Часть пятая

Долгиновский шлях

1

Стать фольклористом в традиционном понимании этого термина мне все же не удалось. На кафедре русской советской литературы, к которой относился отряд фольклористов во главе с Татьяной Николаевной Петровой, места в аспирантуру по специальности «фольклористика» не оказалось. Впрочем, на этой кафедре не брали аспирантов и по другим специальностям.

— А вы прикрепляйтесь к нам соискателем, — сказала мне Татьяна Николаевна. — Будете работать в деревне и одновременно готовиться к сдаче кандидатского минимума. Там всего два экзамена: марксистско-ленинская философия и специальность. Ваша дипломная работа — это практически готовая диссертация.

Мой диплом назывался «Каравайный обряд белорусского Полесья». Я хотел его назвать «Семиотические системы обрядов белорусского Полесья», но Татьяна Николаевна настояла, чтобы я ограничился каравайным обрядом.

— Во-первых, семиотика относится к языкознанию, — сказала она, — а во-вторых, рассмотрение обрядов под таким углом зрения — это уже докторская. Сначала нужно защитить кандидатскую. — Она неодобрительно посмотрела на меня из-под очков.

Я понял, что межа, разделяющая лингвистов и литературоведов, непреодолима.

— Открытия делаются на стыке наук, — хмуро сказал я.

Это были слова Валеры, но сейчас мне было все равно, чьи они.

— Разве мы говорим об открытиях? — сняла очки, чтобы лучше меня видеть, Петрова. — Кандидатская диссертация тоже очень важный этап в формировании личности. До сих пор я думала, что вы действительно хотите сформироваться.

Я пожал плечами и вышел из кабинета кафедры. За мной выскочила Людмила, которая из аспиранток уже перешла в преподаватели университета.

— Ты что споришь? — прошипела она. — Опять в БНР потянуло?

— Куда? — не понял я.

— В Белорусскую Народную Республику. Что вы с Валерой в Теребежове плели?

Я не помнил, что было в Теребежове, и оглянулся в поисках Валеры. Он стоял неподалеку в окружении галдящих девиц. Для нас это была естественная среда обитания — быть в самой гуще галдящих девиц. Валера поймал мой взгляд и сразу подошел.

— Отлуп? — спросил он.

— Никакой не отлуп, — сказала Людмила. — Его берут к нам на кафедру соискателем. А он упирается.

Она крепко взяла меня под руку. Хватка рапиристки никуда не делась.

— Происки высших сил, — ткнул я указательным пальцем в потолок. — Мольфары не хотят брать к себе.

— Какие высшие силы?! — расхохотался Валера. — Ты хоть знаешь, что из Института этнографии и фольклора Академии наук на наш факультет пришел запрос?

— Не знаю, — сказал я. — Какой запрос?

— Требуют направить к ним в аспирантуру выпускника.

— По какой специальности?

У меня отчего-то испортилось настроение.

— По фольклористике!

Валера хлопнул меня по плечу, и я с трудом удержался на ногах.

— Кого рекомендовали? — спросила Людмила, по-прежнему не отпуская меня.

— Лариску Барабанщикову.

— Лариску?! — не поверил я своим ушам. — Она же не знает, что такое фольклор! Не говоря уж об этнографии...

— А зачем ей знать? — посмотрел сначала на Людмилу, потом на меня Валера. — У нее мамаша профсоюзный босс. Сказала кому надо, и пришел запрос на конкретного человека. У нас всегда есть кому двигать науку. Люда, скажи.

— При чем здесь я?.. — густо покраснела Людмила, отпуская мою руку. — У нас на кафедре собрание на полчаса, подождешь?

— Ладно, — сказал я.

— Ее тоже в аспирантуру по звонку взяли, — сказал Валера, глядя вслед бывшей рапиристке. — Дядя замдекана истфака.

— Откуда ты все знаешь? — поразился я.

— Слухи, — пожал плечами Валера и тоже слегка покраснел. — Я бы на твоем месте время зря не терял. Что у тебя, кстати, с борьбой?

— Завязал, — сказал я.

Последний год учебы в университете я уже практически не боролся. Выиграл университет, стал призером на первенстве среди вузов республики и ни разу не выступил за «Трудовые резервы».

— А я знал, что ты у нас не останешься, — сказал Семёныч, когда я зашел в Дом физкультуры на Парковой попрощаться.

— Почему? — улыбнулся я.

— Не наш, — вздохнул Семёныч. — Посмотри на себя в зеркало — ну какой ты борец? Даже уши не поломаны.

Это было правдой, мои уши не превратились в лепешки, лишь левое слегка оттопырено. И связки на левой стопе похрустывают. А фигура еще вполне борцовская.

— Как Быков с Букиным? — спросил я.

— Борются, — пожал плечами тренер. — Что им еще остается?

Выглядел он хреново. Я вдруг осознал, что жизнь человека часто меняется далеко не в лучшую сторону.

— Вон Светка тебе машет, — кивнул в ту часть зала, где занимались гимнастки, Семёныч. — Она, между прочим, разводится.

— Да ну? — удивился я.

— А что, дело молодое. — Семёныч снова вздохнул. — Хорошая баба, с дитём, ни о чем думать не надо. На твоем месте...

Я заметил, что в этот год очень многие хотели бы оказаться на моем месте. А Светлана и вправду призывно смотрит. Впрочем, как и ее воспитанницы, которые из гадких утят почти уже превратились в белых лебедей. Но это не мои лебеди. И не моя Светлана.

Я помахал ей рукой и ушел из спортзала.

2

Как и предполагал Валера, на работу меня распределили в сельскую школу.

Красного диплома у меня не было, подвели английский язык и общее языкознание, но как спортсмену мне добавили баллы, и пред очами членов комиссии я предстал вместе с отличниками.

Кстати, на собрании курса, где объявили об этих самых дополнительных баллах, против меня выступил Сергей Карпухин, он же Крокодил.

— А что он выиграл? — сказал Крокодил. — Я тоже в соревнованиях участвовал.

Он имел в виду, видимо, здоровенный фингал, который ему на первенстве университета по боксу поставил под глазом какой-то физик.

— В отличие от тебя, Санёк кандидат в мастера спорта, — парировала комсорг Светка.

Она всегда меня защищала, но сейчас мне это не понравилось.

— Я республиканский чемпионат «Трудовых резервов» выиграл, — пробурчал я.

— Так это «Трудовые резервы»! — обрадовался Крокодил. — Надо было «Буревестник» или хотя бы «Динамо» выиграть.

— У нас здесь письмо из общества было... — стал ковыряться в кипе бумаг член комиссии Лозовский.

Его сестра в Новогрудке преподавала у меня в школе физику, и он тоже за меня болел.

— Вот! — нашел письмо Лозовский. — Пишут, что надо отметить заслуги борца-вольника Кожедуба. Кто «за»?

Комиссия проголосовала за надбавку, и на собеседовании я шел вторым после круглой отличницы, комсомолки и просто красавицы Аллочки Заберухиной. Для нее, кстати, место в аспирантуре нашлось.

— Куда хотите поехать? — спросил председатель комиссии Волк. Он был деканом факультета, что вполне соответствовало фамилии.

— Куда-нибудь поближе к Минску, — сказал я. — Меня берут соискателем на кафедру, придется сдавать кандидатский минимум и работать в библиотеке. А для этого надо в Минск приезжать.

Про библиотеку мне подсказал Валера.

— Логойский район рядом, — сказал Волк. — Очень хорошее место, белорусская Швейцария.

— Пусть будет Логойск, — покорился я.

— Я тоже в Логойск попросилась, — подошла ко мне после распределения Светка-комсорг. — Туда два места было.

Я знал, что родители Светки живут в Могилёве, но ничего не сказал. Люди иногда стараются держаться как можно дальше от родителей. Мне самому сейчас остро захотелось в Хадыженск, но я взял себя в руки. Логойск, и только Логойск.

— Устроимся, и я приеду к тебе в гости, — сказал я Светке. — Хорошо, когда рядом есть свой человек.

Светка чмокнула меня в щеку и смахнула с ресниц глаза слезинку. Да, к старости человек становится сентиментальным.

Кстати, почти все минчанки из моей группы никуда не поехали. Одни вышли замуж, другие обзавелись нужными справками. Валера растил ребенка, его вместе с Наташкой тоже оставили в столице.

— Нашел заводь, где бросишь якорь? — спросил я Валеру.

— Хочется в Вильнюс, — вздохнул тот, — но пока останусь здесь. В Институте языкознания есть местечко.

— Пойдешь по лингвистической стезе?

— Временно.

— А я в глубинку за фольклором. По-хорошему надо было бы проситься на Полесье...

— На Полесье еще успеешь, — усмехнулся Валера. — Туда будет много экспедиций по программе Общеславянского лингвистического атласа. Вместе поедем.

Валера давал понять, что он меня не бросит.

— Куда определишь жену? — поинтересовался я.

— Она пока с ребенком, — пожал плечами Валера. — А потом в школу. Крокодил, между прочим, женился перед самым распределением. Знаешь, на ком?

— Нет. — Судьба Крокодила интересовала меня меньше чьей-либо другой.

— На Тоньке Шелест из четвертой группы. Ее дядя проректор пединститута.

— Так им и надо, — хмыкнул я.

— Кому?

— Пединститутским. Он же теперь там будет преподавать?

Крокодила в роли преподавателя я себе не представлял, но чего не бывает в жизни.

— Бывает, — согласился Валера. — Если негде будет на ночь остановиться, приезжай к нам.

Я знал, что в двухкомнатной квартире Наташки живут еще ее родители и сестра, переночевать там можно только на балконе. Или на коврике у двери.

— Ладно, — сказал я.

— Ребята, пойдем фотографироваться! — подскочила к нам Ленка Кофман.

Она тоже пару месяцев назад вышла замуж за физика и была теперь Чижова.

— Я не фотографируюсь, — сказал Валера.

Да, Валера только снимал. Я не видел ни одной фотографии с его усатой физиономией.

— Санёк, пойдем! — схватила меня за руку Ленка.

Я заметил, что у девушек, даже самых субтильных, борцовская хватка. Вырваться из их рук было практически невозможно.

На фотографии, сделанной в ателье, нас было пятеро: три девушки, замершие, как куклы, по бокам мы с сочинским Саней. У Ленки чуть приоткрыт рот, Светка-комсорг держит в руках бутылку шампанского, Наташка Калмыкова улыбается. Хорошо было видно, что каждый, кто здесь запечатлен, дальше пойдет своим путем.

3

В Логойск я приехал на автобусе.

«Всего шестьдесят километров, — подумал я. — Можно хоть каждый день ездить в столицу».

В районном отделе народного образования меня сразу принял заведующий отделом. Он был в сером костюме с галстуком, на голове большие залысины.

— Филолог? — открыл он папку с моими документами. — Это хорошо. Физруком работать пойдешь?

— Пойду, — сказал я.

Отчего-то я был уверен, что в работе школьного физрука нет никаких сложностей.

— Там тебе и полставки русского языка и литературы дадут, — посмотрел на меня из-под очков заведующий. — А физкультура в четвертом–шестом классах. Справишься?

Я пожал плечами.

— Деревня Крайск всего в двадцати километрах от Плещениц, — стал рыться в бумагах заведующий. — Зато школа новая. Хороший коллектив. Значит, едем?

— Едем, — кивнул я.

Из Логойска до Плещениц я доехал на одном автобусе, из Плещениц до Крайска на втором, и только тогда мне стал понятен истинный смысл названия деревни, в которой мне предстояло трудиться. Кроме того, как ни ничтожны были мои познания в математике, я смог сложить шестьдесят, двадцать и еще раз двадцать. Получилось ровно сто километров, в переводе на русский язык — у черта на куличках.

— А мы в Минск не ездим, — сказала мне завуч Марья Сергеевна, когда я ей поведал о необходимости работы в библиотеке и сдачи кандидатского минимума. — Магазин и в Долгиново есть, это ближе, чем Плещеницы.

Я понял, что мои научные устремления никому в Крайске не интересны.

— Жить будете у бабы Зоси, — добавила Марья Сергеевна. — Во-первых, это рядом со школой, во-вторых, тридцать рублей в месяц за проживание и стол, а в-третьих, она берет на постой только мужчин.

— Почему? — поинтересовался я.

— Не знаю, — усмехнулась Марья Сергеевна.

В ее усмешке я уловил очередной подвох, но заморачиваться не стал. Пусть все идет своим чередом.

Баба Зося оказалась крепкой старухой с простым лицом селянки, обмануть которую не смог бы никто. Все в ее облике было округлым — фигура, лицо, слова. Хата, и та показалась мне без углов.

— Девка есть? — спросила баба Зося, как только я вошел в хату.

— Нет, — сказал я.

— И не надо, — кивнула она. — У меня никто до себя девок не водил, все к ним ходили.

— Куда это — к ним? — не понял я.

— В ихнюю хату, — растолковала хозяйка. — Хлопец шукает, а девка до себя ведет. Мне такие не надо.

Я съездил в Минск, забрал у дяди Васи свои немногочисленные пожитки и стал обустраиваться в Крайске. Название деревни, кстати, понравилось всем моим друзьям, исключая девушек.

— Это куда ж тебя занесло? — спросила Ленка Кофман, тоже обустраивающаяся в новой семье. — Светка, например, рядом с Логойском обосновалась.

— В другом месте не было ставки физрука, — объяснил я. — Русистов в любой школе навалом, а вот физруков...

— Как был спортсмен, так и остался, — сказала Ленка. — Хуже физика.

— Что, непросто становиться Чижовой?

— А ты думал. У Вовки и мама профессорша.

— Ну, ты и сама адвокатская дочка.

— Мои в Киеве, а здесь Минск. Разница колоссальная.

Я не знал, в чем заключается эта разница, и спорить не стал. Со своей бы тьмутараканью разобраться.

Оказалось, что наш Крайск не только край света в этих местах, но и натуральное пограничье. До тридцать девятого года здесь проходила межа между Западной и Восточной Белоруссией.

— Крайск был под Советами, а Кобылье, что в трех километрах, уже Польша, — рассказала Марья Сергеевна. — Сейчас оно Первомайское.

— А как люди называют?

— Старики по-старому, а школьники Первомайским. Скоро сами разберетесь, что к чему.

Меня сделали классным руководителем восьмого «Б» класса, и я отправился в Первомайское знакомиться с родителями своих учеников. В качестве старожила меня сопровождал Станислав Казимирович Дубаневский, учитель белорусского языка и литературы.

Мы шли по главной улице села, и каждый встречный мужик здоровался с нами, снимая шапку.

— Добрый день, панове наставники! — сказал один из них.

— В Крайске со мной никто не здоровается, — посмотрел я на Дубаневского.

— Со мной тоже, — махнул тот рукой. — Тут еще помнят, кем был наставник при поляках.

— Кем?

— Ну... Почти как председатель колхоза. У врача и учителя зарплата намного выше, чем у писаря в гмине. А тот тоже не последний человек.

— А сейчас?

— Едва хватает семью прокормить, — пренебрежительно махнул рукой Дубаневский. — Про лишний рубль на выпивку я и не говорю. У меня, кстати, есть...

Он многозначительно засунул руку в карман.

— В другой раз, — сказал я.

Я еще ни разу не получал зарплату и не знал, сколько и на что из нее будет уходить.

— Откуда они знают, что мы учителя? — спросил я, ответив на приветствие очередного встречного мужика.

— У тебя на лбу написано, — буркнул Станислав Казимирович.

У него отчего-то испортилось настроение.

Мы зашли в одну из хат. Нас попытались усадить за стол, но Дубаневский категорически отказался.

— С родителями учеников нельзя, — объяснил он мне, когда мы вышли на улицу. — Можно только с коллегами.

— Я спортсмен, — развел я руками. — Пять лет боролся.

— Подножки ставил? — прищурился тот. — До тебя хороший физрук был. Женатый, правда...

Сам Станислав Казимирович был женат на Олимпиаде Ивановне, тоже учительнице белорусского языка. Похоже, в этом статусе он себе не нравился точно так же, как прежний физрук.

Мы вернулись в Крайск, и ни один из сельчан, кто попался нам на глаза, с учителями не поздоровался. Разница между Западной и Восточной Белоруссией действительно существовала.

4

Начались школьные будни. Как я и предполагал, самым трудным в работе учителя было написание планов занятий. Они у меня занимали большую часть времени.

— Завучу еще больше писать приходится, — утешила меня Марья Сергеевна.

— А директору? — спросил я.

— У того вообще голова пухнет! — махнула она рукой.

Директором школы был Константин Иванович Знаткевич, высокий мужчина с вечно хмурым лицом. Он безвылазно сидел в своем кабинете, что-то записывал в общую тетрадь или звонил по телефону. Его дочка училась в десятом классе и, естественно, тянула на золотую медаль.

Я преподавал русский язык и литературу в восьмом и девятом классах и физкультуру в четвертых–шестых, меня проблемы выпускников волновали мало. В старших классах физкультуру вел Анатолий Борисович, муж Марьи Сергеевны. Одновременно он был военруком.

— Зря вам не дали десятый, — сказала Марья Сергеевна. — Вы недавно университет закончили, грамотный.

— А что такое? — удивился я.

— А кто будет выпускное сочинение проверять?

— Вы, — еще больше удивился я.

Марья Сергеевна тяжело вздохнула.

Скоро я понял преимущество физрука и военрука перед остальными учителями. У каждого из нас был свой кабинет, не считая спортзала. В моем кабинете, например, хранились сорок пар лыж, в кабинете военрука — малокалиберные винтовки. Стало быть, каждый из кабинетов закрывался на ключ, который никому нельзя было доверить.

По расписанию между третьим и пятым уроками у меня была форточка. Я сидел в своем кабинете на стуле и смотрел в окно. За ним была осень — с дождем, ветром и пустынным полем, сразу за которым начинался лес. По дороге, вымощенной булыжником, изредка проезжали грузовые машины.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите, — сказал я и вместе со стулом отодвинулся от окна.

В кабинет зашел сначала Станислав Казимирович, затем учитель географии Петр Никодимович Белецкий. Географ был самый старый учитель в школе, работал в ней чуть ли не с довоенных времен.

— Можно? — спросил Станислав Казимирович.

— Конечно, — кивнул я.

— Дело до вас имеется, — сказал Дубаневский.

Я уже заметил горлышко бутылки плодово-ягодного вина, выглядывающее из его кармана, и понимал, что это за дело.

— Нет стакана, — сказал я.

— Есть, — вынул стакан из кармана географ.

— А директор? — спросил я.

— Уехал в район.

Я понял, что от дела не отвертеться, и запер входную дверь на ключ.

— Молодец! — сказал Дубаневский.

Он достал из одного кармана бутылку, из второго плавленый сырок.

— Знакомиться пришли, — объяснил цель своего визита географ.

— У меня пятым уроком физкультура в шестом классе, — сказал я.

— А мы вам не помешаем, — налил вино в стакан Дубаневский. — Я уже сказал Петру, что молодой учитель не пьет.

— И правильно делает, — взял в руки стакан Белецкий. — Это у нас, стариков, все кончилось, у них только начинается. Ну, будем!

Он выпил вино, даже не поморщившись. Дубаневский налил в стакан себе и тоже выпил не поморщившись. Из внутреннего кармана пиджака он достал перочинный нож и разделил сырок пополам.

— Добре! — сказал он, отдавая половину закуски географу.

— Лучше, чем у старого физрука, — согласился тот.

— Почему? — спросил я.

— Он тоже пил, надо было брать две бутылки, — объяснил географ. — Безбожник оказался.

— Кто?!

— Атеист! — поднял вверх указательный палец Дубаневский.

— Да, мы сразу не разглядели, — повинился Петр Никодимович. — Думали, выпивает, как все люди, к себе в физкультурницкую пускает. А он ограбил каплицу на кладбище, погрузил иконы в коляску мотоцикла и уехал.

Дубаневский долил остатки вина в стакан и засунул пустую бутылку к себе в карман.

