оставит ему же — зачем сор из избы выносить? Он все устроит.

Надо было как-то пережить сегодняшнюю ночь, не выдать себя. Но Николай ночевать домой не пришел, известив запоздалой эсэмэской о срочной командировке в Барнаул. Участь Лиды была предрешена.

Оставалось одно — дочитать рукопись. Дрожащими руками Лидия развернула листы, но они оказались пусты. Просто белая бумага, аккуратно сложенная по размеру конверта. Лида бросилась перечитывать письмо Василенко матери, но ничего интересного там не обнаружила. Отдельно от письма и белых листов выпала записка:

«Здравствуй, мой добрый читатель!

Я понимаю твое замешательство, когда вместо развязки — чистые листы и никаких точек над “i”. Но ведь эти точки ты можешь расставить сам? Эпилога не будет. Случится завтрашний день, который — даже один! — может изменить все последующие. Можно ли вернуться в прошлое? Нет. Но можно вернуться в настоящее! Лишь бы это было стоящее настоящее. Без картонных щитов, привычного холода и пустых иллюзий...»

Всю ночь Лидия не сомкнула глаз. А утром сняла с руки кольцо, придавила ключом записку для Николая и, тихо притворив за собой дверь, отправилась в свое настоящее.

В тот же час из ворот колонии вышел неприметный человек в темной не по сезону куртке и, вскинув рюкзак на плечо, пошел к ближайшему полустанку.

На перроне Лида увидела грубо крашенный синим почтовый ящик с паутиной у прорези и сунула в него освобожденное от чистых листов письмо.

Василенко и Белозерцева ехали в одном поезде тысячи километров вдвоем, одни в пустом вагоне. Они возвращались домой. На свободу. В настоящее...

Букет для любимого зрителя

— Только не говорите Гале, что я люблю маму! — всхлипывала девочка, размазывая по щекам концертный грим.

— Да что с тобой, Лизонька? Какой Гале? О чем ты? — Руководительница детской танцевальной студии «Ромашка» Алевтина Петровна была в отчаянии: через пять минут их выход, а главная солистка коллектива Лиза Вертинская плачет навзрыд.

В руке девочка сжимала розовый телефон, по которому только что кто-то позвонил, — и вот истерика. Алевтина Петровна догадывалась, что в семье Лизы не все гладко: на кружок ее приводила бабушка, забирал отец — военный с непроницаемым лицом и суровой складкой меж бровей. Но чаще и забирала тоже бабушка.

Смолкли аплодисменты, за кулисы со сцены повалили дети из хора. Девочки-танцовщицы испуганно толпились вокруг руководительницы, пока та успокаивала солистку. Ведущая, шурша тафтой, снова взошла к микрофону: «А сейчас приглашаем на сцену победителя кремлевского фестиваля, дипломанта конкурса “Щелкунчик”, многократного призера...»

Лиза перестала плакать, крепко, по-взрослому высморкалась в протянутый Алевтиной Петровной бумажный платок и послушно подставила лицо под быструю кисточку гримерши. Заиграла музыка, и девочки в установленном хореографией порядке поскакали на сцену. Алевтина Петровна облегченно вздохнула.

Она повертела на ладони маленький розовый телефон с брелоком-сердечком и, мучимая угрызениями совести, открыла журнал звонков. Разговор, так расстроивший девочку, длился всего две минуты. Буква «М» с точкой — имя абонента. «Ладно, надо будет с бабушкой Лизы поговорить, — решила Алевтина Петровна, — но это потом». Она отодвинула край тяжелой от пыли багрово-бархатистой занавеси и стала наблюдать за выступлением воспитанниц, отбивая ногой ритм.

Галина Сергеевна сидела в первом ряду и снимала танец внучки на смартфон. Каждый раз, глядя на девочку, она испытывала смешанные чувства: с одной стороны, ее злило фотографическое сходство той с матерью, с другой — радовало равнодушие, которое Лиза проявляла в редкие часы свиданий с родительницей. Где-то в глубине души она все еще ревновала внучку к непутевой своей дочери, но была уверена, что со временем девочка окончательно разберется, что к чему, и поймет, что истинная мать не та, кто родила, а та, кто вырастила и воспитала. С зятем Максимом в отношении Лизы у них было полное единодушие: самая престижная школа, самые лучшие учителя и репетиторы, самые дорогие наряды. Все только самое-самое. А раз так — не место в Лизиной жизни матери-кукушке, которая ни пирог испечь не может, ни в зоопарк лишний раз не сводит — все работа, работа... Не говоря уже о кружках. Их было три. Помимо танцевальной студии «Ромашка» — куда, кстати сказать, брали далеко не всех, но Галина Сергеевна подключила свои связи, и Лизу взяли, даже сделали солисткой, — были еще занятия фигурным катанием во Дворце спорта и Школа юных моделей. Плюс индивидуальные уроки английского. Язык плохо давался Лизе, но Галина Сергеевна уже договорилась насчет летнего лагеря имени Гарри Поттера, в котором, по убеждению Жанны Альбертовны, все должно сдвинуться с мертвой точки. Удовольствие не из дешевых, но чего только не сделаешь ради будущего девочки. Внучка платила ей той же монетой: была ласкова, послушна, откровенна — рассказывала без утайки все, о чем расспрашивала бабушка, которую по ее просьбе называла просто Галей. Ну, Галя и Галя! Кому какое дело, кем она приходится девочке — бабушкой, мамой или тетей.

— Не расстраивайся, Лизочек! — говорила Галя по вечерам, расчесывая мягкой щеткой длинные волосы девочки. — Я не брошу тебя, как твоя мама. Ну не повезло тебе с ней — что теперь делать? Зато у тебя есть я и папа. Я и папа... — Галя мечтательно уводила взгляд куда-то в сторону. Рука со щеткой замирала в воздухе.

— А мама меня любит? — робко спрашивала Лиза, забившись под одеяло.

— Ну, раз она тебя бросила — как она может тебя любить? — приводила железный довод Галя.

— А она меня насовсем бросила? — уточняла девочка, стараясь придать крепости своему голосу.

— Ты же видишь — мы давно живем втроем: ты, папа и я. Разве здесь есть кто-то еще? — начинала сердиться Галя.

А когда она сердилась, Лизе становилось совсем одиноко и неуютно.

— Завтра после фигурного катания пойдем с тобой в кафе-мороженое. — Смягчившись, Галя потрепала девочку по подбородку. — Ты какое будешь? Фисташковое? В прошлый раз тебе очень понравилось.

