Посвящаю моему командиру Белику А.А.

2. Яша

Светлодарский госпиталь был переполнен.

Бои за Клещеевку, Курдюмовку, Андреевку на южном выступе Бахмутского фронта в июле 2023 года шли жаркие. И страшные.

Не совсем привычные даже для конца ХХ — начала XXI века.

Ничего общего с Чечней или Грузией. Не говоря уже про Сирию, Ирак и Афганистан.

Бойцов и технику воюющих сторон выкашивала арта и беспилотники противника. Гораздо реже — авиация.

И совсем редко дело доходило до стрелкотни.

Девяносто процентов ранений были осколочными. Пулевые на фронте стали редкостью. А вот осколки выкашивали народ люто.

В июле месяце хохол уже начал применять под Бахмутом запрещенные конвенциями американские кассетные снаряды. Все того же натовского, 155-миллиметрового калибра. И покалеченных стало больше — и среди военных, и среди мирняка[1].

Акимка видел лежащих вдоль стен на носилках бойцов с начисто отрубленными, наспех перебинтованными руками и ногами. Точнее, обрубками.

У кого больше, у кого меньше.

Особенно ноги.

Сначала подумал: противопехотные мины.

Нет, сказали ребята, арта.

Почти везде и всюду — арта.

* * *

— Выключаем и сдаем сотовые телефоны в ординаторскую!

— Это с какой еще стати? — Беспамятный Макс недобро посмотрел на молодого ординатора в майке с надписью «Ларису Ивановну хачу!».

— Кто-то там не понимает? — вместо ординатора ответил начальник госпиталя, который умудрялся быть во всех местах сразу: и при погрузке тяжелых на вертолеты санавиации, и на выдаче носилок для размещения вдоль стен вновь прибывших, и вот здесь вот сейчас — при непонятках с сотовыми. — Тех, кто не понимает, посылаю в пешую экскурсию. Но не туда, куда вы подумали. Здесь недалеко, выйдете из центрального корпуса — увидите.

Макс с Акимом вышли и увидели развалины соседнего корпуса, подкопченные, с обвалившимися стенами. Характерные.

— «Хаймерс», — без какого-либо раздражения, обыденно произнес начальник госпиталя из-за их спин. И исчез. Вездесущий и незаменимый.

Больше объяснять не требовалось.

Куча симок с разной пропиской — Поволжье, Владивосток, Москва — «светилась» в этом корпусе, судя по не смытой дождями копоти, не так давно.

Поэтому куда посылать «Хаймерс» — даже вопроса такого у хохла не возникло.

Задачка для радиоэлектронной разведки на раз-два.

Вот они ее и решили...

* * *

— Ну, вроде у меня все прошло. Голова уже не болит. Рассказывай, что с нами было.

Аким долго и серьезно посмотрел на Макса, потом не торопясь ответил:

— После того как ты сжег первый «Леопард»...

Беспамятный Макс недоверчиво поднял контуженую голову:

— Я? «Леопард»?

— Ну да, он выкатился как раз из-за той «Брэдли», что мы подбили сначала...

Макс недоверчиво посмотрел и широко, по-доброму улыбнулся:

— Гонишь!

— Конечно, гоню, братишка. Но я уже двадцать раз тебе рассказывал, как нас накрыло бомбой.

Макс снова недоверчиво посмотрел. Но уже серьезней:

— Бомбой?

— Да, бомбой. Хохол отработал американской планирующей бомбой, ребята говорят, прямо в дверь вошла...

Ростовский госпиталь, который, как и луганский, сейчас выполнял роль пересылочного, тоже был переполнен.

Раненые, которым не нашлось места в палатах, лежали прямо в коридоре, правда, уже не на носилках, как в Светлодарске, а на кроватях.

Здесь им кололи антибиотики, обезбол, делали капельницы и перевязки, после чего отправляли в глубь страны.

Аким с Максом спустились в церковь, которая находилась в самом госпитале — на первом этаже.

Как раз заканчивалась вечерняя служба.

Оказывается, была суббота.

Время после ранения совсем потерялось для них, все эти ночные переезды санитарными автобусами, ожидание дальнейшей эвакуации, уколы, капельницы и перевязки, а главное, сон — после многонедельного недосыпа на позициях, потом на узле связи, теперь удалось наконец отоспаться. Но время между всем этим потерялось.

И вот оно выросло перед ними. Суббота. Навечерие[2] праздника.

После службы раненые, нерешительно переглядываясь, подошли к батюшке:

— Отче, чудом выжили. Можно нам завтра причаститься?

— Конечно, воины, приходите! К восьми часам.

— Но ведь мы не говели, да и молитвы ко причастию трудно будет вычитать...

Священник, нестарый, но уже седой, сухой, с сохранившейся военной выправкой (Аким еще подумал: точно из бывших, из офицеров, наш брат, военный), пристально взглянул сначала на Макса, потом на Акима:

— Представьте, что одну руку жгут паяльником, а другую слегка покалывают иголкой. Так вот, говение и молитвы нужны тем, кого слегка покалывают иголкой. А вы такое страдание приняли! Поэтому приходите так, натощак, почитайте сами молитвы, которые знаете, от души. Поисповедуетесь — и с Богом!

Наутро в маленьком храме переполненного до предела госпиталя было практически пусто. Пять-шесть сестер милосердия из сестринства в честь великой княгини Елизаветы Федоровны да трое-четверо раненых, не считая Макса и Акима.

Один был на коляске.

Рядом со здоровой левой ногой торчал обрубок правой, ампутированной ниже колена. Парень был молодой, лет тридцать, не больше. Глаза настороженно рассматривали надвратные иконы алтаря. И сам он как-то тревожно вслушивался. Несмотря на молодость, уже большой седой клок волос спускался от темени к покатому лбу безногого. Было видно, что он человек не церковный и как-то внутренне напряжен. Взгляд его, не останавливаясь, переходил с алтарной росписи на священника, потом на икону праздника на аналое и опять к алтарю.

— Блаженны милостивые, — читал из алтаря священник, — ибо они помилованы будут! Блаженны ищущие и жаждущие правды, ибо они насытятся...

— Неправда все это! Ложь!

Аким вздрогнул и поднял глаза. В храме повисла тишина.

Священник повернулся к прихожанам и сразу взглядом отыскал сказавшего.

Тот уже резко развернулся на коляске и катился к стеклянной двери, отделявшей пространство храма от госпитального коридора.

Акимка бросился открыть перед ним дверь, помог выехать, хотел еще что-то сказать, но инвалид — уже за дверью — громко и зло выпалил:

— Видел я этих милостивых и жаждущих правды! Насмотрелся! Досыта...

Вышедшая следом сестра милосердия сказала Акиму:

— Идите, я сама.

Аким вернулся в храм, но через стеклянную дверь еще долго видел, как парень на коляске что-то раздраженно и горячо бросал сестре, а та молча гладила его по плечу и почему-то улыбалась.

Это был Яша.

* * *

Яшу мобилизовали в конце осени двадцать второго. По военной специальности он был стрелком БМП, поэтому пошел в первую очередь.

На полигоне под Ростовом ему особенно ничего и вспоминать не пришлось — дали ему ту же бэху[3], что на срочной, вторую, с тридцатимиллиметровой пушкой.

Правда, машины были из капремонта. Обвешанные экранами с учетом идущей уже войны.

Три месяца, в которые их гоняли, не прошли даром. Из них сформировали условный батальон «Шторм», условный, потому что он не дотягивал до батальона, тем более по штату военного времени. Но три роты тоже неплохо.

В батальоне оказалось много контрактников, воевавших с самого начала СВО. Да и командиры в основном попались кадровые. Хотя и мобиков[4] хватало. Точно больше половины.

Когда в апреле наступившего двадцать третьего года они сели на броню, с провизией и БК[5], на «Уралах», тащивших арту со штабными машинами и кунгами[6] связи, и построились в колонну — ниточка вытянулась внушительная.

Яша к тому времени вполне врос в военную жизнь и стрелял как бог. Так и говорили: снайпер.

Перебрасывали их, по слухам, под Угледар.

Он шел в головной машине, когда они вечером проезжали Стаханов.

За городом, на одном из холмов, стояло небольшое сельцо.

Темнело, но по-весеннему медленно. Просторная луганская степь потихоньку наполнялась особым, заходящим светом солнца. Было уже сухо, снег сошел.

Яша, ехавший наполовину высунувшись из люка, посмотрел направо и вздрогнул: около одного из последних домов села, на пригорке, стоял старик. Длинная тень от него протянулась в сторону дороги. Старик стоял неподвижно и отдавал честь проходившей мимо колонне.

— Равнение направо! — резко и неожиданно для самого себя скомандовал по рации Яша и сам, вскинув руку к шлемофону, проводил глазами высокую, торжественную фигуру старика.

Все ехавшие следом за ним боевые машины, где мехводы[7], где стрел-
ки, проносились на скорости мимо и отдавали честь неизвестному деду, вышедшему встречать своих.

«Это Донбасс!» — до мурашек по спине осознал тогда для себя Яша. И не он один.

* * *

Последующие месяцы боев он запомнил плохо. Просто работал. Выкатывались на бэхе на позиции, отрабатывали по целям.

Как правило, это были лесополки[8], по которым хохлы пытались зайти к нашим с фланга. Реже — разведанные позиции противника: наблюдательные пункты, пулеметные гнезда, блиндажи.

Ну и ежедневная тягловая работа — подвоз БК, эвакуация трехсотых[9] и двухсотых[10]. Когда по темноте, а когда и средь бела дня.

Его бэхе везло, пару раз попадала под стодвадцатые, но прямых не было, а осколки — да, эти броню покромсали, антенну срезали.

Даже один экран сорвали, то есть ложились близко, прямо скажем, вот-вот — и...

Но везло.

А потом их перекинули на южный фланг бахмутского направления, под Клещеевку.

Уже не батальон.

После двух месяцев боев «Шторм» выкосило до штурмовой роты. Без арты, без минометки, с тремя БМП и одной «мотолыгой»[11].

Под Клещеевкой Яшу и спешили.

Можно сказать, подфартило. Бэха стояла без экипажа. И без десанта. За лесополкой. Достаточно далеко от позиций. Командир машины с мехводом и сам Яша сидели метрах в тридцати, на сухом спирте разогревали гречку с тушенкой, когда прилетело.

Вражеские дроны под Клещеевкой в июле лютовали вовсю. Но этот был как-то особенно сноровист. Сквозь привычный гул передка они и не услышали характерное жужжание в зените. Значит, работал с большой высоты. Значит, мастер. Потому что попал уже первой гранатой. Прямо в люк.

После взрыва ВОГа[12] все взглянули на покинутую машину. Из открытых люков сначала вырвался шлейф дыма, а потом все нараставшее пламя.

Рассматривать его уже никто не стал, все трое, не сговариваясь, скатились в воронку от снаряда.

Через насколько секунд земля вздрогнула: сдетонировал боекомплект.

Башню БМП не оторвало, но выворотило набок, как крышку у вскрытой консервной банки.

Так Яша оказался в пехоте.

* * *

Зрение в пехоте совсем другое.

Когда он впервые со своей группой заходил ножками в посадку, за которой находился их передовой НП[13], еще на подходе почувствовал приторный сладковатый запах. По мере приближения к ЛБС[14] запах густел и становился невыносим.

Яша почувствовал тошноту, сдержался, но ощущение подступающей тошноты еще долго настигало его. Особенно когда глаза видели то, что видели.

Заходили они с умом, по-серому[15], под утро. Все уже были ученые, дистанция двадцать-тридцать метров. Несли на себе БК, сухпаи, воду.

Командование обещало на пару дней. Обычно выходило на неделю, а то и больше. Все это знали и несли много.

Светало. Ободранная посадка начинала проступать из темноты, кривые, невысокие обрубки деревьев высотой два-три метра; там, где прокатилась арта, чуть поодаль, сохранилось погуще.

Там Яша и увидел, откуда шел запах: на ветвях в нескольких местах висели обрывки людей, остальное лежало внизу.

Судя по всему, это был враг. Но не точно. Шевронов не было видно, а расцветка мультикам[16], изначально натовская, укроповская, и у наших тогда начинала входить в моду.

Ближе к траншеям запах стал непереносим до головокружения.

До мотострелков эти позиции, взятые «Вагнером» еще в январе, а потом опять сданные хохлу, штурмовал «Шторм Z» — другими словами, зэки. Наспех обученные, смелые до беспамятства, бывшие заключенные за обещанное условно-досрочное, за свое возвращение в жизнь не уголовниками, а героями дрались действительно геройски. И глупо. Добывая утраченные армией позиции, теряя до восьмидесяти процентов личного состава в первом же бою. Они-то и лежали перед окопами и возле блиндажей, эти восемьдесят процентов. Вперемешку с хохлами, как свежими, так и весенними, оставшимися еще от вагнеров.

Их никто не убирал. Почему — Яша понял, когда рассвело. Когда началось и в них полетело все, что может лететь. Голову поднять значило ее потерять. С той стороны работала арта, минометка, время от времени выезжал и отрабатывал танчик. Коптеры разве что по головам не ходили. И всё по ним. Позиции были пристреляны еще с весны.

Отходивших мотострелков, которых группа Яши сменила, накрыло почти сразу. Узнавать было некогда, но то, что кого-то тяжело затрехсотили, — факт.

Крик боли еще долго стоял в ушах сменщиков. Потом стих.

«Вкололи промедол», — подумал Яша, выкладывая эфки[17] и эргээн-
ки[18] под бруствер, в специально вырытый паз в стенке окопа: чтобы дождем не замочило, да и в бою всегда под рукой.

Но они не пригодились. С той стороны отработала бээмка[19], поло-
жила ровно половину пакета. Ровно. Почти все легло в траншею, плюс-минус три–пять метров сзади и спереди.

...Очнулся Яша от резкой боли в ребрах, застонал. Глаза не разлеплялись от засорившей их земляной крошки. Он опять взвыл, потому что новый удар — а теперь боец ясно понял, что это удар, — пронзил его до головы и пяток.

— Живой, падлюга!

Над ним стоял украинский дээргэшник[20] с синей скотчевой повяз-
кой на рукаве и шлеме. Рядом раздалось несколько одиночных выстрелов. «Контрольные, — понял Яша, — добивают раненых».

К ним подошел командир группы.

— Швидче, швидче! — скомандовал он. — Тримайте, його! Дило добре сробили, теперь тикаем, хлопцы, до дому![21]

Яшу рывком поставили на ноги и, подгоняя дулом автомата в спину, погнали к укроповским позициям.

Перед ним толкали еще одного нашего, но Яша долго не мог понять, кто это.

...Про свой недолгий плен Яша не любил рассказывать.

Били. Допрашивали. Потом столкнули в воронку от «Урагана», пять с лишним метров глубиной. Там продержали двое суток. Оглушенных, избитых. Закаменевших.

С Яшей в плен попал кадровый сержант, контрактник. Позывной Тротил. Он с января двадцать второго повидал многое, слышал еще больше. Но не запятисотился[22], в отличие от многих своих сослуживцев — «ипотечни-
ков», как их называли кадровые, таких, кто пошел в армию за военной ипотекой, на работу с восьми до восемнадцати, а не Родину защищать. Этих в январе-феврале двадцать второго густо отлипло от армейки: побежали в сторожа, в охранники, в офис-менеджеры при первых же разрывах и потерях.

Зато те, кто остался, впряглись в эту войну по полной. И тащили ее на себе.

Они да добровольцы. Да упоротые[23] мобики.

Закаменел — это в большей степени про Тротила.

Хохлы поняли, что бить бесполезно. Поэтому и столкнули в яму. Есть не давали. Пить тоже. На дне скопилось сантиметров на двадцать дождевой воды. Желтой, растворившей суглинок, вонючей. Ее и пили.

* * *

Применение пленным бандерлоги все-таки нашли. Их отвезли левее Курдюмовки, где хохол уже перешел канал и рвался к железной дороге. Мешали минные поля. Туда их и запустили.

— Идите к своим, освободители! Все прямо и прямо. Вас уже заждались. — И загоготали.

Они и пошли. Первым и чуть правее Тротил. За ним, метрах в пятнадцати, Яша.