— Чтоб улик не оставалось, — сказал он мне.

Я кивнул.

— Зосину гарь уже пробовал? — спросил меня Петр Никодимович.

— Нет, — сказал я.

Как раз сегодняшней ночью моя хозяйка гнала самогон. Об этом я узнал по запаху, из кухни просочившемуся в мою комнату и густо напитавшему подушку, одеяло и простыню. Впрочем, о самогоне я догадался неделю назад, когда обнаружил в корыте под лавкой брагу.

— Мы только ее продукцию и пьем, — сказал Дубаневский. — Рубль бутылка, дешевле, чем в магазине.

«А вино?» — подумал я и невольно покосился на его оттопыренный карман.

— Это по праздникам, — вздохнул Станислав Казимирович.

Грянул звонок.

— Вовремя управились, — поднялся со стула географ. — Пойду лоботрясов из шестого класса учить. Ни черта не хотят знать!

— А зачем им знать твою Америку? — ухмыльнулся Дубаневский. — Они моих Купалу с Коласом не знают, и то я молчу.

— Да, на белорусской мове уроки только мы с ним ведем, — сказал мне Петр Никодимович. — А школа ведь белорусская. Не хочет молодежь говорить на мове.

Физику, химию и математику в школе преподавали молодые учителя. Естественно, говорили они на русском языке.

Старые учителя разошлись по своим классам, я отправился в спортивный зал. Мне нравился запах дерева, смешанный с запахом юного пота, в нем было что-то природное. Гулко отдавался в пространстве зала топот детских ног, шлепались о маты тела, визжали девчонки, попадая мячом в баскетбольное кольцо. Ляжет снег, и мы отправимся на лыжах бороздить снежную целину в поле за школой.

Будни входили в наезженную колею.

5

С окрестностями Крайска я начал знакомиться с первых же дней.

— В нашем озере нельзя купаться, — сказал Коля Курач из восьмого класса, где я был классным руководителем.

— Почему?

Коля пожал плечами. При этом он не засмеялся, хотя при любом удобном случае хохотал как припадочный.

— Там водяник живет, — сказал Витя Сакович и тоже не засмеялся.

— Как озеро называется? — спросил я.

— Крещанка, — хором сказали ребята.

В первый же выходной день я отправился на Крещанку. Озеро было красивое. Со всех сторон его обжимал пестрый сентябрьский лес. Возле запруды удили рыбу двое ребятишек, при этом они больше глазели на меня, чем на поплавки.

— Что ловим? — спросил я.

— Карася, — сказал один.

— Окуня, — добавил второй.

— Щука есть?

— Есть! — обрадованно закивали оба.

— А это что? — показал я на развалины, подступающие к запруде.

— Панский фольварок, — сказал мальчик, который ловил карася. — Из него кирпичи на хаты берут.

— Не на хаты, а печи делать, — поправил его напарник. — Кирпичей уже почти не осталось.

Вода у запруды была красноватого цвета, видимо от тех же кирпичей. Озеро уже почти очистилось от ряски. На середине я заметил пару кружков, поставленных на щуку. А вон и лодка под нависающими над водой кустами. Значит, тот, кто поставил кружки, как-то договаривается с водяником.

— Купаетесь? — спросил я рыболовов.

— Не, — завертели они головой.

— Почему?

Оба, не отвечая, уставились на поплавки.

Я оставил ребят в покое и пошел лесом вокруг озера. Лес был еще полон листвы, в кустах боярышника посвистывала какая-то птица, на одном из поваленных деревьев было полно опят. В озере рыба, размышлял я, в лесу грибы — отчего не жить?

Пригревало неяркое солнце. Я остановился у березки, что росла особняком на пригорке, сел на траву, прислонившись к стволу спиной, и закрыл глаза.

Проснулся я от ощущения, что кто-то в упор смотрит на меня. Солнце уже спряталось за верхушками деревьев, в лесу стало темно. И из этой темноты на меня пристально смотрели.

— Кто там? — негромко спросил я.

Лес молчал. Я поднялся и растер руками занемевшие ноги.

«Минуточку! — оглянулся я по сторонам. — Я ведь присел передохнуть на той стороне озера... И березка не та...»

Если быть точным, березки не было вовсе. Я стоял между густых елей неподалеку от развалин. Ребят у запруды тоже не было. Я отчетливо вспомнил, что сел под березой вон на том берегу, а это полкилометра отсюда, не меньше.

Мне стало не по себе. Недаром говорили, что здесь никто не купается. Рыбу, наверное, тоже не все ловят. И в лес мало кто ходит.

Я снова оглянулся по сторонам и повернулся лицом к чащобе. Оттуда уже никто не смотрел, я это отчетливо почувствовал.

Все это можно было бы легко объяснить, если бы я, предположим, выпил кружку самогона бабы Зоси или хотя бы стакан плодово-ягодного вина. Но я не пил! А лес стоял вполне обычный, с дубами, соснами и, конечно, березами...

— Хорошие здесь леса? — спросил я дома бабу Зосю.

— Тут уже настоящий лес начинается, — сказала она. — Сосны с небом говорят, а грибы бочками солят. Но я не солю.

— Почему?

— Часу нема.

Она тоже что-то недоговаривала.

— Не боитесь ходить в лес? — продолжал я допытываться.

— А кого мне бояться?

— Волков, например.

— Они сюда редко приходят. Прошлый год в Задроздье были.

— Лесовик не кружит грибников?

— Только чужих, — махнула рукой баба Зося. — Своих он не трогает.

«Лесовик, стало быть, в лесу имеется», — подумал я.

— Конечно, — кивнула она. — Что за лес без хозяина? Там ведь полно всего, пригляд нужен. Наши лесники только пить умеют.

Как раз вчера два лесника заходили к бабе Зосе за гарью, купили четыре бутылки. А перед ними участковый за теми же двумя литрами. Но он денег не платил, это была его ежемесячная доля. Учителей, кстати, я здесь ни разу не видел. Меня боятся? Или что-то другое?

— Учителя до магазина ходят, — сказала баба Зося. — А твоя кружка стоит в шкафчике. Если захочешь, пей.

Я знал, что в шкафчике стоит полная литровая кружка самогона. Но мне продукция бабы Зоси, как и деда Ефима из Теребежова, не нравилась. Не дорос, видимо.

— Привыкнешь, — сказала хозяйка. — Еще и женишься у нас. Глянь, какие девки в школе хорошие.

— Учительницы?

— Зачем? — удивилась баба Зося. — Школьницы, прямо с шестого класса выбирай любую.

— Детей?! — тоже удивился я.

— А ты что, не знаешь? — усмехнулась баба Зося. — Стукнешь пилоткой, не повалится — можно брать.

В принципе мне нравился солдатский юмор бабы Зоси. Он в чем-то перекликался с полешукской мудростью деда Ефима. Впрочем, глядя на некоторых своих учениц, я понимал, что повалится скорее тот, кто этой самой пилоткой размахнется.

— Рано мне еще жениться, — вздохнул я.

— А по мне — в самый раз, — тоже вздохнула баба Зося.

Налицо был извечный конфликт поколений: старики не понимали молодых, те в свою очередь ни в грош не ставили ветеранов.

«Ничего, как-нибудь договоримся, — подумал я. — А в лес одному лучше не соваться».

Впрочем, поход в лес у меня не стоял первым номером на повестке дня. Были дела важнее.

6

— Сегодня поеду в местечко, — сказал я Пете, сыну бабы Зоси. — Велосипед можно взять?

— Бери, — разрешил Петя. — Если хочешь, могу на тракторе подбросить.

— Не надо, — отказался я. — Погода хорошая, прокачусь на велике. До местечка по шоссе ехать?

— Другой дороги нету, — хмыкнул Петя. — Главное, много не пить.

Сам он порой вываливался из трактора, приехав с работы домой. Но здесь его поджидала Тамара, жена. Она принимала супруга в свои объятия, перемежая увещевания тумаками. Он их терпеливо сносил. Трое детей-погодков не давали возможности отмахнуться.

Моей подругой была младшая дочка, Маня. В школу она еще не ходила и всякий раз прибегала в хату, когда я был дома. Их квартира в двухэтажном колхозном доме была неподалеку.

— Немец, ходи, сала дам! — кричала баба Зося.

Девочка подходила и протягивала руку. Баба вкладывала в нее приличный кусок сала.

— Еще? — спрашивала она.

Ребенок протягивал вторую руку. Так она и ходила, откусывая то с одной, то с другой руки.

Немцем баба Зося называла ее из-за того, что внучка не говорила. Поначалу я считал ее немой, но вскоре оказалось, что внучка говорит, и очень даже неплохо.

— Почему не разговариваешь? — спросил я Маню, услышав, как она вскрикнула, гоняясь за кошкой.

— А зачем? — спросила она.

— Людям свойственно общаться между собой.

Маня пожала плечами, откусила от куска сала, зажатого в правой руке, и ушла на кухню к бабе.

Оттуда она внимательно следила за тем, что я делаю. Особый интерес вызывали тетради с диктантом, которые я проверял. Она переставала дышать, когда я ставил отметку, но никогда ничего не спрашивала. Видимо, вопросы к взрослым в ее голове еще не созрели. Честно говоря, мне это нравилось.

В местечке я хотел навестить книжный магазин.

— Мы в нем учебники с тетрадями покупаем, — сказала Марья Сергеевна. — Хороший магазин, даже шариковые ручки бывают.

Я подумал, что в таком магазине вполне могут оказаться и дефицитные книги. Чем черт не шутит!

— Книги по школьной программе есть в нашей библиотеке, — сказала Марья Сергеевна. — Там и Полевой стоит.

Видимо, это был ее любимый писатель. Я не стал говорить, что больше других мне нравится Хемингуэй.

До местечка я доехал часа за полтора. Первым, что бросилось в глаза, был большой костел из красного кирпича. Веранды ближайших к костелу домов украшало разноцветное стекло. «Хорошие были витражи в костеле», — подумал я.

В книжном магазине я купил новые романы Астуриаса, Амаду и Кортасара, а в довесок «Краткий философский словарь». Первым экзаменом по кандидатскому минимуму у меня стояла философия, и я об этом хорошо помнил.

«В принципе нужно было бы учебники по философии почитать, не говоря уж о первоисточниках, — подумал я. — Но до философии ли школьному физруку? Авось пронесет».

— Кто это к нам на ровере разъездился? — спросила одна из продавщиц.

Их в магазине было две, обе не старые.

Я сделал вид, что роюсь в книгах.

— Учитель из Крайска, — сказала вторая. — Говорят, умный.

Они захихикали.

«Это кто ж у них тут говорит? — подумал я. — Про меня только в Крайске знают. А здесь я вообще в первый раз».

— До него молодая учительница была, так она прямо заплакала, когда этот приехал, — продолжала докладывать та, что все знала.

— Почему? — застыла с раскрытым ртом напарница.

— Так она уже в Завишин перевелась! Так и будет без мужика куковать.

Оказывается, моя жизнь в этом глухом захолустье как под микроскопом. Здесь что, со спутника за мной следят?

Продавщицы заметили, что я прислушиваюсь к ним, и зашептались. В мою сторону они подчеркнуто не смотрели.

Я взял пакет с книгами и вышел из магазина. То, что обо мне все известно не только в Крайске, но и в не самом близком к нему местечке, обескураживало. До сегодняшнего дня о сарафанном радио я только слышал.

— Ну и черт с вами! — оглянулся я на магазин.

Одна из продавщиц через витринное стекло помахала мне рукой.

«А она ничего, — запоздало удивился я. — Надо будет еще раз приехать за книгами».

7

На экзамен по философии директор отпустил меня неохотно. Но это и понятно: во-первых, нужно перекраивать расписание уроков, а во-вторых, со временем подыскивать нового физрука, одновременно русиста. Специалисты, сдающие кандидатский минимум по философии, обычно в физруках не задерживались.

— И зачем вам все это? — спросил он, изучая вызов на экзамен, выданный мне в университете.

Вызов был отпечатан на бланке, на котором для важности были оттиснуты две печати.

— Что «это»? — усмехнулся я.

— Экзамены, хлопоты... Одна дорога полдня занимает.

Здесь он был прав, дорога в столицу неблизкая.

— Мольфары, — сказал я. — У меня диссертация по творчеству мольфаров.

— Вот, еще и диссертация, — пробурчал директор.

Слово «мольфар» его не удивило. Гораздо больше ему не нравилось слово «диссертация». Честно говоря, мне оно и самому не нравилось. Я еще не определился в выборе жизненного пути. Долгая и трудная стезя ученого, зачастую извилистая, как стежка в лесу, все же не была единственной. Больше всего мне хотелось писать рассказы, но я в этом никому не признавался, даже отцу. Я догадывался, что писательская профессия бухгалтеру может показаться несолидной.

— В понедельник у вас первый урок в каком классе? — спросил директор.

— В восьмом, — сказал я.

— Ну вот, ждем, — брезгливо отодвинул от себя мою бумагу Знаткевич. — Не опаздывайте.

Экзамен по марксистско-ленинской философии принимала комиссия во главе с деканом философского факультета Давидчуком.

За столом сидели трое представительных мужчин преклонного возраста и одна девушка, больше смахивающая на студентку, чем на преподавателя.

«А эта что здесь делает?» — подумал я.

Девушка усмехнулась.

— Готовы отвечать? — спросил председатель комиссии.

— Готов, — вздохнул я.

В билете я знал только ответ на вопрос о работе Фридриха Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства». Эта статья была единственная, доступная моему пониманию. Мысли остальных философов, включая Гегеля, Канта, Ницше и Шопенгауэра, были для меня недосягаемы. Особой заумностью отличалась книга философа Давидчука, в которую на всякий случай я заглянул вчера, но это было нормально — постулаты провинциальных философов должны ведь чем-то отличаться от мыслей классиков.

Однако поведать о своем исключительно положительном отношении к Фридриху Энгельсу мне не удалось.

— Давайте следующий вопрос, — поморщившись, сказал Давидчук. — Энгельса вы знаете в рамках школьной программы.

А вот следующим вопросом были теории и течения философской мысли в современном буржуазном обществе, и в них я действительно плавал. Как-то не дошел я до них в своем Крайске, открывая глаза тамошним детям на «Евгения Онегина» и «Войну и мир». Хотя приоритетной моей задачей было обучение детишек прыжкам через «козла».

Я что-то промычал об этих самых течениях, время от времени сталкиваясь с ироничным взглядом молодой преподавательницы. Мне было стыдно. Я должен был подготовиться к экзамену как следует хотя бы ради вот этих глаз.

— Достаточно, — сказал председатель комиссии. — Удовлетворительно. Надеюсь, у вас нет к нам вопросов?

— Нет, — сказал я.

— И у нас нет. Свободны.

Я вышел из аудитории и остановился у окна. За ним был вечерний Минск. В густеющем синем воздухе плавали большие снежинки. Изредка проезжали переполненные троллейбусы. Спешили к себе домой трудящиеся с сумками и авоськами в руках. Скоро Новый год.

— Не переживайте, — услышал я за спиной голос.

Это была преподавательница из экзаменационной комиссии. Сейчас она была намного симпатичнее, чем за столом.

— Я не переживаю, — пожал я плечами.

— Вижу, — усмехнулась она. — Тройка — вполне приемлемая отметка. Вы же не в философы идете. Кстати, по какому предмету будете защищаться?

— По фольклористике.

— Ну вот! Сдадите на «отлично» свой фольклор, и все будет в порядке. Какая тема диссертации?

— Мольфары, — сказал я и вздохнул.

— Ой, а кто это? Колдуны?

— Вроде того. Я и сам из полесских мольфаров.

— А я из Вилейки. Бывали у нас?

— Работаю неподалеку. Моя деревня Крайск стоит на Долгиновском шляху.

— Здорово! Я по своему городку скучаю.

«А я по Хадыженску, — подумал я. — Интересно, какая там сейчас погода?»

— Хорошая погода, — улыбнулась член экзаменационной комиссии. — Меня Ольгой Петровной зовут.

Похоже, у нее в роду тоже были мольфары.

— А я Кожедуб, — сказал я. — Но не летчик.

— Догадываюсь. Вы, кстати, не хуже других отвечали. Некоторые физики такое несут!

— Они тоже своего рода философы. Впрочем, как и все люди.

— Вот этого не надо! — взмахнула она рукой. — Главное, не берите в голову лишнего. Куда сейчас направитесь?

— В пивную, — хмыкнул я. — Другого пути у нас нет. Не хотите со мной?

— Меня муж ждет.

Мне показалось, в ее голосе промелькнуло легкое сожаление.

Я направился вниз по лестнице, ее каблуки зацокали по пустынному коридору.

Отчего-то я был уверен, что больше никаких экзаменов сдавать не буду.

8

Прошли новогодние праздники.

На каникулы я съездил в Минск. Там все было в штатном режиме. Девушки, вышедшие замуж, либо готовились стать матерями, либо уже растили детишек. Те, кто уехал по распределению, сидели в своих Крайсках. Никого из них в столице я не увидел. Валера занимался фотосъемками, одновременно пребывая в должности младшего научного сотрудника в Институте языкознания.

— Одно другому не мешает? — спросил я его.

Мы разговаривали по телефону, времени для очной встречи у нас не нашлось.

— Нет, — сказал Валера. — Денег платят мало, зато есть свободное время. От Минска до Вильнюса всего три часа на поезде.

Я понял, что большую часть этого свободного времени Валера проводит в Вильнюсе.

«Как-нибудь и я туда съезжу, — подумал я. — Мой Долгиновский шлях идет именно в том направлении».

Я видел, что большинство моих однокурсников определились и с путем, и с семьей, некоторые уже успели развестись.

— У Крокодила не пошло, — сказал Валера. — Но он женился, только чтобы остаться в Минске. Теперь опять вольный казак.

Я тоже был казак, но наше с Крокодилом казачество в чем-то не совпадало.

«Пусть скачет с шашкой к грядущим победам, — подумал я. — Мне бы до конца учебного года дотерпеть».

Впрочем, такой уж пропащей моя крайская жизнь отнюдь не была. Кроме занятий в школе, в ней было и много другого. Вместе с трудовым коллективом я отмечал все праздники, которые были выделены в календаре. С сыном бабы Зоси Петром ходил по субботам в баню. Вечерами выслушивал местные истории бабы Зоси, которые правильнее было бы назвать сплетнями. Все они укладывались в строго обозначенные рамки: тот женился, а этот умер. Или наоборот.

— Сам-то когда женишься? — в лоб спрашивала она.

— Не знаю, — отвечал я.

— А в город зачем ездил?

— Сдавать экзамен.

— Знаю я эти экзамены, — хмыкала она. — Один ведь не проживешь. Вон Зинка хорошая девка, моя племянница из Задроздья. Тоже Пташник.

Пташник была распространенная в этих местах фамилия.

— Какая еще Зинка? — на всякий случай спросил я.

— У тебя учится, — укоризненно посмотрела на меня баба Зося.

— У меня?! — опешил я. — В каком классе?

— Кажись, в восьмом. Хоть сейчас бери замуж, все умеет.

Я не стал уточнять, что такого умеет делать Зина Пташник. Была она вполне обычная восьмиклассница. Может быть, сильнее других краснела, когда я вызывал ее отвечать. Но я не знал, что она племянница. А Зина знала.

— Не бери городскую, — по-своему расценила мое замешательство баба Зося. — С нашей девкой будешь как за каменной стеной. Не курит.

Это был сильный аргумент. Некоторые из девушек, которые мне нравились в студенческой жизни, курили. Но где она, та студенческая жизнь. Ушла.

— Во-во, — сказала баба Зося. — Сегодня суп хороший, соседская собака кроля задушила. Налить?

— Наливайте, — согласился я.

— И моей?

В силу какого-то суеверия баба Зося никогда не называла свою продукцию самогоном или гарью, обходилась иносказаниями. А я в свою очередь никак не мог привыкнуть к ее запаху; как только подносил кружку ко рту, меня тошнило.

— Не надо! — решительно отказался я.