Лизе хотелось сказать «шоколадное», потому что именно шоколадное они ели с мамой в тот единственный выходной, когда Галя уезжала к сестре в Калугу и папа разрешил им встретиться. Но вместо этого она послушно ответила:

— Да, фисташковое.

— Отлично! Я рада, что даже в этом наши вкусы совпадают, — обрадовалась Галя. — Ну, отдыхай, детка! Доброй ночи!

Она выключила ночник и наклонилась над подушкой Лизы, чтобы поцеловать ее перед сном. Девочка зажмурилась изо всех сил и представила, что это не Галя сейчас наклоняется над ней, а мама. У мамы были мягкие, теплые руки, от нее пахло утренней подушкой и немного шоколадом. Это то, что Лиза помнила и не могла забыть, как ни старалась. Эти запахи и прикосновения никак не вязались с тем, что мама ее бросила. В глазах привычно защипало. Девочка замерла, затаив дыхание, чтобы Галя не заметила и не стала расспрашивать, как всегда, и не выудила из нее в конце концов признание, что мама ее плохая и она ни капельки по ней не скучает. После таких слов Лиза долго не могла уснуть. Ей было стыдно перед мамой. Но и Галю тоже обижать не хотелось.

Скользкая от крема щека коснулась лица девочки, острый ноготь больно задел за ухо, но Лиза промолчала, притворившись спящей.

Танец подходил к финалу. Алевтина Петровна улыбалась, радуясь блестящему выступлению своих «ромашек», ее нога по-прежнему отбивала ритм. Лиза Вертинская безупречно исполнила все сложные па, даже лучше, чем на генеральном прогоне. Молодец, девочка, собралась! Теперь, после этого концерта, можно рассчитывать не только на грамоту, но и на гастроли, а если повезет — то и на фестиваль в Белграде. Оставался завершающий проход, в котором юные танцовщицы кружатся, как бы заводя одна другую. Солистка запускала это заразительное вращение в сложном затакте. И тут важно было не ошибиться с моментом. Но ближе к концовке Лиза стала вдруг рассеянной, начала озираться по сторонам, потеряла темп, а за ней и другие девочки замедлились. «Кого она высматривает в зрительном зале? — не могла понять Алевтина Петровна. — Бабушка — вот она, в первом ряду. Лизин отец находится сейчас в горячей точке. А если бы он и был здесь, то сидел бы рядом с Галиной Сергеевной».

— Раз, два, три, четыре! Темп, темп! — стала громко считать Алевтина Петровна, отбивая ладони в попытке восстановить ритм.

Но Лиза ее не слышала. Вяло, будто на последнем дыхании, она закрутила финальное вращение, опоздав на полтора такта. Девочки вразнобой закружились следом. Зрители начали дружно прихлопывать — похоже, никто, кроме Алевтины Петровны, не заметил сбоя. Хотя нет — Галина Сергеевна заметила.

Галина Сергеевна замечала все. И запоминала, а когда требовалось, распаковывала ячейки памяти, удивляя окружающих подробностями — отчасти сохраненными, отчасти выдуманными, но разницы никто не видел. Когда ее дочь впервые взбрыкнула в девятом классе, ослушавшись мать, Галина Сергеевна сочла это предательством. Но первым ее предал муж, бросив одну с трехлетним ребенком на руках, не объяснившись, не оставив ни рубля. Двадцать с лишним лет она растила дочь, пожертвовав ради нее всем, включая личную жизнь. Двадцать лет в одиночку тянула лямку. Двадцать лет покоряла чужой, неприступный город, в точности как героиня любимого фильма. И тоже не верила слезам. Ничьим. От дочери и требовалась-то взамен лишь капелька уважения: помолчать, согласиться, уступить — только и всего. Но нет — дочь выросла норовистой, все делала по-своему, наперекор. Зачем отца искала? Что он сделал ей хорошего? Почему вместо юрфака в акушерки пошла? Даже в мелочах настаивала на своем. Вот и живи теперь как знаешь!

Галина Сергеевна вспомнила безобразную сцену с криком, слезами и битьем тарелок. Ворох вываленной на пол одежды, который она топтала, пинала ногой. «Неблагодарная тварь!» — слышала она визгливый голос. И другой, хриплый: «Дай мне жить своей жизнью!» Зять в это время был в командировке, Лиза — в садике. После ссоры дочь ушла, а Максим остался. Как и подобает мужчине, он был слишком занят, чтобы разбираться в женских склоках. Галина Сергеевна объяснила уход дочери ее вечной загруженностью, бессменными дежурствами в роддоме. Дескать, карьеру делает, на семью наплевать. Наплела что-то про служебный роман для вящей убедительности. Максим вдаваться в подробности не стал. Побыв три дня дома, снова уехал на службу. А когда вернулся — все изменилось. Галя похудела, сделала новую стрижку и перманентный макияж. Волевым решением она оставила свою пожизненную бессрочную самозанятость и начала жить на дивиденды. Да и Максим неплохие деньги домой приносил. Галя обстирывала и обглаживала зятя с нерастраченной силой, выбирала ему галстуки и костюмы, готовила борщи и пельмени. Могла и стопку поднести после напряженного дня, и массаж шейно-воротниковой зоны сделать. И разумеется, помогала растить Лизу. Она чувствовала своим бабьим нутром, что жизнь подбросила ей еще один, возможно последний шанс быть наконец счастливой. Жить семьей. Быть кому-то нужной, желательно незаменимой. В том, что Галя стала незаменимой для Лизы, сомнений не было. Оставался Максим, но об этом она старалась не думать — всему свое время!

Уж из внучки-то она сумеет сделать человека! Уж Лиза-то ее никогда не бросит, не предаст. Пройдут годы — спасибо скажет за ее требовательность и прозорливость, за щедрые инвестиции в разностороннее развитие. И танцевать будет, и по подиуму ходить, и на коньках кататься, и на английском свободно говорить. «Может быть, на будущий год добавить этикет? — задумалась Галина Сергеевна. — Девочка ведь должна уметь вести себя в приличном обществе», — а в том, что Лиза будет вращаться только в приличном обществе, не в пример своей упертой матери, Галина Сергеевна нисколько не сомневалась.

Грянули аплодисменты, выбив из головы размышления о Лизином будущем. Номер «Ромашек» завершал концерт, и теперь все участники выходили на сцену для общего поклона. Галина Сергеевна снова включила смартфон, чтобы запечатлеть торжество момента и отправить видео Максиму. Алевтина Петровна шепнула ей перед концертом, что Лизу наградят. Так и случилось. В числе избранных счастливчиков Лиза получила из рук пухлого чиновника диплом в золоченой рамке и грузный букет. Тонкие детские руки поникли под тяжестью подарка. Когда отговорили спонсоры и почетные гости, ведущая в тафте, задорно тряхнув лаковыми кудрями, предложила награжденным передарить свои букеты самым любимым зрителям, находящимся сегодня в зале. Лиза вздрогнула.