Поле заросло негустой травой. К середине июля она уже пожухла, высохла, сквозила на солнце.

Пленные шли, напряженно вглядываясь под ноги.

Первую озээмку[24] с растяжкой Яша увидел отчетливо и перешагнул. Затем обошел еще несколько монок[25].

Странное дело, арта молчала и с той и с другой стороны.

То, что хохлы пялились на устроенный ими цирк и делали ставки, понятно. Но и наши молчали. Видимо, с передовых НП передали арте и та напряженно ждала.

А пленные все шли и шли.

Тротил ушел уже далеко, когда сзади металлически щелкнули сразу несколько затворов. Почти одновременно с выстрелами раздался взрыв.

Засмотревшись на падающего Тротила, Яша почувствовал, как чудовищной силой его рвет и подбрасывает вверх.

Падая, он не потерял сознания, только зажмурил глаза от удара.

Когда открыл, вокруг уже все гудело и земля сотрясалась от разрывов.

Наша арта навалилась на передний край укропов и давила нелюдей везде, где могла достать.

Работали дэ-двадцатые[26].

Сто пятьдесят два миллиметра перепахивали то место, где еще пару минут назад сидели укропы и радовались своей кровавой изобретательности.

Теперь кровью умывали их самих. «Значит, скорректировали арту, пока мы шли. Молодцы, братишки!»

Только тут Яша увидел, как из оторванной ноги хлещет кровь. И сразу же почувствовал боль.

Он беспомощно оглянулся вокруг — и не поверил своим глазам. В нескольких метрах от него лежал убитый вэсэушник. Давний. Но в полном обвесе.

Рванув полегчавшее тело, Яша перекатился к нему и обшарил. «Слава богу!» Турникет[27] был закреплен, как и полагается, слева, на бронежилете.

Яша сорвал его с убитого, быстро наложил на бедро (укроп попался опытный, турникет уже был продет и готов к применению), с трудом сел и судорожно стал поворачивать вертлюжок[28]. Турникет был с фиксато-ром, и в этом тоже было везение, потому что, пережав артерию, на очередном повороте Яша потерял сознание и повалился, отпустив руки. Но турникет уже зафиксировался, держал ногу намертво...

Забрали Яшу разведчики «Вихря». Как раз на их позиции и выходили пленные через минное поле.

На передовом НП «Вихрей» был сам командир отряда — Викинг. Он и его бойцы видели все, что устроил хохол. Затаив дыхание, ждали.

Когда прозвучал подрыв и они увидели, что Яша жив и пытается помочь себе, Викинг приказал кинуть дымы и, пока наша арта перемалывала передок укропа, отправил разведчиков за раненым.

Дальше у Яши был тот же маршрут, что и у других трехсотых с южного фланга: Светлодарск — Луганск — Ростов.

В ростовском госпитале их дорожки пересеклись с Акимом, Максом и Шреком. Все были из Москвы, кроме Макса, поэтому решили держаться вместе, чтобы в один госпиталь, в одну палату. Так и просили заведующего отделением. Так и получилось.

3. Волк и Викинг

Викинг был рыжебород и страшен. Для чужих. А так добр и собран. Для своих. Чужими для него были не только враги. Свои тоже могли запросто пересечь эту черту и стать чужими. Например, пятисотые. Важно было, как человек пересекал эту черту.

Если нехорошо, шансов вернуться обратно у него не было. Ну а если по слабости, таких Викинг прощал. Нельзя требовать от всех быть героями. Героев вообще немного, а ошибаются все, даже герои.

Он был командиром не по образованию, а по судьбе.

Тебе верят, за тобой идут. Ты за своих горой и чужим не сдашь; если что, сам потом разберешься: надо будет — морду набьешь или ногу прострелишь, чтоб не бегал — за водкой или с поля боя на-сам[29].

Так и жил. Так и служил.

Он попал в спецназ ГРУ еще на срочной, там и зацепила его война и потащила по жизни.

После Чечни окончил школу прапорщиков, но с Красной армией у него не срослось. Идиотизм сверху донизу уже тогда начинал зашкаливать. Боевых выдавливали паркетные.

Когда создали «Вагнер», пошел к ним, работал на Ближнем Востоке и в Африке.

В перерывах между войнами таксовал, и люди к нему не боялись садиться.

Правда, начиная с Сирии таких перерывов между войнами становилось все меньше, а когда заполыхало на Донбассе, и вовсе не стало.

— Увидел, как бандеры жгут людей в Одессе, в Доме профсоюзов, 2 мая, и понял — не смогу сидеть дома, пока эти уроды ходят где-то и дышат со мной одним воздухом. Или они, или мы! — рассказывал Викинг потом.

Накануне СВО ему поручили создать свой диверсионно-разведывательный отряд. Так появился «Вихрь».

О разведчиках мало слышали, пока они занимались своей работой: ходили в рейды по тылам противника на восемьдесят километров под Северодонецком, сопровождали колонны под Харьковом, выявляли коммуникации и укрепы нацистов под Горским, совершали диверсии в Золотом.

Когда отряд посадили в окопы под Херсоном, а позже перебросили под Бахмут, на направление жестоких боев лета 2023 года, — о «Вихре» заговорили, стали показывать по телику.

Как тогда сказал Викинг: «Пехоте вся слава».

Кроме славы, пехоте полагались потери, почти ежедневные.

Командир пытался воевать «по уму», но очень трудно в одиночку воевать по уму, когда слишком многое вокруг было не по уму.

* * *

Пока Викинг набирал людей в отряд сам, вопросы если и возникали, то к себе: зачем такого брал?

Но вопросов практически не возникало.

Народ шел в основном стреляный или готовый учиться. С охотой. Чтобы выжить.

А вот как засели в окопы, а ротный диверсионно-разведывательный отряд перелопатили в штурмовой батальон, с пополнением командиру стали «помогать» из штаба бригады и корпуса.

И помощь пошла. С зон. Из добровольцев, сидевших по тяжелым, но не расстрельным статьям. Из них стали формировать отряды «Шторм Z». Еще их называли «кашники» — из-за литеры «К», выбитой на жетонах.

Воевали зэки не только за условно-досрочное. Многие — чтобы вернуться домой людьми, а не хануриками. Но не все...

Волк приехал с первой партией. Как и многие кашники, он мотал за наркоту, за сбыт. Не в особо крупных, но по-любому статьи долгие. Ему светило от восьми до пятнадцати: по предварительному сговору, группой лиц. Получил двенадцать, и сидеть оставалось много, когда началась СВО.

Война сидельцев по зонам долго не касалась. Пока не пошли слухи о «Вагнере».

А вот с вагнеров стало все интересней. Их подельники, такие же, как они, зэки, уходили воевать, получали ордена и медали, становились командирами.

Становились людьми.

Гибли.

И зоны загудели, пошли разговоры: правильно это? не правильно?

Особенно Волка зацепила история про «Вагнера» с такой же статьей, как у него. Отвоевал, был ранен и награжден, выслужил волю.

А на вопрос журналиста «что дальше?» сказал:

— Подлечусь и вернусь на фронт. У меня жена сидит, в женской. По такой же статье, мы с ней вместе... по наркотикам... Может быть, и ее отвоюю.

«Так тебе ее и отпустили, — хмыкнул Волк, — воюй дальше, дурилка картонная! А я подумаю, крепко подумаю...»

Ехали на передок молча, курили в «Уралах», сплевывая за борт. На формировании, когда распределяли в отряды, кашникам выдали тяжеленные шлемы «Купол» и бронежилеты «Модуль» со стальными пластинами.

Оружие, которое пристреляли на полигоне, отобрали, сказали, выдадут теперь уже только на передке.

Не доверяют.

Хотя... без охраны, и то слава богу.

Зэки были, прямо сказать, не шварценеггеры, многие больны, кто с гепатитом, а кто и туберкулез за собой таскал. Но жилистые. В бронежилеты и шлемы залезли без лишних разговоров.

Только Волк презрительно поморщился. Он был старше многих и по годам, и по отсидке. Пять из двенадцати уже отмотал. На него смотрели молодые.

— Ну что, воены? Помирать за Родину едем? — Волк сплюнул под ноги.

Но ему не ответили. Проезжали развороченную шестьдесятчетверку перед Светлодарском: поржавевшие катки, сорванная и улетевшая не пойми куда башня, застарелая уже, пугающая пустота внутри.

Вообще, когда замелькали по сторонам дороги развороченные прилетами домики и сарайки, пошли попадаться торчащие из земли хвостовики «Смерчей», покореженные взрывами легковушки — настроение у зэков сменилось. Шуточки, разговоры стихли. Лица стали серьезными, задумчивыми. По этому выражению лиц их легко было отличить от таких же тентованных грузовиков с мобиками или доброволами, в которых, напротив, шутили, смеялись, привычно давили страх бестолковым трёпом, а главное — братством. Кто-то кому-то поправлял лямку на броне, другой помогал своему отрезать красный скотч, который все повязывали на левую руку и правую ногу, приближаясь к «нолю».

У кашников всего этого еще не было. А смерть, разбросавшая свои метки по обочинам дороги, уже была.

«Не проще ли было досидеть?» Не одному Волку такие мысли приходили в голову. Но Волк для себя уже знал ответ.

* * *

— Ну что, военные, Красная армия просрала позиции напротив Матроса, хохол зашел за железку, аккурат нам во фланг. Справа, где сидели мобики семьдесят второй...

Викинг стоял над соткой, подробной картой района боевых действий, и автоматически водил обратной стороной карандаша вокруг Матроса — господствующей высоты, которая была под хохлом. Командование батальона обступило его.

В феврале высоту брали вагнера, положили много народу. Потом передали ВС РФ. А в июне-июле хохол начал отжимать фланги вокруг Бахмута, взял Матроса, перешел Северодонецкий канал.

Тогда и перебросили разведчиков из-под Херсона, да и много кого перебросили, чтобы удержать фронт.

— А что армия? — спросил начштаба батальона с позывным Седой.

— Драпанула армия. Хотя какая армия... Мобики, человек сорок, вышли на наш «ноль», там как раз Молот своих привез для ротации второго хозяйства с позиций.

Вышли на него и говорят — всё, там ад и смерть везде, хохол прорвался, нас бросили... Короче, лучше отсидим, зато живыми останемся.

— Запятисотились?

— Как есть. Побросали броню, форму, шлемы, сухпаи, патронов херову тучу и пошли в тыл. Наши там здорово подмарадёрились, приоделись, хавчиком, БК разжились...

— Охренеть! Одни в тюрьму, чтобы не воевать, другие на войну, чтобы не сидеть! — Энша нервно выпустил дым, он был кадровый и, хотя в СВО участвовал давно, охреневать не переставал.

— А-а, ты тоже в эту сторону подумал? — хитро улыбнулся Викинг.

— Да чего тут думать, «Шторм Z» надо посылать отбивать позиции за железкой. Иначе и наши побегут, если хохол с фланга надавит.

— Ну, побегут, не побегут — это мы еще посмотрим, но кашникам готовь боевой приказ. Завтра по-серому пусть Кот их заводит. Заводим на максималку, без арты, впритык. Хохол еще мины выставить не успел. Может, с налету и получится.

* * *

Пока зетовцы шли по посадке, возбуждение росло, каждый видел только того, кто шел слева и справа, остальные чувствовались. Тридцать человек двигались на удивление тихо.

Чем хорошо заходить по-серому — птички не видят. Оптика, хоть цейссовская, хоть амеровская, в сумерках не айс. В том числе и с теплаками[30].

А на укроповском НП удара во фланг не ждали.

Поэтому кашники возникли перед хохлами буквально из ниоткуда.

Огонь по ним зэки открыли, когда были уже в сорока-пятидесяти метрах от траншей.

Они стали длинными поливать окопы из семьдесят четвертых и двенадцатых. Стреляли бестолково, но плотно. Хохлы так и не высунули голов из окопа, так и рванули, пригибаясь, обратно за железку.

Но не все, кому не повезло — остались на позиции, их докалывали штык-ножами, и здесь у зэков сноровки оказалось гораздо больше, чем в стрелкотне.

Позицию отбили за десять минут...

Только когда стали разбирать трофеи, хватились, что Волка нет. Хохлы успели задвухсотить пятерых человек, еще трое было трехсотых, тяжелых, под эвакуацию.

Кого легко зацепило, сами перебинтовались и остались на позиции.

А Волка не было.

Тут кто-то стал припоминать, что он отставал: то берцы[31] перешнуровать, то еще что...

Командиром зетовцев был Сиплый, он и доложил Викингу по радейке[32]:

— Пять двухсотых, три тяжелых триста, остальные легкие, на ногах. Один пятьсот. Со стволом.

— Кто?

— Волк...

— Так я и думал. Закапывайтесь, углубляйте траншею. Мобики обычно копают вполроста, хохлы вряд ли успели за ночь прокопать лучше. Так что зарывайтесь по самое не балуй, сейчас к вам полетит из всего, что у них только есть. Обидели вы их, очень... — Последние слова Викинг сказал улыбаясь, радуясь удачному штурму. Но и с тревогой: выдержат ли кашники, не побегут? Со спецконтингентом он работал впервые. «Да, что же там осталось после радиообмена, такого хренового, что с души воротит? Вспомнил, Волк. Мне эта тварь сразу не понравилась... Куда он теперь пойдет? Со стволом?»

* * *

Волк пошел лесополками на юг. Даже чуть-чуть на юго-восток.

Говорят, дуракам везет. Пятисотым тоже везет. До поры.

Потому что не зашел на минные поля, не попал под коптер со сбросом, не навели на него арту или минометку.

Вояка он был никакой, но звериным своим обострившимся чутьем чуял, что с троп сходить нельзя, срезать по полям не стоит, да и вообще — под деревьями, в тени, оно безопаснее.

Поэтому буквой Г, шахматным конем, но упрямо шел на юг, забирая влево, удаляясь от ЛБС.

Так посадками и вышел к Зайцево, точнее, в Жованку, северную его часть.

Поселок все восемь лет войны на Донбассе был разделен линией фронта на две части. Жованка, северо-западная часть Зайцева, названная по одноименной речушке, протекавшей там, была под хохлом.

Хотя как под хохлом? Последние годы там стоял «Грузинский легион» — недобитки восьмидневной войны, грузинские наемники, воевавшие за украинских нацистов. Они и потравили воду в колодцах. Местным сказали: «Вы все равно русских ждете! Подохнете — не жалко». Хорошо, что речку Жованку загадить не могли. Кое-как люди перебивались, пока не освободили.

Туда и зашел Волк, тот еще освободитель.

Пройдя несколько крайних, развороченных минами домов, остановился у уцелевшего. Стены из белого кирпича были, правда, выщерблены осколками, и одно окно закрыто полиэтиленом вместо выбитого стекла, но в целом вид был жилой.

То, что с солдатом что-то не то, Анна Ивановна, задававшая корм курам, поняла сразу. Один, хоронится от посторонних глаз, улиц не знает, идет, как слепой щенок, тычком. «Сбежал, наверное, с фронта», — еще подумала она. Красный скотч на руке и ноге тоже рассмотреть успела. «Значит, свой!» — обрадовалась.

«Свой» металлически щелкнул затвором и показал стволом Анне Ивановне: заходи в дом. И сам зашел следом.

— Ну что, бабулька, чем угостишь воина-освободителя? — с деланой бодростью проговорил Волк, при этом пристально посмотрел в открытые двери боковых комнат. — Одна живешь?

— Одна, сынок, — сказала Анна Ивановна, чувствуя привычный страх.

За восемь лет оккупации кто только не заходил к ней — и айдаровцы, и грузины, и простые вэсэушники. Поесть, попить, горилки купить. После смерти мужа она стала гнать на продажу. Ну как на продажу? Шибко не наторгуешь, когда, почитай, в каждом дворе свою дымку выкуривают. Но у нее абрикосов в саду много росло, вот она их и приспособила в дело, а абрикосовка это вам не дрожжевая муторка какая-нибудь. Горилку Анны Ивановны знали, специально ходили даже с дальних позиций, весь солдатский интернационал и наведывался. Даже пшеки[33]. Так и пшекали: «Добра мореловка[34], добра!» Разбогатеть не разбогатела, а так перебивалась потихоньку.

