* * *
У стрекоз, крупнотелых, безбашенных,
Глаз направо, налево косит.
Сколько их, тишиной ошарашенных,
Над травою высокой висит!

Все глядят на шершавое крошево
Желтой ряски, следят за игрой
Удальцов-плавунцов, огорошенных
Аномальной июльской жарой.

Свод небес на кусочки неровные
Режут ножницы резвых стрижей,
А в траве шелестят хладнокровные
Слюдяные шнурочки ужей.

Лягушата и ящерки юркие
Мельтешат у притихшей реки.
Как тщедушны в траве их фигурки,
Как от горя они далеки!

У ветлужской болотистой старицы
Ты и сам-то от горя далек.
Посмотри, как к ромашке-красавице
Светло-синий приник мотылек!


* * *
Повезло мне — тюремных обид
Я не знал и гулял без конвоя.
Синий плат над моей головою
На квадратики не был разбит.

Ты меня миновала, беда,
Злополучный удел доходяги.
Как светла облаков череда!
Как безвылазны наши овраги!

Счастлив тем, что в барыжьем краю
За полушку не продал таланта
И настраивал лиру свою
На болотной травы эсперанто.

Плавунцов бессловесный язык
Был, как русский язык, мне понятен,
И, цветов полевых ученик,
Я носил свой небесный дневник,
Весь в закладках от солнечных пятен.

Я хлебнул из кастальской струи —
Ледяной, первозданной, проточной.
Я везунчиком был, это точно!
Так растите, светлы, непорочны,
Полнозвучные строки мои.


* * *
Я деньги на книжку просил у него.
А он на меня как баран на ворота
Смотрел, был не в силах понять ничего,
И чувствовал я неприятное что-то.

Я помню его опечаленный вздох,
И выдох, и щечек бордовые пятна.
И был для него я не лузер, не лох,
А некий игрок, чья игра непонятна.

И был для него я заштатный хитрец,
Солидных людей разводящий на бабки,
Такой же, как он, прохиндей-удалец,
Для виду одетый в плебейские тряпки.

«Конечно, культура нам тоже нужна, —
Промямлил он вяло, — но все ж, извините
(Зачем ты пришел к нам, какого рожна?!),
Так трудно с деньгами... А впрочем, звоните...»

Звоните, звоните... Стальные стрижи
Безмозглое небо стригут спозаранку,
И в сердце втыкают стальные ножи.
А много ли надо сегодня подранку?

Среди узаконенной русской трухи
Живешь абы как, не скрывая опаски,
Не в силах отвлечься от той чепухи,
Что в книжках должны появляться стихи
И пахнуть всегда типографскою краской!

Я помню, коллега мой старший в кремле
Над Волгой замерзшей (а впрочем, звоните!),
Немного смущаясь, показывал мне
На строчки свои, что блестят на граните.

Под снегом белел отрешенно обком.
Снежинки кружились и падали наземь.
И все мне казалось — меж тем стариком
И этими строчками не было связи.

Он умер недавно. Я тоже умру.
О, как далеко нам до славы народной!
Но как притягательна жизнь на миру!
Как жалко дрожали на зимнем ветру
Тесемки от шапки его старомодной!

Ау, гонорары! Не стоит тужить,
Что канули в вечность багряные флаги.
Ведь жизнь не закончилась! Можно прожить
Без слов на граните, без книжной бодяги.

За печкой трещит колченогий сверчок.
И что ему мир нуворишей и выжиг?
Он песнею счастлив своей, дурачок,
И нет ему дела до спонсорских книжек.


* * *
Душою Божьи, а телом — княжьи.
Здесь бездорожье, одноэтажье.

Штакетник хилый, петух понурый,
Кривые вилы, худые куры.

Рыбачья леска да плоскодонка.
Гниет подвеска у «жигуленка».

В раздольном поле одна полова.
У тети Поли мычит корова.

Нас не погубят американцы.
В заштатном клубе сегодня танцы.

Стопою твердой идем мы к рынку.
Засунь-ка, гордый, подальше финку.

Мы телом княжьи, душою — Божьи.
Одноэтажье и бездорожье.


* * *
Был день осенний хмурен и тяжел.
Шел мелкий дождь, как из аэрозоля.
За станцией — обобранное поле
И на корню прогнивший частокол.

Что было там — пшеница ли, овес, —
Не помню я. Запомнил ряд осинок,
И стайку облетающих берез,
И мокрый, в мелких лужицах суглинок.

Казалось, в этом поле я один
Да друг мой ветер, что ребрист да гулок.
Как славно, что себе я господин —
Поэт, фанат бессмысленных прогулок.

В какой-то миг, от холода дрожа,
Стал думать о тепле и позднем часе,
Но вдруг заметил дряхлого бомжа,
Сидящего на выцветшем матрасе.

«Полтинник одолжил бы мне, братан, —
Он мне прошамкал. — Поддержал бы друга!
Без опохмелки мне сегодня туго».
В руке дрожал макдональдский стакан.

Я добрый. Как ему я откажу —
Забитому, забытому, больному,
Небритому российскому бомжу,
К тому ж еще до одури хмельному?

Осенний день карабкался во тьму.
И, впечатленный встречей с доходягой,
Я сам не знаю даже, почему
Дал ровно пятьдесят, одной бумагой.

Конечно, не из скаредности... Пусть
Поступок мой психолог объясняет —
Фрейд, Адлер, Юнг, — который понимает,
Откуда наша радость или грусть.

И я, предметом каждым дорожа,
Внимательный ко всем деталям быта,
Запомнил шапку лыжную бомжа
И надпись, криво вышитую: «Рита».

А может, «Пума», если посчитать,
Что графика у букв была другая,
Латинская. А впрочем, наплевать —
Не Рита, значит, девушка другая.

«Пойдем, Чубайс», — прибавил он потом,
И тут-то я увидел, как из мрака
Вдруг появилась рыжая собака
И завиляла ласково хвостом.

Нарушил рощи выцветшей покой
Звук электрички, суетно гремящий.
До станции уже подать рукой!
...И я не видел связи никакой
Меж этим псом с Чубайсом настоящим.

Я с детства лишь с рифмовником дружу
И в облаках полуденных витаю.
Моя рука не тянется к ножу.
И вкладчикам обиженным скажу:
Чубайса я злодеем не считаю.

И в том, что от России он далек
И русским совершенно непонятен,
Не виноват!.. С того ль он неприятен,
Что у него тяжелый кошелек?

У нас всегда то дождь, то снегопад.
Пойди найди хорошую погоду!
В крови у русских это было сроду:
Что б ни случилось, рыжий виноват!

В чем дело, братцы? В русской ли беде,
Что непонятна в обществе свободном?
Чубайс в России — как бензин в воде,
Всегда он будет телом инородным.

Но где же ты, особый русский путь?
В снегу бескрайнем можно утонуть
Среди бомжей, барыг и негодяев.
Какой такой взыскательный Бердяев
России вскроет истинную суть?

Живу, пишу, минуте каждой рад
И не склоняюсь к темноте и мраку.
Но почему-то столько лет подряд
Я вспоминаю ветер, листопад,
Матрас, бомжа и рыжую собаку.