По вечерам я часто заходил в библиотеку при сельском клубе. Нина, библиотекарь, меня уже ждала.

— До вас никто столько книг не брал, — сказала как-то она. — Когда вы успеваете их читать?

— Ночами, — ответил я. — Другого времени у меня нет.

— А спать? — покраснела Нина.

— Хватает и трех часов.

Я сделал вид, что не заметил ее смущения.

Нина была замужем за Николаем, киномехаником в клубе. Он зазывал меня к себе в киношную, но я знал, что там надо пить водку без закуски, и отказывался.

Нина по-своему оценила мой отказ идти к Николаю. Начался очередной сеанс, и она закрыла дверь библиотеки на ключ, погасила свет и включила настольную лампу.

— Посидим при интиме, — посмотрела она мне в глаза.

— А Николай?

— У него зоотехник с бутылкой, — фыркнула Нина.

Она придвинулась ко мне, и мы поцеловались.

«Нет, — подумал я, — это почти то же самое, что целоваться с Зинкой из восьмого класса. Не то».

Кстати, я присмотрелся к Зинке. Круглое лицо, складненькая фигура, высокая грудь. Хорошая жена кому-то достанется.

Нина почувствовала, что я думаю не о том, и вместе со стулом отодвинулась от меня.

— Боишься? — спросила она.

— Это ты должна бояться, — ответил я.

— Ко мне младшая сестра скоро приедет, — поправила она рукой волосы. — Учится в техникуме. Хочешь, познакомлю?

— Знакомь, — кивнул я.

Меня забавляли все эти знакомства и предложения. Неужели не видно, что я все буду решать сам?

— Это тебе еще хорошая девушка не попалась, — сказала Нина. — Галя лучше всех.

Я взял сумку с отобранными книгами. Лучше всего зимними вечерами читается «Жизнь Арсеньева» Бунина. Но и романы латиноамериканских писателей, которые я недавно купил, тоже хороши. Придет весна, и я снова поеду на велосипеде в местечко за книгами. Главное, чтоб дороги подсохли.

9

Наступила весна.

Подули теплые ветры, пошли дожди, стаял с полей снег. Темная полоса леса, начинавшегося за колхозным полем, очистилась от пелены. Звонче зазвучали детские голоса на школьной перемене. Да и звонок на перемену стал громче.

Из Хадыженска пришло письмо от Нади. Она писала, чтобы я плевал на все и рвался на юг. «Здесь так цветут сады — голова болит, — читал я. — А особенно иудино дерево. Оно такое красивое и так плохо называется. Акации в окно лезут. Приезжай, поедем вместе на море в пионерлагерь».

Бывший одноклассник Саня Сварцевич звал к себе в Киев походить на крейсерской яхте. «Я уже помощник капитана, — сообщал он, — и часто катаю по Киевскому морю девушек. Приезжай, покатаем вместе».

Он прислал фото, на котором сидел на мачте и махал сверху сухопутным крысам. Был он, естественно, практически голый и со шкиперской бородкой.

Но пуще всего мне хотелось в Минск, на Ленинский проспект, где за день можно было встретить всех своих знакомых, в том числе девушек, вдруг вновь ставших желанными.

Передо мной лежала огромная страна, и мне лишь оставалось выбрать, в какой из ее уголков податься.

— Еще один год долой, — сказал мне Дубаневский. — Если человек весну переможет — будет жить.

Мы разговаривали у меня в кабинете, точнее, в комнате, где хранились лыжи. Я уже насухо вытер их, проверил крепления и выбросил сломанные палки.

— На следующий год снова все то же самое, — сказал я. — Пушкин с Лермонтовым не меняются.

— Не скажи! — возразил Станислав Казимирович. — Следующий год всегда новый, скоро сам увидишь. Нам бы только проверку из района пережить, а там...

Мне было хорошо понятно, что там. Я снова разглядел в кармане брюк коллеги бутылку.

— Белецкого ждете? — спросил я.

— С ним только и можно поговорить, — кивнул Дубаневский. — Моя Любка в спортсменки выйдет?

Дочка Станислава Казимировича училась в пятом классе, и у нее оказались хорошие физические данные. На районной спартакиаде она заняла второе место по бегу на четыреста метров, и мне сказали, что Любу могут рекомендовать в республиканскую школу-интернат. А это жизнь и учеба в Минске.

— Выйдет, — сказал я. — А что это все так боятся проверки? Директор с завучем прям ночи не спят.

— Приедут, накопают недостатков — и полетят головы, — вздохнул Дубаневский. — Ты, между прочим, пойдешь проводить министерский диктант в Осинцах. Там тоже старый учитель, в один год с Белецким начинали.

— Почему я?

— А кто же? — удивился Дубаневский. — Туда пять километров лесом, только молодой доберется.

— Не заблужусь?

— Нет, там дорога простая, дошел до Святого колодца — и направо. Дети из Осинцев к нам в школу каждый день ходят.

— А что за Святой колодец в лесу?

— Раньше там был хутор. Крепкий хозяин жил, Вербицкий. Выкорчевал лес, поставил хорошую хату, завел пасеку. До него у нас пчелиные колоды на деревьях вешали, а этот все по науке. У него сват в гмине служил, приезжал на хутор охотиться. До войны в наших лесах медведя можно было поднять.

— Медведя? — не поверил я.

— А что, волки и сейчас иногда набегают. Прошлой зимой жеребенка в Задроздье порвали, хозяин вызывал охотников из района, но так и не приехали. А в нашей Крещанке...

Он замолчал.

Про Крещанку я и сам кое-что знал, сейчас мы говорили о Святом колодце.

— И все было хорошо, — продолжил рассказ Дубаневский, — пока этот хозяин не сложил новый дом из разобранной каплицы. Часовня так здесь называется. Как только сложил, так и началось...

Он снова замолчал.

— Что? — спросил я.

— Померли все на хуторе, в том числе сам хозяин. Остался один колодец. И люди заметили, что это не простой колодец. Бросишь в него монету, прочитаешь молитву, что-нибудь попросишь, и все сбывается. Например, хворь проходит, а то и богатство привалит. А иногда и наоборот...

В дверь постучали.

— Заходи, — разрешил Дубаневский.

В комнату вошел Белецкий.

— Опять сочиняет? — кивнул он на собутыльника.

— Рассказывает про Святой колодец, — сказал я. — Он на самом деле святой?

— А ты возьми и проверь, — хмыкнул географ. — Вот будешь проводить диктант — и заверни к колодцу. Там недалеко.

— Не больше километра, — поддакнул Дубаневский. — Давай стакан.

Он вынул из кармана бутылку вина.

— Сегодня директор в школе, — сказал я, закрывая дверь на ключ.

— Ему сейчас не до нас, — махнул рукой Белецкий. — Сидит в кабинете, ни с кем не разговаривает.

— А Марья Сергеевна?

— Она своего военрука сторожит, — ухмыльнулся Дубаневский. — Девки в десятом классе огонь! Она к стрельбе изготавливается, и он рядом пристраивается. Тяжелая работа...

Приятели засмеялись.

— Ты еще не присмотрел себе пару? — спросил Дубаневский, отдышавшись от выпитого стакана вина.

— Его пара в городе, — сказал Белецкий, наливая себе в стакан. — У нас подходящих нету.

— А что, моя Любка скоро директорской дочке фору даст, — внимательно посмотрел на меня Дубаневский. — Уже лифчик надо покупать.

Я сделал вид, что пересчитываю пары лыж. По весне даже стариков бес тычет в ребро, что уж о молодых говорить. А насчет Святого колодца у меня появилась мыслишка.

10

Как и говорили деды, посреди недели я отправился в Осинцы проводить диктант.

— Осинцевский учитель про диктант знает? — спросил я директора.

— Зачем ему знать? — поиграл тот бровями. — Он уже лет пятьдесят имеет с ними дело. Справится.

Меня успокоило, что справляться с диктантом должен учитель начальной школы, а не я.

— Но вы там следите, — угадал ход моих мыслей Знаткевич. — Это все же министерский диктант. Проверять будете вы, он пусть диктует.

Директор крякнул. Вероятно, ему вспомнилась проверка из роно. Для него она была гораздо худшим бедствием, чем диктант.

— Когда приезжают? — спросил я.

— В понедельник.

Директор тяжело вздохнул. Я тоже не сдержал вздох. Недаром говорят: попал в вороны, кричи как оны. Еще год поработаю физруком и присоединюсь к Дубаневскому с Белецким. Их плодово-ягодное вино немногим лучше самогона бабы Зоси, но ведь и деваться некуда.

— Идите, — протянул мне запечатанный сургучом пакет Знаткевич. — Учителя Иваном Ивановичем Гилевским зовут.

Дорога до Осинцев шла лесом, но я не заблудился. У заброшенного хутора, от которого нужно было взять вправо, я чуть притормозил. «На обратном пути загляну», — решил я.

По дороге мне не встретилось ни одного человека, места действительно были глухие. Но вот лес поредел, я разглядел за деревьями крыши хат. А вон и школа. За мной действительно кто-то следил из леса или показалось?

Показалось, успокоил я себя.

Иван Иванович о моем визите, видимо, был предупрежден, провел в свой кабинет, усадил за стол. На вид он был еще старше Белецкого. Грузная фигура, большая голова, поношенный темно-синий костюм. «Последний из могикан», — пришло мне в голову.

— В этом году помощницу прислали, — усмехнулся Гилевский. — Галя, заходи!

В кабинет вошла помощница, и я едва не ахнул. Девушка ростом была выше Гилевского, не говоря уж обо мне. Милое лицо, русые волосы, гибкий стан. Почему ее не направили к нам в Крайск?

— У вас нет ставки учителя младших классов, — сказал Иван Иванович. — А у нас зоотехник еще не женат.

Девушка покраснела, фыркнула и в два шага исчезла за дверью.

— Стесняется, — сказал Гилевский. — Такая, как она, любому понравится. Ну, что там у нас?

— Контрольный диктант, — протянул я ему пакет. — Из министерства.

Гилевский неохотно взял пакет в руки, осмотрел со всех сторон, потрогал пальцем сургучную печать.

— Шлют и шлют, — сказал он. — И каждый год все труднее. Диктовать сами будете?

— Директор сказал, это дело учителя.

Лицо Гилевского посветлело.

— Ладно, — кивнул он. — Пойду класс подготовлю. А вы тут книжки посмотрите. Может, Галю позвать?

— Не надо, — отказался я.

Захочет — сама придет. Но такие, как она, обычно сами не приходят. Уламывать надо. Или приказывать.

Я посмотрел на книги, стоящие в книжном шкафу. Собрание сочинений Ленина, учебники, «Педагогическая поэма» Макаренко. Как сюда попала последняя?

— Можно начинать, — заглянул в кабинет Гилевский.

Кажется, он диктанта боялся не меньше своих учеников: мелко дрожат руки, на висках бисеринки пота. Сколько их у него было?

— В молодости диктанты были гораздо легче, — сказал Иван Иванович. — А под поляками...

При нашем появлении дети дружно встали. Я сразу заметил, что некоторые из них отчаянно косили. И похоже, это был не единственный их физический недостаток.

Я сел на стул возле жарко натопленной печи в конце класса. Поначалу детишки с любопытством оглядывались на меня, потом перестали. Диктант все же был страшнее, чем незнакомый учитель.

Гилевский начал диктовать текст, и мне стало плохо. Он проговаривал все звуки, включая безударные. Возле некоторых учеников он стоял до тех пор, пока тот не выписывал правильную букву.

Я стал смотреть в окно, благо за ним промелькнула фигура Галины. Что она делает вечерами в этом пропащем месте? Впрочем, если она познакомилась с тем самым зоотехником, то ее дела не столь плохи. Может быть, они даже лучше моих...

Закончился диктант, Иван Иванович собрал тетради, мы прошли к нему в кабинет. Я раскрыл первую тетрадь и приготовился исправлять красным цветом ошибки.

— Может, не надо? — остановил меня Гилевский.

Выглядел он гораздо хуже, чем до начала диктанта. У него даже голос пропал.

— Что «не надо»? — спросил я.

— В районе требуют, чтоб не было двоек, а у меня полкласса надо в спецшколу отправлять. Пьют не только отцы, но и матери... Давайте сначала я проверю, потом вы. На следующий год уйду на пенсию, пусть Галя учит.

Я обреченно махнул рукой. Иван Иванович придвинул к себе стопку тетрадей и взял в руки ручку с обычными чернилами.

Галя, кстати, в кабинете так и не появилась.

Гилевский сноровисто справился с ошибками. Теперь их было ровно столько, сколько требовалось для положительного результата.

— Две двойки, две пятерки, пять четверок, остальные твердые тройки, — с удовлетворением сказал Иван Иванович. — Ну, в честь, так сказать, успешного завершения мероприятия по граммульке?

Он достал из-под стола объемистый портфель и открыл его. Из него выглянули два горлышка бутылок хорошо знакомого мне плодово-ягодного вина.

— Не надо, — сказал я. — Мне еще пять километров лесом.

— Хотел водки купить, — виновато сказал старый учитель, — но в магазине не было...

Я подумал, что в наших сельских магазинах водка будет последним товаром, который исчезнет перед концом света. А может, она не исчезнет и во время оного.

11

Я быстро шел по дороге, которая вела к Святому колодцу. Небо было затянуто низкими облаками. Еще час-другой — и начнет смеркаться.

Впереди вдруг замаячила фигура человека. Я четко видел ее очертания. Длинная верхняя одежда, пальто или плащ, на голове зимняя шапка, в руках посох. Отчего-то я был уверен, что у человека в руках был посох, а не обычная палка.

«Нужно догнать, — подумал я. — В лесу идти за человеком вприглядку нехорошо, лучше догнать и идти рядом с ним, а то и словом перекинуться».

Я прибавил шагу, однако человек все так же равномерно тюкал по земле посохом, нисколько не приближаясь. Я уже почти бежал, а между нами были те же пятьдесят метров. И он, в отличие от меня, не торопился, я это хорошо видел.

Больше того, судя по фигуре, передо мной шел старик, отнюдь не бегун-марафонец.

Мне стало зябко, я остановился. Человек в последний раз мелькнул среди кустов и пропал.

Я медленно обвел глазами лесные заросли, обступающие меня. В них никого не было.

— Эй! — негромко сказал я. — Ты здесь?

Лес молчал.

«Ладно, — подумал я, — посмотрю на колодец — и домой. У хозяина свои дела, у меня свои».

Я догадывался, что это был за старик. В фольклорных текстах мне приходилось читать о лесовиках, которые могли показаться человеку и великаном, упирающимся головой в облака, и гномом, прячущимся под кустом. Но чаще всего он был стариком в длинной одежде, лица которого нельзя было разглядеть. Вероятно, и ходить он мог так быстро, что никакому человеку за ним не угнаться, даже бывшему спортсмену.

Деревья расступились, и я оказался перед заброшенным хутором. Большой полуразвалившийся дом, хозяйственные пристройки, совсем развалившиеся, чуть в стороне журавель колодца. Да, когда-то человек здесь жил широко, это понимал даже я.

Возле колодца я отчего-то оробел. С усилием, будто преодолевая невидимую преграду, я облокотился на замшелые бревна сруба и заглянул внутрь. Глубоко внизу мерцала вода.

«Живой колодец, — подумал я. — А раз живой, значит, его можно о чем-нибудь попросить».

Я выпрямился. Самому мне ничего не было нужно. Девушка? Скоро она мне встретится, вот как Галя из Осинцев. Деньги? Хватает денег, могу лететь хоть в Киев, хоть в Краснодар и жить там, ни о чем не думая. Диссертация? Ну ее к лешему, эту диссертацию. Я вдруг четко осознал, что больше никаких экзаменов, даже по народному творчеству, сдавать не буду. Кстати, слово «леший» сейчас я употребил всуе или в этом был какой-то смысл?

Я еще раз оглянулся по сторонам. Никого.

— Ну, что ж, — вслух сказал я. — Людям надо помогать.

Я засунул руку в карман брюк и нащупал монету. Это был юбилейный полтинник к пятидесятилетию СССР. Ленин, указывающий нам путь в светлое будущее. Звезда. СССР. На обратной стороне герб. Это была как раз та монета, которая нужна в данном случае.

— Пусть проверка из районо, которая должна быть в понедельник, не состоится, — скороговоркой сказал я, неумело перекрестился и бросил полтинник в колодец.

Он исчез без звука.

Я с облегчением еще раз оглянулся по сторонам. Никого.

Можно было с чистой совестью отправляться домой.

12

В понедельник я пришел в школу и узнал, что проверки из районо не будет.

— Наш телефон работает раз в год, а тут вдруг сам зазвонил! — поведала мне Марья Сергеевна. — Знаткевич взял трубку, ему и говорят: сломался автобус. Как сломался? А так, комиссия собралась, все во главе с заведующим расселись по местам, а он не завелся.

— Кто не завелся? — спросил я.

— Мотор! — помахала пальцем перед моим носом завуч. — И когда исправят, неизвестно.

— Никогда, — сказал я. — Это ведь происки мольфаров.

— Кого?! — испугалась Марья Сергеевна.

— Есть такие. Никто их не видел, но вредят они сильно. Автобус этот вообще больше никуда не поедет.

Марья Сергеевна озадаченно посмотрела на меня, а я отправился в библиотеку.

С Нового года библиотекарем в ней стала работать Жанна. Она приезжала на автобусе из Плещениц, и рабочий день у нее начинался часов с одиннадцати. Жанне было около тридцати, с моей точки зрения, глубокая старуха, однако я ждал, когда заскрипит, открываясь, библиотечная дверь. Это заметили и мои старшие товарищи.

— Понравилась? — подмигнул мне Белецкий. — Засиделась в девках, видно, разборчивая. Своя хата в Плещеницах.

— Откуда вы знаете?

— Говорят, — пожал плечами географ. — Тут же все как на ладони.

Это было правдой, скрыть что-либо в Крайске, Плещеницах или даже Логойске было невозможно. Кстати, я был первым, кто поведал Жанне о том, что она проживает в столице.

— Знаете нашу главную поговорку? — спросил я ее в первый же день.

— Ну? — зевнула она, изо всех сил пытаясь скрыть заинтересованность.

— В мире есть три столицы: Минск, Логойск и Плещеницы.

— А Крайск? — улыбнулась она.

— Это на краю света.

— Похоже на правду, — согласилась она.

И я стал заглядывать в библиотеку не только за книгами.

Сейчас я спешил поделиться своими мольфарскими способностями.

— Святой колодец? — переспросила Жанна. — И вы туда запустили полтинник?

— Не запустил, — поправил я ее, — а аккуратно бросил. И попросил, чтобы отменилась проверка.

— И что?

— Автобус сломался, — пожал я плечами. — У нас, мольфаров, это обыкновенное дело.

— Вас этому в университете выучили? — в упор посмотрела на меня большими темными глазами Жанна.

— Чему?

— Врать. Признавайтесь, вся эта история со Святым колодцем — сплошное вранье.

— Вот те крест!

Я размашисто перекрестился. Мне стало обидно. Бродишь по раскисшим лесным дорогам, договариваешься с нечистью, расплачиваешься с ней звонкой монетой — и тебе не верят. Как жить дальше?

— Живите себе, — отвернулась от меня Жанна.

Она достала из сумочки круглое зеркальце и мельком взглянула в него. Я вдруг увидел, что ее глаза наполнились влагой.

«Что это она?» — подумал я.

В дверь библиотеки по очереди заглянули Дубаневский и Белецкий. Лица у обоих были встревоженные.

— Пойду свою библиотеку открывать, — сказал я, поднимаясь. — Ждут.

— Кто ждет? — положила в сумку зеркальце Жанна. — И что за библиотека у вас?

— Лыжная, — хмыкнул я.

Глаза у нее стали нормальными.

«Показалось, — подумал я. — А глаза у нее не хуже, чем у Гали».

— Где этот ваш колодец? — спросила Жанна, когда я уже взялся за ручку двери.