— Чем же тебя угостить, хлопчик? — говорила она вслух, а руки уже привычно смётывали на стол зеленый лучок, укропчик, картошку из холодильника, сальцо соседское оттуда же.

— Вот это я понимаю, мать! — радостно протянул Волк, потирая руки, и наконец поставил свой АК-12[35] в угол — у себя за спиной, но рядом.

— А меня, мать, контузило сегодня утром, вот в больничку иду. «На своих ногах, — говорит командир, — вот и иди!» Вот и иду. А у тебя голову полечить нету чего? А то гудит, после того как миной рядом шандарахнуло. Чудом уцелел...

Волк, когда бежал с позиций, слышал стрелковый бой за спиной, а как отошел подальше — услыхал и как минами да артой стали насыпать по его солагерникам, но было это уже в отдалении, километра полтора-два он уже успел отмахать...

Припекало вовсю, столбик термометра скользил к сорока.

Волка после бессонной ночи и утренних переживаний здорово развезло, он перестал рассказывать осовевшей от него Анне Ивановне про свой героический бой и все больше ругал здешнюю жару и комаров, которые таки дали ему поутру жару, когда он останавливался в лесополках, запыхавшись.

— Хуже фашистов! — повторял Волк и икал. — Мать, — уже совсем нетвердо сказал он, — ну дай кваску какого-нибудь холодного, что ли. Видишь, человек икает? Боец, раненый...

Пошатываясь, Волк вышел в сени и увидел пластмассовую двадцатилитровую бочку.

— Ага, квасок!

— Стой, солдатик, стой! Там же брага!

— Еще лучше, мать, давай-ка холодненькую!

— Она ж не добродила, сынок, постой...

Но Волк уже прихлебывал холодненькую:

— Ничего, мать, внутри добродит.

Брага его и сгубила.

То, что он свалился едва ли не сразу же, еле успев упасть на широкую скамью в полисаднике, — это еще полбеды. А вот сама беда наступила, когда на солнце бражка и в самом деле начала «внутри дображивать». И полезло из Волка совсем не оттуда, откуда можно было ожидать.

Анна Ивановна поняла это, когда от солдата стало тянуть нестерпимой вонью, усиливавшейся от жары.

Таким его и сгреб комендантский патруль.

— Бабуль, кто это у тебя прохлаждается?

— Не знаю, сынки, к полудню пришел, говорит, с фронта, контуженый...

— Оружие есть?

— Да, автомат в доме, сейчас вынесу...

— Не надо, мать, мы сами. Он один?

— Один, сынки, один.

— Фу, а воняет-то!

— Так оно это, не во гнев будь сказано, бражки попил солдатик недобродившей, меня не послушал, вот и пронесло его.

— А до бражки, я так понимаю, и горилкой угостила? Знаешь, что за это бывает в военное время? — сказал старший патруля. — А пассажир-то знакомый, смотри, какие наколки на пальцах. Так и есть, и «К» на жетоне. Зэк, пятисотый. Ну и воняет же!

В штабе быстро узнали, куда сегодня поутру заходили кашники, и к 16 часам обезображенный бражкой Волк был уже на ПВД[36] «Вихря».

Там его встречал Викинг.

* * *

На ПВД батальона прибыли еще три «КамАЗа» со спецконтингентом. После выгрузки их, пятьдесят человек, расслабленных, измотанных четырехчасовым переездом на грузовиках из-под Ростова, с сигаретками в зубах, подвели к яме. Это была воронка от чего-то серьезного, метра три глубиной. Поначалу, может, и больше. Края осыпались, обвалились. Служивый народ начал было использовать ее по назначению, то есть под свалку. Однако запретили. Так, кое-какая дрянь внизу валялась, но не отсвечивала.

Сейчас же в яме самым интересным был Волк. Увидев вновь прибывших зэков, еще не протрезвевший, перемазанный с головы до ног, он метался по яме и орал:

— Суки! Гондоны! Бросили человека под пулеметы и рады! Я на это не подписывался! Где артподготовка, где авиация? Меня контузило, я не помню, куда шел!

Викинг ждал, пока все протиснутся к яме, он стоял в центре группы.

— Авиации, говоришь, не было? — начал он угрожающе спокойно. — Артподготовку тебе не обеспечили? А то, что ты, тварь, бросил товарищей в бою... Какой в бою! Ты, сука, сбежал до боя. А вот обосрался после. Обычно обсираются до. Или во время. А ты — после.

Постепенно закипая, Викинг коротко вскинул левую руку вверх (он был левша).

Выстрел раздался сразу.

Волк дернулся и повалился, схватившись за правую ногу.

— До этого ты просто вонял, а теперь будешь смердеть. Бросьте ему бинт, пусть перемотается.

После этого командир резко повернулся к отхлынувшей от него толпе — там, кроме зэков, набралось поглазеть уже достаточно и доброволов.

— Мужчины, — сказал Викинг зэкам, — вы сюда приехали воевать. Чтобы заслужить волю. Не сбежать, а заработать, если понадобится — кровью. Ваши УДО, уже подписанные, лежат у меня. Мне не важно, что у вас было в прошлом. Просьба только одна: не обосритесь. Как вот эта вот тварь.

...Волк еще некоторое время выл в яме, потом ему бросили пятишку[37] воды, мыло и белье, какое нашли: трико, тельник, безразмерные трусы.

Так его и повезли в госпиталь. С неопасным, сквозным.

Хотя он и тщательно отскребался чуть ли не весь следующий день, другие трехсотые из его группы, когда тронулись, отодвинулись от него, забившись в дальний конец «буханки»: то ли из-за вони, то ли из презрения.

4. Рывок

На аэродром Северный в Ростове их доставили на удивление быстро, он был неподалеку от Центрального клинического госпиталя.

Ходячие выгрузились из медицинского пазика прямо на взлётке, там стоял, склонив под тяжестью четырех моторов крылья, усталый военно-транспортный гигант Ил семьдесят шестой.

Открытая аппарель[38] ждала пассажиров.

Привезли лежачих, их выносили на носилках и укладывали возле самолета. Одного, с перебинтованной ниже колена ногой и почему-то босого, положили прямо на траву.

Вечерело, становилось прохладно. Аким подошел к санитарам, сказал, что парня надо положить на носилки, тапки ему какие-нибудь дать.

После недолгих согласований босого раненого положили наконец на носилки, и он устало прикрыл глаза. Руки с татуированными пальцами прижал к подбородку, одет он был тоже как-то нелепо: трико, тельняшка.

Это был Волк.

Вскоре стали подъезжать скорые, из них выносили тяжелых. Нескольких несли со включенными аппаратами искусственного дыхания, их разместили первыми, фиксируя в специальных койко-местах в салоне. Каждого сопровождал медперсонал.

Потом посередине салона разместили в несколько этажей лежачих на носилках, которые тоже закрепили. После них в салон потянулись ходячие, Аким увидел, куда положили Шрека, и протиснулся к нему.

Макс днем раньше был эвакуирован в Питер. Память к нему вернулась, но голова по-прежнему болела и глаза были красные. Контузия вещь подлая, неизвестно, когда и где аукнется.

Вот и отправили его в специализированное отделение. Повезло...

— Привет, братишка! Думал, один полетишь? — Аким подсел к Шреку.

Тот довольно заулыбался:

— Смотри, тяжелые...

Обвешанные пикающей сложной аппаратурой ребята с закрытыми глазами лежали тоже посередине салона, в хвосте самолета. Пикало ровно, значит, все у них было нормально.

— Ничего, два часа — и в Москве, там парней поднимут!

— Дай Бог, дай Бог! — пробормотал Шрек, он усиленно вертел головой, с носилок было неудобно осматривать салон. Наверное, Яшу искал. — Гляди-ка, — чуть не закричал Шрек, — Кэб!

В самом начале салона, по их борту, почти у самой кабины летчиков сидел майор в новенькой форме, чисто выбритый, скорее всего, и надушенный, хотя последнее Аким додумал от себя — спертый запах немытых, гниющих тел, спиртовых растворов, бинтов, густой дух санитарного военно-транспортного борта забивал всё.

— Он что же, сука, пятисотится? Он же из нашей бригады, за старшего офицера оставался! Кто же на передке теперь нашими командует?

Шрек, если бы мог, вскочил бы на ноги и пошел к майору. Но ходить он не мог. Ему поставили диагноз растяжение (помимо пробитой навылет осколком ноги). В Москве выяснится: хрен там, накрылось колено, разрыв связок!

С Акимом военмеды тоже недомудрили: помимо осколочных головы и руки, констатировали ушиб правой стороны груди. Ушиб так ушиб, огромная гематома уже начинала рассасываться. Беда в том, что ни вдохнуть, ни выдохнуть Аким нормально не мог. Чихать или смеяться было вообще мукой. Вставать и поворачиваться тоже. Позже уже гражданские медики диагностируют перелом пяти ребер. Но это будет потом. А сейчас их ждала Москва...

* * *

В Одинцовский филиал госпиталя имени Вишневского их привезли уже ночью, приехавших сразу прогоняли через КТ и распределяли по отделениям.

Все отделения — от нейрологии до гинекологии — работали на прием раненых. В Вишневского в коридорах раненых уже не было, там на мягких креслах и диванах обосновались срочники и волонтеры, помогавшие медперсоналу.

Шрека с Акимом распределили в гастрологию. Спустя где-то полчаса к ним в палату привезли еще одного с их семьдесят шестого, того босого пассажира, с наколками, в трико.

— Волк, — представился он.

Аким про него ничего не знал, спецконтингент привезли в отряд уже после того, как он затрехсотился. Поэтому спросил:

— Откуда?

— Из-под Курдюмовки.

— Братишка, так и мы со Шреком оттуда...

Но братишка оказался неразговорчивым. Отвернулся к стене и заснул.

Рана у него оказалась пустячная, и он, минуя костыли, уже через несколько дней начал ходить с палочкой. Узнав, что так можно, Волк раскрутил женщин, приходивших волонтерить в отделение, на телефон с симкой и стал пропадать в коридоре, зависая на трубке.

Он да и все в палате приоделись, волонтеры приносили все — начиная с мыльно-рыльных принадлежностей, заканчивая шортами, футболками и толстовками. Волка наконец обули, принесли и шлепанцы, и кроссовки. Раненые, как дети, не наигравшиеся в войнушку, разбирали шорты, футболки в цифре и мультикаме, только Волк оделся по гражданке.

Про себя он особо не рассказывал, жетон с литерой «К» не спрячешь, когда в одной палате то уколы, то капельницы, поэтому честно признался, что «Шторм Z», а больше...

«Ну не хочет говорить человек и не хочет», — решил Аким и не приставал к нему с расспросами, хотя узнать про Курдюмовку очень хотелось.

Кроме Волка, Акима и Шрека, в палате было еще несколько эсвэошников и один капитан-связист, небоевой, с подмосковного узла связи. Привезли его с подозрением на панкреатит, а дальше пошло-поехало. Панкреатит быстро отменили, но зачем-то послали его на генную экспертизу.

Капитан нервничал больше, чем Серёга со своей культей.

— Я свое уже отпереживал под Клещеевкой, — говорил Серёга, — когда руку осколком отхватило. А вот Капитана жаль...

Связист держался: все-таки кадровый офицер, вокруг хоть и боевые парни, фронтовики, а все ж рядовые да сержанты. Да, держаться-то он держался, но, когда диагноз уточнили, стал задумываться. И начал на службы ходить в маленький храм при госпитале.

Аким не пытался что-то сказать или спросить у него, просто, когда встречались в церкви, улыбались друг другу, и все становилось ясно.

А диагноз капитану поставили такой: тромбоз. Не смертельно, не онкология и не ВИЧ, но — теперь всю жизнь с таблетками и под наблюдением. Короче, стали капитана готовить на группу, то есть на инвалидность, армейка для него закончилась. А ведь ему не было еще и сорока. Вот так, и на войне не был, а зацепило.

— От судьбы не уйдешь, — резюмировал Серёга, что-то подобное и имея в виду.

Шестое место в палате было «пересадочное», аэродром подскока — так называли его раненые.

Почему-то все, кто попадал на шестую койку, в госпитале не задерживались и через пару дней отправлялись дальше.

Самую долгоиграющую интригу с этой койкой раскрутил сам заведующий отделением, там как раз лежал Пенсионер, тоже Серёга, добровол и круглый отличник, а Пенсионер — в том смысле, что на войну отправился в 55. И почти сразу был списан с боевых с острым приступом язвы желудка, с прободением и кровотечением. Не зашла ему полевая кухня и сухпаи среди разрывов и трупов. Да и правильно говорят: язва — это не то, что грызешь ты, а то, что грызет тебя. Желания ехать на войну у Пенсионера хватило, а вот нервов — нет.

Оперировали его в полевом госпитале, грубо, но надежно. Это было видно по шву, который ничем не отличался от глубоких осколочных.

Так вот Михалыч, завотделением, во время очередного обхода как-то долго посмотрел на Пенсионера и спросил:

— Сергей, ты же уральский?

— Так точно, — отрапортовал Пенсионер.

— Ну что ж, готовься, завтра собираем борт на Камчатку, над родными местами полетишь. Госпиталь там хороший, быстро восстановишься на красной икре...

И ушел. И забыл. Потому что завтра прошло.

А Пенсионер остался. Но зато его окончательной прописки теперь только ленивый не касался.

— Братцы, что там сегодня на обед дают? — спрашивал, лениво повернувшись, Серёга.

— Крабов нема, — отвечали Аким или Капитан. И если в духе, продолжали: — Да, Серёга, а на Камчатке сейчас... Ты, кстати, лососятину любишь?

— Ну, лососятина — ее там даже мишки на нересте не едят, — веско встревал Шрек, — голову откусывают, брюхо когтем вскрывают, икру в пасть выдавливают и выкидывают.

— Брешешь!

— Верно говорю, я туда как-то на заработки летал, так вот идешь во время нереста, а весь берег потрошенным лососем усеян, ну там, где мишки порыбалили. Да-а, а людям ни-ни! Хотя добывают, конечно, все.

Пенсионер довольно жмурился, но на Камчатку не спешил.

Мужчины жили дружно, общий стол с чаем, растворимым кофе и сладостями в палате, общий пакет с более серьезной едой в холодильнике. Кому что-то несли друзья или родные, а кто покупал в местном чипке[39] или заказывал по Интернету. Все как на фронте, своего только мыльно-рыльное и одежда. Да диагноз. Остальное общее.

Волк в завсегдашнем трёпе не участвовал, да и в палате, как только начал ходить с палочкой, почти не бывал. Всё на телефоне да на телефоне. Только на поесть да на поспать и появлялся.

А война в госпитале не заканчивалась. Пока были все вместе, она возвращалась и возвращалась.

Идешь по коридору, и то из одной, то из другой палаты доносится:

— И вот слышишь, браток, как прилеты закончились, подымаю я голову...

Однажды ночью Акима как будто дернуло что-то, он проснулся и услышал сначала гудение, потом взрыв.

Из сна он не выдирался ни секунды, сразу гудение и разрыв. Так ему показалось. Или сначала взрыв, а гудение тащило его сквозь сон, потому что твердо запомнил: грохот он уже слышал с открытыми глазами.

Проснулись все, кроме связиста.

— ПВО?

— Оно...

— Что же это, братцы, мы от войны, а она за нами? — горестно развел своей единственной рукой Серёга.

Утром прочитали в новостях: действительно, хохол атаковал Москву, пытался зайти с одинцовского направления, БПЛА самолетного типа, зенитчики сбили его. А второй прорвался, ударил по Москва-Сити с киевского направления, ничего страшного, офисное здание, ночью никого не было. Ну окна на этаже повыбивало. Как сказали в новостях: «Был подавлен средствами РЭБ[40]...»

Но — Москва-Сити...

От таких новостей плеваться хотелось.

Каждый сразу же вспоминал какую-нибудь свою собственную фронтовую жесть с армейским маразмом, а то и с предательством. У тех, кто уцелел в июльских боях, такого было много.

При подобных разговорах Волк, если был в палате, оживлялся. Сам не говорил, нет, но будто впрок наслушивался.

