Мало кто замечает, когда и как покидает нас, мужающих и взрослеющих, не столько само детство, сколько его лучшие свойства — ясность и прозрачность мысли и чувства, способность пребывать словно бы в Изначальном Эдеме, где никто никого не должен бояться и ни с кем «выстраивать отношений» опять-таки в опасении, что в будущем любая нечаянная откровенность может выйти боком и прочая, и прочая. Детство прямо, оно не только не лжет, но и не боится, не льстит, не подлаживается. Оно как любовь, которую мы во имя призрачного «покоя» готовы утратить первой...

Дети конкурса «Лето Господне» имени Ивана Сергеевича Шмелёва — верю, потому что имеются на сей счет неопровержимые доказательства, приведенные чуть ниже, — из тех самых вечно юных, что никогда не расстанутся с лучшими свойствами детства. С прямотой, с распахнутой настежь душой, приемлющей и радость, и печаль, с весной человеческой, что и согревает, но и намекает украдкой на прежние и будущие заморозки, с размышлением, преимущественно спокойным и светлым и лишь изредка — сожалеющим и сокрушенным.

О чем же сожалеть в семнадцать?

О несовершенстве людском конечно же. Но сквозь любые чумазо-кирпичные тупики проглядывают в этих работах надежда и вера в то, что мир устоит именно надеждой и верой, и ничем иным он стоять не станет, потому что создан, как и мы, по образу и подобию души ослепительной, надеющейся и верующей в то, что как бы ни плутало блудное творение, к высотам и широтам необычайным оно все-таки выйдет.

Вот почему работы эти возвращают нам то, что порой оказывается утраченным, и вот почему ничего важнее такого возвращения и обладания утраченным вновь для нас и существовать не должно.

Главный редактор конкурса «Лето Господне»
Сергей Арутюнов

Тимофей Поедушкин,
ученик частного общеобразовательного учреждения Гимназия имени преподобного Сергия Радонежского города Ростова Ярославской области. Учитель — Светлана Борисовна Недодаева.

Письмо, пойманное на ветру

Рассказ

Нет, это не взгляд в прошлое — я говорю тебе о том, что думаю и чувствую в данный момент, после всех событий, которые произошли со мной за последнее время. Сейчас все картины прошлого мелькают передо мной с такой скоростью, что даже ухватиться за что-то трудно, не то что выстроить цепочку событий. Когда и что было, к чему это привело — это мы с тобой и попытаемся понять, мой случайный друг...

* * *

Вокруг только один цвет — зеленый. Темно-зеленый, словно родниковая вода, текущая по каменистому дну пещеры. Куда ни кинь взгляд — все одно, все бесконечно, могуче и успокаивающе. Ты смотришь — и не можешь оторвать взгляд от этого моря...

Появляется шум. Шелест вечно молодых воспоминаний, растущих на крепкой древесине чувств. Незаметные, колкие сами по себе, вместе они складываются в мягкое полотно прошлого, темной стеной прячущееся от ярких солнечных лучей. Да, здесь есть солнце! Его не видно, оно притворяется маленькими тусклыми зайчиками, но оно есть, это чувствуется душой.

Откуда шум? Кто заставляет шевелиться манящее прошлое? Ветер... Он гуляет, не слушая никого, не слушая даже себя: он несет хвоинки то вперед, то сам откатывает их назад... Покачивая могучие стволы и цепкие веточки, он складывает их звучание в гармоничный шум... Казалось бы, вот-вот, еще немного, и ты сможешь услышать музыку или понять что-то важное... Но ветер уходит в прохладную хвойную тьму, становясь тише и спокойнее — момент упущен.

Журчит холодная горная река, спустившаяся сюда словно случайно, как друг, которого ты не ждал, но которого всегда рад увидеть и приютить. Вечно холодная и беспокойная гладь отражает солнечный свет во всей его яркости и полноте, оживляя все вокруг. И ты сидишь на большом камне на берегу и слушаешь все это. Это горная тайга. Ты в ней, а она в твоем сердце... «И Дух Божий носился над водою». Вот только ты еще не понимаешь этого. Душа только готовится к тайному приятию...

* * *

Посреди этого моря умиротворения раскинулся небольшой поселок. Каким ветром занесло в это глухое место первого человека, не известно никому. Как, собственно говоря, занесло сюда и нашу семью, никто из нас не может дать ответа до сих пор.

Был большой, суетливый город, его яркие ночные огни и беспокойные ночи. Есть неторопливый и размеренный ход жизни, который сливается с душой, ближе ей, дороже.

Знаешь, мой друг... это был какой-то душевный кризис. Когда ты уже оставил позади свое прошлое, стал смотреть с интересом на настоящее и будущее, хотя перед тобой лишь полуразвалившийся дом, заросший крапивой сад и на руках... А что на руках? Прохладный ветер с гор и капли седеющего дождя... Да, друг мой, это была осень. Это так здорово, ново и свежо!

Мы отстраивали дом около месяца. Недели постоянной работы, неоседающей пыли и протоптанных в крапиве дорожек — это днем. А вечером... О, эти еще теплые осенние вечера! Мы часто гуляли с ребятами нашей сельской школы — нас и было-то человек тридцать, если не меньше. И в первое время я не разбирал, с кем стоит дружить, а кого стоит сторониться — и был всеобщим другом. Гуляли мы до кромешной темноты, до тяжести в ногах, до охрипших голосов — зимой разве будет такое раздолье? Мы часто прыгали по каменистым порогам реки, разделявшей поселок на две неравные части. Пугали лошадей, коров. Иногда — людей! Все было необычайно притягательным.

Но вот осень отжелтела, отбушевала и, использовав всю яркую гамму теплых красок, ушла тихими шагами прочь. А вместе с ней и возможность обрести понимание чьего-то близкого присутствия.

Я нашел друга, нашел время, а еще нашел бумагу и ручку — верных спутников. Какое это оказалось счастье: наблюдать за миром и сохранять для своей вечности. Да-да, именно вечности! И камни, и реку, и людей... Далеко не всегда выходило что-то хорошее. Но опыт — «сын ошибок трудных», без падений и шишек не приходит.

* * *

Наступила зима — время, когда все приостанавливается, замедляет свой бег или прячется под лед размышлений. Идешь по льду и лишь по глухому журчанию понимаешь: под твоими ногами все еще есть жизнь... она неумолимо движется вперед, спрятавшись от холодного веяния мыслей.

Морозный скрип. Тусклое солнце, с трудом пробивающееся через тучи. Крик ворона, слетевшего с сосновой ветки, возвращает твое внимание к тому, куда ты идешь. И вдруг видишь себя перед храмом. Даже не храмом, а маленькой деревянной церковкой: облупившаяся местами краска, покосившаяся входная дверь и узкие окна. Душа противится: мне не сюда — и ноги мои сами разворачиваются и идут в другую сторону.

Солнце в горах заходит гораздо быстрее обычного, и через пару часов после встречи с храмом уже совсем темно. Только ты, звезды да ледяное облачко дыхания, каким-то чудом не замерзающее в хрупком воздухе. Пройдемся по ледяной реке?