— В лесу, по дороге в Осинцы, — ответил я, — но одной туда лучше не ходить. Лесовик не любит, когда к нему приходят без приглашения.

Судя по оттопыренным карманам брюк, у моих старших товарищей сегодня были большие планы.

— Константинович, сколько можно лясы точить? — сказал с укоризной Дубаневский. — Не пара она вам.

— Откуда ты знаешь, кто ему пара? — возразил Белецкий. — А вот отмену проверки отметить надо.

Мы заперлись в лыжной комнате. Я снова от вина отказался.

— Зря! — взял в руки наполненный стакан Станислав Казимирович. — Надо же ведь когда-то начинать.

Я раздумывал, стоит ли говорить коллегам о Святом колодце. Останавливали наполнившиеся слезами глаза Жанны. На свете есть вещи, о которых лучше молчать.

— Ты науку историю знаешь? — спросил Белецкий, закусывая вино конфетой. — Настоящую историю, не ту, что преподает Петрашко?

Петрашко тоже был старым учителем, но, во-первых, он не пил вино у меня в лыжном кабинете, а во-вторых, всегда, даже в туалет, ходил с указкой. Вероятно, ей он собирался отбиваться от тех, кто мог посягнуть на завоевания Октября. Лично я на эти завоевания не посягал, догадываясь, что без них вряд ли бы учился в университете или боролся на турнире в Одессе.

А вот с настоящей историей Белецкий наступил на мою больную мозоль. Историей я был ушиблен с раннего детства.

В Ганцевичах мы делили пополам дом с семьей директора школы и его жены Дарьи Ивановны, моей первой учительницы. Она научила меня читать года в четыре, и я сразу взял в руки толстенный энциклопедический словарь. В нем я прочитал о великом переселении народов — и заболел. Я стал бредить сражениями и завоеваниями и в восьмом классе написал исторический роман под названием «Анты». Антами назывались предки славян, воевавшие с Византией. Я даже хотел поступать на исторический факультет, однако литература победила историю. Как я теперь понимаю, в сражении за душу одной из человеческих особей Евтерпа объединилась с Талией и Мельпоменой и победила сильную, но простоватую Клио.

И вот Белецкий спросил меня, знаю ли я науку историю.

— Знаю, — сказал я.

— А про убитого российского императора слышал? — продолжал допытываться географ.

— Которого? — вмешался Дубаневский.

Он тоже кое-что знал из истории.

— Освободителя, — строго посмотрел на него собутыльник. — Между прочим, в девятнадцатом веке в Европе царей больше нигде не убивали, только в России. О последнем императоре говорить не будем, не нашего ума дело.

— Тем более его убили в двадцатом веке, — кивнул я.

— Так вот, кто его убил? — достал из кармана вторую конфету Белецкий.

— Народовольцы, — пробормотал я.

— Его убил Игнат Гриневицкий, шляхтич из Минской области. А наш Крайск где находится?

— В Минской области!

Открытие поразило не только меня, но и Дубаневского.

— Я же говорил, что надо две бутылки брать, — сказал он, доставая из кармана вторую бутылку вина. — Без них в российских императорах не разберешься.

Только теперь мне открылось истинное предназначение шляхов, тянущихся через сёла и местечки в губернские города, а оттуда в столицы. Люди здесь, в крайской глуши, вырастали и отправлялись по шляхам со своими конкретными целями. Я вырос в Ганцевичах, что в Брестской области, но это дела не меняло. Какая у меня цель?

— Нету сейчас царей, — проворчал Белецкий, — нечего и думать о них. Между прочим, Марья Сергеевна приехала с совещания из Логойска и сказала, что тебя ждет учительница из Подлесья.

«Светка! — догадался я. — Обещал в гости приехать, но как тут выберешься: то экзамен по философии, то лесовик из колодца. Может, летом».

— Ты по нашему шляху дальше Долгинова выбирался? — спросил Дубаневский Белецкого.

— Нет.

— И я нет. Надо вот молодого отправить. Пусть посмотрит и нам расскажет. Поедешь?

— Конечно, — сказал я. — Мне хочется пройти по всем белорусским шляхам.

На самом деле я думал не только о белорусских, но и о кубанских, и о донских, и о многих других шляхах нашей страны.

Зазвенел школьный звонок.

 

Часть шестая

Сабина

1

Валеру я встретил, конечно, на Ленинском проспекте.

В Минске все встречи, включая судьбоносные, происходили на проспекте. И даже если ты жил, предположим, в Крайске, все равно ты приезжал в Минск, выходил на Ленинский проспект и встречал того, кого надо. Только одна категория граждан была лишена этой привилегии — руководители партии и правительства. Им на проспект выходить было нельзя. Но, как говорили древние, что позволено Юпитеру, то не позволено быку.

Валера шествовал мне навстречу с видом того же Юпитера. На плече у него висела большая сумка, на груди болтались два фотоаппарата, в руках он держал светозащитную бленду.

— Ты почему не звонишь? — строго спросил он.

— Только сегодня приехал, — сказал я.

— Где остановился?

— У дяди Васи.

— Про конкурс в нашем институте знаешь?

— Нет.

Валера вздохнул, снял с плеча тяжелую сумку и поставил на асфальт. Разговор, видимо, предстоял серьезный.

— Объявлен конкурс на замещение вакантной должности младшего научного сотрудника, — сказал Валера. — Никто, кроме меня, этого не знает. Ты должен немедленно подать документы.

— А откуда ты знаешь? — спросил я.

— Слышал, как сегодня директор института говорил об этом по телефону. Ему суют какую-то девицу, а он не хочет. Ну, я ему и сказал про тебя.

— А он?

— Пусть, говорит, приходит. А тут ты приехал. Все сходится.

Мы помолчали. Я вспомнил Лариску, которая перешла мне дорогу перед распределением. Наверное, теперь моя очередь перейти кому-нибудь дорогу.

— Из Крайска не отпустят, — сказал я. — Физруков не хватает.

— А ты физрук?! — удивился Валера.

— Конечно, — напряг я мышцы плечевого пояса.

— Тем более. — Валера поднял сумку и взвалил на плечо. — Пойдем в институт за ходатайством. А ночью я попрошу о помощи мольфаров. Они все устроят.

Мы засмеялись. Я вдруг поверил, что стану работать в Институте языкознания.

Директор института Михаил Борисович Стадник принял меня сразу. Видимо, он был удивлен, что я появился часа через полтора после разговора с Валерой, но вида не подал.

— Где работаете? — спросил он.

— В сельской школе, — ответил я.

Отчего-то мне не захотелось сообщать, что Крайск в ста километрах от Минска. Директор тоже не стал спрашивать, из какой сельской школы можно сюда добраться за полтора часа.

Секретарь директора отстучала на институтском бланке ходатайство в районный отдел народного образования с просьбой допустить меня участвовать в конкурсе.

— Отпустят из школы? — спросил Стадник, подписывая ходатайство.

Я пожал плечами.

— В любом случае это все, что мы можем сделать.

Он вручил мне в руки бланк. Я вышел из кабинета.

Валеры уже не было. Но я давно привык к его внезапным появлениям и исчезновениям. Мавр сделал свое дело — мавр может уйти. В принципе лингвистика и фольклористика располагались неподалеку одна от другой. И неизвестно, которая из них ближе к мольфарам. В данный момент я был уверен, что языкознание — это именно та terra incognita, на которой я совершу великое открытие.

Сегодня я собирался навестить Ленку и посмотреть, каковы ее успехи в процессе превращения Кофман в Чижову, а в более широком смысле — киевлянки в минчанку. Но визит откладывался по не зависящим от меня обстоятельствам.

Дядя Вася тоже был удивлен моему скорому возвращению в Крайск.

— А жить где будешь? — спросил он, услышав об Академии наук.

Этого я еще не знал.

— С пропиской тоже надо решать, — добавил он.

Только в междугороднем автобусе я сообразил, что дядю Васю беспокоило, не собираюсь ли я жить и прописываться у него самого. Я вдруг понял, что переехать из Минска в Крайск намного проще, чем наоборот.

«А еще внук колдуна, — ёрзал я на сиденье автобуса, вдруг ставшем жестким. — Элементарных вещей не знаешь. Самая заурядная из однокурсниц давно прописалась и устроилась, один ты болтаешься, как дерьмо в проруби. Начальство в Логойске упрется — и все, привет языкознанию вкупе с фольклористикой...»

Автобус уже мчался по Долгиновскому шляху, обсаженному старыми вязами.

«Оставайся физруком, — мелькнула мыслишка. — Привыкнешь к самогону бабы Зоси, женишься на хорошенькой выпускнице школы, договоришься с лесовиком... Помнишь, как цвела черемуха на Крещанке?»

Этой весной я не мог спать от густых запахов цветущих садов, волнами врывавшихся в открытое окно. Я сочинял свой первый рассказ, и мысли путались от неясного предощущения перемен. Хотелось всего сразу: обнять в Хадыженске Надю, встретиться в Киеве с Санькой Сварцевичем, поговорить про мольфаров с Валерой.

— Прорвемся! — сказал я себе и закрыл глаза.

2

Заведующий районо с брезгливым отвращением, явственно написанным на его лице, взял в руки ходатайство, которое мне выдали в Академии наук.

— Ну? — посмотрел он на меня.

Я пожал плечами.

— И что это вы все так рветесь из села в город? — бросил он бланк на стол. — Какая у тебя там будет зарплата?

Я снова пожал плечами. Мысли о зарплате еще не посещали меня.

— Вот именно, — сказал заведующий. — Рублей сто. А в Крайске у тебя двести рублей чистыми. Еще и за квартиру надо заплатить. Или ты к молодой жене?

Я помотал головой. Жены у меня не было и не предвиделось.

— Если бы не приехал физрук с дипломом, ни за что не отпустил бы, — вздохнул заведующий. — А так езжай, мучайся.

Он что-то размашисто написал на бланке и кивнул, чтобы я выметался из кабинета.

— А что случилось с автобусом, когда проверка в Крайск не приехала? — спросил я, уже взявшись за ручку двери.

— Сломался, — хмыкнул хозяин кабинета. — На следующий день починили. Я Знаткевича предупредил, что приедем осенью. Он, кстати, тебя хвалил. Хороший, сказал, физрук, с языковым уклоном.

«Еще бы ему меня не хвалить», — подумал я и закрыл дверь с другой стороны.

У меня с директором школы были натянутые отношения вплоть до выпускных экзаменов. В день, когда десятиклассники писали экзаменационное сочинение, я пораньше вернулся из школы, пообедал и завалился на диван с Хемингуэем в руках. Мои восьмиклассники изложение уже давно написали, и я мог себе позволить не только Хемингуэя, но и глоток-другой самогона бабы Зоси. О нем, впрочем, я рассуждал теоретически. Практически он был по-прежнему отвратителен.

Итак, я лежал, почитывая, на диване, и тут в дверь постучали. Это была Марья Сергеевна.

— Александр Константинович, спасайте! — приложила она руки к груди.

— Кого? — удивился я.

— Всех нас! Мы с Олимпиадой Ивановной сочинение Тани проверили, но стопроцентной уверенности у нас нет.

Я понял, что речь идет о сочинении директорской дочки. Как и любая другая дочка директора сельской школы, она шла на золотую медаль.

— Вас прислал Знаткевич? — в лоб спросил я.

— Я сама, — покраснела Марья Сергеевна. В эту минуту она была похожа на провинившуюся школьницу.

— Ладно, — сказал я, закрывая книгу. — Скоро приду.

— Умоляю! — прошептала Марья Сергеевна и возвела очи горе.

«А ведь сейчас она сделала бы все, о чем бы я ни попросил», — мелькнуло у меня в голове.

Впрочем, она была героиня не моего романа, слишком крупна.

В учительской комнате, которую очистили для меня от лишних персон, я проверил сочинение Тани. Одна грамматическая ошибка, две стилистические. Я с наслаждением подчеркнул шариковой ручкой места, которые мне не понравились.

— Но ведь придется переписывать! — с ужасом сказала Марья Сергеевна, когда я отдал ей сочинение.

— Придется, — согласился я.

Отчего-то я был уверен, что экзаменационная комиссия во главе с директором закроет глаза на подобную мелочь.

И вот я спешно покидал Крайск.

— Так и не женился, — сказала баба Зося, наблюдая за моими сборами. — А Зинка хорошая девка. Жалеть будешь в своем городе.

— Она только в девятый класс перешла, — хмыкнул я.

— Да хоть сейчас можно брать! — махнула рукой баба Зося. — У них дом хороший.

Я промолчал. Проблема моего будущего жилья действительно назревала. Более того, она грозила превратиться в нарыв с непредвиденными последствиями. Но, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут.

— Молодая учительница сюда из Завишина переходит, — продолжала баба Зося. — У них там молодых учителей нет, а в Крайске есть.

— Был, — поправил я ее. — Ну, кто еще на меня претендует? Жанна? Нина?

— Одна старая, вторая замужем, — вздохнула хозяйка. — Ну и куда тебя несет? Я же вижу — голь перекатная. А тут встал бы на ноги, обжился. Пока можно и не жениться, некоторые учителя до седых волос холостякуют. Год с одной, год с другой, у нас за это не наказывают.

— Со школьницами нельзя, — сказал я.

— А зачем тебе школьница? — удивилась баба Зося. — Зинке два года осталось. Хорошая была бы тебе пара, лишнего слова не скажет. И по женской части все на месте.

Это я и сам знал. У любой из наших старшеклассниц по женской части недостатков не было.

— Значит, не останешься? — спросила баба Зося.

— Нет, — сказал я.

— Одумаешься, я тебя завсегда приму.

Она прижала меня к своей необъятной груди и поцеловала сначала в одну, затем в другую щеку.

Я от нее ушел с непонятным чувством вины. В глубине души я понимал, что уходил не только от бабы Зоси, но и от лесовика, который показался мне на глаза у Святого колодца. Возможно, я даже предавал всех лесовиков, колдунов и мольфаров, вместе взятых.

3

С сентября я стал работать младшим научным сотрудником в секторе современного белорусского языка Института языкознания, который возглавлял Василий Николаевич Забелло.

«Настоящий академик», — подумал я, когда меня ему представили.

Забелло был невысокого роста, плотного телосложения, с брюшком, на котором едва сходился пиджак. Но главное, у него была борода клинышком, которая и отличала академиков от простых смертных.

— Ваша зарплата сто двадцать рублей, — сказал Василий Николаевич, — но защититесь — и она станет больше. С жильем определились?

— В течение месяца пропишусь, — пообещал я.

Такой срок мне назначили в отделе кадров, а с этим отделом в нашей стране шутки плохи. За месяц я должен был прописаться и снять квартиру. Дядя Вася, точнее, его жена Антонина брать меня к себе в постоянные жильцы не собиралась. Да я и сам этого не хотел, мне нужна была свобода.

— Поедем договариваться к Марии, — сказал отец, когда я по телефону поведал ему о своих проблемах.

— Какой Марии? — удивился я.

— Первой жене Васи. Она живет в деревне Околица под Минском, в своем доме.

О Марии я слышал, что договориться с ней практически невозможно. Дядя Вася оставил ее с тремя дочками, и она запретила им не только с ним видеться, но и упоминать его имя. Отец говорил, что Мария сама выгнала мужа за буйное пьянство, но это вряд ли могло мне помочь. В таких случаях родня бывшего мужа и на порог не допускается.

Но Мария меня с отцом приняла и даже усадила за стол.

— Прописать можно, — сказала Мария, — у меня дом большой. А жить где будешь?

— В Минске, — ответил я. — Уже и комнату присмотрел.

— У моих соседей дочка твоя ровесница. Хорошая девочка, воспитанная. Они, правда, разборчивые, им богатого жениха подавай.

Я посмотрел на отца. Тот не моргнул и глазом.

«Ишь какая вредная, — подумал я. — Оскорбляет сознательно или по глупости?»

— Пусть сам выбирает, — сказал отец. — Мне еще ни одной не показывал. Твои уже все замужем?

— Младшая еще в техникуме учится. А старшие давно расписались. Нину аж в Сибирь занесло, то ли в Томске, то ли в Омске. Хочу съездить, но дом не на кого оставить. Может, вот Шурик посторожит?

Все родственники звали меня Шуриком, я к этому привык.

— Значит, пусть прописывается? — поднялся со стула отец. — Я знал, что ты не откажешь. Жалко, что у вас с Васей не сложилось.

Мария поджала губы. О бывшем муже она не хотела и слышать.

Я в очередной раз удивился умению отца договариваться с людьми. Он ни перед кем не заискивал, всегда говорил правду-матку, и ему отвечали тем же. Вероятно, это качество было присуще всем, кто пережил войну. Если ты выжил, значит, тебя впустят в любой дом и накормят.

Я прописался в паспортном столе Острошицкого сельсовета и занялся квартирой.

— Я тебе еще нужен? — спросил, прощаясь, отец.

— Нет, — сказал я.

Снять квартиру я мог и без него.

— Заеду в Новогрудок, повидаюсь с коллегами по техникуму — и в Хадыженск. Ты когда к нам приедешь?

— Уже только через год, — вздохнул я. — Когда отпуск дадут.

— А мне Речица снится, — тоже вздохнул отец. — Наверное, надо возвращаться. Матери тоже надоело на юге.

— В Речице нет торгового техникума, — сказал я.

— Пойду в бухгалтеры! — удивился отец. — Они всюду нужны.

«Как и учителя, — подумал я. — Более редкая профессия физрука, но с этим, похоже, я завязал».

Жить я стал в одной комнате с физиком-аспирантом Николаем. Он был лысый и, с моей точки зрения, старый, лет тридцати.

— Жениться не собираешься? — спросил он меня в первый же день.

— Нет, — сказал я.

— И не женись, — махнул он рукой. — Я вот женился, теперь жалею.

— Почему?

— Слышал про такой город — Брянск?

— Слышал.

— Ну вот, у меня теща из Брянска. Страшные люди! Упрямее никого нет.

Я знал пословицу о тамбовском волке, который не всякому человеку товарищ. В Брянске сурово шумел лес. О тещах ни там, ни там ничего не говорилось.

— Это потому, что брянская тебе еще не попадалась, — пригорюнился физик. — А попадется — беги со всех ног!

— Уродины?

— Да нет, симпатичные. А тещи ужасные. Короче, не дай бог тебе жениться на брянской девице. Со свету сживут!

— Жена сейчас у матери? — догадался я.

— Где ж ей быть, — пробурчал физик. — Рожать собирается. А мне диссертацию защищать. Ты уже свою написал?

— Нет, — сказал я. — У меня тема сложная.

— Какая?

— Колдовство мольфаров. Они похлеще твоей тещи, громами повелевают.

Физик с уважением посмотрел на меня. Вероятно, мольфар для него был что-то вроде синхрофазотрона.

Итак, у меня началась новая жизнь — научная.

4

Работать я стал над составлением словаря языка народного писателя Белоруссии Якуба Коласа. Вместе с Янкой Купалой он был отцом-основателем белорусской советской литературы и в своей особе совмещал все — писателя, академика, лауреата, депутата и многое другое. В Академии наук он был вице-президентом и имел, естественно, свой кабинет. Сейчас этот кабинет стал мемориальным, но Василий Николаевич привел меня именно сюда.

— Вот ваше рабочее место, — сказал он, открывая большую дверь.

Я вошел — и у меня разбежались глаза. Точнее, они сбежались в кучку, потому что на меня в упор уставились пять пар других глаз, девичьих. Все они были очень красивы, от светло-серых до карих, но я понял, что долго под их перекрестным прицелом не продержусь.

— Продержитесь, — усмехнулся Василий Николаевич. — Я же привык.

Я понял, что мой начальник сочетает в себе крупного ученого-языковеда и не менее выдающегося флориста. Все розы, высаженные им в этом мемориальном кабинете, были исключительно хороши. Во-первых, каждая из них отличалась неповторимым ароматом, во-вторых, была тщательно удобрена и ухожена и, в-третьих, защищена хорошими шипами. В их остроте я убедился в первый же день.