Галина Сергеевна приосанилась и поправила прическу. Вот она — минута триумфа! Затрубили фанфары. Ребятишки один за другим стали спускаться в зал, телекамеры ловили растроганные лица родителей и выводили их на большой экран у сцены. И только Лиза стояла одна в слепящих лучах рампы — потерянная, оцепеневшая, неловкая. По ее щекам текли слезы. «Это от избытка чувств, — догадалась Галина Сергеевна. — Наверное, сама поняла, что оплошала сегодня с финальным вращением, боялась, наверное, что заметят». Но нет, не заметили (Галя не в счет). А если и заметили — то простили. И потом, дипломы были подписаны задолго до вручения, ее оплошность ни на что не влияла.

Вязко тянулись минуты, а Лиза все стояла посреди сцены. И уже Алевтина Петровна подошла к растерянной девочке и указала рукой на первый ряд, в котором сидела нарядная бабушка. Но только Лиза не спешила спуститься к ней, а все высматривала кого-то в толпе у дверей. Наконец, словно очнувшись, девочка рванулась в зал. Но побежала она не к Гале, уже распахнувшей навстречу свои объятия, а куда-то вдаль, к видному только ей зрителю. Галина Сергеевна привстала от неожиданности, не веря собственным глазам. Смартфон выскользнул из рук в бархатное кресло и звонко шлепнулся на пол.

— Мама, — беззвучно, одними губами произнесла Лиза, уцепившись взглядом за родное, но уже стирающееся в памяти лицо. — Мамочка! — хрипло позвала она окрепшим голосом и побежала быстрее, путаясь в чьих-то ногах, фалдах, любопытных взглядах. Тяжелый букет бился о колени, шурша целлофаном, оставляя в проходе скользкие лепестки.

Телекамера спешила за девочкой следом, бесцеремонно высвечивая, выставляя на всеобщее обозрение боль и радость, отраженные на детском лице.

Вот он — самый любимый ее зритель в сегодняшней зале и в целом мире. Любимая, далекая и желанная, стоящая в тесном проходе мама. Любимая, невзирая ни на что.

Когда полчаса назад мама, зашифрованная в телефоне под буквой «М», позвонила Лизе и сказала, что придет на концерт, девочка ответила сначала заученными словами Гали: «Не надо. Я не нуждаюсь в этом». Но чужие, произнесенные пересохшим ртом, холодные фразы разбились о мамин голос.

Девочка бежала по проходу, боясь обернуться на Галю: ведь тогда пришлось бы отвернуться от мамы. А она не могла этого сделать. Потому что опасалась потерять ее из виду навсегда. За эти несколько мгновений, наполненных грохотом труб, гулом чужих голосов, дробью сердца, Лиза простила маме все. И то, что та ее бросила, и что живет вдали от них с папой. Девочка забыла одинокие выходные, мокрую от слез подушку и дождливые вечера, проведенные с куклой, названной маминым именем. Она не хотела ничего знать о том, что мама плохая и не думает ни о чем, кроме своей работы. Ей не нужны были ни зоопарк, ни фисташковое мороженое, ни летний лагерь под Лондоном. Лизе нужна была только мама, ее мама с теплыми ладонями и запахом шоколада по утрам.

Прошел год. Семья Вертинских перебралась из просторной квартиры Галины Сергеевны в пригород. Лиза оставила престижные кружки и записалась в клуб помощи бездомным кошкам. Папа научился сам выбирать галстуки и готовить пельмени. Мама перестала скрываться за буквой «М» и бояться, что бабушка навсегда отнимет у нее Лизу.

И никто уже не вспоминал то время, когда, опасаясь кого-то обидеть, они теряли что-то очень важное. Стремясь к компромиссу — упускали решительный момент. Стараясь быть хорошими — становились несчастными.

А Галя... Галя по-прежнему все замечала и все помнила. Ее список предателей пополнился двумя новыми именами. Но она не теряла надежды стать для кого-то единственной и незаменимой.

Варежка

Изабелла Петровна была женщиной умной, образованной, всеми уважаемой. Природа не обошла ее ни красотой, ни талантами. Ей никто не давал больше шестидесяти, хотя она давно переступила порог восьмого десятка. Но до сих пор закрашивала седину, держала гордо спину и не выходила из дому без яркой помады на губах.

Изабеллу Петровну ценили в трудовом коллективе, где она проработала двадцать пять лет, дослужившись до начальника отдела. При выходе на пенсию вручили путевку в Сочи (между прочим, не каждый пенсионер НИИ удостаивался такого подарка — в ходу были часы да утюги).

Изабеллу Петровну всегда окружали подруги, среди которых были и весьма выдающиеся. Например, оперная певица Регина Калмыкова, с которой они познакомились в санатории. Изабелла Петровна много лет ходила потом в музыкальный театр по контрамарке, сидела на приставном стуле и знала наизусть весь репертуар. Или взять диктора рижского телевидения Эмилию Сергеевну, которая дружила с женой Раймонда Паулса. Однажды Эмилия пригласила Изабеллу к себе в гости в Ригу на католическое Рождество, пообещав познакомить с маэстро, но некстати прорвало батарею, и поездку пришлось отменить.

Изабелла Петровна прекрасно читала стихи, особенно любила декламировать под рояль. Однажды с поэмой «Мцыри» она выиграла городской конкурс чтецов, была награждена почетной грамотой и билетом в Останкино, на запись «Голубого огонька». Видела своими глазами Льва Лещенко и Софию Ротару. Полдня пила шипучку, слушала выступления и по команде ассистента кидала серпантин. После записи в Останкине были Третьяковская галерея и ГУМ. Словом, культурная жизнь Изабеллы Петровны была яркой и насыщенной.

Вот только с дочерью не повезло. И в кого только такая уродилась? Не иначе в отца, в светлаковскую их породу. Дочь Таня с детства была дерзкой и колючей. Прекрасным не интересовалась. На лицо — так себе: носатая — в отца да в тетку Дусю, глаза — дедовы, от Изабеллы только волос густой достался, да и то поседела рано, как и все Светлаковы. Краситься дочь не умела, на просьбы матери замазать прыщи огрызалась. Одевалась как придется. Не было в ней ни женского шарма, ни грамма кокетства. Правда, училась всегда на одни пятерки, а потом важные посты занимала — хоть чем-то можно было гордиться Изабелле Петровне. Зато гонору у Татьяны! Все всегда делала по-своему, наперекор ей. А в последние годы и вовсе отвернулась — не звонит, не заходит, не интересуется ни здоровьем, ни культурной жизнью матери. Как чужая. Впрочем, чужой она стала еще раньше, когда стала заступаться за отца — неотесанного невежу, с которым промаялась Изабелла Петровна без малого полвека. А как помер отец — так и вовсе замкнулась на все замки, будто и нет у нее родной матери.