Не бойся, лед крепкий, но все же я дам опереться тебе на свое плечо, потому что он пугающе скрипит и где-то даже трещит. Но это лишь видимость, как и в жизни. Так наше с тобой напускное равнодушие может дать трещину, когда кто-то на него наступает, но не более того. И только знанием своим ты понимаешь, что там, внизу, вода еще живет, не останавливаясь никогда. Она бежит, спотыкаясь о камни, заставляя все эти звуки складываться в единое целое, в какую-то гармоничную мелодию. Вот только слышат ее не все. Хотя тишина — это тоже элемент гармонии, он украшает собой общую мелодию, которую все же можно расслышать и понять.

Но вот картина рассыпается... Мы с тобой идем уже долго: замерли в одиночестве дома, зябнут на ветру сосны, ёжится от холода даже снег.

Ты уже дрожишь, я чувствую. Выдыхаю искрящееся облачко, снимаю куртку и набрасываю поверх твоей. Мне-то что... Это ведь мой холод. Это по моей остывшей душе мы шагаем. Остывшей, одинокой, непонимающей, вечно плывущей вниз по течению... Согласись, чего-то не хватает в этом мире вечной ночи? Может, солнца? Но вот, кажется, виднеются его первые лучи, выглядывающие из-за гор. Остановись, погляди на этот чарующий свет. Он прекрасен, как слеза ангела, но так же тяжел...

Неожиданный треск, и ты оказался под водой. Жуткий холод сковал тебя крепко, так крепко, что нельзя ни выдохнуть, ни тем более вдохнуть — и ты не можешь ни выплыть, ни опереться ногой о дно. Плечо, где же плечо, на которое можно в этой жизни опереться? Где та рука, что вытянет тебя из этой душевной пустыни?

* * *

Снова этот шум. Деревья шумят все так же, скрипят, хотя что-то неуловимо меняется. Этот звук не скованный и тревожный, не колкий и холодный, он иной... Он что-то сулит. Обещает. В каждом звуке чувствуется веяние нового, волнующего.

Вот уже тонкий зеленый покров стелется по обеим берегам реки, освобождающейся от объятий льда и бегущей вниз, переливающейся на свету искорками ледяных иголочек и оттаявших слез.

Ты открыл глаза. Это хорошо.

Ты пережил то, что испытывают далеко не все. Бог выделил тебя. Да, не удивляйся так, Бог видит каждого, кому тяжело. Он погрузил тебя в страх душевной пустоты, оставив, казалось бы, без надежды, но Он же протянул тебе руку и... спас. Ты бы пропал, не будь рядом протянутой руки...

Ты уже открыл глаза, так смотри. Открой душу. Открой чувства. Постарайся узреть и почувствовать красоту, дарованную свыше. Вдохни этот воздух. Тайга — она в тебе, и ты в ней, и вы одно...

* * *

Весна. Одно это слово наполняет грудь ароматом новых возможностей и мечтаний. Сидя на зеленом берегу, я смотрю на воду, по которой совсем недавно ходил ногами. Это ведь не лед был — это была все та же вода, которая помнит каждое прикосновение... Тихонько кинув в бурное течение небольшой камешек, словно извинившись, я поднялся: пора было идти на службу...

Удивлены? Да, для меня самого это было весьма неожиданно. Все решилось за кружкой чая. Я его не любил всей душой, но не мог отказать: Ирина бы обиделась, что ее труд пропал. Вкусив терпкий отвар, пожевав листья иван-чая, попавшие в рот, я тщательно обдумывал ее предложение: петь в церковном хоре. Да, слушать сочетание самых сложных инструментов в природе — двух человеческих голосов, один из которых мой, сталкивалось в моей душе с явным противлением идти в храм, в это грустное, с моей точки зрения, мрачное здание с узкими окнами, тусклой дорожкой летящей пыли и восковыми слезами строгих икон, пугающих своей праведностью.

Я не могу объяснить до конца, почему согласился. Я долго обдумывал, но не приходил ни к какому выводу. Наверное, все решила улыбка Ирины: такая добрая, теплая, как солнечный зайчик, упавший на ковер в предполуденный час.

Это было первое мое воскресенье, которого я ждал с таким нетерпением. Выглаженная рубашка, вычищенные брюки и черные туфли — бог весть, зачем так готовился.

Окрестили меня давно, но в сознательном возрасте я был на службе только в детстве, когда меня оставляли погостить у родственников, причем очень давно. Смутно помню, что нас обливали водой и что было солнечно и тепло. Вероятно, то была Троица...

И вот мой первый добровольный шаг в это таинственное место. Казалось бы, не так давно мои ноги сами ушли в сторону при одном только его виде, а теперь... мое сердце притихло и замерло.

Это и правда было темное помещение, но совсем не мрачное, как мне казалось раньше: оно оживало на время службы, наполнялось тихим светом горящих теплых свеч, взгляды святых становились гораздо теплее, когда рядом находились люди — в иное время святые просто думали о чем-то своем... Возле иконы Божией Матери стояла девочка в светлом платье и белом платке. Я никогда раньше ее не видел: скорее всего, она была не из местных. Таинственная незнакомка о чем-то горячо молилась, когда звук моих шагов нарушил звенящую тишину. Мое появление ничуть ее не смутило: она привычным движением зажгла свечу, поставила ее и, перекрестившись, тихонько вышла из храма, оставляя за собой едва различимый аромат чего-то тонкого, цветочного. Сердце мое заполнилось таким теплом и радостью, что я растерялся окончательно. Кто знает, может, и это «мимолетное виденье» заставляло меня позже возвращаться в храм каждое воскресенье. На службу приходил я все раньше и раньше... Почему «и»?

Потому что в моей жизни появился клирос. Да, места здесь совсем немного: примерно четыре шага на четыре, но и певчих всего ничего. Подошла наконец и Ирина — веселая и жизнерадостная, с длинными каштановыми волосами и белозубой и поистине обезоруживающей улыбкой. Она приезжала вместе с батюшкой из города по воскресеньям, помогала ему с какими-то мелкими делами и пела на клиросе и читала положенные отрывки Писания во время службы. В этот раз мы должны были впервые в истории нашего храма спеть вдвоем Божественную литургию.

* * *

Удивительное явление человеческого голоса... Всего один звук — а перед тобой предстало уже бескрайнее белое поле. Летит птица, прокладывая путь через мириады осколков стекла, лежащих здесь вечно. Единственное, что меняется и как-то движется, — это свет, играющий с мерцающими пылинками, и ветер, который создает волшебный скрип и шуршание, доступное внимательному уху. Но никогда ветер не забирал с собой осколки дальше верхнего слоя — эта вечная маска оставалась хранить боль земли...

Наконец зазвучал второй голос. Меняется все: ветер делится на две части, играя уже сам с собой и кидая в воздух целые всполохи света. Тени движутся, обнажая нижние слои и саму землю... Второй голос возродил целую плеяду чувств — именно возродил. Они ведь всегда были, всегда их семена лежали во мраке почвы, покрытой колким холодом. Именно второй голос, более низкий, приземленный и живой, подхватил стеклянное великолепие вечности, обратил его в настоящий вихрь, в котором замелькали причудливые образы... Птица, река, ангел — или девочка в белом платке?.. Но вот стекло тает, и хочется схватить его, удержать, познать... но оно оборачивается водяными каплями, орошает тебя, твою душу и всю землю. И пробуждается жизнь! И появляются всходы! И сразу непонятно, что вырастет: на первых порах все они одинаково зелены. Но вот уже можно отличить, где цветы, а где могучие, крепкие деревья чувств, сопровождающие человека всю его жизнь. Вот так и получилось, что именно тогда я и познал всю красоту мира. Познал всю силу того, кто подарил это счастье — быть рядом с Тем, Кто позволит твоей душе вырваться из ледяного плена, из холода, рядом с Тем, Кто протянет тебе руку, рядом с Тем, Кто подарит тебе возможность познать гармонию и красоту этого мира.