* * *

А потом прошел слушок, что всех кашников, разбросанных по отделениям в Одинцове, повезут в Сергиев Посад, там режим построже.

И Волк наутро исчез. Еще до завтрака.

Шуму, конечно, было, когда после ужина его не оказалось в палате. Приходил дежурный по госпиталю из приемного, звонил куда-то.

На следующее утро к ним явились из военной контрразведки двое. Вежливые, молодые. Но толком Акиму со Шреком и сказать-то было нечего. Ни с кем особо не общался, про себя не рассказывал, планами не делился. Постоянно с кем-то созванивался. Сказать, что к чему-то готовился, — нет. В палате это заметили бы. А уйти под забор дело не хитрое, чай не зона. Колючка хоть и шла поверху, но кто хочет, тот всегда найдет. Вот они, к примеру, со Шреком не хотели, они лечатся, а Волк ушел. Ждал его за забором кто-то, к бабке не ходи, ждал. Ищите теперь, товарищи особисты, мы бы и рады помочь, да нечем.

Аким со Шреком не то чтобы сопереживали Волку, но чем-то их раздражали сытые и здоровые тыловые спецслужбисты и госпитальные охранники, что-то недоговоренное при встречах с ними оставалось в душе. И прорывалось сквозь зубы:

— В окопы бы вас!!!

Так думали многие фронтовики.

По случаю очередной годовщины чего-то там показывали молодежный концерт. Телевизор работал в палатах у раненых если и не все 24 часа в сутки, то уж как минимум 16, это точно. С перерывами на сон. На этот раз в телике скакал какой-то певунчик в кожаном панцире. У его ног колыхалась рыдающая толпа восьмиклассниц...

— Во у него бронежилет! — заметил Аким.

— А как они от него писаются! — добавил Шрек.

— Его бы в окопы! — подал голос Серёга с ампутированной левой.

— Тогда он сам писаться начнет... — загоготал, подытоживая, Шрек.

Особое фронтовое братство еще царило здесь. Еще вовсю обсуждались летние бои за Клещеевку, Работино, Угледар. Еще не остыло. Еще не отболело.

Да и выписывались все по-разному: кто на инвалидность и в мирную жизнь, а большинство обратно на фронт. Причем многих никто не гнал, доброволов к примеру, ни срок за уклонение, ни присяга. Ан нет, спешили братцы обратно — к своим, будто медом им там намазано было...

5. Звезда

А вот Яша стал звездой...

Жернова судьбы крепко его зацепили, и если в поле под Курдюмовкой он успел выскочить, оставив в окровавленных зубьях половину своей ноги, то в Москве его захватило и поволокло уже бесповоротно.

Завотделением ростовского клинического госпиталя свое слово сдержал: Шрек, Аким и Яша полетели в Москву одним бортом.

А вот дальше их судьба была разной.

В Чкаловском Яшу отделили от них и повезли на скорой в Бурденко.

Случайно, нет ли — а все ж колесики уже закрутились.

Получилось же вот как.

Когда разведчики «Вихря» вынесли Яшу с минного поля и передали своим военмедам, у Викинга возникла резонная мысль:

— А не зайти ли нам на позиции к хохлу, которые перепахала наша арта, в глубину разве что самую малость не добравшись до земного ядра?

Если там кто и уцелел, уже давно ставит рекорды по бегу в районе Часова Яра, а то и Краматорска.

Группа «Вихря» все так же, за дымами, зашла на оставленные позиции к хохлу и много чего интересного там нашла.

Ну, то, что разведчики затрофеили из оружейки, перечислять долго, а вот то, что у одного из чубатых гестаповцев нашли телефон, на который он заснял, как выгоняют пленных на минное поле, — это в судьбе Яши сыграло роковую роль.

Телефон Викинг передал замполиту бригады как доказательство зверств украинских нацистов, а тот возьми и выложи в Интернет.

За сутки видео набрало полтора миллиона просмотров, его показали все центральные каналы, пропаганда включилась на полную катушку, и в Москву прилетел уже не растерянный и подавленный тридцатилетний калека из ростовского госпиталя, а национальный герой.

Поэтому и повезли в Бурденко.

Такое внимание Яшу поначалу испугало. Он боялся, что сейчас насядут особисты и пойдут вопросы: сколько пробыл в плену? что рассказал врагу? а не врешь ли? Ну и так далее.

Но первым к Яше уже на следующее утро пришла корреспондентка «Комсомолки», раненый хотел послать ее туда, куда обычно посылают корреспондентов в окопах (если те до окопов добираются), но девушка оказалась хорошенькой и смешливой, и вскорости лед был растоплен.

Поначалу Яша вздрагивал, когда его просили рассказать о его подвиге, и не понимал — про что это?

Даже пару раз пытался рассказать, как вывозил под обстрелом трехсотых на своем БМП, но его перебивали и просили рассказать про минное поле.

Подвига там Яша, по его разумению, никакого не совершал, тем не менее с каждым разом его рассказы становились все красочнее, враги — все безобразнее, они с погибшим Тротилом — все безупречнее.

— Во, Шрек, смотри, опять Яшку показывают, — уже не в первый раз произносил Аким, и вся палата снова смотрела и слушала героя.

Что-то нехорошее, не зависть, а что-то вроде сожаления и обиды за товарища закрадывалось ему в сердце.

Потому что то, что рассказывал Яша по телевизору, все меньше было похоже на то, что все они видели и пережили, и все больше перекликалось с новостными заголовками и заранее заготовленными темами ток-шоу.

Яше приобрели суперсовременный бионический протез (и это показали по телевизору), Яша встретился с главой Следственного комитета и лично (на камеру) рассказал о зверствах украинских нацистов, Яша выступил на открытии концерта в честь 80-летия освобождения Донбасса — и молодежь, пришедшая на Шамана и Рича, скандировала ему: «Герой! Герой!»

В общем, когда на вопрос о награде для Яши командующий группировкой предложил «отвагу»[41] — вышестоящее руководство посмотрело на боевого генерала с явным недопониманием.

И дали ему Героя России. В Екатерининском зале Кремля. Вручал Верховный главнокомандующий лично:

— Ну как там было в плену? А потом на минном поле? Страшно?

Яша замялся с ответом.

— Но вы молодцом! Поздравляю с заслуженной наградой!

— Служу России! — отчеканил герой и довольно ровно повернулся, опираясь на свою новую, высокотехнологичную ногу.

Не забыли и настоящих героев того скоротечного боя: Викинг и начмед «Вихря», полтора часа прижимавший к себе в раздолбанной «таблетке» потихоньку отходившего Яшу, но все-таки довезший его до Светлодарска, получили по «мужику»[42], разведчики, выносившие его с минного поля, — «отвагу» и «храбрость»[43].

* * *

— Так, дорогие мои мужчины! Кто еще не загримировался? Идите-идите, девочки уже ждут вас...

Хорошенькая, еще не старая редакторша центрального военного телеканала хлопотала в комнате, где дожидались эфира гости программы.

Здесь уже собрались примелькавшиеся телевизионные лица, присяжные военные эксперты и те, кто с началом СВО попал в таковые (до этого они были экспертами по ковиду).

— Представляете, Пал Сергеич, — обратилась она к одному не воевавшему пожилому полковнику-артиллеристу, в нескольких последних передачах говорившему про то, что наши новейшие противоракеты нарезают американские «Хаймерсы», как нож колбасу, — моему сыну тоже повестка на мобилизацию приходила. Я чуть с ума не сошла, пока не отбились, пришлось...

В это время редакторша взглянула на Яшу, которого с недавних пор тоже стали приглашать в качестве военного эксперта на этот и другие центральные телеканалы, и запнулась.

Яша, в парадке, с Золотой Звездой Героя России, вздрогнул, но голову не поднял, еще глубже уткнулся в телефон и промолчал.

— Значит, так, дорогие мои, — продолжала редакторша, — про Клещеевку сегодня ни слова! Все всё поняли? Украинцы говорят, что взяли. Наши молчат. И мы помолчим. Ясно? Говорим про то, что Запад не даст Украине F-16, потому что у них нет обученных пилотов, отсутствуют логистика по запчастям, аэродромная инфраструктура, — в общем, все всё знают.

— Ясно, Катенька, ясно, не переживай, — сказал отставной артиллерист, нарезавший «Хаймерсы», как колбасу, и подошел к столику, на котором размещались кофемашина, бутылка коньяка, шоколадные конфеты и пакетики с чаем.

— Евгений, дорогой вы наш герой, а не выпить ли нам немного для куражу? — обратился он к Яше, которого в миру звали Женя. — Вам же можно?

— Без разговоров, товарищ полковник! — Яша все еще не без труда поднялся с кресла, но твердо подошел к столику. — Без разговоров! И можно, и нужно.

6. Волга-Волга

Акима часто навещали в госпитале. Оказалось, что у него много друзей, настоящих. Это не говоря о родных. Вот только жены с детьми не было...

Он еще из ростовского госпиталя, перед отправкой в Москву, позвонил ей. Но вместо тревоги или радости услышал в голосе напряжение. Аким понял: жена смертельно боялась, что он скажет сейчас что-нибудь такое, что ей придется ехать к нему в Ростов. Менять свои планы на отпуск, сдавать билеты, отменять бронь в отелях. Короче, все перетасовывать, а главное — объяснять своей маме, почему та не сможет поехать отдохнуть с дочерью и внуками туда, куда они давно уже собрались поехать на целых семь дней, — в Петербург.

Все это Аким понял мгновенно.

Жена настороженно молчала, но он-то чувствовал, как все у него внутри пришло в движение и что если сейчас не прервать разговор, то взорвется. Не такого, совсем не такого он ожидал...

— Да все нормально, — поспешил отговориться Аким, — контузило, зацепило по-легкому голову и руку. Наверное, скоро в Москву отправят...

Про то, что дышать не может, поворачиваться и вставать больно, — не сказал. Да и что бы это изменило? Сдала бы она билеты и помчалась к раненому мужу? Смешно.

Тем более что в уши ей наверняка сейчас вливалось, что все с Акимом хорошо, легкие царапины, не надо мешать врачам, а вот мать у тебя одна, всю зиму болела, собралась поехать отдохнуть — и вот на тебе, такая неприятность. Ты о детях подумай. Не повезешь же ты их с собой! Да и напугает их раненый и перебинтованный папа, пусть его пока в Москву переведут, подлечится, тогда и навестите... А мы пока за него молиться будем, молебен заздравный закажем. В Петербурге.

Поэтому все время, пока Аким мотался по госпиталям, в эту сторону, в сторону своей семьи, он старался не думать. Просто запретил себе.

Правда, сталкиваясь на скамейках у госпиталя с девушками, что плакали на груди своих любимых, с детками, обнимавшими колени выживших пап, Аким вздрагивал.

Но — нельзя.

К моменту выписки его семья была еще в отъезде.

Приехав в пустую квартиру на Рязанском проспекте, Аким побродил по ней, заглянул в холодильник и пошел в винный магазин. Там он взял проверенного барбадосского рома: в маленьком островном государстве еще не научились бодяжить крашеный спирт с ароматизаторами, как оно теперь стало повсеместным у раскрученных брендов. Поэтому это был действительно ром.

Аким вспомнил слова старика негра из последнего, тоже «островного», романа Хемингуэя: «Ром это не напиток, ром это лекарство».

— Ну что ж, полечимся, — сказал сам себе Акимка, усаживаясь перед телевизионной панелью. — Что бы сегодня такого посмотреть?

Ром благородно темнел в широком стакане на сервировочном столике, горький шоколад и ломтики лимона были на расстоянии вытянутой руки.

Фильм «Мастер и Маргарита» в экранизации Бортко с великим Лавровым в роли Понтия Пилата рассказывал самую важную историю в жизни человечества: историю любви. Неуклюжей любви мужчины и женщины и великой любви Сына Человеческого, а также исковерканной любви того, кто отдал Его на казнь, тайного Его ученика...

«Кстати, — подумал Аким, отпивая ром, — это не такая уж и ересь со стороны Михаила Афанасьевича, ведь, если я не ошибаюсь, жена Понтия Пилата точно канонизирована в нескольких поместных церквах, да и сам Понтий Пилат канонизирован где-то в Африке. Поэтому сын профессора богословия товарищ Булгаков очень по существу ставит вопрос, очень по существу...»

Коричневые и золотистые искорки от зажженного ночника вспыхивали в ребристом стакане с ромом, великие актеры произносили великие слова, трагическая музыка дарила дополнительную глубину происходящему.

Было красиво и комфортно.

О том, что именно сейчас где-то в темноте летел, разрывая воздух, 155-миллиметровый натовский снаряд и вынюхивал своим туповатым носом блиндаж с его однополчанами, — об этом думать не хотелось.

«Стал совсем как Яша», — еще промелькнуло в сознании Акима, и он уснул.

* * *

Утром Аким проснулся с созревшим решением.

Он уже давно хотел сплавиться вниз по Волге, но не на байдарке, а с комфортом, с заходом в древние города, манившие своими названиями, эти сгустки великой русской истории: Калязин, Ярославль, Рыбинск, Романов-Борисоглебск, Кострома, Плёс...

С утра засев за Интернет, Аким быстро нашел то, что ему нужно, — горящую путевку на круиз по Волге вторым классом.

Спасибо начштаба, боевые на карточку перевел ровно по графику.

Маршрут был тот самый, давно облюбованный. Только к великим Ярославлю и Костроме добавился смешной Мышкин. Ну что ж, с Мышкином получалось даже трогательнее.

Пятипалубный речной лайнер «Михаил Булгаков» отходил на следующий день. «И здесь Михаил Булгаков, — подумал Аким, вспоминая вчерашний вечер, — что же, пазл сложился». Круизный теплоход Мостурфлота не раздражал беспощадной эксплуатацией великого имени.

Пассажиров на причале в Северном речном порту встречал большой и жирный черный кот, сделанный из плюша и человечка внутри. Почему-то хотелось, чтобы там была хорошенькая девушка, но узнать это могли только маленькие дети, которые без стеснения обнимались с котом и тискали его.

Взрослые, смущенно улыбаясь, проходили мимо.

Аким тоже прошел.

Еще из «булгаковского» было несколько стеллажей вдоль внутренних лестниц на третьей и четвертой палубах с фотографиями писателя, редкими изданиями «Мастера и Маргариты» и «Белой гвардии». И всё. В остальном корабль был достаточно новый, спокойный, с хорошо вымуштрованной командой и стюардами. «То, что заказывали», — одобрил Аким, располагаясь в небольшой двухместной каюте.

Его соседом оказался недавно овдовевший пенсионер, Иннокентий Михалыч, из госслужащих низового звена, кажется, из управления культуры одного из муниципалитетов Москвы. По природе общительный и энергичный, он попробовал сдружиться с Акимом, но безрезультатно.

Аким еще в госпитале почувствовал, как прошедшие восемь месяцев войны резко отделили его от друзей и родных. Когда навещали в госпитале и приходилось о чем-то говорить, он чувствовал, что уже в самом начале обыденных, волнующих всех разговоров ему становится неинтересно. Особенно когда его расспрашивали про войну. Здесь вообще ничего сказать было нельзя. Не потому, что военная тайна, а потому, что не поймут. Параллельный мир.

Они жили телевизором и Телеграмом. Между победных реляций своей пропаганды и злорадных видео и фейков пропаганды вражеской.

Правды ни там, ни там не было. Не было ее и посередине, как гласит трусливая обывательская мудрость. Правда о войне была только на войне, поэтому люди, опаленные ею, сразу безошибочно находили друг друга в толпе.

Потом, когда он вернулся на фронт, многие ребята говорили ему о том же самом: дома все совсем-совсем другое. Некоторые даже сбегали раньше положенного из отпусков назад. И ничего с этим поделать было уже нельзя. Поэтому Иннокентий Михалыч так и не стал для Акима просто Михалычем, как это произошло бы само собой через пять минут где-нибудь под Бахмутом или Херсоном, — до конца поездки они были на «вы» и общались только по необходимости. Им выдали два ключа.

* * *

Мобильный Интернет работал хорошо, поэтому новости с фронта — из проверенных телеграм-каналов — Аким получал в режиме нон-стоп.

И новости были не ахти.