Изабелла Петровна развернулась в кресле и, не вставая, достала с полки новый сборник кроссвордов. Щелкать кроссворды было ее любимым развлечением. Именно в этом занятии открывалась вся глубина ее эрудиции, вся мощь незаурядной памяти. Ну и о медицинских показаниях она не забывала — ведь известно, что интеллектуальная деятельность вроде разгадывания кроссвордов отличная профилактика болезни Альцгеймера и прочих проявлений старческого слабоумия. Покойный муж отмахивался от ее советов — и вот результат: на склоне лет стал нелюдимым, как бирюк, не спал по ночам, заговаривал сам с собой да людей в парке пугал своими ужимками. Хоть кол на голове теши! Но теперь тесать кол было не на ком.

Не успела Изабелла Петровна вставить шестым по горизонтали слово «телефон», как аппарат на тумбочке громко затрещал.

— В филармонию пойдешь? — с ходу спросила Нина, ее товарка по культпоходам. — Мне Светлана Игоревна четыре билета обещала.

— Разумеется. — Изабелла Петровна никогда не отказывалась от возможности бесплатно насладиться классической музыкой. — А кто еще идет?

— Марина с мужем, — ответила подруга.

— Так он же у нее глухой на оба уха и после инсульта еле ходит? — удивилась Изабелла Петровна.

— Да, знаю. Но говорит, только с ним или не пойдет вовсе. Слушай, а может, Татьяне своей предложишь?

— Таньке-то? Что ты! Ее не дозовешься, она занятая! К матери дорогу совсем забыла, — размотав шнур и уютно устроившись в кресле, Изабелла Петровна оседлала любимую тему. — Начинаю рассказывать ей что-то, а она только «да» или «нет». Все некогда ей. Как про отца заговорю — так и вовсе «кошки в дыбошки». И за что мне такое мучение? Вот уродилась-то дочка — врагу не пожелаешь! У всех дети как дети, а у меня... — Она закатывала глаза и переносилась в ту самую весну с бескровным небом и тонкими стебельками бледных тюльпанов, зажатых в руке Толика.

«Белла, Беллочка, рыжая белочка, — бормотал он, узнав о случайной беременности. — Оставь ребеночка, я буду лучшим отцом в мире!» Стоял на коленях, умолял, плакал, обещал звезды с небес, только бы Белла аборт не делала. Уговорил. Оставила. И что? Полюбуйтесь, что получилось! Вся жизнь после этого пошла наперекосяк. Звезд Изабелла Петровна от мужа так и не дождалась — да и что ждать от неудачника? Поспешно расписались, пока не было заметно живота. А летом сыграли свадьбу — в деревне, у Толиковой родни. Ну как свадьбу? Нагнали самогонки, закололи поросенка. Поставили под старыми яблонями столы, настелили лавки да посуду по соседям собрали. Гармонь и бубен. Вот и вся свадьба. Из гостей — Толикова мать, сестра Дуська и Лешка, деревенский сосед, он же свидетель. С Беллиной стороны, кроме дядьки и нескольких институтских подруг, никого не было. Зинаиду Николаевну Белла не пригласила принципиально. Она и матерью-то ее перестала называть, как только узнала, что та ей и не мать вовсе, а так только, опекунша. Понятное дело, опеку взяла под напором мужа-фронтовика — родного Беллиного дядьки. Своих детей у них не было. Но паспорт с чужой фамилией, выданный на совершеннолетие, все расставил по местам. Обида на Зинаиду Николаевну, тлевшая долгие годы, получила документальное обоснование, обросла новыми колючками. После выпускного Белла собрала чемодан и уехала учиться в Самару. Не писала — да и с какой стати писать чужим людям? Вернувшись, поставила перед дядькой вопрос ребром: или я — или она (имея в виду мачеху). Дядька долго решал, но так ничего и не решил. Умер от старой фронтовой раны за месяц до родов. Сразу после похорон Зинаида Николаевна молча перебралась к сестре, оставив квартиру молодым. И Белла стала считать себя отныне сиротой.

Ровно в середине зимы родилась Тата. Дурацкое прозвище, данное дочке мужем, выводило Изабеллу из себя. Еще больше злила его внезапная нежность к малышке. «Таня», — поправляла она, туго пеленая крикливую, худосочную девочку с оттопыренными ушами. Но Толик лишь улыбался, стелил в коляску стеганое одеяльце и уходил со своей Татой в парк. Белла дулась, но недолго. Ставила пластинку Вивальди, наряжалась перед зеркалом, утягивая шелками располневшую фигуру, со вкусом красила ресницы и шла с незамужними подругами в «Шоколадницу».

Дочь росла гадким утенком — худой и нескладной. Вечно сутулилась, за что частенько получала от Беллы хлесткие напоминания по острым, торчащим вразнобой лопаткам.

— Девочка должна ходить гордо, нести себя как хрустальную вазу! — наставляла Изабелла, показывая на себе пример правильной, горделивой осанки.

Но Тата, упрямица, стоило только матери отвернуться, снова вжимала голову в плечи и плелась на полусогнутых ногах во двор, играть в классики. Или запрется у себя в комнате с книжкой и ничего не слышит — не дозовешься! А иной раз глянет исподлобья — чисто тетка Дуся, аж оторопь берет! Если бы Изабелла Петровна только знала, что в роду у Светлаковых есть психбольные, — ни за что бы не поддалась на уговоры Толика. Но что теперь говорить!

Однажды, когда Татьяна еще училась в институте, Изабелла Петровна взялась как-то разбирать ее письменный стол. В нижнем ящике, среди старых конспектов обнаружила тонкую пачку перехваченных резинкой писем. Все они были адресованы отцу, когда тот лежал в больнице с сердцем. Дрожа от нетерпения, мать вскрыла первое, что попалось под руку, и сразу наткнулась на приторное сюсюканье. «Дорогой папочка, — писала дочь, — ты, главное, ни о чем не волнуйся. Я тебя очень люблю. Тетю Дусю я обязательно навещу...» — и все в таком же духе. Остальные письма полны были тех же слащавых признаний. И это писала Танька, от которой слова доброго не дождешься! К тому же выяснилось, что она знается не только с психической Дуськой, но и с Зинаидой Николаевной, тайком шляясь к той в гости. Выходит, отец со своей родней и чужая бабка ей дороже родной матери?!