* * *

Да, мой друг... Лето. Все вопросы уже решены, и остается понять только самое простое: что же делать с собой?

Ты успел побывать подо льдом одиночества, во мраке осознания отсутствия любви к Богу в твоей душе. Ты увидел свое возрождение и считаешь это чудом. А чудо — вот оно, протяни ладонь...

Чудо в мелочах. Смотри, вот качается на ветру цветок иван-чая — и шмель забавно жужжит возле него, стараясь уловить ритм ветра... да и жизни в целом. Он радуется Божьему миру, солнцу, хорошей погоде.

Но я тебе пока хочу показать еще кое-что...

Мы с тобой взобрались на холм, не заросший пока деревьями. С него видно весь поселок как на ладони. Вот где-то топится баня, и запах теплого дыма щекочет ноздри. Вот бежит ребятня, своими звонкими криками заполняя все вокруг. А колокола нашей маленькой церквушки тихо, совсем неслышно гудят в ответ. Это все — жизнь.

А теперь пойдем дальше... Это, несомненно, будет долгий путь.

Взобравшись на вершину одной из близлежащих гор, я смотрю на себя прежнего — бредущего по щиколотку в снегу, продрогшего, бесконечно одинокого — и счастлив, что все это позади.

Ты хочешь на вершину? Хорошо, я тебе помогу. Ты там, где многие мечтают себя увидеть: рядом с Богом. Ты понял самую важную истину: Бог — Он не там, не на вершине горы, Он здесь, в твоем сердце, в твоих руках... В жужжании шмеля, в покачивании цветка, в шуме деревьев, в тайге, во всем в мире, в человеке... Бог в любви к этому миру...

Елизавета Стребкова,
ученица МБОУ Средняя общеобразовательная школа № 4 города Рассказово Тамбовской области. Учитель — Анжела Сергеевна Горелкина.

Истинная красота

Рассказ

В тот вечер они спорили о смысле. Младший брат Саша небывало горячо доказывал, что понимает гораздо больше, чем может выразить собеседник своим снисходительным тоном. Старший, Дмитрий, смотрел на него с нерушимым спокойствием и молча улыбался живой, самолюбивой искре в глазах напротив.

Предметом спора, строго говоря, была вещь гораздо более приземленная, чем абстрактный и великий смысл. Младший брат с удивительным азартом был предан рисованию и первым зрителем всегда избирал старшего. Но только что было представлено самое лучшее, по мнению Александра, из когда-либо созданного — аккуратно сложенная стопкой серия иллюстраций к роману Достоевского. Александр уже даже закрыл глаза, готовый слушать возвышенную похвалу, как неожиданно последовало короткое:

— Мне не нравится.

А дальше, как Саша ни старался доказать Дмитрию все гениальные композиционные находки, всю особенную прелесть колорита, всю детальность передачи внешности, тот только качал головой.

— Разве не красиво? — наконец возмущенно подытожил Александр, сердито глядя на брата.

Тот почему-то тихо рассмеялся такому вопросу.

— Ведь сам Федор Михайлович писал: «Красота спасет мир»! Ты посмотри, какие здесь драпировки ткани! А какая перспектива у городского пейзажа? Да ты бы знал, чего мне это стоило, сколько раз я это переделывал!

— Ты так ничего и не понял, Саша, — ласково обратился Дмитрий, все еще тихо посмеиваясь, — ну как же так...

Александр с видом отвергнутого гения отвернулся от брата.

— Переделывал, переделывал, да так ничего и не получилось... — Дмитрий еще раз задумчиво перебрал листы. — А знаешь, почему?

Саша фыркнул, давая понять, что ни в грош сейчас не поставит мнение брата по этому поводу, но тот все равно продолжил:

— Потому что на пустую красоту талант пускаешь. Тебе ведь его не просто так дали, а на служение людям, Саша. Ты бы лучше учился у Федора Михайловича. Он потому и велик, что никогда пустой красоте не служил, множил дар Господа усердием и страданием на великом пути. Не о том Достоевский говорил, Саша, не о том...

Монолог Дмитрия прервали, рывком забрав из его рук стопку.

— Если так много понимаешь, то сам бы и делал. — Александр поспешно направился вон из комнаты, бросив на брата обиженный взгляд.

Тот ласково ему улыбнулся.

Теперь Александр сидел за своим столом при тусклом свете лампы. Перед ним все так же лежали его наброски — неоконченные иллюстрации, похвалы для которых он так ждал, и солидные, в красивых переплетах тома Достоевского. Он усердно, с каким-то даже ожесточением водил лихо заточенным карандашом по бумаге. Ничего не выходило. Он сам видел: Дмитрий прав, его иллюстрации не дышат свежей, бушующей жизнью, которая так восхищала в сюжете первоисточника. Но, во-первых, его ужасно злило, что он не может понять толкование тайны его постоянных неудач. Что за абстрактное «усердие»? Чему учиться, что не пускает к свободным и выразительным линиям? А во-вторых, Дмитрий, всегда слишком честный для брата-максималиста, очень задел его, говоря, что если он толкует лишь о красоте, то совершенно не понял великого писателя.

Ожесточенная борьба разума с роем мыслей, а карандаша с непокорным наброском очень скоро утомила и без того обессилевшего юношу. Он чувствовал, как норовят закрыться тяжелые веки, но сдаваться никак не хотел, поэтому то и дело встряхивал головой и отводил взгляд в сторону, быстро моргая. Но вот ему почудилось, что сидящая на подоконнике муха, буднично перебирающая тонкими лапками, молится.

Остальные мысли притихли в голове. Действительно, вся скромная поза такого невзрачного насекомого, движения сложенных «ладошек» и, кажется, даже общий образ вдруг приобрели какой-то неожиданный, одухотворенный смысл, источник которого невозможно было обнаружить. Юноша боязливо огляделся по сторонам: все застыло в каком-то не то торжественном, не то тревожном ожидании. Он увидел, что узкие, порою давящие стены его комнаты вдруг расступаются, растворяются в каком-то невиданном светлом тумане. Помещение превращалось в сплошное, беспредельное белоснежное небо, в котором было страшно утонуть. Из пространства словно вынули плоть: воздух с пугающей, головокружительной легкостью полился в легкие. Саша зажмурился. Белая пустота давила на него после череды противоречивых мыслей, как давит абсолютная тишина после бурлящего шума. Он чувствовал чье-то присутствие, но и это ощущение было таким призрачным, что приходилось все крепче стискивать в пальцах наброски — единственное, что осталось от реальности. Александр боялся, что его ноги провалятся через неестественно мягкое облако пуха, но все-таки инстинктивно сделал пару шагов вперед, пытаясь понять, где он. Тут же из молочной плотности тумана выступила высокая белоснежная фигура. Оцепеневший от ужаса и неожиданности, Саша никак не мог понять, чему удивляться больше: мухе, неожиданно обратившейся к Богу, белоснежному пространству, силуэту исполинского роста...