— Девушки, молодого человека прошу не обижать, он у нас один, — сказал Василий Николаевич и исчез за дверью.

Я уже успел заметить, что при всей тучной комплекции он ходил быстро и бесшумно.

— Здрассте, — сказала одна роза.

— А говорили, что больше к нам никого не подсадят, — добавила вторая.

— Холостой? — вопросила третья.

— Не видно, что ли? — ответила ей четвертая.

— А мне нравится, — подвела черту пятая.

Я огляделся. Кабинет был поделен на две части — мемориальную и рабочую. В первой, отделенной канатом на подставках, размещались большой стол и два кресла, обтянутых черной кожей. В рабочей части шесть столов, мой, естественно, у двери. На подоконниках кашпо с геранью, ванькой мокрым и кактусами. Со стены с хитрым прищуром взирал на посетителей бывший хозяин кабинета. Судя по этому взгляду, он был вполне удовлетворен происходящим.

Надо сказать, Якуб Колас был писателем, о котором я знал с раннего детства. Мой отец школу окончил экстерном, в институте учился заочно и никаких книг, кроме учебников, не читал. Да и учебники были только по бухгалтерскому учету, на другие не хватало времени.

Однажды он приехал с экзаменационной сессии из Минска, посадил меня на табуретку напротив себя и спросил:

— Сын, ты знаешь, кто такой Якуб Колас?

— Нет, — сказал я.

Мне было лет пять, и я вполне годился для доверительной мужской беседы.

— Это настоящий писатель! — заявил отец и рассказал мне историю, которая случилась с ним позавчера.

Впоследствии он много раз рассказывал мне эту историю, и я запомнил ее дословно.

Отец успешно сдал последний экзамен и зашел поужинать в ресторан «Заря», располагавшийся неподалеку от ГУМа. Позже, когда я сам стал студентом, мы с отцом зашли в этот ресторан пообедать. В нем были столики с белыми скатертями до пола, большие фикусы в кадках, вкусные котлеты.

Отец выбрал в меню закуски и второе блюдо и стал поджидать официанта. Тот пришел с подносом, на котором стояли тарелочка с мясным салатом, бифштекс с картофельным пюре и бутылка красного вина. Не говоря ни слова, официант стал выставлять блюда и закуски на стол.

— Но я еще ничего не заказывал! — запротестовал отец. — А вино я вообще не пью!

— Сегодня день рождения народного писателя Белоруссии Якуба Коласа, — внушительно сказал официант, — и каждый посетитель ресторана обслуживается за счет юбиляра. Если не хватит, закажете за свой счет водки.

— Вот это настоящий писатель! — закончил свой рассказ отец. — Каждому, кто пришел в «Зарю», принесли вино, закуску и второе. А я еще и сто грамм заказал за его здоровье. Ты понял, сын, кто такой настоящий писатель?

— Понял, — сказал я и слез со стула. Все-таки я еще не привык долго сидеть на одном месте.

И вот я оказался в кабинете, принадлежавшем когда-то классику белорусской литературы, и на меня оценивающе смотрели пять пар девичьих глаз.

«Придется самому становиться писателем», — подумал я.

Отчего-то я был уверен, что мне это вполне по силам.

Вместе с девицами я стал расписывать отдельные слова из произведений Якуба Коласа на карточки. Но скоро мне стало понятно, что меня взяли в сектор современного белорусского языка не только для этого.

— Саша, сегодня после обеда вы мне нужны, — сказал как-то Василий Николаевич.

С первого дня он стал звать меня Сашей. Я не возражал.

После обеда мы сели в двадцать первую «Волгу», принадлежавшую академику, и поехали. Эта машина с детства казалась мне вершиной советского автопрома, и я сидел рядом с водителем, не в силах сдержать счастливой улыбки.

Мы подъехали к гастроному на Ленинском проспекте, который в народе именовался «генеральским», и зарулили во двор.

— Сейчас оплачу покупку, — сказал Василий Николаевич, — и начнем грузить.

Я и так был готов на все. Фигурка оленя на капоте машины вдохновляла меня на любые подвиги.

— Пойдемте, — выглянул Василий Николаевич из-за двери с надписью «Служебный вход».

Под осуждающими взглядами грузчиков, куривших неподалеку, мы стали грузить в багажник «Волги» ящики с портвейном «Три семерки». Вероятно, другие покупатели, подъезжавшие на «Волгах» к заднему входу гастронома, использовали их по прямому назначению, расплачиваясь при этом живыми рублями. «Жмоты», — читалось во взглядах грузчиков.

Я знал, что зарплата у Василия Николаевича больше чем тысяча рублей в месяц. Кроме того, что он занимал должность заведующего сектором и носил звание академика, за что немало платили, он был еще и академиком-секретарем отделения общественных наук. Но мне ли осуждать академиков? Я готов был таскать ящики в одиночку, однако Василий Николаевич честно пыхтел рядом.

— Завтра пойдете со мной на заседание президиума, — сказал Забелло, садясь за руль машины.

— Зачем? — удивился я.

— У меня слабовато с русским языком, — вздохнул академик. — Поможете переводить. Вы ведь русское отделение заканчивали?

— Русское, — кивнул я.

На заседании президиума, проходившем с участием академиков из Москвы, моя помощь действительно понадобилась. Мешая белорусские и русские слова, Василий Николаевич стал читать по бумажке приветствие и вдруг запнулся.

— Как перевести «памярконы»? — повернул он ко мне голову.

— Снисходительный, — сказал я. — Или добродушный.

Василий Николаевич слегка задумался — и вообще выкинул это слово из речи.

В дальнейшем я заранее вычитывал все тексты, написанные академиком по-русски.

О моих научных замыслах Василий Николаевич пока не спрашивал. Я этому был рад.

5

Я провожал Валеру до автобусной остановки. Он ехал на очередную фотосъемку и предложил пройтись с ним.

Одна из девушек, которая встретилась нам, улыбнулась и поздоровалась.

— Кто такая? — спросил Валера.

— Дочка директора школы, где я работал, — сказал я. — Кажется, Ира.

— Перспективная, — ухмыльнулся Валера.

«Надо было бы спросить, как дела в Крайске», — подумал я.

Но Ира была уже далеко.

С Валерой, как ни странно, я теперь виделся не чаще, чем раньше. Он постоянно либо уезжал фотографировать, либо работал в библиотеке. Я же каждый день сидел в розарии, наблюдая, как мои розы красят лаком ногти, мажут тушью ресницы или затачивают шипы. Последние, кстати, у каждой из них были в идеальном состоянии.

— Я, между прочим, сейчас одну балерину снимаю, — сказал Валера. — У нее ноги от ушей. Как прыгнет антраша — челюсть падает.

— Будешь разводиться? — спросил я.

— Зачем?! — удивленно посмотрел на меня Валера. — Разводятся одни Крокодилы, у него уже третья наметилась. А я снимаю.

Я посмотрел по сторонам. Надо было все-таки догнать Иру и взять у нее номер телефона.

— У тебя еще все впереди, — сказал Валера. — Некоторые долго запрягают, но быстро едут. В университете предлагают поехать на Полесье через месяц руководителем группы студентов по составлению диалектологического атласа. Не хочешь?

— Я фольклорист, — вздохнул я.

— Одно другому не мешает, — засмеялся Валера. — Зато вспомнишь, кто такие мольфары. Так я скажу про тебя в университете?

— Скажи, — неожиданно для себя согласился я.

Я вернулся на свое рабочее место и принялся расписывать карточки. Между прочим, Якуб Колас был моим любимым белорусским писателем, и это не зависело от того, что случилось с моим отцом в ресторане «Заря». В конце концов, угощали его, а не меня. Я же постигал нашего классика самостоятельно. Сначала я прочитал стихи и поэмы, потом повесть «Дрыгва», по-русски «Трясина», и, наконец, эпопею «На росстанях». Ее главный герой Лобанович был мне особенно близок.

Здесь, в Институте языкознания, я узнавал Якуба Коласа по его письмам, и они нисколько не принижали его значимость. Писатель уловил глубинную суть белоруса и показал ее в «Новой земле» и тех же «На росстанях».

Ну и немалое значение имело то, что Колас работал учителем в деревне Люсино под Ганцевичами. Я несколько раз приезжал туда и бродил по берегу Люсинского озера. Как во всех полесских озерах, от торфяников вода в нем была рыжеватого цвета. Покачивались над ней коричневые шишки рогоза, пахло гарью, изредка пролетала цапля. Здесь Якуб Колас становился писателем...

— Так, девушки, — услышал я голос Зины, — кто берет на себя нашего Сашу? Он ведь совсем один.

Зина привычным жестом двумя руками приподняла свою тяжелую грудь. В этом ее жесте не было никакого кокетства, так поправляют растрепавшуюся челку на лбу. Потом она взяла в руки круглое зеркальце и посмотрела в него сначала одним глазом, затем вторым.

— Как говорит мой муж, морда кирпичины просит, — вздохнула она. — Но другой у меня нет, пусть этой пользуется.

— Его уже Василий Николаевич на себя взял, — сказала Лариса.

Она сидела за столом у окна, и это говорило о высоком положении в цветочной иерархии.

— Василий Николаевич не считается, — возразила Зина. — Он и на меня поглядывает. Мы с Валей замужем, остались вы с Лидой.

Только теперь я понял, что речь идет обо мне.

«Хочу в спортзал к шестиклассницам, — подумал я. — Те тоже беззастенчиво таращились на меня, но при этом молчали».

— Я старая, — сказала Лариса.

— Ой-ой-ой! — положила зеркальце на стол Зина. — Мы тут все старые. Кроме Лиды.

Та фыркнула, но ничего не сказала.

— Сашенька, — елейным тоном сказала Зина, — ты говорил, тебе рассказ надо отпечатать? Могу после работы остаться.

— Тебе муж так останется — ни в какое зеркальце не влезешь, — усмехнулась Валентина. Она в этом цветнике была самой рассудительной.

— Ладно, — вздохнула Зина, — отдаю Лиде. Слышь, Лидка? Остаешься сегодня печатать рассказ.

— Сам справлюсь, — буркнул я.

Я сильно жалел, что упомянул о рассказе в разговоре с Зиной. Скоро о нем весь институт узнает.

— Не узнает, — успокоила меня Зина. — Из этого кабинета еще ни одна тайна на волю не выползла. Правда, дядька Якуб?

Классик на стене усмехнулся, я это отчетливо увидел.

— Короче, отдаем Сашу в твое полное распоряжение, — сказала Зина.

Меня никто ни о чем не спрашивал, но, видимо, в этом и была сермяжная правда. Собственного голоса у меня еще не было.

«Стану Алесем, — решил я. — Для одних Шурик, для других Саша, а рассказы буду писать как Алесь. На Полесье тоже отправлюсь Алесем, вдруг встречу там Олесю?»

— Лида, он будет сопротивляться, — уловила мою строптивость Зина, — но ты не обращай внимания. И не таких обламывали.

Она хмыкнула. Я тоже хмыкнул. Мое настроение существенно улучшилось.

6

В экспедицию я уехал сразу после того, как сменил квартиру. Физик-аспирант с тещей из Брянска мне не мешал, но все-таки лучше жить одному. Хотя бы будет место, куда можно привести девушку, Лида уже намекала на это.

Я стал провожать ее домой, и она сказала, что квартиру надо снять где-то неподалеку.

— Не из Околицы же на работу ездить, — посмотрела она на меня своими лучистыми глазами.

И я в них утонул, что называется, с ручками и ножками и снял комнату в соседнем доме. Но в экспедицию поехал. Розы, кстати, этому были удивлены.

— Что, и шеф отпустил? — спросила Зина.

— Отпустил, — сказал я.

— А план?

— Наверстаем, — пожал я плечами.

— Лида, а ты что молчишь?

Та тоже пожала плечами.

— Вернется с деревенской училкой в обнимку, что будем делать?

Зина не на шутку встревожилась. Лида улыбалась, и это мне в ней нравилось. Дело ведь не в училках. Настоящую опасность представляли мольфарки, в крайнем случае русалки.

Уже в деревне Денисковичи выяснилось, что, кроме студенток, в моей группе еще два человека — Петр Литвин и Иван Ластович. Первый руководил фольклорной лабораторией, открытой в этом году при филфаке университета, второй — хором народной песни.

Петр был на несколько лет старше меня, мы с ним пересекались во время учебы, и то, что ему удалось пробить фольклорную лабораторию и стать в ней начальником, меня не удивляло. В свое время он работал председателем профкома университета.

А вот Ластович был легендарной личностью. Еще до войны он пешком прошел всю Белоруссию, записывая народные песни.

— Знаю, какую самогонку делают в любом районе республики, — доверительно сказал он мне. — Три бульбинки, четыре бульбинки, пять бульбинок.

— Бульбинки — это звездочки? — спросил я. — Как в коньяке?

— Коньяк первачу в подметки не годится! — махнул рукой Ластович. — Там виноград, а здесь жито. Никакого сравнения.

— Где выгоняют пять бульбинок, никому не признается, — сказал Литвин, прислушивающийся к нашему разговору. — Мы вот в Пинский район приехали. Сколько там бульбинок?

— Четыре, — усмехнулся Ластович.

— Всюду четыре! Но ведь есть места, где пять бульбинок.

— Есть, — кивнул Ластович.

— Не скажете?

— Нет.

Я вспомнил самогон бабы Зоси из Крайска.

— А две бульбинки бывают? — спросил я Ластовича.

— Гнать самогон две бульбинки — себя не уважать! — хмыкнул он.

— Да, чистая брага, — согласился с ним Петр. — Но некоторые и брагу пьют. Терпения не хватает.

— Фольклористы тоже пьют брагу? — посмотрел я на него.

— Мы ученые люди! — оскорбился Литвин. — Исследователи! Нам нужно не меньше четырех бульбинок.

Ластович крякнул, но ничего не сказал. Видимо, ему приходилось иметь дело с напитками разного качества.

— Сегодня попробуем, — сказал Петр. — Наша хозяйка уже стол накрывает.

— А песни? — спросил Ластович.

— И песни попробуем, — кивнул Литвин. — Как же на Полесье без песен?

Я посмотрел по сторонам. Несмотря на декабрь, на полях почти не было снега. Некоторые березы еще не сбросили листву и стояли подобно гаснущим факелам. В черной воде реки отсвечивали облака. Картина до боли знакомая — Полесье.

— Ты вроде тоже родом с Полесья? — спросил Петр.

— Из Ганцевичей, — сказал я. — Отсюда это километров сто на север.

— А я из соседнего района, — тоже посмотрел по сторонам Петр. — На прошлой неделе брат на тракторе поле вспахал.

— Перед Новым годом?! — удивился Ластович.

— А если погода хорошая? — вздохнул Петр. — Зато весной не надо будет пахать. Пойдемте, нас зовут в хату.

В хате уже ждал накрытый стол и принаряженные бабули. На каждой из них кофта с начесом, бусы из разноцветного стекла, на головах праздничные платки.

— Ну, с какой песни начнем? — спросил Петр, приглядываясь к бутыли, наполненной мутной жидкостью.

— А хоть свадебную! — сказала одна из бабуль. — У меня две такие красивые девочки поселились! Городские... — Бабка с хитрым прищуром посмотрела на меня.

— Он руководитель, — сказал Петр, — ему нельзя. А мне можно.

Я знал, что Петр недавно женился на дочке декана химфака университета и живет на Ленинском проспекте. Здесь он недалеко отстал от Крокодила. Но в остальном он намного превосходил нашу рептилию.

— Переходить ко мне в лабораторию еще не надумал? — спросил Литвин. — Две ставки не заполнены.

— Пока нет, — сказал я. — Нужно хотя бы год в академии отработать.

— Через год свободных ставок уже не будет, — усмехнулся Петр. — Такие девахи на собеседование приходят!

Да, девах на филфаке хватает, это видно даже по составу моей нынешней экспедиции. Все в фирменных джинсиках, дубленках и сапогах. И ни одной страшненькой. На меня поглядывают вскользь — видимо, уже староват для них.

— Это они еще не присмотрелись, — сказал Петр. — А узнают, что ты в прошлом борец, не отвяжешься. Вспоминаешь борьбу?

— Конечно, — сказал я. — Ковер до сих пор снится.

На самом деле никакой ковер мне не снился и саму борьбу я вспоминал редко.

— Он у нас чемпион, — обвел пристальным взглядом бабуль за столом Петр. — Свадебные песни оставим на потом, сейчас время колядных. Поют у вас колядки?

— А як же! — затянула узел платка на подбородке старшая из певуний. — Девки, «Добрый вечер тому, кто в етом дому» помните?

— Помним, — закивали бабки.

— Я ее тоже помню! — подмигнул мне Ластович.

Из колядных песен я знал только одну: «Щедрый вечер, коляда, коляда! Добрый вечер, коляда, коляда! Пане-господарь, ты спишь, ты лежишь? Ты спишь, ты лежишь или нас не слышишь? Отвори окно, погляди в гумно. Что в твоем гумне Сам Бог ходит. Сам Бог ходит, скирды считает. Скирды считает и тебя кличет...»

Что может быть лучше колядных песен за столом, на котором самогон четыре бульбинки, да при хорошей закуске?

— Ничего! — со стуком поставил на стол чарку Иван Ластович.

Он знал это лучше кого бы то ни было в Белоруссии. А может, и не только в Белоруссии.

7

— Пойдемте вечером с нами на андрейки, — сказала Люба, дочка моих хозяев. — Сегодня уже двенадцатое. Ваши девочки там тоже будут.

— Какие андрейки? — спросил я.

— Девчата на жениха будут гадать, — засмеялась Люба. — Неужели не знаете?

— Не знаю, — сказал я.

— Он же хлопец, — вмешалась в наш разговор Мария, мать Любы. — Они на катеринки гадают.

Я понял, что речь идет о колядных гаданиях. В день Андрея Первозванного, на андрейки, гадали на жениха девушки, в Екатеринин день — парни. Колядки вообще были моим любимым праздником. В раннем детстве в наш дом с песнями и плясками приходили люди, ряженные медведями, чертями и козлами, и требовали от родителей угощения. Я никак не мог распознать, кто из соседей вырядился в медведя, а кто в козла. Все они по-свойски называли меня Шуриком и заговорщицки подмигивали. Я хохотал, стараясь оторвать приклеенную к лицу черта бороду, и мне никак не удавалось сделать это. Сильно пахло вывернутыми наизнанку кожухами, гуталином, колбасами...

— Ворожить к Сабине идете? — спросила Мария.

По ее тону я понял, что Сабину здесь недолюбливали.

— Конечно, — сказала Люба. — Лучше нее у нас никто не гадает.

— Держитесь от нее подальше, — посмотрела на меня мать Любы. — Она ни старого, ни малого не пожалеет.

— Мама! — перебила ее дочка. — Сама человека приведу назад...

Человек — это обо мне. Что-то здесь было не так. Тем более сходить надо.

Мы шли по узкой дорожке, вьющейся вдоль заборов. Из-за них брехали собаки, передавая нас по цепочке. Интересно, лаяли бы они на Любу, если бы она шла одна?

— Нет, — сказала девушка, не поворачивая головы.

«Мольфарка», — подумал я и споткнулся о камень.

— Под ноги лучше смотрите, — хмыкнула Люба. — Вон уже хата Сабины...

На крыльце мы потопали ногами, обивая с обуви снег, и вошли в хату.

— Я думала, там рота солдат гремит сапогами, а тут всего лишь один жених и одна невеста! — запахнула на груди цветастый платок хозяйка.

Студентки, сидевшие за столом и на лавке с чашками чая в руках, прыснули.

«А здесь девицы не только из моей группы, — подумал я. — Но ни одна из них не сравнится с хозяйкой хаты...»

Сабина была статная, круглолицая, улыбчивая, но главное, она была так красива, что походила на вырезанный из драгоценного камня сосуд. И я понимал, что это изысканная красота, может быть, потусторонняя.

Откуда она здесь взялась?