Изабелла хотела порвать письма, но взяла себя в руки. Затаила обиду. На дочь за то, что та, оказывается, способна на телячьи нежности. На мужа, которому они достаются. На их общую тайну, существовавшую помимо нее, на подпольное чувство — незаслуженное, неправомерное, неподвластное ее воле. Уж она-то себе цену знала! Но отчего-то эти двое не считались с ее самооценкой. И вообще ни в грош ее не ставили! Следом накатила обида на судьбу за все унижения, предательства, за неоцененную ее жертвенность. Изабелла Петровна почувствовала себя горько и подло обманутой.

Когда вернулся с работы Толик, первым делом потребовала объяснений у него. Но тот лишь привычно махнул рукой и отправился на кухню чистить картошку. Через десять минут на плите зашкворчало, он вышел розовощекий, миролюбивый — видно, где-то уже приложился! — полез обниматься и признаваться в любви.

Танька — та, наоборот, зыркнула зверем и заперлась в комнате. Ни слова не сказала в свое оправдание. Но после этого ни разу Изабелла Петровна не могла отыскать ни листочка личного. А потом и вовсе появились компьютеры, и Татьянина жизнь стала для нее непроницаемым черным ящиком. Впрочем, дочь никогда не отказывала матери в ее просьбах о помощи: отвезти, привезти, купить, забрать — это пожалуйста. Но делала все без огонька, бесчувственно, точно робот. А Изабелле Петровне требовалась любовь. И дочерняя нежность, положенная ей по праву кровного родства.

Несколько раз Татьяна писала матери письма, но Изабелла Петровна на них не отвечала. «Что толку? Зачем связываться с больными людьми?!» — думала она, читая торопливые, плачущие навзрыд строки. Совершенно же ясно, что подобный бред мог написать лишь человек не в себе. Танька таковой и была. Как и папаша ее на старости лет. Видимо, Дуськины гены как-то передались по кривой в Толиков род. Эх, природа-мать!

Лишь культура, книги и интеллектуальное общение спасали Изабеллу Петровну от скуки и примиряли с несправедливостью судьбы. Да еще сериалы по телевизору, уносящие в дальние дали, да кроссворды, да подруги, которым в любое время можно было рассказать о своем сиротстве, о постылом муже, отнявшем лучшие годы ее жизни, о Танькиной неблагодарности. Тем и утешалась.

В третьем часу ночи зазвонил телефон. Изабелла Петровна убавила звук телевизора и, путаясь в полах халата, поспешила в коридор. Кто бы это мог быть в такой час?

— Не спишь? — спросил глухой, отдаленно знакомый голос.

— Кино смотрю, — механически ответила полуночница. — Кто это? — Рука, сжимающая трубку, дрогнула.

— Белла, ты что, не узнаешь меня? — удивился собеседник по ту сторону провода.

— Нет, — пробормотала женщина.

— Беллочка, ну хватит притворяться! Лучше скажи, ты уже придумала имя?

— Какое еще имя?! — вспыхнула Изабелла Петровна. — Что за глупый розыгрыш? Прекратите немедленно! Кто вы? Если сейчас же не представитесь — сообщу в полицию! — Приклеенное к трубке ухо уловило издевательский смешок.

— Пожалуйста, если ты забыла — напомню: Анатолий Григорьевич Светлаков! — отрапортовал ночной абонент. — Белла, ну хватит дуться! Лучше скажи — как назовешь нашу дочку? Я уверен — это будет девочка! Такие красивые мамы должны рожать только дочек!

— Никакой дочки не будет! Ты меня обманул! Ты любишь ее больше, чем меня! — взревела Изабелла Петровна. — Сволочь! Предатель!

— Что ты такое говоришь, Беллочка! Как я могу ее любить больше тебя?! Ее же нет! И потом, я никого никогда не смогу полюбить больше, чем тебя!

— Врешь, скотина! Смог! Смог! — вопила в трубку Изабелла Петровна. — Поэтому ее не будет! Никогда!

Телевизор сам собой прибавил громкость, и по квартире разлилась ария Ленского из «Евгения Онегина». В стену заколотили. Изабелла Петровна швырнула трубку и распаленная кинулась к висящему в простенке зеркалу. Оттуда на нее смотрела медноволосая красавица с узкими монгольскими глазами. Шелковый халат разметался над круглым животом. Из кромешной тьмы, сгустившейся позади медноволосой, выступил Толик — но не тот молодой, только что говоривший с ней по телефону, а старый — с впалыми щеками, небритый, в больничной пижаме. Он улыбался пустым ртом и тянул к ней узловатые руки: «Белла, Беллочка, рыжая белочка...»

Изабелла Петровна вскрикнула и проснулась. Села, тяжело дыша, выпрастывая из-под себя перекрученный халат. Телевизор работал на полную мощь. Нащупав пульт, она погасила экран и некоторое время сидела в тишине. Потом встала и пошла на кухню, шаркая тапочками.

Часы показывали 5:30. Мысли путались. Гудели трубы. Засохшая ветка царапала оконное стекло. Окно было таким мутным, что наступление дня Изабелла Петровна угадывала по звукам. Раньше окна мыл Толик. Еще раньше — Зинаида Николаевна, но очень давно, когда Белла еще в школе училась. Когда ж это было? Десять, двадцать, сорок лет назад? А форточка уже тогда заедала...

Изабелла Петровна вдруг с ужасом поняла, что теряет память. Свою феноменальную память, которой так гордилась. Она давно забыла, сколько ей лет, есть ли у нее дочь, или она так и не родила ее, вопреки уговорам Толика. Жив ли муж? Лежит ли снова в больнице? В какой? Или она похоронила его? Когда? Где?.. Вопросы беспокойно метались в ее голове, натыкаясь на глыбы выученных наизусть поэм и арий, на словари, либретто, афоризмы, имена греческих богов и памятные даты. Одно она помнила наверняка: жизнь была несправедлива к ней. Судьба не сложилась — и в этом были повинны другие люди. Те, которых она так и не могла ни вспомнить, ни забыть.