— Ангел?.. — почти шепотом спросил у фигуры Александр, с изумлением обнаружив, что в обе стороны от нее расстилаются белоснежные крылья, а пух, застилающий все вокруг, — невесомые полупрозрачные перья.

— Красота, значит... — звенящий, будто звучащий со всех сторон одновременно голос обратился к Александру.

Тот не ответил — молча наблюдал. Тонкие длинные руки ангела плавно перебирали пальцами крылья, словно скользя по струнам арфы, и с безжалостной выверенностью вырывали из них перья. Александр непроизвольно щурился при каждом таком движении. Должно быть, очень больно... Но зачем? Юноша несмело подошел ближе, стараясь заглянуть туда, куда ангельские движения отправляли белоснежный пух, но тут же испуганно отшатнулся — прямо под босыми полупрозрачными ступнями оказался край обрыва. За ослепительной небесной чертой сразу же открывался вид на беспредельное темное пространство ночного города. Отсюда, с головокружительной высоты, людские дома вдруг показались юноше такими крохотными, незначительными и будто бы беззащитными перед оглушающим мраком ночи. Одинокие огоньки, словно заблудившиеся в бездне, сиротливо смотрели вверх. Есть ли кто-то, кто видит их, кто о них позаботится?

— Красота... — с невыразимой печалью повторил ангел. Пальцы медленно отпустили маховое перо. Оно закружилось в вальсе с порывом ветра, сделало пару оборотов, прощаясь с небом, и рассыпалось в искрящийся снег.

Александр, очарованный этим безмолвным таинством, вдруг понял: это и есть ответ страждущим. Это небесная защита, забота и любовь, благодаря которым в сиротливой долине людей еще горят огоньки.

Тут ангел плавно, словно не прилагая никаких усилий, вынул из рук Александра один из набросков. Юноша не успел даже обернуться, как услышал треск рвущейся бумаги. В пальцах ангела иллюстрация рассыпалась в труху так же быстро, как рассыпались перья. Саша тихо вскрикнул, физически ощущая нанесенное оскорбление. Зачем?

Ангел слышал эту вопящую обидой мысль, но ничего не ответил, только придвинулся ближе к человеку и сдул с ладони мелкие клочки бумаги. Они полетели в ту же людскую бездну, оборачиваясь скромными, но уже искрящимися снежинками.

— Жалко? — тихо спросил ангел.

Саша боялся обратить к нему взгляд: знал, что может не выдержать того, что плещется в ангельских глазах, потому все смотрел на далекие огоньки долины.

— Веры в тебе мало, — продолжило небесное создание, словно отвечая себе, — мало, оттого и обнимаешь так крепко эти листы, оттого и страдаешь бесцельно. Посмотри, как они несчастны...

Ангел невесомо коснулся плеча человека, призывая еще внимательнее обратиться к тому, что находится за обрывом.

Александр не знал почему, но сердце его вдруг сжалось в невыносимой тоске. Он отчетливо видел: там, в одном из этих маленьких серых домиков с тусклой свечой на подоконнике, сидит великий творец — Федор Михайлович Достоевский. Его глаза, всегда такие внимательные к любому движению души, устремлены на листы бумаги, целиком исписанные человеческими судьбами. Он видит великое человеческое страдание и потому пишет о вечной Сонечке Мармеладовой. Он чувствует, как терзаются его братья и сестры, как душит их липкая паутина гордыни, и из дорожек мелкого почерка проглядывает воспаленный взгляд Родиона Раскольникова. Он ощущает страх беззащитных, маленьких и одиноких людей в этом большом мире — абзацы складываются в кроткое лицо Макара Девушкина. И произведения его, выстраданные, выплаканные молитвами о человеке в каждой строке, превращаются в целое искрящееся полотно света, как тот снег, что творит на небесах ангел. Талант его, беспредельный дар Божий, превращается в покрывало, которым истерзанное сердце так старается защитить такие же истерзанные сердца...

— Просыпайся, смешной человек, — услышал Александр знакомый ласковый голос.

Дмитрий стоял рядом, настойчиво касаясь руки брата, еще зажимавшей карандаш.

— Что же ты, прямо за столом спать собрался? Нельзя так, Саша, голова болеть будет...

Но дальше Александр уже не слушал. Он вдруг встрепенулся, вскочил с места, с удивлением и испугом оглядел комнату. Все было на месте: стены были так же крепки, как и раньше, мебель стояла на прежних местах, среди набросков лежал том Достоевского в старом переплете... Муха все так же молилась на подоконнике, неустанно складывая лапки в этом великом обращении. Теперь Александр увидел: за окном, сквозь полупрозрачную штору, кроется тот же обрыв, что он наблюдал с белоснежного облака пуха. Та же долина сирот, ищущих свет, ждущих, когда серебряным снегом ответят небеса на каждое страдание.

— Я понял... Я только теперь это понял...

Викентий Копытков,
ученик ГБОУ школа № 1528 имени Героя Советского Союза И.В. Панфилова города Москвы. Учитель — Светлана Васильевна Белянкина.

Таинство

Рассказ

— Ваня! Ванечка! Ванюша!!! — Мама безуспешно пыталась докричаться до сына. — Да что ж такое, где этот мальчишка носится? Никогда не дозовешься, когда надо.

— Ма, а что от Ваньки-то надо? — как бы между прочим спросил Вася — он был постарше Вани и поэтому в данной ситуации выступал как рефери.

— Так его ж очередь сегодня мыть посуду, а его, сорванца такого, не дозовешься.

— Та не беспокойся. Я сегодня посуду помою. Тем более что Полкана я уже покормил.

Большущий пес, услышав свою кличку, поднял голову и мелко забил хвостом о пол, но при этом продолжая лениво лежать возле будки, как бы всем своим видом показывая, что еда и правда уже в нем и он ответственно ее переваривает.

В семье батюшки Валентина и матушки Натальи был очень четкий распорядок. У каждого своя обязанность. Каждый день недели был расписан. И наверное, сложно было бы по-другому, ведь в семье десять детей.

После школы каждый ребенок выполнял свою миссию, и жизнь крутилась своим чередом. И каждый выпавший из механизма на время винтик становился довольно быстро заметен.

Сам глава семейства сегодня был на требах, поехал кому-то освящать «телегу самоходную».

— Странная эта телега, — ворчал, перемывая груду посуды, Вася. Если уж она самоходная, то чего ж не досамоходила до нас? Чего папу гнать-то?

Но несмотря на то что отец Валентин ездил далеко, к вечерней службе он успел вовремя. Быстро переоблачившись, он пошел в храм.

На тот момент там уже стояли прихожанки-бабушки, и на клиросе под руководством одного из старших братьев Паши стоял и тихо распевался хор имени отца Валентина. Не все сыновья и дочери изъявили желание получать музыкальное образование, в отличие от Павла, но музыкальный слух и голос унаследовали все.

Все стояли, и только место, где обычно стоял Ваня, было пустое. И как ребята ни делали вид, что все нормально, и дружно сдвигали ряды, от маминого взгляда эта «пропажа» не утаилась. Молча, одним взглядом она вопрошала у ребят, где Ванька, но кто пожимал плечами, а кто делал вид, что сам только что заметил отсутствие десятилетнего сопрано.