Он списался со своими парнями, и те подтвердили: позиции, на которых погибли Скиф и Добрый, где затрехсотили еще не меньше десятка человек, сдали врагу, откатились за железку. А это поболе километра в глубину, почти два...

Враг давил по линии Курдюмовка — Андреевка — Клещеевка, подтягивая туда все новые и новые резервы.

По позициям «Вихря» и на всем южном участке Бахмутского фронта хохол щедро насыпал запрещенными кассетными снарядами, наши, как всегда, отвечали «штатно».

...Теплоход ровно и спокойно шел от шлюза к шлюзу, удаляясь от Первопрестольной.

Темнело.

Как только показалось, что вырвались из тесноты каналов на волжский простор, из воды выросла знаменитая затопленная колокольня в Калязине.

«Вот она, моя Родина...» — подумал Аким.

Он засиделся в баре ресторана «Старая Москва», что находился на четвертой палубе теплохода, до ночи, погруженный в мысли о происходящем там, под Бахмутом. Два километра! Два километра земли с дымящейся, свежей еще кровью его товарищей отдали врагу!

Из работавшего в баре телевизора доносилось одно и то же: «По всей линии боевого соприкосновения успешно отражают натиск неприятеля», «Нанесли огневое поражение противнику»...

Аким думал, что уже больше так не будет, что не будет его так выворачивать от скверных вестей, как в те незабываемые первые дни в госпитале, когда раненые со всех направлений наперебой рассказывали друг другу: «И ты представляешь, хоть бы ответили, суки!.. Где авиация? Где контрбатарейка?» Думал, что отпустило, прошло, улеглось. Ан нет, и на палубу подышать он выбрался из бара уже тяжелый, нехороший.

Больше двадцати лет Аким не курил, а сейчас бы не отказался.

Как нарочно, слева потянуло сладковатым сигаретным дымком. У борта стояла невысокая девушка лет двадцати семи, с короткой мальчишеской стрижкой и озорно смотрела на него.

Аким вспомнил, что видел ее в баре, она несколько раз заказывала себе какие-то коктейли и была одна.

В маленьких до смешного ее пальчиках подрагивала, вспыхивая на ветру, тонкая дамская сигаретка.

На берегу возникали и исчезали огоньки деревень, они то подступали к берегу, то уходили в тьму леса, а Аким зацепился взглядом за алевший огонек ее сигареты, который, мерно разгораясь и затухая, скупо высвечивал в темноте ее лицо.

Взгляд Акима был совсем не любезным, но девушка истолковала его совсем по-другому — и правильно.

— О-го-го! — как-то необидно, даже слегка наигранно протянула она, подходя к нему. — Нехорошо? — И тут же, без перехода: — Давно оттуда?

— Как ты меня тогда прочитала? — спрашивал ее потом Аким. — Как узнала, что я оттуда?

— Тоже мне бином Ньютона, — насмешливо отвечала она, — такие убитые «ловы»[44], в которых ты отправился в круиз, могли быть только оттуда. Столичные любители «милитари» щеголяют в новеньких!

Действительно, его тактические ботинки пережили много чего, в том числе бомбоштурмовой удар, но вылезать из них Аким не торопился: шнуроваться, нагибаться было по-прежнему для него неудобно, если не сказать, больно, а в «ловы» он нырял, как дома в тапочки.

— И глаза, конечно... — добавила Даша.

Звали ее именно так: Даша, и была она из Мариуполя. Больше года как. Уже оттаявшая, уже не та запуганная чудовищным штурмом города беженка, что чудом добралась до Москвы; снова — молодая и талантливая. Красивая. Но — хорошо помнившая, что значит оттуда.

Даша была журналисткой, телевизионщицей. Не говорящей мордашкой с ногами и бюстом, а редактором программ. Красота ее была умной.

История их русскоязычного канала ТВ-7 мало чем отличалась от историй всех русскоязычных телеканалов на бывшей Украине.

После захвата Мариуполя «правосеками» в мае 2014 года и расстрела местного сопротивления жители города еще долго ждали наших.

Казалось, вот-вот...

Но когда наступавших осенью 2014 года ополченцев окриком из Москвы остановили на окраинах уже брошенного нацистами Мариуполя и заставили вернуться назад, когда в город сначала со страхом, а потом все более и более наглея от вседозволенности вернулись вэсэушники и нацики, а следом за ними и СБУ — стало ясно: самый популярный русскоязычный телеканал на юге Донецкой области скоро превратится в самый тихий русскоязычный голос на оккупированной Киевом территории.

И все-таки Даша, в мае четырнадцатого года уже окончившая второй курс филфака в Мариупольском университете, даже пару раз отнесшая горячие пирожки защитникам баррикад в центре города, даже что-то снимавшая на телефон и выкладывавшая это в соцсетях, все еще не очень-то понимая почему, но пошла в журналистику, в русскую журналистику. А окончив Мариупольский университет, устроилась на ТВ-7, в редакцию литературно-драматических программ, где до этого успела поработать на летней практике.

За это время многое забылось. Забылась кровь на улицах в мае четырнадцатого, забылся непонятный восторг родителей и надежды пожилых соседей по дому, что все, наконец-то этот бардак с шароварами и вышиванками закончится, как в Крыму, и придут русские!

Но русские не приходили.

А девочка росла. И у нее появлялись мальчики. Они вместе слушали музыку, сидели в кафе, занимались сексом.

И в общем-то стихийный выбор будущей профессии в мае 2014 года не сильно влиял на ее собственную жизнь.

Даша любила литературу, русскую и переводную. Переводную, разумеется, на русский. Не по каким-то там идеологическим причинам, а просто потому, что это был ее язык, простой, удобный и незаметный, как воздух.

Она при случае могла пощебетать на суржике, но никогда не «шокала». Девочка из учительской семьи, она не вынесла оттуда суровых моральных принципов (их не было и у ее родителей, ровесников горбачевской «перестройки»), но на всю жизнь усвоила грамотную русскую речь. Это было несложно, потому что папа, уроженец Орловщины, попал в Мариуполь по распределению — из Орловского пединститута. Он и выучил свою доню языку Тургенева и Бунина. Это не помешало ей позже влюбиться в Ремарка и Хемингуэя, но читала-то она их все равно в переводе тех, кто учился у Тургенева и Бунина.

* * *

Любовь оглушила их, как малолеток. Они целовались на носу судна, на верхней палубе, и спускались на корму, где стояли столики с деревянными креслами, на третью. Ходили, взявшись за руки, вдоль бортов, провожая стремительно бегущую воду, и подолгу зачарованно смотрели на небо, где мигала сквозь миллионы прожитых ими друг без друга лет Большая Медведица.

Они не давали уйти спать зевающим барменам, и Аким заказывал Даше коктейли. Он наконец узнал, что она любит. Ему понравилось.

Джин с горьковатой хиной и льдом. Такого не было в меню бара, которое пестрило всякими вычурными названиями, среди коих «Мастер и Маргарита» и «Примус Бегемота» самые милосердные по отношению к посетителям. Но Даша уже приучила ночную смену: две части джина, три «швепса» с хиной, лимон и три кубика льда.

В огромный, небывалый, посвященный самому важному первый их нарождавшийся день Аким и Даша медленно вплывали с горячими губами, сияющими глазами и легким шумом в не совсем послушных головах. Закутавшись в один плед, они возвышались на носу судна, как живая скульптура, талисман любви и удачи.

«Михаил Булгаков» тихим ходом подходил к Рыбинску.

* * *

— Такое ощущ-щение, что Пенсионный фонд устроил благотворительную акцию, — заметил Аким за завтраком.

— Почему? — рассмеялась Даша.

— А ты посмотри — средний возраст пассажиров теплохода в этой поездке шестьдесят плюс. Я бы даже сказал — шестьдесят пять...

— Не-е, — все еще улыбаясь, протянула Даша, — скорее Пенсионный фонд удавится, чем старичков на теплоходах бесплатно катать начнет. Я думаю, это детки, заботливые детки пристроили их сюда.

Она внезапно стала грустной.

Ее родители погибли при штурме Мариуполя: по их дому отработал прямой наводкой танк. И не важно — наш или укроповский. Работал до тех пор, пока не сложился пролет девятиэтажки. До последнего не уходившие из квартиры родители навсегда остались там.

Танк этот тоже навсегда остался там, прямо на трамвайных путях. Его заптурили[45]. Судя по тому, что эту шестьдесятчетверку не убирали чуть ли не год, танк все же был укроповский. Но от этого не легче.

Придавленную горем девочку увела с развалин тетка, родная сестра матери, жившая на окраине города...

* * *

Иннокентий Михалыч то ли не заметил отсутствия своего соседа, то ли сделал вид, что не заметил.

— На экскурсию собираетесь? — бодро спросил он после завтрака.

— Нет, Иннокентий Михайлович, я уже был в Рыбинске, по второму кругу не интересно. Полежу, почитаю. Станет жарко, схожу в бассейн на пятую палубу... А вам удачи! Рыбинск очень, очень красивый город!

Аким не то чтобы выпроваживал старичка, но был в крайнем нетерпении. Даже сам боялся, чтобы это как-то не прорвалось и не испортило всё. Вдруг пенсионер передумает, заупрямится?

«Но нет, за экскурсии уплачено, — успокаивал себя Аким, — старик врагам ни копейки потраченной не отдаст».

Иннокентий Михалыч, будто подтверждая его мысли, быстро собрался и ушел на причал, где уже начинали толпиться рассортированные по группам пассажиры.

— Счастливо оставаться!

И практически сразу же в дверь постучали.

— Я не могла дождаться! — Даша ворвалась в каюту такая свежая, такая стремительная, будто у них не было до этого бессонной ночи на корабле.

Она оказалась маленькой везде. От маленькой точеной шеи («древнегреческой» по словам Акима) и груди до маленьких бедер и крошечных ступней.

— Ты вся помещаешься у меня в одной руке! — восхищенно говорил Аким, не прекращая целовать ее.

У него восемь месяцев не было женщины, не считая десятидневного отпуска на Балтике, который он провел с женой и детьми в Балтийске, у своего старого друга, боевого офицера спецназа, ныне военного пенсионера, рядом с легендарной базой гитлеровских кригсмарине[46] Пилау, ныне центральной базой Балтийского флота.

Аким старался сдерживать себя с Дашей, быть нежным.

Но Даша просила его о другом, она хотела, чтобы он был сильным, даже грубым.

— Пойми, Егорушка (Акимова звали Егором), я хочу быть твоей, близко-близко к тебе, ближе не бывает!

Он понимал, что после всех этих мальчиков она хочет, чтобы он был большим и надежным. Он и был — большим и надежным. И обожженным. Так же как и она...

Когда Даша откинулась на подушку и закурила, Аким встал, приопустил стекло большого окна (иллюминаторы были на нижней палубе глухие, потому что до них долетали брызги, а в ненастную погоду и волна доставала) и нежно погладил ее голову:

— Девочка моя...

Даша молча долго посмотрела на него.

— Знаешь, милый, — вдруг сказала она, — если бы не горе, не было бы нашей с тобой любви. Ты понимаешь это?

Егор и горе...

Да, он понимал. Он понимал, что война не только ломает и корёжит людей и судьбы, но и выворачивает самое лучшее в них.

Если бы не война, так бы Даша и кувыркалась со своими мальчиками, ездила бы в Киев, в Европу и была бы наглухо законопачена от жизни новыми платьями, туфлями, айфоном.

Да и он жил бы совсем другой жизнью, далекой от нынешних боли и счастья.

...Когда вечером вернулся Иннокентий Михалыч, Акимов уже выспался.

Старичок, раздеваясь, подозрительно принюхивался в каюте.

— Иннокентий Михайлович, а вы случайно не болели ковидом?

— Нет, Бог миловал.

— А жаль.

Пенсионер едва не крякнул от неожиданности и подозрительно посмотрел на Акима.

— Тогда бы вы многое поняли. У человека, как вы знаете, во время ковида пропадают обоняние и вкус. И человек понимает главное: не важно, чем пахнет воздух, важно, сколько в нем кислорода. Он осознаёт наконец, что не важно, насколько вкусно то или иное блюдо, важно, сколько в нем калорий, витаминов и полезных микроэлементов.

Бывший культработник все так же подозрительно посмотрел на разговорившегося соседа и внезапно спросил:

— Ну и как ее зовут?

Непрост, очень непрост оказался сосед Акима, и умен, и тактичен. Ведь его ночное отсутствие он наверняка заметил. А может быть, и еще что. Но ни словом не обмолвился.

— Спасибо вам, Иннокентий Михайлович! — оценил это Егор. — За сдержанность и такт. Однако не пора ли нам на ужин? Чем-то нас порадует сегодня шеф-повар теплохода?

7. Ипатьев монастырь

Как выяснилось, Даша в круиз тоже улизнула. И тоже в последний момент.

— Я будто чувствовала, что встречу тебя! — доверительно шептала она, прижимаясь к нему в каюте.

За бортом теплохода шумел Ярославль.

Экскурсии уже давно уехали с причала, опустевший теплоход выдраивали члены экипажа. Даша с Акимом решили просто выйти в город прогуляться.

Аким еще и с задней мыслью: купить рома себе и вина Даше.

Ему порядком надоели одинокие, мечтающие поскорее закрыть бар бармены на их размеренном пенсионном рейсе, Аким хотел просто сидеть с Дашей на пустынной корме, за пустыми столиками, с принесенными в пакете напитками и стаканами, смотреть со своей любимой в огромную волжскую ночь и говорить, говорить, говорить...

— Ну а ты от кого сбежала, девочка моя? Если не секрет...

Свою непростую семейную историю Акимов уже рассказал Даше, никого не обвиняя. Сказав: «Понимаешь, так бывает. Ничего не поделаешь...»

— Совсем не секрет, — спокойно отозвалась Даша, — был один... После того как я приехала в Москву, ну, походила на биржу, по каким-то волонтерским центрам, где помогают беженцам, увидела, ты уж прости, что все вы здесь... они, — поправилась Даша, — какие-то расслабленные, что ли... то есть если у тебя есть московская прописка — то на работу не раньше десяти, с кофемашиной и печеньем, кулером и кондиционером, а главное — не надрываясь, спокойненько конапать себе потихоньку, и молодец!

Понимаешь, ведь у нас тоже до войны так было! Сидели в офисах, обсуждали тряпки. Вот и досиделись!

Знаешь, моя тетка, мамина старшая сестра, смотрела на все это и приговаривала: «Чем одёжней, тем безнадёжней». Она умная женщина, верующая...

В Москве я сразу на разных сайтах, где работу предлагают, объявления дала, ввязалась в какие-то проекты... После выжженного Мариуполя, после недель в подвале, трупов на лестницах и возле подъездов, бродячих собак, пожиравших эти трупы... — Даша сбилась и неровно дышала. — В общем, я не могла спать — и работала, работала, работала! Вела сразу по два-три проекта: для телеканалов, студий документального кино, даже для элитных свадеб и дней рождения сценарии писала... Тем более что богатые придурки и у вас, и у нас одинаковы, вкусы одни и те же, да и сами они одни и те же. Там война, кровь, смерть — а они перетекают туда-сюда, как ртуть в градуснике. В общем, растолкала я тогда многих в нашей профессии, но и сама была еле жива. Это ты меня сейчас лягушонком в коробчонке зовешь, а увидел бы тогда — в чем душа держалась...

Тут и появился он, на большой черной машине, из областной администрации, что-то там с компьютерной безопасностью. Попросил за меня, взяли на хорошее место в Долгопрудном. По деньгам выходило то же, а беготни и бессонницы в разы меньше.

Вот я и прижилась — и на новой работе, и у него... Правда, не совсем у него, он был женат. Кстати, и почему вы все женаты? Но в этом июле он пропал, перестал отвечать на звонки, заглох в Телеграме... В общем, я думаю, укатил с какой-нибудь очередной за границу, куда еще разрешают сейчас. А может, и с семьей уехал... Вот я и уплыла. От него, — весело закончила Даша и поцеловала Акимку в нос. — Ты не ревнуешь?

Женатому Акимову стало не по себе, он вдруг почувствовал, как все их счастье задрожало, закачалось сейчас на волжских волнах, стало стукаться о причальную стенку, как ненадежный детский кораблик. Он даже головой затряс, чтобы сбросить это наваждение.