Утро прокралось в кухню воробьиным гамом, дребезгом первого трамвая и шарканьем метлы. Серая кухня чуть выцвела и поголубела. Изабелла Петровна поставила чайник, включила радио — по «Маяку» передавали хабанеру из «Кармен». Под финальные аккорды арии в замочной скважине послышался скрежет ключа, на пороге появилась женщина с седой челкой. «Из собеса», — догадалась Изабелла Петровна. Раз в две недели она приходила к ней, приносила лекарства, кроссворды, оплаченные квитанции. Изабелла Петровна не помнила, когда и как записывалась на социальное обслуживание, но раз положено по закону — пусть приходит. Правда, она давно собиралась написать заявление, чтобы прислали кого-то еще вместо этой странной, так похожей на Дуську сотрудницы. Только не знала, как это сделать.

Выложив из сумки пакет с лекарствами и свежую стопку кроссвордов, женщина засучила рукава, взяла в кладовке ведро с тряпками и встала перед кухонным окном.

— Мыть собралась? — сурово спросила Изабелла Петровна.

— Помою, — кивнула женщина. — А то совсем света белого не видно.

— Ишь ты, не видно ей, — пробурчала под нос хозяйка, но возражать не стала. Да и кто еще согласится мыть ей окна бесплатно?

Она взяла брошюру с кроссвордами и пошла поближе к телевизору. Там как раз «Час оперетты» по каналу «Культура» должен начаться. А то эта сейчас раскроет окно — сквозняк будет.

Окно было старым, тугим, из окаменевшего дерева, с натеками многолетней краски — сейчас такие редко встретишь. Сползшая с петель узкая форточка так часто смазывалась маслом, что совсем перестала вмещаться в проем и болталась как ей вздумается. Только загнутый уголком гвоздик мог урезонить ее в ветреную погоду.

Незнакомка спустила на пол буйный куст алоэ с жесткими колючками на увядших листьях, сложила в раковину разнокалиберные чашки с отколотыми ручками, треснутые миски, пустые контейнеры, заполонившие широкий подоконник. Сняла прогорклую штору, смела веником сухие листья, хлопья пыли и паутины. Она попыталась открыть окно, но шпингалет намертво врос в вековой слой краски. Форточка дрожала в ответ на жалкие потуги расшевелить раму. Пришлось воспользоваться молотком. Женщина ударила по шпингалету и стучала до тех пор, пока не выбила его из гнезда. Дернула ручку изо всех сил, еще раз — створка с треском распахнулась, прыснув сухой краской. Между стекол, среди желтой ваты, тополиного пуха, слюдяных крыльев мотыльков и прочей трухи, обнаружилась... старая, свалявшаяся варежка. Уборщица отложила ее на край стола и продолжила сражение с окном. Вторая рама подалась легче. Обнажился ржавый отлив в голубином помете.

Женщина энергично вспенила воду и принялась слой за слоем смывать вековую грязь, помогая себе скребком и щеткой. Вода стекала мутными ручьями на предусмотрительно подстеленную клеенку. Ошметки птичьего помета, липкой паутины летели в мусорное ведро. Несколько раз менялись вёдра, тряпки. В ход шли газета и нашатырь. Широкий подоконник оттирала пастой в несколько заходов. Наконец осталось лишь вытереть насухо стекла и вернуть створки и шпингалеты в первоначальное положение. Женщина работала неистово, в каком-то обреченном исступлении. Когда работа была почти завершена — оставалось только закрыть окно, — налетел ветер и чуть не сдул худую, нескладную фигуру работницы в оконную пасть, но та успела схватиться за раму. Рама скрипнула, но удержала ее вес.

— Развела тут сквозняки! Простудить меня хочешь? — раздался недовольный голос, и на пороге кухни появилась Изабелла Петровна с карандашом и кроссвордом в руках.

Старуха зажмурилась от яркого до боли света, хлынувшего сквозь вымытое окно. Закрыла лицо руками, а когда отняла ладони, взгляд ее упал на старую варежку, лежавшую на краю стола. Изабелла Петровна хотела было выругаться на то, что работница всякую дрянь на стол кладет, но вместо этого неожиданно всхлипнула. Нахмурила брови, намереваясь предъявить претензии, но не смогла вымолвить ни слова. Подбородок ее задрожал. Карандаш выпал из рук.

«Мама Зина», — выдавила она, и слезы полились из ее глаз. Она вспомнила все об этой варежке с уродливой снежинкой. Как мама потеряла вторую в парке, когда катались с горки, а уцелевшую приспособила под прихватку. Как брала этой варежкой чугунную сковороду и ловко вставляла ее в форточку, чтобы поскорее остудить слишком горячий ужин. Как пришила к варежке петельку для удобства — так можно было вешать ее на крючок. Изабелла Петровна всхлипывала как в детстве, когда однажды мама долго не забирала ее из садика и казалось, что она уже никогда не придет за ней. Вспомнила поминутно тот день — пыльный и душный, толстые пальцы паспортистки, документ с чужой фамилией и виноватые глаза матери. Как объявила ей бойкот, промолчав три недели, не проронив ни слова. Только отцу, разжалованному в дядю Сашу, позволяла пару-тройку дежурных фраз. Как придумала называть неродную мать по имени-отчеству — Зинаидой Николаевной. Как вздыхал от этой перемены дядя и хватался за сердце. В памяти всплыли их письма в Самару, ни одно из которых не было удостоено ответом — так велика была обида. Изабелла Петровна видела себя как в зеркале. Вот она вернулась домой, гордая и независимая, с красным дипломом. А спустя полгода познакомилась с Толиком. Вспомнила, как запретила маме появляться на свадьбе. И ее глаза — сухие и обреченные. Долгие-долгие годы она отталкивала мать, находя тысячи причин и объяснений... И еще она вспомнила, что Толик сумел уговорить ее не делать аборт. И что родилась девочка, как и хотел муж.

Изабелла Петровна медленно перевела взгляд с варежки на вжавшуюся в стенку незнакомку.

— Таточка! Дочка! — и упала без чувств.

Когда спустя месяц Изабеллу Петровну выписали из больницы, она не помнила ни одной поэмы, ни даже самого короткого стихотворения, не угадывала названий опер и не могла завершить ни одного афоризма. Кроссворды ушли в прошлое, ибо семьдесят процентов словарного запаса было безвозвратно утрачено. Сериалы перестали интересовать Изабеллу Петровну, потому что каждый раз она сбивалась с сюжетной нити и не помнила имен героев. Подруги, видя такие перемены, сами собой отпали.

Зато Изабелла Петровна теперь помнила главное. Что у нее была мама Зина. Что был муж Толик, который полвека преданно ее любил и, пожалуй, любит до сих пор, раз так часто является во сне. Только теперь он не мучает ее расспросами, а просто улыбается в зеркале. Изабелла Петровна знает наверняка: у нее есть дочь Тата — и совсем неважно, кто она и какая. Главное, что это Тата.