Служба началась. Все хоть и помнили партитуру наизусть, но все равно смотрели на пюпитр. И тут все в нужном месте услышали звонкий, чистейший голосок Вани. Он стоял на своем месте. Вроде бы все как обычно, но что-то было не так. Ванечка стоял и пел. Пел в солнечных очках. Они ему, конечно, шли, но ведь не зимой и не в четыре вечера, когда на улице уже было темно, как ночью.

Но разборки остались на потом. Сейчас шла служба.

После завершения отец Валентин вопросил паству о желании исповедаться. Часть бабушек выстроилась в очередь, и батюшка уже был готов к выслушиванию деревенских сплетен, просто не все старушки понимали правильно суть исповеди и честно и самозабвенно пытались избавить от утруждения очищаться самим своих соседей и товарок, как вперед всех встал Ваня. Отец Валентин удивился, но не сильно подал вид. Бабушки же, знавшие всех детей с пеленок, с умилением пропустили Ивана вперед, приветствуя его горячее желание к покаянию.

— Ну что, отрок? В чем сознаваться пришел?

— Не сознаваться, а исповедоваться буду, батюшка, — уверенно, но слегка прихлюпывая носом, начал Ванюша.

— В очках будешь исповедоваться? — с теплотой в голосе спросил батюшка.

Ваня молча снял очки, и его отец увидел красно-фиолетовый фингал под глазом, вернее, даже не под глазом, а на том месте, где должен был быть глаз. Синяк был знатным. Глаз заплыл. Первое, что хотел сделать отец Валентин, это отвести сорванца к врачу, но, вспомнив, что он на службе, взял себя в руки. Да и не такое он видел в своей жизни, ведь до служения Богу он честно отслужил в десантных войсках.

— Я не хотел... Я правда никак не хотел драться. А что они? Они сами первые начали, сначала разрисовали мой альбом, а потом начали в телефонах прифотошопливать фото наших девчонок к разным нехорошим картинкам и рассылать всем. Девочки даже плакать стали. Я им раз сказал, два, а в них как бесы стали бушевать. Вот и пришлось «окропить кулак в крови врага своего», — лихо процитировал Библию мальчишка.

— Ну пока я вижу, что кто-то в твоей крови окропился.

— Не-не, там реально есть на что посмотреть. Я их тоже раскрасил под хохлому. Я ведь не только кисть могу в руках держать.

И тут батюшка вспомнил, как сам говорил эту фразу, уча сына паре приемов по самообороне. Картина была маслом! Плачущий мальчишечка и красный от стыда и неловкости исповедующий его поп.

— Надо было к учителям подойти, а не в драку лезть.

— Я что, ябеда? Я же мужик! Сам разберусь, — почти твердым голосом сказал Ваня.

— Вижу, как ты разобрался. Что теперь делать будешь? — с неподдельным интересом спросил священнослужитель.

— Та все нормально будет. Пацаны сами никуда не пойдут жаловаться. Пиджак Саша зашьет, а посуду за меня Васька помоет. Я с ним договорился, что буду домашку его рисовать. А через неделю синяк сойдет и можно будет маме показаться.

— Ах вы ж мафия! А что родители сделают, когда узнают?

— Ну, во-первых, не мафия, а дружная семья. Ну а во-вторых, зачем родителям лишний раз беспокоиться? Лучше им не знать, — хитро глядя на батюшку, ответил Ваня.

Отец Валентин вопросительно смотрел на сына и никак не мог понять, как это он не узнает то, что только что услышал.

— Ну, такая... ведь тайна исповеди. Таинство!

Александра Нерослова,
ученица МБОУ Средняя школа № 4 города Десногорска Смоленской области. Учитель — Татьяна Алексеевна Селиванова.

Деревенский дневник

Рассказ

...Сбитых с толку и отравленных, отъятых от родного духа немало. Даже много. Но немало и спасшихся и спасающихся, причем самостоятельно, почти без всякой нашей поддержки. Должно быть, при поддержке прежних поколений, прославивших Россию.
Валентин Григорьевич Распутин

10 июня. Ну вот, все решено окончательно: послезавтра на неопределенный срок меня ссылают в деревню! Ну, насчет ссылки я, может, и погорячилась, но тем не менее... Я не представляю просто, как я буду там жить и можно ли это будет назвать жизнью! Я была там в таком глубоком детстве, что и не помню уже ничего. Потом родители прекрасно обходились без меня. Да и некогда мне по деревням разъезжать. Какая жизнь была: вокальная студия, акробатический рок-н-ролл, английский... Друзья, развитие, общение, поездки по стране и за границу — каждый день так заполнен, что и заснуть иногда не могла. А теперь? Проклятый коронавирус! Жизнь остановилась, все мои планы на лето не просто рухнули — рассыпались в пыль! И теперь приходится ехать в деревню, к каким-то родственникам, которых я не помню и не знаю; потому что, по словам родителей, «ребенку вредно сидеть в квартире все лето». То, что мне уже шестнадцать, для них не аргумент. Там еще и Интернет не берет! Я, наверное, не выживу... Как можно в наше время вообще жить в деревне! Хотя моя мама до сих пор вспоминает детство в деревне как лучшее время в жизни. Рассказывает, что всегда рыдала, когда возвращалась назад в город. Было бы из-за чего!..

14 июня. Мой первый день в деревне. Сказать, что я зла на родителей, — ничего не сказать. Никогда им этого не прощу!

17 июня. Итак, о моей деревенской жизни. Живу я с двумя пожилыми женщинами — Анной Макаровной и ее матерью, Степанидой Васильевной. Анна Макаровна приходится мне то ли двоюродной, то ли троюродной бабушкой — в общем, седьмая вода на киселе. Дом у них хоть и старый, но довольно большой и странный: две крохотные спаленки, огромная гостиная, которую они называют «зала», и большая кухня, почему-то именуемая прихожей. Главное место занимает печка — я такие видела только в фильмах про деревню. Кажется, она занимает почти половину дома! На мой вопрос: «Зачем вам такая большая печь, если есть газовая плита?» — Анна Макаровна ничего не ответила, только посмотрела с жалостью, как на умственно отсталую. Она вообще не очень словоохотлива, зато смотрит так, что все и без слов понятно. Вот и сейчас я опять почувствовала себя городской дурочкой, не понимающей самых простых вещей. Впрочем, за последние дни я уже привыкла к такому состоянию. Зато Степанида Васильевна очень разговорчива и с радостью разъясняет мне особенности деревенского быта. Вот про печь она сказала, что та «греет душу, и деревенскую избу без печи, как и без красного угла, держать никак нельзя». «Красный угол» — небольшой домашний иконостас, молитвами перед которым начинают и заканчивают день мои хозяйки. Иконы все разные: старые и современные, большие и маленькие. Но оклад каждой украшен самодельными разноцветными цветами из бумаги. Это так мило и по-домашнему выглядит! У меня даже руки зачесались: немало я таких цветов переделала в одном из многочисленных кружков. Может, стоит предложить обновить оклады? Надо подумать об этом.