— Оттуда, — кивнула хозяйка. — Садись вот сюда.

Мановением руки она согнала со стула девицу, по-моему, самую симпатичную в нашей группе. Вслед за ней вскочили с мест остальные девушки. Люба, наоборот, робко пристроилась рядом со мной.

— Отсюда лучше видно, — шепнула она мне.

— Надо бы погадать на ключ, но у нас нет нужного. От церкви бы подошел...

— А я знаю анекдот про ключ от собора, — неожиданно для себя сказал я. — На рождественском богослужении батюшка протискивается сквозь толпу в соборе. «Ого!» — сказала одна из прихожанок. «Это не ого, — строго посмотрел на нее батюшка, — а ключ от собора».

Никто не засмеялся. Усмехнулась одна лишь Сабина.

— А чтобы гадать на ячмень, нет петуха, — сказала мне в ухо Люба.

Она вздрогнула всем телом, и я понял, что девушка едва сдерживает смех.

— Какого петуха? — покосился я на нее.

— Девчата садятся в круг, насыпают перед собой горсть ячменя, запускают в круг певня, и та, у которой он начинает клевать ячмень, первой выйдет замуж. Сабина кур не держит.

— А кого она держит?

— Никто не знает...

Люба вместе со стулом резко отодвинулась от меня. Похоже, она побаивалась Сабины не меньше своей мамы.

Мне хотелось узнать, как гадают на ключ от собора, но Сабина никому не давала отвлечься.

— Так! — похлопала она в ладоши. — Гадаем на туфли! Каждая берет в руки левую туфельку...

Девицы сгрудились вокруг нее.

— А если мы в сапогах? — спросила согнанная Сабиной со стула девушка.

— Можно и сапогами меряться, — махнула рукой Сабина. — Расставляем туфли в один ряд от стены в сторону порога. Последнюю ставим первой, и так по очереди, пока чья-то туфелька не взберется на порог... Нет, начинаем из спальни, вас слишком много!

Девчата с визгом бросились в спальню.

— А ты что не гадаешь? — спросил я Любу, которая осталась сидеть на стуле.

— Я не хочу замуж, — вздохнула она.

— Да ну? — удивился я.

— Здесь не за кого. Сабина это лучше других знает.

— Тоже не замужем?

Сабина, видимо, поняла, что мы говорим о ней, и в три шага оказалась возле меня.

— Любка, геть к девкам! — тихо приказала она.

Люба безропотно вскочила со стула и скрылась в спальне.

— Ну? — в упор посмотрела на меня Сабина. — О чем секретничаем?

— О тебе, — не стал я врать.

— Тебе не на меня надо заглядываться, а вот хоть бы на Любку. Хорошая девка.

— У меня своих хватает, — сказал я.

— Э, да ты совсем дитё! — захохотала Сабина. — Ничего, я тебя научу уму-разуму...

Она метнулась в спальню, а я остался сидеть на стуле. И я чувствовал, что сегодня что-то случится.

8

Я решил выйти на улицу. Девушки, ревниво следя за очередностью, переставляли свои туфли и сапожки, Сабина покрикивала на них, и мне здесь делать было нечего.

В темных сенях я нашел среди дубленок свою куртку, натянул на себя и вышел на крыльцо. Была уже ночь, но в свете месяца можно было разглядеть и хлев, и соседние хаты, и узкую стежку в снегу.

Меня будто кто-то толкал в спину, заставляя идти по стежке. Закружила метель, в вихрях которой пропали заборы и хаты, но я продолжал идти вперед. В голове было пусто. Чей сапожок первым добрался до порога — Марины, на стул которой меня усадила Сабина, или Любы?..

У меня перед глазами появилось лицо гадалки, и сейчас оно мне не показалось красивым. На нем лежала печать холодной отстраненности. На кого она сердится? Неужели на меня?

Я остановился. Прямо передо мной из темноты проступали неясные очертания предметов. Я присмотрелся и ахнул. На меня толпой надвигались кладбищенские кресты. Все было как в Теребежове, на моей первой фольклорной практике. Но, во-первых, тогда было лето, а во-вторых, рядом находился Валера.

Я повернулся и, с трудом передвигая ноги, пошел назад. «Надо бы перекреститься», — вибрировала в голове мысль. Но руки, как и ноги, были чужими, они не подчинялись моей воле.

«Мольфар, помоги!» — взмолился я.

И сразу стало легче. Прекратилась метель, прояснились глаза, на небе проступили очертания молодого месяца. Я уже не полз по дороге, а почти бежал. Вон показались и хаты деревни. Я остановился и, превозмогая себя, оглянулся. Погост позади меня казался уже не таким страшным — высокие сосны, под ними кресты могил. Островок смерти в безбрежном жизненном море...

Как меня занесло туда?

Я взошел на крыльцо своей хаты и толкнул дверь. Она не была заперта. Я направился через кухню к своей комнате, но тут щелкнул выключатель, и в доме стало светло. Передо мной стояла Люба.

— Где вы были? — требовательно спросила она.

— Там, — махнул я рукой.

— Вы знаете, который час?

Я посмотрел на ходики на стене. Была половина третьего ночи.

— Ого, — сказал я.

Вспомнился анекдот про ключ от собора, и я невольно усмехнулся.

— Вам смешно, а меня мама до слез довела.

Я только теперь рассмотрел, что лицо Любы заплакано.

— У Петра был, — сказал я. — Выпили, закусили, песни попели. Мы же фольклористы.

— Не врите, — устало сказала Люба. — Я к нему заходила. Спит ваш Петро.

— А Ластович?

— Он с бабками пел, но вас там не было.

— Гулял по деревне, — вздохнул я. — Которая из вас первой добралась до порога у Сабины?

— Та, которая вам нравится, — тоже вздохнула Люба. — Сабина ее едва из хаты не выгнала.

— Почему? — удивился я.

— Ей вы нужны.

Я посмотрел на Любу. Мне уже не нравились ни андрейкины гадания, ни катеринкины. А больше всех Сабина. Что ей от меня нужно?

— Сабина молодыми интересуется, — усмехнулась Люба. — Она же ведьма.

— А ты?

— Я нет! — перекрестилась Люба. — Пойду спать, чуть на ногах стою. В следующий раз без меня к Сабине пойдете.

Я знал, что следующего раза не будет. Ведьмами с Полесья я был сыт по горло. О них, между прочим, еще Куприн писал. Но там была Олеся, а здесь я Алесь. Кто из нас жертва? Конечно, я.

Мы разошлись по своим комнатам.

Несмотря на глубокую ночь, сон меня не брал. Я ворочался на скрипучей кровати, размышляя о теребежовской Ульяне, здешней Сабине и о себе, любимом. При всех раскладах из колоды ведьм и гадалок я выпадал. Но так и должно быть, я всего лишь фольклорист. Впрочем, уже и из фольклористов выпал. Петрова, похоже, поняла это раньше меня, о диссертации уже не напоминает. Беспокоится одна Людмила, но у нее какой-то свой интерес. Попал в нерёт, ни взад, ни вперед... Нерёт — это верша, из которой рыбе самой не выбраться.

Был бы рядом Валера, может, присоветовал бы что-нибудь. Но и он не настоящий мольфар, сторонний наблюдатель.

А главный вопрос — хотелось ли мне пойти по стопам деда Александра. Из рассказов отца я знал, что деда убил бугай. Соседка попросила деда сводить корову в местечко, чтобы ее бык покрыл. А тут сорвался с цепи бугай и налетел на них. Дед схватил быка за рога, но уже не та сила в руках. Когда деда привезли на телеге домой, вся его спина была черной от синяков. Ночью он умер.

Валера мне поведал, что мольфары часто умирали не своей смертью. Некоторых и вовсе убивали односельчане, и они знали об этом и спокойно ждали убийц. Предначертание судьбы было для мольфаров не пустым звуком.

Так вот, дед Александр обладал сильным даром целителя, а может быть, и волхва. Видимо, кто-то его обучил варить травы и творить заговоры. Само это вряд ли приходит. Полесские ведьмы чуют во мне своего, но в наставницы не набиваются, лишь дразнят. И у меня самого тоже нет желания переступить черту...

Я не знал, какую из дорог выбрать. А выбирать надо было. Я почти физически ощущал безвозвратность убывания времени, и помочь мне в этом не мог никто.

Забылся я уже под утро.

9

К Сабине я больше не пошел.

Мои студентки занимались сбором материала по программе диалектологического атласа. Петр кочевал из одной хаты в другую, дегустируя самогон. Я составлял компанию Ластовичу, который тоже бродил из хаты в хату, будто что-то искал.

— Вчерашний день потерял! — пожаловался он мне. — Вроде те же самые полешуки вокруг — и ничего не узнаю. Старый стал.

— Дважды в одну и ту же воду в реке не войдешь, — согласился с ним я. — Течет вода.

— Сплыла за Дунай, — кивнул Ластович. — Отчего Дунай чаще всего упоминается в наших песнях?

— Прародина, — пожал я плечами. — Больше тысячи лет прошло, а мы все равно помним.

— Слухай, а какие девки у тебя хорошие! — положил мне руку на плечо Иван Петрович. — Ты вот не замечаешь, а они поглядывают.

— Старый стал, — вздохнул я.

Мы расхохотались. Мне нравилось, как смеется Ластович. Он запрокидывал голову и широко разевал рот. У меня так не получалось.

Из своей комнаты выглянула Люба. Завтра она уезжает в Брест и сейчас собирала сумку. Львиную долю в поклаже составляли сало, домашняя колбаса и сваренные вкрутую яйца.

— Смеетесь? — спросила Люба.

— А что нам еще остается? — вытаращил глаза Ластович. — Через пару дней и мы отправимся.

— Погостите еще, — сказала девушка. — Скоро Рождество.

Она легонько вздохнула. Чувствовалось, ей не хотелось уезжать в Брест. А вот нам с Ластовичем не терпится укатить в Минск.

— Домой хочется, — кивнул Иван Петрович. — Меня уже девки заждались.

— Из хора девушки? — спросил я.

— Они, — улыбнулся Ластович. — Младшей шестьдесят лет.

— Неужели в вашем хоре одни старухи? — поразился я.

— Это для тебя старухи. А для меня как в наших жартах: девка самый сок, еще шестидесяти нема.

— Пятидесяти, — поправила его Люба.

Она тоже знала наши жарты.

— Видел я по телевизору ваш хор, — сказал я. — Там полно красавиц.

— Ну, есть, — не стал упорствовать руководитель самого известного в республике хора. — Но таких, как Гэля, уже не осталось.

— Кто такая Гэля? — подскочила к нему Люба.

— В одной группе учились, после окончания уехала к вам на Полесье. Замуж вышла, все как полагается.

— Нравилась? — спросил я.

— Так я же говорю — красавица! Черная коса толщиной в руку, осиная талия, плясала — глаз не отведешь. А я тогда по деревням песни записывал, как раз по Западной ходил. Ну и решил заглянуть к Гэле.

— Далеко отсюда? — перебила его Люба.

— Далеко, аж под Брестом. А в дороге, сами знаете, за собой не смотришь. Свитка потрепанная, сапоги стоптанные, за плечами котомка. Ночевал тоже где придется... Лучшие были годы! И вот захожу я во двор Гэли, там двое хлопчиков-погодков, такие же черненькие, как Гэля, глазастые. «Не ошибся, — думаю я, — в маму дети пошли». Они перестали играть, уставились на меня. «Позовите маму», — говорю. Старший помчался в хату и кричит: «Мама, к тебе нищий за милостыней пришел!» Я ноги в руки и бегом со двора!

Мы расхохотались.

— Так и не увиделись? — спросил я, вытирая тыльной стороной ладони проступившие слезы.

— Нет, — достал из пачки «Примы» сигарету Ластович. — До сих пор жалею, что сбежал тогда. Сниться вот стала. Наверно, зовет к себе.

— Куда это? — напряглась Люба.

— В гости, — отвернулся от нее Ластович. — Полвека уж с того дня прошло.

Мне стало не по себе. Только теперь передо мной разверзлась временная бездна, в которой человек исчезает бесследно.

— Колдуны вам в ваших хождениях часто попадались? — сменил я тему разговора.

— Колдуны? — хмыкнул Ластович. — А что ж, и колдуны были. Першай под Воложином знаешь?

— Слышал, — сказал я.

— Вот там самогон пять бульбинок, только ты Литвину не говори. Приедет, притащит с собой толпу фольклористов, и место пропадет. Самогон должен быть чистым, как слеза, а под чужими глазами он мутнеет.

— Я тоже фольклорист, — насупился я.

— Какой из тебя фольклорист! — засмеялся Ластович. — Еще пить толком не научился. Истинный фольклорист, знаешь, вроде того колдуна. От его глаза птицы на лету дохнут, сам видел.

— Так уж и дохнут, — сказала Люба.

Она подошла ко мне и прижалась горячим плечом. Я понял, что девушка за меня заступается, а мне этого не хотелось.

— Расскажете, как его найти? — отодвинулся я от Любы.

— Зачем тебе? — посмотрел на меня Ластович.

— Его к ведьмам тянет! — фыркнула Люба. — Сабина так прямо к себе в постель затащить хотела.

— Сабина? — вытаращил глаза Ластович.

— Что ты несешь? — покраснел я от негодования. — Мы и словом не перекинулись!

— А она весь вечер для тебя старалась! Как только ты ушел, она всех из хаты выгнала!

Люба перешла на «ты», и мне это совсем не понравилось.

— Тихо! — встал между нами Ластович. — Расходимся по своим углам. У тебя во сколько автобус?

— В семь утра, — сказала Люба.

Мы все посмотрели на ходики на стене. Было уже десять вечера.

— Давно спать пора, — вздохнул Ластович. — Завтра я тебе скажу, как найти колдуна. А ты, девка, лишнего на людей не наговаривай, тебе ведь жить с ними.

Я ушел к себе в комнату, лег в кровать и сразу уснул, будто ушел на дно глубокого омута.

10

В Минск я вернулся в полной растерянности. Росстани, раскинувшиеся передо мной, были много хуже перепутья, представшего перед героем трилогии Якуба Коласа. Налево пойдешь — ничего не найдешь, прямо пойдешь — голову потеряешь...

— Самое сложное в жизни — сделать правильный выбор, — сказал Валера, когда я пожаловался ему на жизнь. — Люди правильного выбора мне почти не попадались.

— А сам? — хмыкнул я.

— Тоже есть проблемы...

Валера крякнул. Это было на него не похоже. Неужели что-то случилось?

— Не случилось, но может случиться. Про балерину я тебе говорил?

— Нет, — сказал я.

— Уже месяц снимаю, — вздохнул Валера. — Сто семьдесят два сантиметра. Ты видел таких балерин?

Балерин я видел только на сцене театра, и то не больше двух раз в жизни. О ста семидесяти двух сантиметрах и говорить нечего. Много это или мало?

— Чтоб ее поднять над головой, штангист нужен, — ухмыльнулся Валера. — И не твоей весовой категории. Зато ноги от ушей. Я ее снял в прыжке антраша снизу — полный отпад! На любой конкурс можно отправлять снимок.

— Зачем? — спросил я.

— За призом, — удивился Валера. — Но мне приз не нужен.

— Как ее зовут?

— Наташка. Красивая, зараза.

Я не удивился, что балерину зовут так же, как и жену Валеры. Все так и бывает в жизни: кому толпа Наташек, кому ни одной. Да, как увижу я Наташку, поднимает он рубашку...

— Съезди в Прибалтику к Илоне, — посоветовал я. — Это оттягивает.

— Откуда ты знаешь про Илону? — взглянул на меня Валера.

— Догадался, — пожал я плечами. — Между прочим, я тоже мольфар, пусть и необученный.

— Понятно, — отвел глаза Валера. — Ты что надумал с диссертацией по фольклору?

— Отложил в сторону.

— А с лингвистикой?

Про лингвистику я еще ничего не думал. В розарии, в котором я сейчас пребывал, мысли о науке как-то не зарождались. Наоборот, в голове появлялись антинаучные мысли.

— Да, как с балериной, — кивнул Валера. — Но нужно определяться.

Он, конечно, имел в виду себя.

— Крокодил уже развелся и снова женился, — сказал я.

— Крокодилу легче, — вскинул на плечо сумку с фотопринадлежностями Валера. — У него голова пустая. А вот что нам делать?

Как и Валера, я этого не знал. Хоть в этом мы равны. В остальном он намного опережал меня.

— Лучше бы отставал, — сказал Валера и затерялся в толпе прохожих на Ленинском проспекте.

Я побрел в сторону ЦУМа и почти сразу же наткнулся на Светку-старосту, с которой когда-то учился в одной группе. Светка родила на втором курсе и отошла от нашей компании. У студентов жизнь семейного человека сильно отличается от жизни холостяка.

— Привет, — сказала Светка.

Я пялился на нее, что называется, раскрыв рот. Светка не то чтобы подурнела, но стала совсем другой. Это была женщина, уже многое повидавшая в жизни. Раздалась в плечах и талии, появились морщинки в уголках глаз, сузились припухлые губы, по-другому заблестели глаза.

— Онемел? — усмехнулась Светка.

— А ты все такая же красивая, — сказал я.

— Не выдумывай! — махнула рукой Светка. — Ты все еще в деревне?

— Перешел в Академию наук, работаю вместе с Валерой. Жалко, что не застала его, только что был тут.

— Про Валеру я все знаю, — сморщила точеный носик Светлана — так она смеялась. — У него сейчас нелады с Наташкой.

— У тебя все нормально?

— Отлично! Муж уехал в Израиль, сына сдала в первый класс, сама преподаю в школе русский язык и литературу.

— Подожди, — поднял я руку. — Кто куда уехал и зачем?

— Жить, — дернула она плечиком. — Началось ведь переселение народов, слышал об этом?

— Слышал, — сказал я.

О великом переселении народов я прочитал в энциклопедии в пятилетнем возрасте, и оно навсегда вошло в мое сознание. Это была одна из непостижимых для отдельного человека тайн. Однако сейчас Светка говорила о другом переселении.

— Он уехал, а ты осталась? — уточнил я.

— А что мне там делать? — снова дернула плечиком Светка. — Я даже не еврейка.

— В переселении народов это не имеет значения, — сказал я. — Будешь искать нового мужа?

— Ни в коем случае! — шарахнулась от меня Светка. — Хватило и этого.

«Вот откуда морщинки вокруг глаз, — подумал я. — Но они женщину украшают, как мужчину шрамы. В остальном она хоть куда».

— И нечего пялиться, — повернулась ко мне боком бывшая староста. — Сам еще жениться не собираешься?

— Нет, — сказал я.

— И правильно, — вздохнула Светка. — Успеешь. В академии девушек тоже хватает.

— Больше, чем надо, — согласился я. — Но не для женитьбы.

Мы засмеялись, и оба как-то невесело.

— Ладно, — сказала Светка, — побежала в ЦУМ, сыну надо купить пенал.

Мы разошлись. В голове у меня сидела банальная мысль о том, что каждому из живущих на земле людей идти вперед своей тропкой. А многие из них пока еще не нашли ее.

 

Часть седьмая

Волколак

1

Во второй раз о Першае я услышал на баскетболе.

По субботам в спортзале филфака некоторые из преподавателей и выпускников университета играли в баскетбол, и я не мог остаться в стороне от сего действа. Борцы вообще могут играть во что угодно. Мне доставляло особое удовольствие в борьбе за мяч подсесть под какого-нибудь бугая и потом с сочувствием смотреть, как он хромает на скамейку для запасных. Самого меня не раз пытались забросить в кольцо вместо мяча, но я легко выскальзывал из объятий подобных снайперов. Все-таки я тренировался у Семёныча, который говаривал: «Раз здоровый — значит, дурной». Этот афоризм годился для любой из спортивных игр.

Однажды в зале появился биолог Петруха, так он сам себя назвал. Петруха посмотрел, как мы стараемся изувечить друг друга, и отказался выходить на площадку.