Черновик

Лето, наверное, никогда не наступит. Симеиз вымок насквозь от дождей, от тяжкой сырости, будто это вовсе не черноморский курортный городок, а какой-нибудь мрачный Копенгаген.

Ирина Витальевна сидела на террасе рыбного ресторанчика, где ее знал уже весь персонал, включая официанта Мози — студента-нигерийца, подрабатывающего здесь во время летних каникул. Ирина Витальевна обслуживалась всегда только у него, не упуская возможности попрактиковаться в языках.

— Как обычно капучино? — белозубо улыбаясь, спросил Мози на английском.

Он был горд предпочтением богатой клиентки, оставляющей щедрые чаевые.

— Да, Мози. Только в этот раз добавь в чашку десертную ложку коньяка, — попросила Ирина. — И смотри не перепутай: не чайную, не столовую, а десертную! Понял?

— Будет сделано! — ответил Мози и скрылся в дышащей искусственной прохладой глубине зала.

Ирина Витальевна рассеянно кивнула и принялась рассматривать затянутую туманной пеленой морскую даль. Она приехала в Крым, чтобы немного прийти в себя после изнурительного развода с выматывающей перепиской и чередой судов. Итогом она осталась довольна, но сил потратила больше, чем ожидала. Турбин оставил ей четверть акций своей компании и дом в Карловых Варах, который хоть и нуждался в ремонте, но сулил безбедную, праздную старость среди целебных источников и истинных аристократов. Свой маленький, но живучий бизнес Ирина Витальевна переводила на дистанционное управление. Уже сейчас она могла отлучиться хоть на неделю, хоть на две — все работало без нее как часы. Пришлось, правда, сменить троих управляющих, но четвертый — Глеб — оказался вполне достойным. Не ленился, не воровал. К тому же был холост и хорош собой. Если бы не он, Ирина не сидела бы сейчас за чашкой капучино с коньяком и не смотрела бы на горизонт, который все еще дымился сердито и угрюмо.

Отдыхающих в этом году было мало — то ли погода помешала, то ли охватившая полмира пандемия. Но Ирине Витальевне не было до этого никакого дела. Она перебирала в уме свои регалии и достижения, ища в них опору и утешение. Сравнивала себя с подругами, зачисляя очки в свою пользу. Ирина Витальевна понимала, что ее жизнь, сотворенная ею самой, собранная по крупицам, сложенная по кирпичикам, по всем параметрам удалась — и сомневаться нечего! Наверное, могло бы быть еще лучше — ведь нет предела совершенству, — но она к совершенству не стремилась. С каждого из трех мужей Ирина получила приличную компенсацию за утраченную молодость. Сына определила в Болонский университет. Дочь выдала замуж за английского лорда. Чего еще желать на пятом десятке?

По бульвару мимо Ирины, постукивая тросточками, прошла пожилая пара. Он — в соломенной шляпе, с громоздким черным зонтом, она — с затейливой прической из воздушных, невесомых волос. Женщина засмотрелась на стариков, представляя, смогла бы она вот так доживать свой век. Ходить, опираясь на нетвердую руку спутника, укладывать выбеленные, пушистые пряди в замысловатые кудели — зачем? для кого? Она увлеклась и не заметила подкравшегося сзади человека — прохладные ладони легли на ее глаза. Нет, Мози не мог позволить себе такой вольности. Приехала Ирина сюда одна, причем скрытно. Тогда кто? Возмутиться? С негодованием откинуть незнакомые руки? Женские или мужские? Любопытство заставило ее немного помедлить.

— Иришка-мышка везде торопыжка! — раздалось из-за спины.

Так ее могла называть лишь Томка Шуйская, с которой они сидели в школе за одной партой. Ирина резко обернулась, отбросив прохладные руки. Так и есть — перед ней стояла бывшая одноклассница, узнать которую стоило немалых трудов. Бесформенный сарафан, раздавшиеся бедра, нелепая сумка с бахромой. Лицо неухоженное, без намека на макияж. Только собранные все в тот же хвост волосы и вечно ликующие не по делу глаза. Собственно, по глазам и хвосту Ирина Витальевна и узнала Шуйскую.

Они не виделись больше двадцати лет, не считая встречи одноклассников, на которую обе опоздали и просидели за общим столом с полчаса от силы: Ирина Витальевна помчалась в аэропорт, чтобы лететь в Копенгаген, а Томка — забирать из садика Костика.

Они никогда не были близкими подругами, но что-то заставляло их приятельствовать. Общая парта — исключительно из-за зрения. Обе носили очки, только Тамара — страшные стариковские, доставшиеся, видимо, от бабушки, а Ирина — модные, в тонкой оправе, а потом и вовсе перешла на линзы. Кроме звучной фамилии, в Томке не было решительно ничего аристократического. Она никогда не отличалась ни вкусом, ни манерами, ни кругом общения. Смеялась громко, невпопад, мечтала неистово и всех вокруг жалела.

— Иришка, что ты здесь делаешь? — удивилась Томка, разглядывая подругу детства. — Ух и шикарная же ты! — Она подняла руки Ирины, словно собираясь с ней вальсировать.

— То же самое я хотела спросить у тебя, — ответила Ирина Витальевна, затрудняясь выбрать манеру и тон беседы.

— А, да я тут сейчас живу! — беспечно махнула рукой Томка в сторону бульвара. — На Приморском, 24. Знаешь, где это? Приходи в гости!

— Погоди, ты ведь жила в Ростове?

— Ну, правильно, я там и живу! Только на лето приехала с Вадиком сюда. Мы комнату снимаем. Он у меня художник, пишет морские этюды, а я вот это. — Она достала из сумки испещренные круглым ученическим почерком тетрадные листы. — Черновик.

— Что же это будет? Бестселлер всех времен и народов? — ухмыльнулась Ирина, бросив небрежный взгляд на ворох никчемной бумаги.

— Не знаю, что получится, — пожала плечами новоявленная писательница. — Помнишь, Нина Петровна говорила, что сочинение — это не мой конек?

— Извини, не помню.

— Неважно. Я и сейчас не уверена, что это мое. Но знаешь, когда я пишу — просто улетаю!

— Куда ж ты улетаешь? — Ирина Витальевна смотрела на Томку и не могла поверить, что они ровесницы.

— Туда, о чем пишу! — Та мечтательно подкатила глаза. — Я будто бы путешествую.

— А что, на обычные путешествия денег нет?

Налетевший ветер надул парусом Томкин сарафан, а потом хлестнул его обратно. Выцветшая, в желтый горох материя облепила живот — круглый, тугой, с выпирающим пуговицей пупком.