У бабушек моих (буду их так называть) хозяйство небольшое, по их собственным словам. Две козы, два козленка, два десятка кур, сколько-то уток, индюшек, собака Шарик да коты Васька с Муськой. И еще огород в двадцать соток. «Раньше-то и корову с телком держали, и поросят пару, и кролики бывали. Да я-то совсем уже не помощник, хоть бы по дому управиться, а Нюрке одной тяжело. Хорошо, робяты помогают, а то и это пришлось бы бросить. А как в деревне без хозяйства? Не прожить никак!» Так Степанида Васильевна обрисовала мне их хозяйственную жизнь. «Робяты» — тоже какие-то родственники (какие, я еще не разобралась), которые делают самую тяжелую работу. Но даже несмотря на это, Анна Макаровна (она же «Нюрка») занята с самого раннего утра до позднего вечера. Кажется, я когда-то считала себя, своих друзей и родителей суперзанятыми деловыми людьми? Забудьте! По-настоящему заняты люди в деревне летом, и, кажется, именно они заняты важным, «осмысленным» делом. Вечером, когда мы все вместе садимся ужинать, я всматриваюсь в лица моих бабушек. На них — ни тени усталости, а только тихая, покойная радость. Бережно берут они в руки скибочку ржаного хлеба и, молча перекрестившись, благодарят Господа за сегодняшний день.

25 июня. Писать совсем некогда. Оказывается, я тоже могу приносить пользу! Что составляет теперь мой день? Пока Анна Макаровна доит коз, я кормлю «курей», индюшек и уток, выношу поесть Шарику — надо обязательно почесать его за ухом и обсудить наступающий день, наполняю плошки для Муськи и Васьки, ставлю чайник. Готовить завтрак мне не доверяют, и я полностью разделяю такую позицию. Потом — прополоть грядки, затем — поход в магазин, если надо, стирка, уборка. После обеда — успеть собрать яйца, отнести молоко детям, окучить картошку, сбегать на речку освежиться, полить грядки и в конце дня обязательно «почаевничать». Мне кажется, вечер — единственное время дня, когда можно увидеть обеих моих бабушек отдыхающими. Нет, бабушка Стеша, конечно, как она говорит, «бесстыдница, бездельничаю целыми днями, никакой помоги Нюрке не даю». На что бабушка Аня привычно отмахивается и ворчит что-то типа: «А ты, мама, в 82 года хочешь, как в 40, бегать! Года твои не те, твоя работа — на лавке сидеть теперь». Вроде бы не самые ласковые слова, но как-то очень тепло, с любовью у нее это сказывается...

Зато теперь я, кажется, знаю, что такое «правильная» усталость. После первого полноценного «деревенского» дня еле доползла до кровати и спала «без задних ног», но с чувством выполненного долга. Следующим утром мне было невозможно представить, чтобы встать с кровати и начать все заново. Но я встала! И сделала! И горжусь этим побольше, чем всеми моими дипломами и медалями. Зачем так «издеваться над собой», как сказали бы мои друзья по городской жизни? Во-первых, хотелось доказать, что никакая я не «городская фря». Именно так меня назвали «робяты», когда приходили протопить баню и накачать воды. Не знаю, что такое «фря», но что-то явно бессильное и нежизнеспособное. А во-вторых... стыдно, что здоровая 16-летняя «кобыла» (это я о себе) не может выдержать график 60-летней, не самой здоровой женщины. Кстати, я почти не страдаю из-за отсутствия Интернета...

2 июля. Сегодня вечером бабушка Аня, чуть смущаясь (что ей вообще-то не свойственно), попросила меня об услуге. Оказывается, Степанида Васильевна очень любит, когда ей читают вслух. «Сама-то полуграмотная, читает плохо, да и подслеповата стала из-за возраста. А слушать страсть как любит. Давно уж приохотилась. Сначала мы, дети, уроки делали, вслух читали, чтоб нам учить сподручней было, а она слушала. Потом внуки так же. А сейчас мне некогда, а ей “скушно”. Да и не закончили книжку, шибко хочет знать, что там дальше. Может, почитаешь вечёрками, пока я по дому управляюсь?» Конечно, я согласилась. Возможно, это самое малое, что я могу сделать для бабы Стеши. Баба Аня дала мне книгу с закладкой. В.Г. Распутин «Повести и рассказы». Из Распутина читала только «Уроки французского» — в школе проходили. Ну как проходили — почти мимо. А закладкой отмечена повесть «Последний срок», большая часть уже прочитана, как я вижу. Пойду читать, а то, насколько я уже знаю Степаниду Васильевну, ей обязательно надо будет все обсудить, а я понятия не имею, кто есть кто и что там происходит.

3 июля. Сегодня не лягу спать, пока не запишу наш сегодняшний разговор с Анной Макаровной. Вот уж когда есть над чем думать. Но сначала предыстория.

Я прочитала вчера «Последний срок» и поняла, что мне обязательно надо поговорить с бабушкой Аней. Она ведь не могла серьезно предлагать читать такое бабушке Стеше! Да еще чтобы ей это нравилось. Утром мы пошли сгребать сено, которое накосили для наших коз ее племянники. И там, когда сели передохнуть и перекусить, я и спросила, как можно читать бабушке Стеше о том, как практически ее ровесница умирает среди черствых и эгоистичных детей своих. Знает ли вообще баба Аня, что она предлагает читать? Я могу кучу других книг предложить, получше. В ответ она одарила меня одним из своих «фирменных» взглядов, только смотрела не как на дурочку безмозглую, а с сожалением, как на несмышленого ребенка. Я уж думала, что она опять промолчит, но не тут-то было! Постараюсь передать ее слова как можно точнее:

«Ты, девочка моя, маленькая еще совсем, жизни не знаешь и не видишь. Может, и не увидишь никогда. То, чем ты у себя в городе занимаешься, — не жизнь, так, суета, лишь бы время убить. Знаю я, что за книжку читаем. И чем все закончится там, тоже знаю. Ты там смерти испугалась и главного самого не увидела. Смерть — не самое страшное, что с человеком приключается. Каждому человеку срок свой отмерен, и жизнь его закончится как положено, вовремя. Мать моя, как и старуха Анна, жила всю жизнь как? Войну пережила, нас, детей, подняла, в колхозе всю жизнь работала, внуков помогала нянчить — устала и тоже смерти ждет. Не торопит, но и не боится. Спокойно ждет свой срок, с чистой душой и достоинством, если хочешь. А ты до конца-то дочитала? Тогда скажи мне, чья душа чище, кто мать больше жалеет: Люся или Мишка? Вот-то же, что Мишка. Да, и пьет он, да, по пьяни покуражиться может, верно все. Но только он ведь понял муку ее за младшей дочерью. Грех на себя взял, мать обманул, да как: пусть лучше уж он плохой сын будет, не впервой, чем сердце материнское перед смертью от дочкиного предательства оборвется. Вам, городским, все кажется, что мы здесь, в деревне, все за временем не поспеваем да за старое держимся. Подумаешь, с матерью не приехала проститься перед смертью — дела, значит, были неотложные, что тут страшного? Так вы всё всегда делами прикрываете. Что всё? Безразличие свое, страх перед жизнью и смертью, ответ перед душой держать боитесь, вот мусором и прикрываетесь. Живала я в городе. Не знаю, говорила тебе мать или нет, но как муж с сыночком на рыбалке сгинули у меня, подалась я в город. Думала, закручусь-засуечусь, душа болеть не будет. Оно и верно, как завертелась — остановиться некогда, дух перевести, не то чтобы подумать иль почувствовать. Вот и поняла, что в городах ваших душу в броне держат: ни человек, ни Господь не достучится. Тогда мне и страшно стало, без души-то остаться. Пусть лучше уж болит — так я рассудила и вернулась сюда, к маменьке. Удобств у нас, конечно, нет таких, и работа не заканчивается ни летом, ни зимой. Да и в общем жизнь труднее, чем в городе. Труднее, но честнее, что ли. У нас же не спрячешь нутро свое, как ни старайся. Вы там с человеком годами хлеб-соль за одним столом делите, а что у него на сердце, и не знаете. У нас не так — как ни скрывайся, ни таись — все равно ясно, что ты за человек такой, что у тебя на душе. Ты вот приехала, наши сразу сказали: “Фифа городская, деревня для нее — грязь и мы тоже”. А сейчас присмотрелись, думают, может, еще толк из тебя выйдет. Вот почему нам книжки Распутина нравятся? Правда вся там: и про деревню, и про людей, и про душу. И сдается мне, знал он самый большой секрет наш, деревенский. Какой? Я сама его узнала, только когда из города вернулась: в деревне душа человеческая босиком гуляет. Оттого и каждую травинку, каждый камушек замечает да принимает. Оттого и живем мы, помня о предках и заботясь о внуках. Оттого и храним мы то, что вам только жить мешает. Что говоришь? Всем в деревню жить переезжать? Да что ж мы с вами делать будем тогда? Жить, может, и не надо, а вот забывать да выбрасывать деревню из жизни современной — вот это грех! Валентин Григорьевич-то знал, к чему такое приведет. Уничтожишь деревню — убьешь душу народную, а без души всему конец приходит. Я пока в больнице лежала, все его книжки перечитала. Вот что надо в школах читать да до дыр зачитывать! А то вы все в Интернетах смысла ищете, как кутята слепые, во все стороны тыкаетесь, а что под самым носом, не видите. Так что читай бабе Стеше, не сомневайся. Она тебе еще и добавит чего-нибудь своего. А как закончим, за “Прощание с Матёрой” возьмемся. Вот где сердце разорвется-то. Правда потому что».