— Лучше поеду ловить рыбу в Першай, — сказал он мне.

— Куда? — отбросил я в сторону мяч.

— В Налибокскую пущу. Там водятся форель и хариус.

— Врешь! — не поверил я. — Откуда у нас хариус?

— Оттуда, — сказал биолог. — Здесь он называется липень, у поляков липец. Очень красивая рыба.

И мне немедленно захотелось поймать хариуса. Я читал, как его ловят в Сибири, и завидовал счастливчикам, подсекающим хариуса на речном перекате. Наверное, это было незабываемое ощущение.

Но главным в нашем разговоре было все же слово «Першай».

— Меня с собой возьмешь? — спросил я.

— Конечно, — сказал Петруха. — Прямо на майские праздники и поедем.

— Хариус водится только в Першае?

— Нет, ближе к истокам реки. В Першае река впадает в Западную Березину и течет через пущу до Немана. На Немане был?

— Был, — сказал я.

Неман был любимой рекой Адама Мицкевича и Якуба Коласа. Они на нем выросли и воспели его в своем творчестве. Я родился на речке Цна в Ганцевичах, а вырос в Речице на Днепре, любимой реке Гоголя. «Редкая птица долетит до середины Днепра...» Похоже, в творчестве, которым я собирался заниматься, мне отводилась роль певца Цны. Однако при всем том Неман мне тоже нравился. Может быть, в нем слишком быстрое течение, но и к нему можно приноровиться.

Однако сейчас речь шла о реке, в которой водится хариус, и у меня засосало под ложечкой. Предощущение рыбалки было самым острым из чувств, которые до сих пор мне приходилось переживать.

— Сейчас туда поехать нельзя? — посмотрел я в заснеженное окно спортзала.

— Можно, — тоже посмотрел в окно Петруха, — но где мы там будем ночевать? В мае хотя бы палатку поставить можно.

После игры мы с Петрухой пошли пить пиво. У биолога с собой оказался вяленый хариус, и это окончательно добило меня.

— До сих пор я ловил только густеру с сибильками, — сказал я, смакуя хариуса.

— Сибильки — это плотва? — дал мне еще один кусочек рыбы Петруха.

— Уклейка, — вздохнул я. — Несколько раз подъязок попадался, но настоящего язя в Речице на стремнине ловят. Становятся на якорь и машут удилищем с утра до вечера.

— Какая наживка?

— Горох плюс привада из каши. У каждого язятника свой секрет.

— Это понятно, — кивнул Петруха. — На хариуса я студентом на практике после второго курса вышел. Приехали в пущу — а там мать честная! Налимов руками под корягами ловили. А в песке у берега минога. Слыхал про такую?

— Нет, — помотал я головой.

— Лучшая наживка для голавля. Сажаешь вечером на перемет — утром снимаешь с крючка килограммового голавля. Они на эту миногу кидаются как ошпаренные. А хариуса можно брать и на червя, и на муху. На ручейника хорошо идет.

В Речице ручейник называется шитиком. На него всякая рыба берет, а лучше всего плотва.

— Форель на что ловите? — спросил я.

— На ту же миногу. Она хищница вроде щуки. В прошлый раз с икрой попалась. Положил икру в кружку, присолил, назавтра мировой закусон.

— Пьете водку?

— Спирт, — сказал Петруха. — Мы же биологи.

Спирт для меня был серьезным напитком. Может быть, излишне серьезным. Но даже он не мог меня остановить на пути в пущу. Я должен был там оказаться. И найти колдуна в Першае, о котором говорил Ластович.

— Налибокская пуща такая же большая, как Беловежская? — взял я в руки кружку с пивом.

— Вряд ли, — поставил кружку на стол Петруха. — Мы ее по Березине за три дня проплыли. Два хутора по дороге попались. Но пешком ее не пройдешь.

Я подумал, что пуща и должна быть непроходимой. И мне еще больше захотелось в ней оказаться, даже вот в такую февральскую вьюгу.

— В мае поедем, — сказал Петруха. — Выглянет солнце, проклюнется первая зелень, а на реке выйдет гулять хариус. Когда его много, река прямо трепещет. Он ведь серебряный, наш хариус.

Мы договорились встретиться в следующую субботу и разошлись по домам.

2

Странно, но о будущей диссертации в институте никто со мной не заговаривал. Василий Николаевич был озабочен ремонтом «Волги». Валера размышлял, с какой из Наташек ему оставаться. У всех моих роз был сонный вид, видимо, еще не проснулись перед весенним цветением.

— Какие планы на лето? — спросил я Лиду.

— Никаких, — зевнула она.

— А я на юга, — сказал я. — Сначала в Хадыженск, потом к приятелю в Сочи.

На самом деле поездка в Сочи отпадала. Саня женился на Тамаре, которая училась двумя курсами младше нас, и я догадывался, что прежняя сочинская жизнь для него закончилась. Тамара, во-первых, была минчанка, а во-вторых, дочка директора генеральского гастронома на Ленинском проспекте, того самого, где мы с Василием Николаевичем загружали в его «Волгу» ящики с портвейном «Три семерки».

Лида тоже была минчанка, и ей так же, как и Тамаре, мог не нравиться сочинский пляж.

— Мои родители с сестрой поедут в Сочи, — сказала Лида.

— А ты?

— Я с тобой, — удивленно взглянула на меня девушка.

Я понял, что мое будущее не так безоблачно, каким оно мне представлялось.

— Сначала нужно разобраться с Першаем, — вздохнул я. — Есть там одно дельце.

— Ну-ну, — хмыкнула Лида. — Пойдешь в ученые, как и все наши мужики в институте?

— А что? — остановился я.

— Будешь до старости стоять в очереди на квартиру, зарплата в два раза меньше, чем у рабочего на заводе, и раз в год выйдет статья в сборнике. Тут никакая диссертация не поможет.

Лида меня дразнила, и мне это не нравилось.

— Я рассказ написал, — пробурчал я.

— Рассказ? — покосилась на меня Лида. — Ну, что ж... Все лучше, чем диссертация. Может, и гонорар заплатят.

Мысль о гонораре до сих пор мне в голову не приходила. Я с уважением посмотрел на Лиду. Практичная девушка.

— О чем рассказ? — снова зевнула Лида.

— О жизни, — сказал я.

Рассказ назывался «В конце лета». Написал я его в Крайске. Долгие зимние вечера с тиканьем ходиков, завыванием ветра за окном и возней бабы Зоси на кухне, готовящейся гнать самогон, как нельзя лучше подходили для написания рассказа о солнечном юге. Я и написал про зеленую воду речки Пшиш, мелкую гальку под ногой на пляже и фигуру девушки, исчезающую в зыбком мареве полудня.

— Главное, чтоб не про меня, — сказала Лида. — У нас в институте некоторые пишут рассказы, но их не печатают.

Я промолчал, поскольку не знал, станут ли печатать мои рассказы. Лида, похоже, тоже осознавала скользкость этой темы.

— А я не пишу ни диссертацию, ни рассказы, — глянула она куда-то мне за спину. — Зачем?

— Чтоб остаться в институте, — хмыкнул я.

— Пока есть Василий Николаевич, останусь, — уверенно заявила Лида. — Он нас просто так любит.

— Всех? — спросил я.

— Конечно! — удивилась Лида. — Сюда знаешь сколько девиц приходило? А остались только мы.

— По какому критерию отбирал?

— Тебе об этом знать еще рано, — хмыкнула Лида.

И эта туда же! Лида становилась похожей на Ульяну и Сабину, и мне это окончательно разонравилось.

— Ты на Полесье бывала? — спросил я.

— Нет, — сказала Лида.

— И правильно, — кивнул я. — Нечего тебе там делать. В городах ведьмы тоже живут.

— Они там, где есть такие дурачки, как ты, — согласилась Лида. — В кино пойдем?

— Пойдем, — вздохнул я.

Кино как нельзя лучше подходило нам обоим. В темноте полупустого зала было хорошо целоваться. Да и на экране иногда происходило что-нибудь веселенькое.

3

С художником Виктором меня познакомил Валера.

— Тоже на белорусском языке разговаривает, — сказал Валера. — Вас таких не больше десятка в Минске.

— У нас в институте почти все говорят по-белорусски! — обиделся я.

— Так это же институт белорусского языка, — объяснил Валера. — А на улице вас почти нет.

Виктор снисходительно посмеивался в усы. Они у него свешивались ниже подбородка, видно, не один год растил. Он был на полголовы выше Валеры и на целую голову меня.

— Откуда родом? — спросил я.

— Из-под Воложина, — сказал Виктор.

— Это там, где Першай? — оживился я.

— Першай знаменитое место, — солидно кивнул художник.

У меня похолодело в животе. Это был верный признак того, что дичь близко. Оставалось обнаружить ее, взять на прицел и спустить курок. А лучше — натянутую тетиву лука.

— В нем живет колдун? — запинаясь, спросил я.

— Какой колдун? — удивился Виктор. — Пани Тереза, последняя экономка Тышкевичей. Ей уже под сто, а она еще курей кормит.

— Тех самых Тышкевичей? — спросил Валера.

— Конечно! — подтвердил Виктор. — Они вообще-то логойские, но и в наших местах поместье было. И охотничий дом в пуще. Знаменитые графья!

— Один из них основал краеведческий музей в Вильне, — сказал Валера. — До сих пор стоит. А в катедре висят картины Рущица.

— Да, художник наш, но литовцы его не отдают! — загорячился Виктор, у него даже усы растопырились. — Сколько раз я в Союзе художников поднимал вопрос, чтоб написали письмо, а они боятся.

— Не отдадут, — похлопал его по плечу Валера. — Литовцы никому ничего не отдадут, народ такой. Они и сюда приходили только затем, чтоб больше забрать. Миндовг вообще всю Белоруссию заграбастал.

— Ну, не всю, — запротестовал Виктор, — Витебск ему не больно подчинялся.

Меня эти исторические аллюзии занимали меньше всего. Нужно было вернуть спорщиков в Першай.

— Так кем была эта Тереза у Тышкевичей? — спросил я.

— Ахмистриней, по-российски экономкой, — сказал Виктор. — У нас говорят: ахмистриня в бубен бубит, покоёвка в...

Он запнулся.

— В горн трубит! — рассмеялся Валера.

— Ну да, можно и так сказать.

Виктор, в отличие от нас, был серьезен. Он и офорты делал на исторические темы. А там не до смеха.

— Покоёвка — это кто? — спросил я.

— Горничная, — посмотрел на меня Виктор. — Или кто там в покоях убирается?

— Те же, кто и спит, — подмигнул мне Валера. — Короче, пани Тереза не из таковских. Страшная, наверное?

— Ну, в девяносто лет... Хотя в красоте она разбирается лучше многих. — Виктор позволил себе усмехнуться.

— Ты с ней встречался? — спросил я.

— И не раз. Она мне свои альбомы показывала.

— С фотографиями?

— Конечно, — пожал плечами Виктор. — У нее роскошные альбомы, сейчас таких нет.

— И что в них? — вмешался Валера. Когда речь заходила об альбомах с фотографиями, в стороне он остаться не мог.

— Фотографии Тышкевичей и Радзивиллов. «Посмотрите, — говорила она, — какие носатые Радзивиллы и какие аккуратные носы у Тышкевичей!» Очень интересная бабулька. С чужими говорит только по-польски.

— Ты знаешь польский? — удивился я.

— Учу, — дернул себя за ус Виктор.

— Как же вы понимали друг друга?

— Со своими она говорит по-простому.

Виктор, стало быть, для пани Терезы был своим. А я, хотя и знал польский, видимо, остался бы чужаком.

— Да, альбомы она никому не показывает, — подтвердил Виктор.

— А продать? — снова вмешался Валера.

— Ни за какие деньги! — усмехнулся художник.

Валера тоже подергал себя за ус. Он у него был не такой длинный, как у художника, но дернуть можно. Самый короткий ус был у меня, но я и не пытался его дергать. Я соображал, как бы перевести разговор на колдуна.

— В Першае нет колдунов, — сказал Виктор. — Если б были, мне бы о них сказали.

— А если он прячется? — предположил я.

— Колдуны не прячутся, — взглянул на меня Виктор. — Наоборот, они на рожон лезут. В этом их сила.

— И слабость, — кивнул Валера. — Наши мольфары своей смертью не умирают.

— У здешних тоже все осиновым колом заканчивается, — усмехнулся Виктор.

Я понял, что разыскивать першайского колдуна мне придется самостоятельно. Но никто и не говорил, что мне его преподнесут на блюдечке с голубой каемочкой. Придется еще раз встретиться с Ластовичем. Но и он в последний раз колдуна видел лет пятьдесят назад.

Впереди была сплошная неопределенность — в науке, в писательском деле, в отношениях с Лидой. Но это и была жизнь, что тебе выпала.

4

Выезд в пущу на хариуса оказался не таким простым делом.

Под руководством Петрухи я купил себе рюкзак, спальник, штормовку, резиновые сапоги с отворотами и кепку.

— Удилище есть? — спросил Петруха, критически обозревая мою экипировку.

Удилища, естественно, у меня не было.

— Как же ты до сих пор жил? — удивился Петруха.

Да, в Речице у меня было оснащенное удилище, даже два. А вот в Новогрудке и Хадыженске не было. Неправильная была у меня жизнь.

Мы купили телескопическое удилище, леску, поплавки, грузила, крючки.

— Искусственную муху делать будешь? — спросил Петруха.

— Нет, — отказался я. До мухи я еще не дозрел.

— Ничего, научим, — похлопал меня по плечу биолог. — После выезда в пущу ты станешь другим человеком.

Я с этим был полностью согласен. Человек не имеет права просто так ходить на работу в розарий, болтаться по проспекту, выпивать чашку кофе в баре и просиживать штаны в кино, пусть и с симпатичной девушкой. У него должна быть большая мечта.

Настоящей мечтой у меня была мысль о романе, но я в этом никому не признавался, даже Лиде. А вот хариус из пущи был тем, чем надо. О нем можно было поведать любому знакомому, исключая разве что Забелло.

— Диссертацию пишешь? — спросил я Петруху.

— Собираю материал, — строго посмотрел на меня биолог. — Это займет не один год.

Я уважительно покачал головой. Если бы я писал диссертацию, сбор материала тоже занял бы не один год. Хотя на самом деле весь материал у меня в одной папке — каравайные песни, купальские, есть даже парочка чумацких.

— Кто такие чумаки, знаешь? — спросил я Петруху.

— Конечно, — ответил тот, — за солью в Крым на волах ездили. Я же кубанский станичник.

Вот откуда имя Петруха. Мне многое стало понятно.

— Мои родители сейчас тоже в Хадыженске, — сказал я.

— Это ближе к Кавказу, — кивнул Петруха. — У нас голая степь. Хорошо кукуруза растет.

— А рыба? — спросил я.

— Такой рыбы, как в пуще, нет нигде, — понизил голос до шепота Петруха. — Я название речки никому не говорю, даже Таньке. Но она и без меня знает, мы ведь вместе учились.

Танька была женой Петрухи. Увидев ее, я понял, какой должна быть жена нормального человека. Тоненькая, глазастая, светленькая. Само собой — симпатичная.

Лида была темнее, да и в кости шире. И тоже симпатичная.

— Я пока жениться не собираюсь, — сказал я.

— И правильно! — поддержал меня Петруха. — Такой сволочной тещи, как у меня, ни у кого нет. Только из-за Таньки терплю.

Я догадывался, что Петрухе на его улице Розы Люксембург приходится несладко. Но кому из нас легко. Одна радость — хариус в пуще.

— Точно! — согласился со мной Петруха. — Спиртику плеснуть?

Мы пили пиво, но у Петрухи с собой всегда была мензурка со спиртом. Биолог, однако.

Я все же от спирта отказался. Как говорится, не все сразу.

— В пуще выпьем, — спрятал мензурку в сумку Петруха. — Там он хорошо идет.

— А что в пуще едят? — спросил я.

— Перловку с мясом, тушенку, рыбу, если поймаешь, — стал перечислять Петруха. — Летом там дикой смородины полно, с голоду не умрешь.

О еде я спросил не случайно. Материальное оснащение экспедиции существенно уменьшило мои финансовые накопления. Правильнее сказать — оно уничтожило их. Деньги, которые я накопил, работая в школе, кончились. А зарплата младшего научного сотрудника в Институте языкознания не предполагала каких-либо выездов, ее хватало только на еду и оплату квартиры.

«Придется экономить на одежде, — подумал я. — Может, надо было оставаться физруком?»

— Прорвемся! — положил мне руку на плечо Петруха. — Ты же рассказы пишешь.

Да, как это я забыл! На днях я отнес рассказ «В конце лета» в литературный журнал. Там обещали не тянуть с ответом.

— Через месяц-другой прочитаем, — сказал заведующий отделом прозы Владимир Домашевич. — Молодых мы не маринуем.

— Только солим и закатываем в банки, — поддержал его сотрудник, сидевший за соседним столом.

Позже я узнал, что это был завотделом поэзии.

Они рассмеялись, и я понял, что литературные произведения молодых авторов для сотрудников журнала не представляются чем-то из ряда вон выходящим. Для них они были такой же рутиной, как и диссертации для академиков.

«Сначала поймаю хариуса, — решил я, — потом найду колдуна. А там и с рассказами все выяснится».

5

Как и договаривались, в пущу мы с Петрухой отправились на майские праздники.

Петруха заранее купил два билета на автобус до Воложина.

— По дороге выйдем, — сказал он мне. — Я помню название деревни — Довбни.

— Хорошее название, — согласился я. — Это недалеко от Першая?

— Тот в стороне, — махнул рукой Петруха. — Мы же едем на хариуса. В Першае уже Западная Березина.

— Понятно, — сказал я, хотя ничего не понял.

Мой собранный на рыбалку рюкзак размерами превосходил все сумки, которые до сих пор мне приходилось собирать в дорогу, включая вояжи на юг.

— В автобусную дверь войдет? — спросил я Петруху на автобусной остановке.

Его рюкзак был раза в два больше моего, но он закупал большую часть съестных припасов плюс спирт и палатка.

— Легко, — ответил Петруха. — Вон те с байдарками едут, и ничего.

Действительно, среди отъезжающих пассажиров стояли два мрачных типа с чехлами невероятных размеров. По неухоженным бородам в них безошибочно можно было определить физиков.

— Классик? — подошел ко мне один из типов.

— Вольник, — сказал я.

— Помню, как ты боролся, — кивнул он. — На речку?

— На нее, — не стал я врать.

— Увидимся.

Физик отправился к своему напарнику.

— А ты знаменитый! — сказал Петруха. — Не каждого на улице узнают байдарочники.

— Когда это было, — отмахнулся я.

Хотя на самом деле мне было приятно. А если напечатают рассказ? Мне даже стало жарко.

Как и предполагал Петруха, мы все легко влезли в автобус. Байдарочники свои чехлы пристроили на задних сиденьях. По тому, как сноровисто физики это проделали, можно было понять, что они туристы со стажем.

— До Ракова можно подремать, — сказал Петруха и закрыл глаза. Он тоже был туристом со стажем.

На нужной остановке мы вышли из автобуса. Байдарочник, узнавший меня, на прощание помахал нам рукой.

— Они где выходят? — спросил я Петруху.

— На реке, — ответил он. — Нам семь километров по лесу пёхать, а у них байдарки.

Мы взвалили на плечи рюкзаки и пошли в сторону подступающего к шоссе леса. Проселочная дорога здесь была, но ездили по ней редко. Да и ходили не так часто. Очень скоро дорога превратилась в тропинку, а в лесу и она пропала.

— Пойдем по солнцу, — сказал Петруха. — Главное, на реку выйти, а там я каждый кустик знаю.

«Интересно, сколько весит мой рюкзак? — подумал я. — Все-таки я недавно спортом занимался. А если б не занимался?»

— Ты лучше про байдарочников вспомни, — прокряхтел Петруха. — Вот у них отдых — не дай бог!