— Нет, милая, что ты, прости меня! Я просто уже не верил, что смогу быть так счастлив... Ты же сама говоришь, что сделана специально для меня. Девочка моя... — И он начал целовать ее с новой силой, как будто не было у них еще этого сумасшедшего утра!

* * *

В Ярославле они, естественно, барбадосского рома не нашли, но проверенный «Гавана Клаб» был тоже хорош, а для Даши Аким специально высмотрел южноафриканский «Сирах», сухой, но при этом густой и терпкий. С жирафом на этикетке.

— Ночи становятся холоднее, — пояснял он Даше по дороге к причалу. — «Сирах» (он же «Шираз») будет сегодня греть тебя изнутри. А я снаружи... То, что это Южная Африка, — гарантия живого винограда, а не виноградного порошка. Знаешь, хозяева этого мира (во всяком случае, они так считают), сознательно увезли виноградники из Старого Света. Слишком уж наловчились итальяшки и французы за последние века из тонны винограда делать сто тонн вина. На продажу. И какой там отжим — первый, второй, третий, — сегодня уже не разберешь. Вот хозяева мира и увезли виноделие для себя — на новые земли. Ротшильды в Южную и Северную Америку (Чили, Калифорния), а Рокфеллеры в Южную Африку. Хочешь пить настоящее вино, бери эти страны. Хотя там тоже подделок хватает, чилийское, например, уже на моем веку испортилось. Ну или наше ворьё — поставщики-экспортеры испортили. А вот Южная Африка, да и Австралия — эти пока держатся...

— И откуда ты все знаешь? — дурашливо протянула Даша.

— Живу долго. Пока тебя не нашел, много времени было... — ответил серьезно Егор.

Ночью Даша взобралась Акимову на колени, лицом к нему, склонила голову, щекоча ему глаза и нос коротко подстриженными волосами, и, медленно целуя, сказала:

— Спасибо, милый! Твой «Сирах» и правда греет меня... А теперь погрей и ты — изнутри... А то ведь я глупенькая, ничего не пододела снизу...

Их сумасшедшее счастье медленно и томительно кружило по пустынной площадке на корме теплохода, и все то, чего не было и никогда не могло быть в их жизни, оказывалось рядом — на расстоянии дыхания, ищущих губ, маленькой, судорожно сжатой в сладкой муке руки.

А потом была Кострома.

— Девочка моя, сегодня поедем со всеми, сегодня — Ипатьев монастырь. Женский.

— Я в монастырь еще не собираюсь, — балбесничала Даша. — Да и ты меня не отпустишь.

— Не отпущу, но с собой возьму, на экскурсию. Понимаешь, милая, здесь, в Костроме, в Ипатьевском монастыре, все начиналось — все, за что мы сейчас воюем.

— Тогда расскажешь?

— Уже рассказываю...

Они отыскали женщину с табличкой номер «4» — это была их группа, — сели в удобный экскурсионный автобус и поехали по древнему русскому городу — к древнему русскому монастырю...

— Какое чудо! — Даша восхищенно рассматривала роспись Троицкого собора монастыря. — Почему они не разрешают фотографировать?

— Деньги.

— Да какие это деньги? По сто рублей за разрешение. Вот в Италии, Джотто, пожалуйста — фотографируй...

— Кто это тебе сказал? Там за фотосъемку сразу на гильотину. Или это во Франции...

— Работы по росписи Троицкого собора были начаты в 1654 году, — рассказывала экскурсовод, — стены храма расписывала артель костромских художников под руководством одного из лучших мастеров того времени Гурия Никитина. Роспись Троицкого собора Ипатьевского монастыря — одна из последних работ этого выдающегося художника (дата его рождения неизвестна, а умер он в 1691 году). Все сюжеты росписи объединены в три главных цикла: основные догматы христианства, земная жизнь Христа и деяния апостолов. Все фрески многофигурные, с большим количеством действующих лиц. Роспись выстраивается как единый декоративный ансамбль...

— А почему ты про Джотто вспомнила?

— У этого Гурия Никитина такой же глубокий темный синий, как у Джотто.

— Скорее у Джотто такой же. Пишут же про него в справочниках: «Преодолевал византийское влияние». Вот он преодолевал, а Гурий Никитин продолжал, так что все права на первородство глубокого синего у него.

— Рублёв тоже продолжал, а у него светлый, небесно-синий...

У Акима перехватило горло: откуда эта девочка из Мариуполя, телевизионщица, поломанная войной, могла всего этого набраться?

Он с нежностью посмотрел на Дашу и притянул к себе, сжимая маленькую ее лапку в своей покалеченной руке.

— И откуда ты все знаешь? — поддразнил он ее.

— Ага... — включилась в игру Даша. — Тебя долго не было, вот и набралась. А если серьезно — друзья-художники натаскали, у нас же до войны культурная столица была, юг, все дела. К нам и приезжали, россияне, кстати, тоже. Кафе, выставки...

— Я себе представляю! Зеленые квадраты и какая-нибудь закрученная хрень из арматуры под названием «Вечное либидо»!

Аким сказал это не без ревности и замолчал, Даша поняла это.

— Впервые костромской Троицкий монастырь упоминается в летописи 1432 года, — продолжала гид, — в связи с описанием междоусобной борьбы за великокняжеский престол, которую вели галицко-звенигородские князья. Однако основан он был значительно раньше.

Согласно одной из версий, монастырь около 1330 года основал знатный татарский мурза Чет, родоначальник рода Годуновых, бежавший из Золотой Орды к Ивану Калите. Монастырская легенда, записанная в XVI веке, рассказывает о том, что, когда Чет плыл по Волге, он тяжело заболел и вынужден был сделать остановку. Во сне Чету явилась Богоматерь с апостолом Филиппом и священномучеником Ипатием и обещала исцелить мурзу, заповедовав ему построить обитель в честь апостола Филиппа и священномученика Ипатия. Чет получил исцеление от своей болезни и по прибытии в Москву принял православную веру, получив при крещении имя Захарий. Он испросил у великого князя разрешения на закладку монастыря во имя святителя Ипатия на месте чудесного исцеления. Первоначально был построен храм Святой Троицы, затем храм Рождества Пресвятой Богородицы, несколько келий и мощная дубовая стена.

Захарий стал родоначальником костромских вотчинников Зерновых, Сабуровых, Шеиных, Вельяминовых-Зерновых и Годуновых — знатных боярских фамилий, покровителей монастыря.

Есть и другая версия, согласно которой монастырь основал в 1275 году князь Василий Ярославич, по прозвищу Квашня, брат Александра Невского, ставший уже великим князем Владимирским, но предпочитавший жить в Костроме. После смерти князя Василия и упразднения Костромского княжества монастырь оказался под покровительством рода Годуновых. По этой версии, создание Ипатьевского монастыря выпадает на период возвышения Костромы как удельного княжества. А в XIV — начале XV столетия Кострома приобретает значение одного из опорных пунктов княжеской власти.

В XVI веке Годуновы заняли первостепенное место при царском дворе. Их приход к власти сопровождался щедрыми пожертвованиями Ипатьевскому монастырю. Пожертвования Годуновых и других лиц к концу столетия увеличили земельные владения монастыря вчетверо. По количеству таких владений монастырь занял четвертое место в ряду крупнейших русских монастырей.

В этот период происходит бурное развитие монастыря. Вместо деревянных церквей и стен воздвигнуты величественные каменные сооружения, в том числе Троицкий собор. В монастыре была создана мастерская живописи, собрана большая библиотека книг и рукописей, в их числе находилась знаменитая Ипатьевская летопись. Расцветший Ипатьевский монастырь стали называть «преименитая лавра».

— Ладно, хватит дуться, Большой! — Даша в последнее время стала звать Акима Большим, и ему это нравилось. — Я ведь специальная твоя девочка.

Он тихо прижал ее к себе.

«Волос уже седой — и в бороде, и на голове, смерти в глаза смотрел. А все никак не поумнеешь, — выговаривал себе Егор, — нашел такое чудо и все туда же — ревнуешь. К каким-то мальчишкам!»

— Слушай, любимая, слушай! Сейчас самое интересное.

— Но далее судьба связала костромскую обитель с другим царским родом, она стала колыбелью дома Романовых.

Здесь, в кельях святой обители, построенных в 1583 году, более шести лет проживали изгнанные Годуновым Михаил Федорович Романов со своей матерью монахиней Марфой. И с приходом к власти Михаила Романова Ипатьевский монастырь приобретает новых могущественных покровителей.

Когда на Земском соборе в феврале 1613 года Михаил Романов был избран царем, именно сюда, в монастырь, явилось посольство из духовенства и бояр, и именно здесь, в Троицком соборе Ипатьевского монастыря, 14 марта 1613 года был совершен торжественный обряд призвания на царство Михаила Романова.

По указу царя Михаила Романова на территории монастыря строится Новый город. Его обносят высокими стенами с тремя башнями. Западная Надвратная башня с восьмигранным каменным шатром была заложена на том месте, где остановился крестный ход, провожавший Михаила Федоровича в Москву после его избрания на царство.

Представители династии Романовых почитали Ипатьевский монастырь как свою фамильную святыню. При вступлении на престол каждый из царей считал своим долгом посетить обитель.

В 1910–1913 годах по случаю празднования 300-летия дома Романовых в Ипатьевском монастыре были произведены реставрационные работы. Во время празднования юбилея сюда приезжал последний император Николай II.

— И? — Они приотстали от группы, и Даша внимательно посмотрела на Акима. — Так за что «вот это» вы воюете?

— А ты не поняла? Именно здесь рождалась наша Россия, понимаешь — Рос-си-я! Не Новгородское княжество, не Киевское. И даже не Московское царство Ивана Грозного, которое по величине уже было больше всех европейских королевств, вместе взятых, — слон в мышиной семье. Так они ощутили себя в Европе тогда — мышами. Когда над ними нависло Московское царство, приросшее Поволжьем, Уралом, Сибирью. Поэтому на Грозного и вылили тут же столько помоев. От ужаса. Все эти английские лекари, французские посланники, голландские шпионы...

Но именно Романовы начнут отвоевывать Малороссию и Новороссию у поляков и турок. Начнут, как раз там, где мы и бьемся сегодня. Опять с теми же поляками и с теми же турками — турки хоть и не в окопах, но их «Байрактары» по нам стреляют будь здоров, да и не только «Байрактары»...

Смотри сама, Иван Грозный основал Бахмут, Алексей Михалыч — Харьков и Сумы, а Екатерина Великая — уже твой родной Мариуполь... Но начиналось все здесь, понимаешь?

Даше было не очень интересно. Она спросила про другое:

— Почему ты не остался военным журналистом, а ушел на фронт? Ты же все знаешь, писал бы об этом, рассказывал...

— Все всё знают, только вот сидят по домам. Кто-то и воевать должен! — отрезал Аким давно для него ясное. Но спохватился: — Понимаешь, не мог я дальше сидеть в Москве, на неделю-две выезжая на передок посмотреть, поснимать, потом показать все это на ТВ. Просто физически не мог. Там мои друзья гибли, а я...

Даша понимала. Любила и понимала.

Любовь, как горе, обняла их на волжских берегах и прижала друг к другу, соединила.

— Ну все, мои дорогие. У кого какие будут вопросы? — закончила экскурсовод. — Если нет вопросов, очень рекомендую вон там, через дорогу от монастыря, рыночек. Там можно купить прекрасные льняные вещи, наши, костромской работы. И недорого!

Акимов купил Даше кружевной льняной платок. Удивительный.

Она, смеясь, повязала его по-русски.

— Алёнушка, как пить дать Алёнушка! — улыбнулся Аким.

— Васнецовская или с шоколадки?

— Моя, мариупольская...

8. Мыши на корабле

— А тебя не смущает, что твои таблетки пахнут как кошачий лоток? — ёрничала Даша.

Характерный запах «Витензима», выписанного Акиму для скорейшего заживления внешних гематом и внутренних ушибов после перелома ребер, смущал его самого.

— Ну да, кошки, мышки... Город Мышкин, любимая, — это финальная точка нашего круиза!

— И мы с тобой как две мышки на корабле... Или уже бегущие с корабля... — Даша стала серьезной и грустной.

— Девочка моя, не говори так! Ты же знаешь, у нас с тобой здесь время как там. День за год, а то и больше. Пойдем!

Город Мышкин полностью оправдывал все связанные с ним надежды и домыслы путешественников. В Музее мыши их встречали Мышиный король с королевой и мыши-стражники в доспехах и с алебардами.

История человеческой эволюции — от мыши до человека.

— После обезьяны Дарвина я уже ничему не удивляюсь, — легкомысленно и достаточно громко сказала Даша.

— А вы никогда не задумывались, почему в качестве лабораторных животных для всякого рода опытов и апробации медицинских препаратов используют именно мышей? — повернулся к ней сотрудник музея. — Потому что строение внутренних органов мышей и человека идеально совпадают. Вы даже не представляете, сколько миллионов людей обязаны жизнью простым лабораторным мышкам...

— Мы с тобой тоже лабораторные мышки, — совсем тихо шепнула Даша Егору, — и кто-то на нас что-то испытывает...

— Мы любим друг друга, девочка! Это самое главное испытание. После всего, что мы потеряли там...

Затем у них был Музей валенка, удивительный и тоже, как и Музей мыши, единственный.

— Эти уроды называют нас ватниками. А вот валенками не называют, и знаешь, почему? Валенок — это что-то милое, теплое. Если человека называют «валенок» — это не обидно, значит, он недотёпа, лопух. Но не враг.

А вот «ватник» — это ГУЛАГ, штрафбат, уголовники, упыри из НКВД, все то, чем и нас, и вас кормили все эти годы. Даже не кормили — пичкали. Вот вы, русские, какие!..

— Смотри, смотри! Валенок-самолет!

— А вот поезд из валенок...

— Егор, а вот валенок-жених и валенок-невеста! Это мы с тобой! Лопухи и недотёпы...

— Помнишь, в Музее мыши скелет летучей мыши вниз головой?

— Помню...

— Это ГРУшники после ядерного взрыва, — улыбнулся Аким. — Я фотку своим ребятам уже послал, мы же отряд специального назначения, и на шевроне у нас летучая мышь со змеей в когтях. Змея — символ врага, измены, предательства...

— Постой, Большой... Насчет ядерного взрыва... Все так серьезно?

— Не знаю, девочка моя, не знаю. Но пока все идет по нарастающей.

* * *

В милом Мышкине им в очередной раз повезло с вином для Даши — опять попался южноафриканец, тот же «Сирах», только другой производитель, и на этикетке был уже, кажется, носорог.

Но натуральное виноградное вино было то же самое, возможно, с иными оттенками, но именно с оттенками, потому что благородный «Сирах» (он же «Шираз»), спасенный от предприимчивых и жадноватых французов не менее предприимчивыми евреями и англосаксами уже для себя, сохранял свой глубокий, ни с чем не сравнимый вкус за тысячи лье от долины Роны, где он впервые появился на свет.

Теплоход, который шел шесть дней с большими дневными остановками в великих приволжских городах, в последнюю ночь торопился наверстать все упущенное время и шел очень быстро. Они возвращались.

Последняя ночь была грустна.

В ресторане теплохода капитан и члены команды поздравляли пассажиров с благополучным завершением круиза, чокались шампанским и чему-то шумно радовались.

Даша с Егором ушли на свою любимую пустынную площадку на корме и, держась за руки, смотрели в темные воды Волги, уносившие их счастье куда-то туда, где оно останется навсегда. Нетронутым. Сияющим, августовским, осыпанным ночными звездами, играющим солнечными зайчиками на стенах каюты поутру.

— Большой, ты мне будешь звонить? — Губы у Даши подрагивали.

Егор молчал, чтобы не соврать.

Ему предстояла непростая встреча с женой. И с детьми, которых он обожал и ни за что бы не оставил. Ни за что!

— Его-ор! — позвала Даша.

Он очнулся.

— Любимая, любимая, любимая... — все, что мог он сказать сейчас.

Аким целовал Дашу не отрываясь — в нос, губы, глаза, в маленькие уши и шею. — Любимая, любимая...