22 августа. Возвращаюсь в город — пора. Сейчас я прекрасно понимаю маму — плачу, покидая моих бабушек и мою, да, мою деревню. Спасибо родителям, что отправили меня сюда. Не знаю, получится ли когда-нибудь увидеть Анну Макаровну и Степаниду Васильевну, но я точно уверена в двух вещах.

Первое: еще не раз перечитаю произведения Валентина Григорьевича Распутина.

Второе: я обязательно вернусь туда, где хранят прошлое, заботятся о будущем и где моя душа сможет гулять босиком.

Ангелина Маркарова,
ученица МБОУ Средняя образовательная школа № 3 города Осташкова Тверской области. Учитель — Ирина Геннадьевна Михайличенко.

Любовь никогда не перестает

Рассказ

Познать Бога — это значит познать всесовершенную, абсолютную любовь.
Святитель Лука Войно-Ясенецкий

Тяжелая деревянная дверь приоткрылась, впустив в переднюю клубы морозного воздуха. За ними, стуча сапогами, вошел человек в пальто и меховой шапке-ушанке. Его самоуверенный, даже несколько надменный вид уступил место непонятной растерянности при виде передней, заполненной людьми от одних дверей до других. У стены на длинных лавках сидели женщина с ребенком, старушки, партийный чиновник, два комсомольца, пожилой человек в военной форме. Вошедший, слегка помявшись, прошел вперед и остановился недалеко от входа в комнату. Он понимал, что надо бы поздороваться, снять шапку, но странное смущение мешало ему.

Наконец в переднюю вышел хозяин дома — человек лет пятидесяти, среднего роста; его серые глаза светились добротой, но она была не тихой и благоговейной, а какой-то веселой. Его взгляд сразу заметил недавно вошедшего, так и не снявшего шапку мужчину. Подойдя к нему, хозяин произнес:

— Здесь не исполком и не кабак, и сними свой колпак.

И так велико было уважение к этому человеку, что никто, включая того, к кому были обращены эти слова, не возмутился и не обиделся.

Хозяина дома звали Николай Ефимович Росляков. Он был врачом и принимал пациентов у себя дома: работать в государственных больницах ему было запрещено за «антисоветскую деятельность». Но жители маленького приозерного городка не только поголовно знали, но и любили и уважали доктора, а потому этот запрет никак не отразился на его положении.

Николай Ефимович был не просто отличным специалистом, качественно выполнявшим свою работу. Он любил каждого своего пациента, любил еще до встречи с ним. Иногда, когда на прием к нему приходили особенно ярые чиновники-коммунисты, Николаю Ефимовичу было непросто сдерживаться, не отвечать грубостью на грубость. В такие минуты он мысленно произносил: «Господи, помоги!» — и улетучивалась куда-то раздражительность, и получалось обратить все в шутку.

В тот же день, после «случая с колпаком», в дом доктора, запыхавшись, вбежал владелец мебельного магазина, живший неподалеку:

— Николай Ефимович, помогите, пожалуйста, моему сыну! Живот болит у него уже второй день. Сегодня у нас был врач из городской больницы, сказал — аппендицит, оперировать надо. А где уж тут операцию провести: больница забита, все места заняты!

— Я полагаю, вы хотите, — отозвался врач, обрабатывая инструменты, — чтобы я сделал операцию на дому? Пойдемте, покажете мне дорогу.

Через двадцать минут доктора ввели в светлую, просторную, хорошо обставленную комнату. На широкой кровати лежал юноша лет восемнадцати. Его красивое лицо поражало своей бледностью. Он совсем потерялся в облаке белоснежного белья и только молча кусал губы — так ему было больно.

После беглого осмотра Николай Ефимович, раскладывая инструменты, спросил юношу:

— Ты комсомолец?

Тот слабо помотал головой.

— Тогда покажи-ка, пожалуйста, свой крест, — попросил врач.

— Нет у меня креста, — ответил больной.

Доктор немного подумал, а затем, глядя на юношу, сказал:

— Значит, пойдешь воевать за китайцев.

Операция прошла успешно. Николаю Ефимовичу в такие моменты всегда казалось, что Сам Бог взял его руки в Свои — и потому так аккуратно каждое движение скальпеля, так бережно сделан каждый шов.

Владелец магазина, прощаясь с врачом, вложил в его руку на рубль больше, чем стоила обычно такая операция дома у Николая Ефимовича. Но доктор вернул рубль отцу больного — не любил он брать лишнего.

* * *

В то ясное майское утро улицу, носившую гордое «новое» имя — Пролетарская, — поразил необычный звук. Откуда-то доносилась мелодия «Боже, царя храни», наигрываемая, судя по всему, на дудочке. Удивленные и даже встревоженные жители высыпали из своих домов: не каждый день услышишь такую композицию в новом советском государстве!

На балконе большого углового дома сидел Николай Ефимович Росляков, держа в руках флейту. Именно отсюда и доносилась мелодия.

— Николай Ефимович, — не выдержал кто-то из соседей, — да что же это вы делаете? Как же так можно?

Николай Ефимович прервал исполнение, не отодвигая, впрочем, флейту далеко от губ.

— Я выдуваю оставшиеся ноты, — сказал он, — и подготавливаюсь к исполнению «Интернационала».

По толпе пронесся громкий шепот. Люди были и поражены такой смелостью, и обеспокоены тем, что уважаемый и любимый ими доктор может подвергнуться наказанию со стороны власти: стоял 1928 год — время всеобщих непрерывных доносов.