Минут через сорок мы вышли к реке, и дальше идти стало легче. Вода в любом виде улучшает состояние человека, а река в особенности. Квинтэссенцией наслаждения является вид необъятного моря, к которому стремятся все реки земли, но не каждому белорусу дано до этого моря добраться...

— Пришли, — прервал мои философствования Петруха.

Я с наслаждением опустил на землю рюкзак — и у меня открылись глаза. Мы стояли на берегу реки, пробивающей русло в гуще девственного леса.

Листва деревьев только-только проклюнулась, однако и сейчас было видно, что летом в чаще леса легко может спрятаться слон. Хотя слоны, конечно, здесь не водились.

— Каких зверей ты видел в пуще? — спросил я.

— В речке бобров полно, в лесу лоси, — ответил Петруха. — Давай ставить палатку.

А я думал, что мы сразу рванем ловить рыбу. Но командир здесь Петруха, и я беспрекословно ему повиновался.

Под палатку мы постелили хвойный лапник.

— Ночи еще холодные, — сказал Петруха, — а с лапником в самый раз. Осенью приходится закатывать в спальник разогретый в костре камень.

— Зачем? — спросил я.

— Для тепла.

Я был еще необстрелянный рыболов, и мне позволительно было задавать любые вопросы.

Мы вбили последний колышек для палатки, и я взял в руки удилище.

— А костер? — посмотрел на меня Петруха. — Ты что, пойдешь ловить рыбу голодным?

Я мог бы помахать удилищем и на пустой желудок, но послушно пошел за хворостом. Пока развели костер и разогрели в котелке перловую кашу, начали сгущаться сумерки.

— Нужно еще червей накопать, — сказал Петруха. — У меня есть пара мушек, но ты ведь на них не ловишь?

— Не ловлю, — согласился я.

Червей я набрал под полегшими деревьями и закончил эту работу уже в темноте.

— Ловить пойдем на рассвете, — сказал Петруха, забираясь в спальник. — Нужно было бы спиртику выпить, но ведь не уснем.

И здесь я с ним согласился.

6

Петруха меня растолкал в шесть утра.

— Речка уже в тумане, — сказал он. — Лучшее время для ловли.

Мы наскоро перехватили по бутерброду с сыром, взяли снасти и вышли на реку. На стремнине она уже очистилась от тумана, его клочья жались к кустам, нависающим над водой. Я уже знал, что вода в реке холодная, и не спешил в нее соваться.

— А я побросаю муху со стремнины под берега, — сказал Петруха. — Вишь, какой у меня костюмчик?

Он по горло был упакован в костюм химзащиты, которому не страшны никакие ямы. Но я ему не завидовал.

— Буду ловить по-днепровски, — сказал я. — Вон чистый берег, побросаю с него.

Петруха скептически хмыкнул и ушел вверх по реке.

Я наживил червя, забросил наживку в воду и пошел вслед за поплавком. Течение было быстрое, и я прошагал полста метров чистого от кустов пространства за пару минут.

«Может, действительно нужно забрасывать из воды под берег?» — подумал я.

И тут поплавок пропал из глаз. Я подсек и почувствовал резкий рывок. На крючке сидела рыба. По-хорошему ее нужно было бы медленно вываживать на песчаную отмель, но я не сдержался и рванул удочку на себя. Под ногами на земле бешено заскакал узкий серебряный слиток. Я упал на колени, схватил его двумя руками, прижал трепещущую холодную плоть к груди и медленно встал на ноги. На меня в упор глянул большой круглый глаз. Анальный плавник у хвоста не оставлял сомнений: у меня в руках был хариус.

— Петруха! — завопил я на всю пущу. — Липеня поймал!

Однако Петруха был далеко.

Дрожащими руками я смастерил из толстой лески и ветки куста смородины кукан, посадил на него хариуса и пустил в воду. Рыба рванулась в глубину, натянув леску, и затихла в метре от берега.

Я нервно сглотнул, ощущая частое биение сердца, и оглянулся. Рядом никого не было, но я чувствовал, что из пущи на меня кто-то глядит.

— Дядька лесовик! — тихо сказал я. — Спасибо тебе за подарок! Пусть все у тебя будет так, как всегда. Пусть бежит по лесу лось, скачет по дереву белка, подтачивает осину бобёр и глядит из реки хариус. Пусть растут дубы, ели и сосны, а под ними грибы и вызревают ягоды и орехи. Пусть выводит птенцов в гнезде ястреб, в траве пищит мышь и из логова выглядывают волчата. Пусть идут теплые дожди весной, светит жаркое солнце летом и трещат морозы зимой. Живи, дядька, столько, сколько живет пуща, и спор тебе в руку!

Пуща молчала. Слышен был лишь плеск воды у затонувшей березы.

Я снова наживил червя и стал снова махать удилищем. Если лесовик здесь был, он меня услышал. Я в этом не сомневался.

Через полчаса на моей отмели еще раз взял хариус. Еще через полчаса — другой. Теперь я как следует разглядел рыбу. Это были экземпляры сантиметров двадцать — двадцать пять, вес около трехсот граммов. Плотная чешуя — серебристая, с едва заметным радужным отливом. Плавники чуть красноватые. Запах речной, свежий. Широкий в спине, хариус сильно сопротивлялся, но с крючка ни разу не сошел, наживку брал смело. Одного я вывел, зацепив за краешек губы. Стало быть, все у него было крепкое, от губы до хвоста.

Последний хариус клюнул уже около полудня. Он был самый крупный, и я сначала подвел его к берегу и только потом выбросил на песок.

— Что там у тебя? — вдруг услышал я зычный голос.

Я поднял голову. По реке одна за другой плыли две байдарки с бородачом в каждой из них. Сейчас гребцы перестали взмахивать веслами и смотрели на меня.

— Хариус! — крикнул я.

Я схватил облепленную песком рыбу и высоко поднял над головой. Соврать я не смог, как и скрыть от байдарочников свое ликование. Пусть, в конце концов, видят, кто живет в воде, по которой они впустую молотят веслами.

И тут передняя байдарка врезалась в корягу, торчащую из воды. Плыла она со скоростью течения, однако я явственно услышал хруст, с которым проламывался ее борт. Пробоина случилась большая, и байдарка сразу затонула, из воды торчала лишь борода физика. Отчего-то я был уверен, что в ней сидел физик, узнавший меня на остановке.

Над поверхностью воды разнесся смачный мат.

Я не стал наблюдать, как байдарочники вытаскивают из воды свое средство передвижения. Не стал и давать советы. Достаточно было того, что они наконец поняли, чем гребец отличается от рыболова.

Я быстро сложил колена удилища, смотал леску, достал из воды кукан с рыбой, насадил на него пойманного хариуса и нырнул в кусты. К счастью, наша палатка стояла совсем недалеко от берега.

Скоро подошел и Петруха. У него в сумке лежали три хариуса, и они были мельче моих.

Петруха долго сравнивал нашу добычу.

— Я все понял, — наконец сказал он. — У хариусов ведь тоже свои способы передачи информации. Они сообщили, что здесь по берегу ходит один му... чудак, и собрались со всей реки посмотреть. Между делом они хватали и твоего червяка. По-другому поймать ты их не мог.

— А новичкам везет, — согласился я, — это тебе любой крупье игорного дома скажет.

Я подумал, что мне крупно повезло с дядькой-наставником. Во-первых, в отличие от всех моих друзей, он был на редкость деликатен. А во-вторых, никто из них в данной ситуации не смог бы сохранить чувство юмора.

— Байдарочников на берегу видел? — спросил Петруха. Похоже, он окончательно смирился с поражением.

— Видел, — сказал я. — Это я их посадил на корягу. — И рассказал, как было дело.

— Теперь ясно, почему они так матерились, — хмыкнул Петруха. — Полдня на ремонт убили.

— Просушились?

— Уплыли в мокром.

Мы развели костер и приготовили королевский ужин. Хариус, запеченный в фольге на углях, был потрясающе вкусен. Запивали мы его, естественно, неразбавленным спиртом.

7

— Сегодня пойду ловить вниз по реке, — сказал утром Петруха. — За хутором ничего нет.

— Каким хутором? — замер я с поднесенной ко рту ложкой.

— Стоит за дубняком. Проходишь двух утопленных кабанов и выходишь к хутору.

— Каких кабанов? — окончательно запутался я.

— Скорее всего, погибли в паводок. — Петруха, как всегда, был терпелив, объясняя новичку азбучные истины. — Один захлебнулся в воде и теперь лежит на перекате, второй напоролся на сук и висит на дереве.

— На каком дереве? — Я тоже был терпелив.

— Над обрывом, — взглянул на меня Петруха.

Глаза у него были василькового цвета.

— В паводок сюда лучше не соваться, — сказал я.

— Зимой здесь тоже делать нечего, — согласился Петруха. — А хутор лучше обходи стороной.

— Почему?

— На нем вредный дед живет. Я как-то попросил у него воды, так он чуть не матом. На лешего похож.

— А ты видел леших?

Петруха пожал плечами.

— Он там один живет? — не отставал я.

— Наверно. Говорю же — обходи хутор стороной. В таком месте нормальный человек жить не станет.

Петруха сказал то, чего я от него добивался. В пуще на хуторе жил необычный человек, скорее всего — мольфар.

У меня словно гора с плеч свалилась.

— Ты вниз, а я вверх по реке, — сказал я. — Сколько отсюда до охотничьего дома Тышкевичей?

— Далеко, — усмехнулся Петруха. — Одному идти я тебе не советую. С пущей, знаешь, шутки плохи.

Я и сам догадывался об этом. Но сейчас мне не было страшно. Я чувствовал, что нашел того самого колдуна из пущи. И остановить меня уже никто не мог.

Петруха отправился вниз по реке, а я вверх. По-хорошему нужно было бы оставаться на песчаной отмели, здесь я обязательно выловил бы своего очередного хариуса, но меня ждала встреча с дедом.

Как и говорил Петруха, хутор открылся за перекатом, на котором среди топляков лежал захлебнувшийся в паводок дикий кабан. От него приванивало, но не сильно.

Хутор состоял из дома и хозяйственной пристройки, которая была и хлевом, и овином, может быть, и амбаром. Между ними четко рисовался в небе колодезный журавль. Подворье отгорожено от леса редким штакетником, местами обвалившимся. А со стороны реки и штакетника не было. Похоже, хозяин хутора не сильно следил за порядком на дворе. Бульбы высажено соток десять, не больше, кустов смородины тоже немного, а яблонь и вовсе нет. Из живности штук пять кур и петух. При моем появлении петух напрягся, но кричать не стал.

Рядом с домом росла высокая береза, по обеим сторонам хозяйственной пристройки дубы.

Погода была хорошая, и я с наслаждением вдыхал чистый воздух. Мне на этом хуторе было легко и отнюдь не страшно.

Я подошел к дому и по ступеням из грубо отесанных дубовых колод поднялся на крыльцо. Дверь, конечно, не заперта. Да и от кого здесь запираться? Я потянул дверь на себя, и она открылась.

— Заходи, — услышал я хриплый голос. — Давно тебя жду.

8

Передо мной стоял дед. Он был почти одного со мной роста. Сразу бросились в глаза большие кирзовые сапоги, на плечах что-то вроде френча.

«Бывший военный?» — мелькнуло в голове.

— Когда-то воевал, — кивнул старик. — Как и твой дед.

В его усах и бороде промелькнула усмешка.

«Про деда знает, — подумал я. — Интересно, что еще он знает про меня?»

— А знать про тебя невелика наука, — сказал дед. — Тебя еще нет.

«Как это нет? — удивился я. — Вот он я, в штормовке, сапогах и с удилищем».

Я оглянулся по сторонам и положил удилище на лавку, стоявшую у стены.

— Нету, — твердо сказал дед. — А мог бы стать.

— Человеком? — выдавил я из себя.

— Сам знаешь кем, — хмыкнул хозяин. — Ну да проходи, раз пришел. Шукаешь?

— Рыбу ловить приехал.

Я прошел к столу и сел на стул с круглым сиденьем. Уж не для меня ли он здесь поставлен?

— Для тебя, — сказал дед.

Сам он сел на лавку, смахнув на пол мое удилище. Я отметил, что наше положение в этой комнате неравноценно. Я сидел посередине комнаты, в полосе света, падающей из окна. Хозяин — в полутьме у стены, видны лишь борода, нос и густые брови, за которыми прячутся глубоко посаженные глаза.

«Интересно, он всех своих гостей вот так усаживает на погляд?» — подумал я.

— Сюда никто не приходит, — сказал дед.

— Боятся?

Дед усмехнулся.

— Ну и что ты шукаешь? — спросил он после долгой паузы.

— Волколака! — неожиданно для себя брякнул я.

Взгляд мой снова уперся в сапоги необычно большого размера. Дед поймал мой взгляд и подобрал ноги под лавку.

— Кого?.. — просипел он сквозь кашель.

Я обратил внимание на необычный тембр его голоса. Он был словно надсаженный. И черты лица будто бы размыты. На свету я постарался бы их рассмотреть, однако дед лицо прятал. С чего бы это?

— Зачем тебе волколак? — проговорил дед.

— Вообще-то меня больше интересуют мольфары, — сказал я. — Так называют карпатских магов.

— Знаю, — снова закашлялся дед. — Тучами повелевают. Могутные ведуны. У нас таких нет.

Он говорил короткими фразами. Вероятно, и думал так же отрывисто.

— Зато здесь волколаки, — усмехнулся я. — Как они в волков оборачиваются?

— Откуль знаешь про них?

Дед закрылся от меня рукой, и это придало мне сил.

— В книгах написано, что нужно воткнуть в стену заговоренный нож и перекувырнуться через голову.

— И все?

Дед убрал от лица руку, и я увидел, что его глаза смеются.

Про волколаков я читал в фольклорных текстах, и в них именно так и было написано: воткнуть в стену нож и перекувырнуться через голову. Главная сила таилась в ноже, нужно было знать заговор. И я был убежден, что дед этот заговор знает.

— Не те книги вы читаете, — сказал дед. — Нема уже истинных книг. Пропали.

— А были?

— Было слово, — твердо сказал дед. — А оно было дано каждой твари. Люди придумали книги, но потеряли слово.

— Вы его знаете?

— И я потерял, — вздохнул дед.

«Врет», — подумал я.

— Не вру. Ноги мои видел? — Дед выдвинул из-под лавки одну ногу в огромном сапоге. — Раньше я по пуще босиком ходил.

— Зимой?! — поразился я.

— А як же! — хмыкнул дед. — Что зимой, что летом. Кожуха на любой мороз хватало. Сказать, почему они от людей уходили?

— Скажите.

У меня похолодело под ложечкой, и это был верный признак прикосновения к тайне.

— Ты уже не мог среди людей оставаться. Русалками тоже так становились. От тебя увели невесту, свет стал немил, и ты шел в пущу. Находил яму под вывернутой сосной, устраивал логово, пил отвары. Волчью ягоду знаешь?

— Знаю, — кивнул я.

— Хоть что-то знаешь, — усмехнулся дед. — Надо было дойти до того, чтобы отказаться от этой жизни. — Он повел вокруг себя рукой.

Я вспомнил человека-амфибию у фантаста Беляева. В юности мне тоже хотелось уплыть в океан. Но это было похоже больше на детскую обиду: вот умру, тогда узнаете... Это была игра, уплыть навсегда я не хотел. А про волколаков я вообще ничего не знал.

— Тебе и не надо знать, — махнул рукой дед. — Был бы живой Александр, он бы тебя научил. Но у каждого своя дорога.

— А у вас какая дорога? — спросил я.

— Жить на хуторе, — снова повел рукой дед, но уже не так живо.

В его облике было что-то волчье: большие, заостренные кверху уши, скошенный лоб, крутой загривок. Что у него с ногами?

— Болять ноги, — сказал дед. — С того времени, как бегал по пуще. Уйти легко. Вернуться назад трудно.

Он закашлялся.

Да, я об этом тоже читал. Оборотень должен был выйти к свадебному поезду и встать на его пути. Кто-то из людей берет в руки скрипку, начинает на ней играть, а потом произносит заговор. Люди должны расступиться и впустить оборотня в свой круг...

— Так, да не так, — проговорил сквозь кашель дед. — Слово надо знать, а его уже потеряли. Жизнь, когда мы были одно целое, кончилась... Иди, твой друг уже ждет тебя. — Он показал рукой на входную дверь.

Я послушно встал со стула, подобрал с пола удилище и вышел из хаты.

Дед сказал мне все, что хотел. И я тоже услышал все, что хотел услышать.

Время волколака кончилось.

9

Петруха действительно меня ждал возле палатки. Ни он, ни я ничего не поймали.

— Пустой день, — сказал Петруха. — Уйдем сегодня или завтра еще половим?

— Сегодня, — бросил я под ноги удилище.

Я за день так и не забросил в воду червя. На реке со мной такого еще не бывало.

— А я три часа бросал, и ни одной поклевки, — сказал Петруха. — Наверное, в ручьи ушел хариус. Или стоит в ямах. Его ведь не вычислишь.

Я промолчал. Прав Петруха, не наш день. Вон и солнце спряталось за низкими облаками; того и гляди, пойдет дождь.

— Жалко, голавля на миногу не половили, — сказал Петруха. — Но это надо перемет ставить. Да и в холодной воде лазить неохота.

Похоже, костюм химзащиты не такой уж надежный, у моего товарища зуб на зуб не попадал.

Для согрева мы глотнули спирта из фляжки и запили его речной водой.

Сборы прошли быстро. Мы собрали палатку, засыпали землей кострище, смотали удочки и запихнули в рюкзаки остатки еды. Ее оставалось немного.

— Ничего не забыли? — оглянулся по сторонам Петруха.

— Если и забыли, в следующий раз подберем, — сказал я.

Я был уверен, что следующий раз случится очень скоро. Без хариуса я уже не мог жить.

— На хутор не заходил? — спросил Петруха.

— Заходил, — сказал я.

— Ну и как?

— Обычный дед, — пожал я плечами. — Дал воды напиться.

Конечно, никакой воды на хуторе я не пил. А надо было бы, и не одну кружку.

— В таком случае пошли.

Мы направились к полегшей березе, по которой переходили реку по пути сюда. Нужно было лишь не сорваться с березы в воду, она в реке была холодная даже летом.

Цепляясь за ветки, я дошел до середины реки, глянул под ноги — и замер в ошеломлении. Под березой стояли хариусы, их было больше десятка. Они не шевелили хвостами, просто стояли головой против течения. Рыбы провожали нас.

Петруха шел передо мной и уже на берегу поднимался вверх по обрыву. И я не стал его окликать.

— До свиданья, липени! — негромко сказал я. — Скоро вернусь! Нагуливайте вес, а я обязательно к вам приду. Вы и я — одно целое.

Я не считал себя сентиментальным, но сейчас у меня защипало в глазах.

Косяк хариусов проводил меня до берега. «Оставайся!» — услышал я голос за спиной. И я знал, кто меня окликнул из пущи. Но остаться не мог. Об этом мне сказал дед на хуторе. Кстати, я так и не узнал, как его зовут.

«Александр», — сказал все тот же голос из пущи.

Голос был слышен только мне, до Петрухи он не доходил.

Из леса мы вышли, когда солнце уже скатилось к верхушкам деревьев. Еще немного — и начнет смеркаться.

Мы остановились передохнуть у мелиоративной канавы. Она вела прямо к шоссе.

— Глянь, кто летит! — сказал Петруха. — Я его впервые в жизни вижу.

Над канавой в сторону пущи летел черный аист. Он взлетел недалеко от нас, и я хорошо его разглядел. У него были красные ноги и клюв, спина и крылья черные с изумрудным отливом, грудь и подбрюшье белые. Раскинув крылья, аист летел низко над канавой.

— Князь! — с восхищением сказал Петруха. — Настоящий князь пущи! Говорят, на глаза людям они показываются редко.

Я ничего не ответил. Я знал, что черный аист был послан из пущи для меня. Это было прощальное слово лесовика и волколака. Больше я их никогда не увижу.