— Боже, Томка, ты что, беременна? — всплеснула руками Ирина.

— Ну да, — залившись краской, призналась Тамара. — От Вадика. Поздновато, конечно...

— Это твой новый муж, что ли? А как же Игорь?

— Нет, Вадик мне не муж еще, но как только родится ребенок, мы распишемся. А Игоря я похоронила четыре года назад.

— Ох, прости. Не знала, — смутилась Ирина.

— Да ничего, я уже привыкла.

— Костик вырос — лет двадцать ему?

— Двадцать два. Сам отец уже! Вот дядя будет младше племянника. — Томка смущенно погладила живот. — Да что мы все обо мне да обо мне, лучше о себе расскажи! — Глаза ее снова вспыхнули девичьей радостью. — Ты такая красивая! Всегда лучше всех была! И умнее всех!

Ирина Витальевна смерила одноклассницу долгим взглядом. Есть ли смысл рассказывать ей о своих достижениях? Поймет ли? Оценит ли? Что она понимает в этой жизни? Одета кое-как, за собой не следит. Как всегда, витает где-то в облаках. Ни денег нет, ни мужиков нормальных. А теперь еще и возраст в нагрузку.

— Чем ты занимаешься? — подсказала Томка.

— Бизнесом, — сдержанно ответила Ирина.

— Ух ты, как здорово! Но ты всегда отличалась от всех нас. Была самой лучшей в классе!

— Да что ты заладила: «Лучшая, лучшая»!..

— Но ведь ты и вправду лучшая! — не сдавалась Томка, хлопая белесыми ресницами.

Ирина Витальевна принужденно, под напором Томкиного энтузиазма рассказала о своих успехах, о международной премии, о дистанционном управлении и удачной оптимизации предприятия. Чем больше она говорила, тем глупее делалось выражение лица Шуйской. Ирина поняла, что мечет бисер, что их жизни настолько далеки друг от друга, что понять хотя бы десятую долю услышанного Тамара просто не в состоянии. Но восторгалась она так бурно, что в какой-то момент Ирина Витальевна усомнилась в ее душевном здоровье. В самом деле, нельзя же так по-телячьи радоваться успехам бывших одноклассников (если, конечно, твои собственные успехи не превышают их многократно). «Успехи» Шуйской говорили сами за себя: пупок в сорок с лишним лет, сомнительный сожитель-художник и, как всегда, ветер в голове.

Явился Вадик — щуплый, жилистый мужичок в полотняных тапочках, совсем не похожий на художников, которые обыкновенно ходят в свободных, заляпанных краской блузах, носят бархатные береты и влюбляются в роскошных натурщиц. Не было у Вадика ни берета, ни блузы, а Томка на натурщицу не тянула и в молодости.

— Вот, познакомьтесь, моя школьная подруга Ирина, а это мой Вадим, — защебетала Томка, кружась между ними ситцевым волчком.

— Здравствуйте, — бесцветно произнес художник, не вдохновившись ни красотой Ирины, ни ее тугим кошельком. — Ну что, пошли домой? — обратился он к Томке.

Ирину Витальевну задело равнодушие художника. Еще больше кольнуло, когда тот заботливо поправил прядь Томкиных некрашеных волос, нежно коснулся живота.

— Вы сегодня что-нибудь писали? — властно спросила она, отпивая глоток капучино с коньяком.

— Да, несколько этюдов сделал, — удивился неожиданному интересу Вадим.

— Покажите!

— Прямо здесь?

— Прямо здесь! — потребовала Ирина. — Мози! — крикнула она в сторону открытой двери.

Тотчас у стола появился чернокожий официант и спросил по-английски, что желает мисс. Кроме Ирины, его никто не понял.

— Сделайте так, чтобы мы могли посмотреть картины! — приказала Ирина Витальевна.

Мози принялся суетливо расставлять стулья под холсты. Потом опустил полог, чтобы было лучше видно, принес прохладительные напитки на всех.

Вадим достал из этюдника несколько еще бугристых акварелей и начал расставлять на стульях. Листы соскальзывали, Томка подставляла под них все, что попадалось под руку: солонки, перечницы. Наконец импровизированная галерея была выставлена на обозрение одной-единственной зрительницы.

Акварели были посредственными. Пожалуй, только одна из них заслуживала внимания. Картина была вовсе не с морем, а с дождем в раскрытом окне. Прошитая упругими стежками дождевых струй, пробитая гвоздиками капель, пропитанная невидимыми слезами, она была насыщена влагой и безотчетной тоской. Ее и пожелала купить Ирина Витальевна.

— Сколько? — спросила она, небрежно ткнув в нее пальцем.

— Вы хотите ее купить? Но работа еще не закончена.

— Неважно. Я куплю незаконченную.

— Тридцать евро. Но может быть, заберете ее завтра, я смогу дописать?

— Вот, возьмите, сдачи не надо! — Ирина положила под пепельницу купюру достоинством сто евро. — И подпишите! Вы ведь славы желаете? — отчего-то разозлилась она.

— Я незаконченные работы не подписываю, — нахмурился Вадим.

— Что, и за сто евро не подписываете? Да вы за сто евро должны быть готовы пустые холсты подписывать.

— Извините, я не готов, — глухо произнес художник и стал складывать акварели обратно в этюдник.

— Ладно, я согласна без автографа. — Ирина Витальевна схватила этюд с дождем в окне и впилась глазами в сырые разводы.

Интересно, где же писалась эта картина? Наверное, на Приморском бульваре, 24, куда звала ее в гости непутевая Томка. А когда? В один из тех пасмурных дней, которые Ирина Витальевна провела на этой террасе? Или раньше? О чем думал автор, когда работал? Или о ком? Неужели о Томке? Тоже мне муза брюхатая.

Пока Ирина Витальевна рассматривала незаконченную картину, лед плавился в кувшине с ежевичным морсом, а Мози стоял навытяжку возле ее стола, Вадим с Тамарой тихо ушли.

Под стулом белел выпавший из общей кипы лист Томкиного черновика. Бумага намокла, все буквы слились, и разобрать что-то было практически невозможно. Да и что путного может написать Томка? Ирина все же подняла размокший лист, но, кроме разрозненных слов «вдруг», «и теперь», «в морской дали», ничего не смогла прочесть.

Небо неожиданно расчистилось. Тугое, как Томкин живот, солнце, раздвинув пелену дождя, озарило мир. Оно улыбалось так же наивно и лучезарно, как и Томка. Без повода и невпопад. Ирина Витальевна отложила неоконченную картину и беззвучно заплакала...