А Николай Ефимович ничего не сказал. Он продолжил играть, думая о символичном смысле сказанных им слов. И ему становилось от этого как-то грустно, и совсем перестали приносить радость и эта его смелость, и солнечный майский день.

* * *

Широкие монастырские ворота приветливо встречают каждого входящего. Из-за них виднеется старинный краснокирпичный храм. Наверное, обласканные лучами солнца купола выглядели бы как настоящая идиллия — идиллия Православия. Сегодня купола омыты весенним дождем, и от этого они еще заметнее в сереньком небе. Может быть, их вид и не возбуждает чувства радости, торжества и гордости за свою веру, но в душах смотрящих на них просыпается нечто иное — любовь, нежная и сильная, и даже непонятная жалость.

Николай Ефимович перешагнул деревянный порог и очутился в приятном полумраке. Воскресная служба уже началась, и он встал у одного из приделов. Суровое время диктовало свои законы: на литургию пришло около двадцати человек. Но разве можно измерить силу веры простым числом? Во времени страданий эта сила возрастает, и привыкшие к ней стены храма, наверное, чувствовали это и теперь.

После службы, когда прихожане стали расходиться, из алтаря вышел строгий на вид священник, но лицо его просияло, как только он увидел Николая Ефимовича.

— Здравствуйте, батюшка! — улыбнулся врач.

— Христос воскресе, Николай Ефимович! — приветливо ответил священник, Владимир Федорович Рясенский, настоятель Вознесенского храма.

Батюшка провел Николая Ефимовича в небольшую комнату неподалеку от входа, усадил своего гостя в кресло и стал разливать чай. Оба любили эти воскресные встречи: это была возможность и поговорить по душам, и поддержать друг друга в непростое время. Николаю Ефимовичу казалось, что работа доктора и священника очень похожа: один лечит тела людей, а другой — их души. А отец Владимир думал, глядя на своего друга, что даже самого искусного врача нельзя назвать таковым в полной мере, если он не любит своих пациентов, не заботится искренне о каждом из них.

— Батюшка, — спросил доктор, когда каждый из них поделился своими новостями, — а как вы думаете, долго ли еще храм будет нашим? Не отберет ли его новая власть?

— Не знаю, мой друг, — отозвался священник, и во взгляде его промелькнула глубокая печаль; Николаю Ефимовичу почудилось в ней чувство неизбежности. — Многое может случиться, но если можно разрушить кирпичные стены, то уничтожить православную веру в наших сердцах не под силу.

— Батюшка, — сказал Николай Ефимович после недолгого раздумья, — я простой, грешный человек. Я не знаю, смог бы я не дрогнуть, не отречься от своего Бога. Помолитесь, пожалуйста, за меня, попросите Господа, чтобы Он укрепил мою веру.

Отец Владимир внимательно посмотрел на врача и был поражен выражением его лица — решительным и одновременно светлым, наполненным любовью. Он молча наклонился и пожал руку своего друга.

* * *

Дождь лил не переставая вот уже целые сутки, превращая землю в сплошное месиво. Человек, заглянувший случайно в приозерный городок в этот ноябрьский день, был бы немало удивлен: через весь город, от Преображенского храма до загородного кладбища, шла многочисленная похоронная процессия. Участие в ней принимали самые разные люди — от монахинь женского монастыря до рабочих местного завода; и именно для того, чтобы и они могли быть здесь, похороны перенесли на вечернее, нерабочее время.

Скончался отец Иоанн — благочинный, много лет занимавший эту должность. Еще в девятнадцатом году губернский трибунал вынес батюшке приговор: тридцать лет лишения свободы; позднее священник был освобожден, но арест и заключение окончательно расшатали его здоровье. Отец Иоанн стал первым, кто пострадал от рук большевиков в небольшом провинциальном городке. Многие жители горько плакали, лишившись своего любимого пастыря.

На отпевании в Преображенском соборе, где служил отец Иоанн и откуда он не дал большевикам забрать церковные ценности, что и стало началом его крестного пути, многие городские священники произносили проповеди. Теперь же, на окруженном лесами кладбище, после того как, расчистив место, опустили на землю гроб с телом священника, вперед вышел отец Владимир.

— Братья и сестры, — заговорил он, и его обычно почти строгий, хорошо поставленный голос стал до странности мягким, — отец Иоанн — один из первых, кто принял в наш век смерть за Христа. Всю жизнь он отечески заботился о своей пастве, а в тяжелые времена не отказался от своей веры. Ему пришлось претерпеть много гонений, но он оставался тверд. Помните же, что отец Иоанн ушел в жизнь вечную, и душа его теперь предстоит перед Богом. И как горько будет ей, если мы — те, ради кого он страдал, из страха перед властями предадим Православие!

Отец Владимир уже давно чувствовал, что все происходящее было лишь началом пути на Голгофу — того, который пройдут сотни тысяч русских людей в это страшное время. Но он не знал, что в их числе окажется он сам. Тогда, в ноябре 1929 года, Владимир Федорович Рясенский не подозревал о том, что всего несколько месяцев отделяют его от его крестного пути — ареста, жестоких мучений в тюрьме. А через год будет вынесен страшный приговор: заключение в Сиблаг на пять лет.

Отец Владимир скончался в день праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы, 4 декабря 1932 года, не вынеся тяжелых условий, мучений и непосильной работы. В 2000 году он был причислен к лику святых новомучеников и исповедников Церкви Русской.

Николай Ефимович Росляков, слушая проповедь отца Владимира, думал о том, насколько глубока и истова была вера отца Иоанна. Часто приходившая ему на ум мысль, которую он высказал в тот майский день в разговоре с батюшкой, вновь посетила его, и он негромким шепотом произнес:

— Господи, помоги!

Николай Ефимович разделил крестный путь отца Владимира: приговор им был вынесен одновременно, в декабре тридцатого года; срок заключения врача составил десять лет. Дальнейшая же судьба Николая Ефимовича неизвестна. Единственные отмеченные в архивах слова: «Реабилитирован посмертно в 1992 году».

* * *

Тот самый маленький приозерный городок, в котором почти сто лет назад жил этот удивительный человек, глубоко уважаемый и почитаемый моей семьей, — моя малая родина. От храма, в котором служил отец Иоанн, сегодня осталась только колокольня, одиноко стоящая в городском парке и печально глядящая в небо, а собор, настоятелем которого был отец Владимир, сохранился. И именно в нем сделала я свои первые шаги на пути к Богу.

Я выросла в семье врачей. С самого детства я слышала разговоры моих родителей об их работе, о пациентах, о методах лечения, о лекарствах. Сквозь всю мою жизнь проносится звук телефонного звонка, застававший мою маму в любое время, и ее бесконечное терпение, с которым она отвечала на эти звонки.

И пусть я выбрала для себя иной путь, пусть я не собираюсь идти по стопам моих родителей, я постараюсь научиться у них той любви, с которой они относятся к тем, кто окружает их, и в первую очередь — к своим пациентам.

Николай Ефимович Росляков и мои мама и папа связаны для меня крепко и неразрывно. Вы спросите, почему? А я отвечу: они — настоящие врачи. Ведь главное в этой простой, понятной, но такой удивительной профессии — Любовь. В моем сердце навсегда остались слова, сказанные моей маме близким другом нашей семьи: «Врач — это профессия, которая позволяет творить добро каждый день».