Она стояла, подняв голову к нему, вся вытянувшись вверх, к нему, к их любви, к их огромным волжским звездам.

— Пойми, дорогая, это все, что с нами было, это навсегда.

Даше пришло очередное сообщение на телефон. Последние два дня ей часто приходили сообщения, на которые она не отвечала.

К себе в каюту она уходила очень-очень задумчивой.

* * *

На Северном речном вокзале встречающих было немного.

Акима, понятное дело, и некому было встречать.

А вот Даша как-то резко изменилась за эту ночь. Побледнела, притихла. Отвечала нехотя и все больше молчала.

«Наверно, она ждет от меня каких-то решений... Каких-то слов... Но что, что я могу ей сказать? Врать, как все врут друг другу? Не так у нас с ней, не так... Незачем все это портить словами!»

— Даша, — все-таки начал он, подходя к ней, когда теплоход отдал швартовы в Москве.

— А, Егор... — вздрогнула Даша, стоявшая у борта со своим чемоданчиком на колесах. — Горе мое. И счастье. Не надо, не говори сейчас ничего...

— Я люблю тебя!

— Я тоже тебя люблю... И всегда буду любить... Прощай! — И пошла вниз по трапу.

Подойдя к дороге, где толпились отъезжающие и сигналили друг другу уже заказанные такси, Даша посмотрела по сторонам и медленно пошла к большой черной машине.

«Ленд Ровер», — отметил про себя Аким, спускаясь с корабля.

Когда он наконец выбрался из толпы — ни Даши, ни машины не было.

9. Возвращение

— Ты знаешь, я не лезу в политику. Когда приехала из Мариуполя в Москву, я вообще не понимала — как так можно жить? Как они все живут? У тебя нога горит, жженым мясом воняет, кожа лопается и пузырями пошла, одежда где не сгорела — прикипела к телу... а человек сидит, отвернувшись от пожара, смотрит в телевизор или уткнулся в мобильник, пиво тянет, по телефону про отпуск в Египте с дружками разговаривает... В моем родном городе их одногодки гибнут, с той и с другой стороны, глотки друг другу рвут, головы в упор из автоматов мозжат... А эти о Египте... Так было у меня поначалу в Москве. Спать не могла. Я тебе рассказывала...

— Я помню, девочка...

— Вот ты говоришь — Ипатьевский монастырь, Россия... Ты знаешь, за что воюешь. А ты знаешь, что знаю я? Что вы нас в 2014 году бросили! Да, ДНР и ЛНР прикрыли, и то не сильно. А нас, весь Юго-Восток, бросили! Одессу, Николаев, Мариуполь, Запорожье, Днепр...

— Днепропетровск...

— Да хоть Днепропавловск! Бросили! И Харьков, и даже Славянск не удержали. Моих родителей бросили! Соседку, тетю Пашу, которая бегала на площадь Русскую весну встречать, — бросили! За ней потом пришли, даже не из областного гестапо — из «Азова»... Пропала тетя Паша, потом в ее квартире нацики свой бордель устроили, девок таскали, наркоту. Она этажом ниже жила... Вот вернете вы себе Юго-Восток, и что вы им скажете? Тем, кто ждал?

— Даша, я все это знаю, девочка моя. Мы сейчас за все это платим по полной, кровью своей. И вашей тоже...

— Мне месяц назад попался соцопрос, российский, не какой-то левый, а от института какого-то там стратегического планирования РАН. Так вот, там людей, готовых жертвовать чем-то, кто чем может — копейкой, личным временем, привычным образом жизни, комфортом ради сильной России, было десять процентов. Десять! Это много! Но реально готовых отдать все, уехать на фронт воевать, мотаться в зону боевых действий с гуманитаркой — таких около одного процента. Это тоже очень много! Это почти полтора миллиона... Своих... Только вот как все эти остальные, которые про Египет, им потом в глаза смотреть будут?

Аким не единожды впоследствии вспоминал этот разговор. Это было перед Мышкином. Перед их последним днем.

У Даши тогда прорвалось. Она весь вечер дурачилась, но слова Егора в Ипатьевском монастыре крепко запомнила. И они ее мучили. Вот она и поделилась этой мукой с ним.

«Много ты носишь в себе, девочка моя», — только и подумал тогда Аким, и от этого Даша сделалась еще ближе, желанней, а его нежность к ней стала еще острее.

Они до самой Москвы больше не возвращались к этому разговору.

Сама их любовь, заслонявшая собой все до этого момента, забравшая их целиком и бесповоротно, потихоньку отдалялась от них, сливаясь с беспредельным волжским горизонтом, сгущаясь в малиновый, былинный закат над маковкой левитановской деревянной церквушки над Плёсом.

Оставаясь там навсегда.

* * *

Междугородный автобус Москва — Луганск марки «Ютонг» был самое то, что надо. Аким терпеть не мог суточного лежания в поезде, где, хочешь не хочешь, к тебе будут лезть с разговорами, особенно если ты в военной форме и едешь на фронт или с фронта.

Другое дело автобус. Никто к тебе не лезет разговаривать, на остановках можно попить кофе, поесть. В последнее время даже перестали мучить видеофильмами. Едешь и думаешь о своем. Главное, чтобы работал кондиционер, была зарядка под креслом и впереди не расселось какое-нибудь пузатое хамло обоего пола, с привычкой откидываться до упора и давить всех, кто сидит сзади.

Если первое, то есть комфорт, есть, а второго, то есть хамла, нет — двадцати- и даже тридцатичасовая поездка превращается в праздник.

Кроме Акима, в автобусе было еще несколько отпускников. Но того братства, что бывает, когда люди вместе возвращаются с фронта, — не было. Каждый вез свое непростое решение вернуться на войну внутри себя. Отдельно. Выбиться из этой великой отлаженной жизни на войне было легко, возвращаться — трудно.

На границе с ЛНР проверили документы: у военных отпускные (у кого были), у тех, кто по ранению, — выписные эпикризы из госпиталей. И вот уже за окнами замелькала Луганщина: Краснодон, Хрящеватое, подбитая шестьдесятчетверка на въезде в него, выкрашенная в черный цвет, заваленная цветами. Не пустившая укроповские танки в беззащитный Луганск в четырнадцатом году, сжегшая два из них и сгоревшая сама.

* * *

— Ну что, братцы, решили — в больничку Аким, да и хрен с ним? — отпустил Егор давно заготовленную шутку при встрече со своими.

Он не то чтобы удивился — но с радостью и теплотой ощутил, как его и всех тех, кто возвращался на фронт после ранений, как-то по-особенному встречали сослуживцы. По-домашнему.

Странное дело: война, смерть, страдания, а русский солдат выстраивает посреди всего этого свой дом, обживается, обогревает его своим теплом, своей задушевностью, тащит в этот дом всякую гавкающую и мяукающую живность и живет. И дальше жить собирается — до Победы! И после.

Никаких жестов, никакой красивости, никаких черепов и черной смерти, никакого героизма.

Будем жить, братишка!

И умирает так же спокойно, с куском колбасы в кармане, прихваченным для лающего собрата...

Дружок Акима, морпех из Севастопольской 810-й бригады, с позывным Череп, — так тот на Запорожье целый месяц под капотом «Урала» гнездо воробьиное хранил, пока птенцы не подросли и не улетели. А как улетели, говорит, скучно стало, сроднился уже с ними, каждое утро заглядывал: как они там? Это еще до укроповского контрнаступа было, когда машину не так часто гоняли...

«Только русские солдаты, — думал Аким, — помимо позывных, задушевно зовут друг друга Михалычами, Сергеичами, Алексеичами. Это тоже от дома, который они, вопреки всему, строят себе на передовой».

10. «Баба-яга»

Долго рассиживаться на ПВД среди своих Егору не пришлось.

— Здоров? — спросил его при встрече Викинг.

— Норма, командир, ребра зажили, голова работает, рука не очень...

— Она тебе в ближайшее время не понадобится. Выдвигаешься завтра в качестве офицера связи с первой ротой на «ноль», на ротацию, там будете менять второе хозяйство на новых позициях. Дальше по обстоятельствам.

— Принял, — ответил Аким и уточнил: — Работаем на бригадных хитерах[47] или на наших моторолках?

— И на том, и на том. Частоты узнаешь в штабе. Как обычно — держишь связь с эвакуационной командой, артой и бригадой. Ну и за своими следи, чтоб эфир не засоряли. Недавно у нас один упырь открытым текстом начал комментировать укроповские прилеты, вот, говорит, метров восемьсот до нас не добили. В эфире. Чего уж, тогда надо сразу свои координаты давать, чтоб хохол голову не ломал!

Трехосный «Урал», в обиходе «крокодил», забрал две группы разведчиков с двумя ПК, тепловизорами, БК, провиантом на несколько дней и пошел петлять по дорогам Луганщины.

После Светлодарска начались до боли знакомые места.

— Так что, новые позиции — это хорошо забытые старые? — уточнил Аким у командира группы с позывным Восьмой. — Напротив Матроса?

— Ну да, только уже за железкой. От Матроса хохол наших отжал за железку.

«Это как раз те проклятые два километра», — подумал Егор и вспомнил Дашу.

Водитель «Урала» попался опытный и безжалостный. Как только выехали на открытку, вдавил железо до пола! Тентованный грузовик пошел скакать по выбоинам от танковых траков и снарядных осколков, вытряхивая из голов бойцов все ненужные мысли. Вместе с кузовом подскакивали все сидящие на боковых скамьях.

Аким держался за скамью и за раму тента одновременно, помогало плохо. «Хорошо, что в шлеме! — после очередного подскока подумал Егор. — Как раз им и приложился». Свой штатный «купол» он вовремя заменил купленным на «Авито» бэушным армейским 6Б47, который был вдвое легче и надежней. Но капы от выданного сохранил. Они сейчас здорово смягчали возможные ушибы, а не исключено, что и сотрясение и так уже сотрясенного мозга.

Как пошла открытка и началась скачка на скамьях, всеми без исключения овладела бешеная веселость. Близость передка, звуки боя, недалеких уже выходов и прилетов — все это щедро закидывало в бойцов широкими пригоршнями адреналин, за которым тщетно охотятся на гражданке тщательно вымытые шампунем экстремалы.

Но вот «Урал» пошел тише, ровнее. Заехали в посадку.

На повороте машину едва не выбросило в кусты, водила резко успел вывернуть вправо — навстречу на полном ходу вылетела «восьмидесятка», ее газотурбинный двигатель был практически не слышен при подъезде и адски ревел, когда она удалялась.

— Отстрелялся танчик, — проводил ее взглядом Молот, — поехали воды попить, загрузить БК, а потом обратно — утюжить хохла на нашем направлении.

Наконец грузовик съехал с дороги, сдал задом в кусты и замер. Из-за деревьев и кустов тут же начали выходить грязные, с закопченными лицами бойцы второго хозяйства.

Покуда чистенькие, свеженькие разведчики выгружались, выходившие на ротацию привычно и негромко ругались.

— Зайдете на пару дней, — говорили нам. — Ага. Неделю с лишним отсидели на позициях.

— Птички разве что по головам не ходят!

— Какой по головам! Утром пойдешь облегчиться, ямку выкопаешь, так они разве что в задницу не заглядывают — нет ли у тебя там геморроя?

— Мобики справа, кажется, опять ушли. Вы там поаккуратнее!

— Как там зэки?

— Кашники молодцы, сидят, огрызаются. Похоже, у них за железкой остались двухсотые, ждут погоды, чтобы забрать.

— А триста?

— Этих всех Минор с Шутником забрали. Храни их всё, что там может хранить!

По военмедам тоже прилет был, на эвакуации. Как сказал Минор: «Минус одна перепонка». Контузило его, опять...

Под эти разговоры отбывшие свое на передке бойцы грузились в «Урал».

Те, что ругались и матерились, — вернутся, Аким знал это, а вот те, что молчали и отводили глаза, — это будущие пятисотые, тут и к бабке не ходи!

Вдруг резко начали работать наши дэ-тридцатые[48], метрах в двухстах от места высадки. Вблизи их выходы мало чем отличались от прилетов. У молодых подогнулись колени, они не поняли: наши это или по нам?

— Один, два, три, четыре, пять... — считал Аким. — Да за нами целый дивизион встал!

— Сейчас и по ним полетит, — предрек Молот. — Командир, что делать будем?

Было непонятно, кого он спросил — командира группы или Акима.

— Налаживать связь, — ответил за себя Аким, приваливая к дереву рейдовый рюкзак с карематом[49] и спальником.

Возрастные разведчики, которых Аким давно знал и определял как «сорок плюс», стали не торопясь тоже раскладываться. А вот молодежь занервничала.

Тут еще подошли одетые по гражданке соседи, сказали, что они с минометки из соседней бригады, и давай подсыпать пороху в огонь: «Это правда, мобики справа опять снялись с позиций и ушли... А их минометку выбросили в чистое поле, без консолей... Надо учиться стрелять как в 41-м году — по азимуту... Хохол теперь запросто может зайти во фланг... В общем, братва, приплыли!»

Аким смотрел на этих одетых в гражданку воинов и думал: «В 41-м вас за такие речи здесь, в посадке, и прикопали бы. Без суда и следствия. По законам военного времени».

Молодые разведчики слушали внимательно.

Неугомонные дэ-тридцатые накидывали хохлу так, будто Берлин брали.

— Куда бьют? — напоследок ругнулся кто-то из «Урала». — В поля, что ли? У нас на позициях все это над головами летит. И над хохлом тоже. Снаряды списывают, что ли?..

Отвоевавшие уехали.

Аким окликнул молодых:

— Вы чего там к «буханке» прилипли?

Те уже копошились возле стоявшей в кустах машины, что-то там шаманили с зажиганием. Руководил ими группник.

«Правильно, проверяют исправность на всякий пожарный», — решил Аким и сел на радейку.

Все остальное произошло стремительно. Пока старые раскладывались и осматривались на «ноле», молодежь запрыгнула в «буханку», забрала с собой теплаки и пулеметы, единственный ночник и рванула следом за «Уралом».

Аким и старые бойцы застыли с раскрытыми ртами.

— Куда?

— Налаживать связь! — донеслось из облака пыли.

«Так есть же связь», — хотел было крикнуть Аким, но тех и след простыл.

Из пополнения осталось только семеро, включая Акима: Молот, Паук, Софрон, Сталь, Эрнесто и Крым.

Зам командира по боевой, когда связались с ним и доложили расклад, приказал:

— На НП у нас остались наблюдатели. А вы ждите до утра. Охраняйте пока сами себя.

В скором времени слова Молота начали сбываться: зашуршала ответка по нашей арте — сначала из ствольной, а затем и половину пакета из реактивной положили за спины разведчикам.

— Девятнадцать, двадцать... — досчитал Сталь.

— Вроде накрыли наших.

— Пойдем посмотрим?

Разведчики, отряхиваясь, поднимались с земли, хохол насыпал по полной, прямо вот чуть ли не за шиворот.

Но не прошло и нескольких минут, как наши дэ-тридцатые опять заработали.

— Бессмертные они, что ли? — радостно восхитился Крым.

— Надо пойти посмотреть на ребят! — согласился Аким.

Но не пришлось. Сентябрь уже вошел в свою середину, и если днем еще было жарко, то ночи стали не только холодными, но и стремительными. Темнело на глазах.

* * *

Посадка была еще не прорежена вражеской артой, наш отчаянный артдивизион встал за ней не так давно и в полной мере еще не успел огрести, поэтому на «ноле» было густо.

Разведчики рискнули: пока не стемнело, вскипятили себе чайку, заварили «роллтоны», разогрели армейские консервы. Выбор был царский. Похоже, с этой площадки забирали не только их батальон. Почти с ходу в кустах нашли две коробки со всевозможными армейскими припасами, брошенные второпях.

Дальше больше. Пока грелась еда, хозяйственный Софрон пошел по ближайшим зарослям.

— Братцы, — то и дело слышалось из кустов, — кому берцы новые нужны? О, костюм разведчика!

Пока не стемнело, бойцы здорово подмародерились.

Софрон, золотое сердце, надыбал для товарищей и одежку, и обувку. Новую, оставленную впопыхах.

— Паук, ну ты додумался на позиции в «ловках» ехать. Примеряй берцы! Ненадеванные.

— Здорово они отсюда тикали, а? Всё побросали!

Боевитый Сталь налегал на оружейку, уже штук пять найденных эфок лежало на его спальнике, когда он появился из кустов с новеньким запечатанным цинком:

— 7,62, на ПК[50].

— Живем, братцы!

После еды и удачных приобретений настроение пошло в гору.

Связь работала как всегда — то потухнет, то погаснет. Но иногда появлялась, и разведчики слышали разговоры своих — пока все было в порядке.

Хохол во фланг не заходил, танковые клинья Гудериана не рвались к Москве.

Бегство молодняка стало самой обсуждаемой темой, неиссякаемой, как длинная осенняя ночь.

— Сейчас, наверное, в теплом доме сидят, чай пьют.

— С апельсинами!

— Да нет, я думаю, уже Светлодарск проехали, на Луганск путь держат.

— Бензина не хватит.

— А они конфискуют по дороге — на нужды армии.

— Это правильно, наступление — святое дело.

— У кого наступление?

— У хохла...

Дружный гогот немного демаскировал расположение группы, но несмолкающий грохот соседских гаубиц все равно перекрывал его.

— Вот вы смеетесь, а они еще и медали получат!

— Как пить дать получат!

— А про нас скажут: «А эти водку пить остались».

— Так и скажут.

— А хорошо бы сейчас...

Все-таки прав, тысячу раз прав оказался замкомбата, воюющий с четырнадцатого года: «Мои-то алкоголики будут держать позиции, а вот эти нарядные мальчики — посмотрим...» Матерый вояка скептически относился к бойцам, которые половину своей зарплаты тратили на модные тактические приблуды: навороченные банки, коллиматоры[51], баллистические шлемы и прочее. В войне, где людей выкашивает арта и кошмарят дроны, приборы для бесшумной стрельбы и продвинутые снайперские прицелы не самое важное для пехоты, которая должна под огнем тупо стоять на своих позициях и не сдавать их нацистам.

* * *

Договорившись о графике дежурства, разведчики стали укладываться.

Народ был стреляный, поэтому карематы со спальниками разложили метрах в семи–десяти друг от друга, чтобы случайный снаряд или мина не похоронили всех сразу.

Но заснуть долго не могли. Все услышанное и увиденное за день, бегство товарищей, не смолкающий грохот гаубичного дивизиона за спиной — все это мешало уснуть.

Кстати, помимо гаубиц, наши накидывали хохлу тоже с разного. Танчики и новенькие «трешки»[52] не раз проносились мимо, отработав по врагу.

Время от времени земля вздрагивала, это 240-миллиметровые «Тюльпаны» расцветали в темноте феерическим цветком, закидывая свидомитам 130-килограммовые семечки.

К полуночи все, кроме дежурившего Акима, уснули.

Ближе к часу раздался характерный треск мотора, слышный по темноте издалека.

Буквально на них на полном ходу выскочила одноглазая мотолыга с замотанной красным скотчем фарой. Та едва подсвечивала морду тягача, про дорогу даже говорить не приходилось.

Разведчики все уже были на ногах, когда широкие гусеницы мотолыги замерли, бронированное чудовище по инерции еще проскользило несколько метров.

Из люка высунулась голова в шлемофоне, и веселый мехвод крикнул обступившим его бойцам:

— Это вас, что ли, забирать, братцы?

— Куда забирать?

— Вы из 27-й?

— Нет, мы из «Вихря»...

Мотолыга продолжала трещать на холостых, пока мехвод соображал, куда его занесло.

— Сейчас со штабом свяжусь, — сказал он и нырнул вниз.

Разведчики нехорошо переглянулись. Молот постучал по броне автоматом и крикнул в открытый люк:

— Слушай, служивый, отъедь от нас подальше — от греха. А там связывайся с кем хочешь. Уж очень ты шумишь в темноте. И светишься...

Мехвод не стал перечить, сдал задом в кусты, крутанулся на одной гусенице, и скоро шум двигателя замолк. Невдалеке, метрах в трехстах от них.

Обсуждая происшествие, разведчики вернулись на свои лёжки.

Но поспать в эту ночь им было не суждено.

Примерно через полчаса после визита мотолыги — сначала отдаленно, а потом все ближе и ближе послышался новый шум. Он шел поверху. Вражеские дроны — и на электрической тяге, и на бензиновых движках — бойцам приходилось, и не раз, слышать и здесь, под Бахмутом, и на Херсонщине. Ходили над ними и «мопеды» — наши «Герани», они же иранские «Шахеды», — эти уверенно и неторопливо катились в вышине на Николаев или Очаков. Новый звук не был похож ни на что слышанное ими до сих пор. Такое ощущение, что у них над головами летело несколько связанных крест-накрест и разнесенных по сторонам перемотанных скотчем газонокосилок. Шум четырех работающих винтов был непривычно громким и отчетливым.

— Это что за летающая кофемашина тарахтит? — задрал голову вверх Аким.

— «Баба-яга», — спокойно пояснил Молот, — четырехмоторный сельскохозяйственный комбайн для опрыскивания полей химикатами. Вершина незалежной инженерной мысли. Теперь вот они нас стодвадцатыми минами по ночам опрыскивают.

— Там то ли четыре, то ли шесть сбросов... — воткнулся в разговор Крым, перед тем как попасть в штурмы, успевший побывать бэпэлэашником.

Шум нарастал, коптер шел внаглую — по головам и не торопясь, подолгу зависая над одним местом, вынюхивая кого-то в темноте.

— Мотолыгу ищет, как пить дать! Срисовали они ее с разведчика.

Бойцы вжимались в свои лёжки.

— Спальники застегнули и замерли! — скомандовал Аким. — Так меньше светиться в тепловизоре будем.

«Баба-яга», не доходя до них, сбросила сначала одну, затем другую мину.

От близких разрывов спеленутые в коконы разведчики вздрогнули вместе с землей.

— А может, и дэ-тридцатые ищут, — прошептал Сталь в темноте.

Коптер завис над ними, по звуку — метрах в семидесяти, не выше.

Бойцы не дышали. Это был не привычный внезапный, быстрый страх в бою, а какой-то новый — медленный и мучительный, будто огромное железное чудовище склонилось над тобой в темноте и рассматривает, как в микроскоп, одиноким стеклянным глазом, думает — как бы половчее прихлопнуть тебя своей чугунной ладонью. И не убежишь, не закричишь.

Повисев над ними несколько минут и ничего не сбросив, «Баба-яга» все так же неторопливо, вальяжно пошла над дорогой в сторону, куда укатила мотолыга.

— Я так не могу, — громко прошептал Крым, — чувствуешь себя как мишень в тире. Зачем нам вообще автоматы, пулемет?

— Я не кошка, в темноте не вижу! — ответил ему Эрнесто. — Вот будь у нас теплаки или ночник...

— Ну, это все наша юная смена с собой увезла.

— А вот и не все! — сказал Крым. — А мой ночник на семьдесятчетверке?

Аким вспомнил, что и в самом деле на калаше Крыма боковым кронштейном был закреплен прицел, оказалось — ночной.

— Да ты полон сюрпризов, брат!

— Тихо!

«Баба-яга» возвращалась.

* * *

У Крыма, помимо ночника, оказался еще и один магазин с трассерами.

— Бэпэлэашники бывшими не бывают! — сказал он довольно, перевтыкая магазин.

Договорились действовать так: Крым метров за сто обнаруживает в ночник «Бабу-ягу», после чего подсвечивает ее трассерами.

Молот предложил разнести огонь — разведчики выдвинулись навстречу звуку и встали по разные стороны дороги в отдалении друг от друга, с тем расчетом, чтобы коптер попал под обстрел с разных точек.

— Главное, друг дружку не перестрелять! Как только пойдет на снижение, стоп огонь! — повторял он. — Всем ясно?

Тарахтение чудовищного порождения укропрома приближалось.

Дальше все получилось на удивление хорошо. Цель была крупная, низко летящая и достаточно тихоходная. Примерно через минуту стрельбы из всех семи стволов стало понятно, что попали. Сначала послышался треск ломаемых веток, потом еще несколько раз всхлипнул движок и замолк, уже на земле.

Мины либо не сдетонировали, либо он уже все сбросил.

Разбираться было некогда. Разведчики бегом сыпанули от сбитого квадрокоптера к себе в расположение. Слава богу, хватило ума завалить нацистскую нечисть за сотню-другую метров вверх по дороге.

Не прошло и пяти минут, как по месту, где прервалась связь с коптером, хохол начал насыпать 155-миллиметровыми снарядами.

Но охотники за дронами были уже далеко.

11. Новая жизнь

Они сидели на берегу Азовского моря, уходящий сентябрь двадцать третьего года дарил им последние погожие деньки, самые последние.

Даша положила голову на колени Акиму и смотрела на набегавшие волны, ветер с моря шевелил ее немного подросшие за лето, выцветшие до золотистого волосы.

За ними шумел Левобережный район Мариуполя, по Центральной улице сновали машины, проходили городские автобусы с надписью: «Санкт-Петербург и Мариуполь — города-побратимы».

Справа из моря едва выступал остров Ляпина. Дальше чернели развалины «Азовстали».

— А вот перед Ляпиным видишь такой круглый островок? Это остров Варвары...

Даша много рассказывала и показывала Акиму вчера, как только он приехал в Мариуполь. Сейчас утомилась и просто лежала у него на коленях.

«А ребята уже проснулись, кипятят себе кофе на газовой плитке», — подумал Егор о своих бойцах, ночевавших колонной в машинах рядом с Центром МЧС.

Напротив Центра чернела автосвалка с покореженными машинами. Среди них белел прошитый пулями, до сих пор не убранный микроавтобус с незабываемой, сделанной от руки надписью: «Дети».

Аким приказал остановиться там, он помнил это место с февраля двадцать второго года, именно на территории Центра МЧС комбриг вручал им тогда Царьградские кресты.

Там, под охраной комендачей[53], и заночевала колонна.

Сам Аким заночевал у Даши, точнее, у ее тетки, которая понимающе ушла на ночь к соседке.

Звонок Даши не застал Акимова врасплох: после ночи, проведенной в прицеле летающей укропской нечисти, он много думал о ней.

Даша и дети — это самое дорогое, что было у него сейчас.

Она сказала, что едет в Мариуполь, потому что тетка еще в прошлом году подала документы на восстановление родительской жилплощади Даши и наконец ей выделяют квартиру в строящемся с нуля микрорайоне.

Нужно было приехать лично, заниматься уцелевшими бумагами, разыскивать выживших соседей, которые смогли бы подтвердить ее права.

Короче, Даша ехала в Мариуполь и жутко скучала по нему.

Тут Егор и вспомнил, что командир давно собирался послать колонну на Херсонщину, на их прежний ПВД, там на складе осталось много нужного для подразделения имущества. Их, кровного.

Батальон перебрасывали под Бахмут в спешке, хохол давил на южном фланге. Поэтому что-то пришлось оставить в Железном Порту на складе.

Батальон с ходу завели на позиции, начались бои, и долгое время руки не доходили до оставленных за тысячу верст снаряги и гуманитарки.

Но после двух месяцев изматывающих боев их отвели на вторую линию.

Аким, как ему казалось, очень ненавязчиво напросился смотаться туда и обратно. С заходом в Мариуполь.

— И что у тебя там, в Мариуполе? — подозрительно спросил его Викинг.

— Дело... — нехотя ответил Егор.

— Понятно, дело за пень задело. Значит, так, смотри, я тебя отпускаю, пойдешь старшим колонны — два «Урала» и «Патрик»[54]. Но — на всё про всё четыре дня. Пойдете вдоль ЛБС, поаккуратнее там. Лучше вообще объездными, ближе к морю, вдоль берега.

— Так дольше же будет!

— Зато целее. В Железном Порту не задерживайтесь, погрузились и обратно...

Пазл опять складывался.

...Шел уже второй день поездки. До места оставалось еще четыреста с лишним верст. А здесь, рядом, было все. Море, Даша и какая-то новая, неизвестная, манившая даль.

— Тут, на Левобережном, жила моя школьная подруга Наташка. Нас так в школе и дразнили: «Наталка-давалка и Дашка-недашка».

— ?

— Ну, она глупенькая была, верила всем... А я серьезная, строгая.

Убили ее, «азовцы», она улицу перебегала в марте прошлого года, за водой шла с пятишкой, вот по ней и пристрелялся снайпер.

Натка не могла уйти из города, мать у нее больная была, совсем обезножела, вот она и возилась с ней...

Аким долго-долго гладил Дашу по голове. По голосу он понял, что она вот-вот заплачет. За те полтора дня, что они провели вместе, это у нее проскакивало уже не раз.

«Ничего удивительного», — понимающе думал Аким; у них за спиной чернели развалины Мариуполя, ее жизнь, ее детство, все, что от них осталось...

Вдруг заиграл его мобильный, по Телеграму звонил Шрек.

— Шрек, бродяга, откуда ты? Из какой части? Из своей? Тебе же операцию на коленке делать должны, а потом реабилитация...

Снайпер звонил из своей части, куда он отвез справку № 98 на выплату президентских по ранению.

— Куда записался? В Сирию? Вадик, ты спятил? Тебе же еще лечиться и лечиться!

— Не смотришь военный телеканал сейчас? — не отвечая ему, спросил Шрек.

— Нет, братишка, мне не до этого.

— Посмотри, там сейчас Яша и тот майор из нашей бригады, Кэб, который запятисотился из-под Клещеевки...

Аким набрал в Яндексе военный телеканал, в прямом эфире шло популярное ток-шоу.

— Евгений Николаевич, — Яшу в телепрограммах уже стали величать по имени-отчеству, — как вы думаете, скоро наши войска перейдут в наступление под Бахмутом? Вы же воевали там, наверняка есть связь со своими...

— Ну, Фрида, — Яша обаятельно улыбнулся ведущей, — вы же понимаете, что мы не все можем говорить, что знаем. Но одно точно могу сказать вам: все попытки врага атаковать за прошедшие месяцы были отбиты, наступавшие части обескровлены, техника выбита. Поэтому у нашего командования сейчас много пространства для маневра, и я думаю, где бы Российская армия ни ударила, успех наступлению гарантирован!

— Позвольте, я тоже вмешаюсь, — немного смущаясь, сказал Кэб, тот самый майор, у которого не было еще Яшиного опыта прямых эфиров и Звезды Героя России. — Я совершенно согласен с Евгением, именно в кровопролитных боях июля-августа, где нам с Евгением посчастливилось принять участие, был сломан хребет фашистской гадине, подмявшей под себя Украину! Окончательно! Я в этом уверен, — закончил майор и смахнул испарину со лба.

Аким выключил мобильник и подумал о своих.

Казачок, получивший осколок под Курдюмовкой, уже в строю, идет с ним в колонне, гигант Зима, поймавший кассетные куски железа в Мироновском, тоже здесь. Очень пригодится при погрузке-выгрузке.

Командир, у которого осколок два сантиметра не дошел до позвоночника — арамидный разгрузочный пояс[55] спас, — даже не госпитализировался, трясет сейчас своей рыжей бородой над картой, думает. Пытается угадать, какую следующую задачу нарежут ему генералы.

Рядом Даша...

И это — настоящая жизнь.

Он отвернулся от моря и посмотрел на город-призрак.

С февраля этого года Мариуполь здорово изменился. На месте руин росли новенькие, чистенькие микрорайоны, залатывались и стеклились выжженные девятиэтажки, блестел и дрожал в прощальном сентябрьском мареве свежий асфальт на улицах.

— Посмотри, любимая, город из своего покореженного, опаленного нутра, из закопченных, поломанных ребер выталкивает наружу новую, неубиваемую жизнь!

Даша подняла голову и присела, но не обернулась в сторону города, она сидела, чутко прислушиваясь к себе, внутри у нее творилось что-то очень-очень важное.

Она пропустила восторженную, полную красивостей реплику Егора и услышала только последние слова.

— Да-да, — повторила Даша, — новая жизнь... — И почему-то заплакала.

Сентябрь 2023 года

Бахмут