Раннее утро воскресного июльского дня. За железной дорогой жители поселка сводили коров и коз в стадо. Шестилетний Саша, еще не совсем проснувшийся, белобрысый, кареглазый, с пухлыми румяными щеками и губами, подошел к своей стайке и между ребрами летней входной створки погладил рога, нос и мягкие, теплые губы стареющей норовистой козы Зинки. Та смотрела янтарно-желтыми, с горизонтальным зрачком глазами, нетерпеливо блеяла и поддевала рогами эту створку. Молодая серо-белая дочка Машка стояла за ней, помахивая хвостиком. Саша со словами: «Сейчас... сейчас...» — осторожно открыл створку и взял Зинку за рог, потянулся за веревкой на гвозде возле дверей. Снимая веревку, он ослабил руку на роге Зинки, и та, резко мотнув головой, вырвалась из руки, боднула створку и понеслась за стайки, в проулок между огородами. Машка воспользовалась его растерянностью — тоже боднула створку и побежала за матерью. В проулке она призывно заблеяла, мать откликнулась, и обе соединились в беге. Саша бессильно бежал за ними, звал Зинку. Та упорно бежала вперед, тряся из стороны в сторону прядями длинной, ниже живота, черно-коричневой шерсти и пустым болтающимся выменем.

Саша с досады на бегу стал попрекать себя за ротозейство: «Не закрыл за собой створку на крючок». Потом стал удивляться хитрости Зинки, побежавшей не в стадо, а в совхозную пшеницу. Вдруг всплыли перед глазами слова отца: «Паси коз всегда на веревке, нельзя пускать их в совхозное поле, иначе поймают за потраву — и штраф».

Козы перебежали через другую железную дорогу, за домами и огородами, и скрылись за ней в поле. Саша подбежал и встал на рельс, увидел их. Они жадно хватали густо поросшие между рядами пшеничных стеблей зеленый молочай, клевер, осот. Двигались медленно, оставляя за собой в ярко-желтой волне пшеницы небольшой темный след.

Он не побежал по этому следу, а решил ловить их обходным путем. Побежал, огибая поле, возле болота наперерез им. Из-под ног выскочила и заверещала сорока. Саша сбежал с края в само поле. Вспугнул стайку воробьев, недовольно зачирикавших. Подобрался близко к Зинке. Ласково позвал ее. Та подняла к нему над колосьями жующую морду и коротко ответила блеянием. Он стал готовить веревочную петлю, чтобы набросить на ее рога.

Легкий ветер гнал волнами горячий запах спелых, литых темно-золотистых колосьев. Волны поднимались и опускались, как в море вода, открывая и закрывая спины коз. Жаворонок взлетел и, трепеща крыльями, со звонкой песней стал вертикально кругами подниматься вверх, в бездонное ярко-синее небо. Саша проследил за ним, хотелось от восхищения поднять руки и кричать со всей силы вслед за жаворонком в эту волшебную золотисто-солнечную бесконечность.

Большое поле было неровным, в середине возвышенное. Ветер старался больше всего на возвышении. Саша подобрался к козам уже совсем близко, приготовил петлю и бросил ее на рога Зинке, не попал. Та побежала от него в глубь поля. Машка за ней. Саша сердито закричал:

— Поймаю все равно! Тогда берегитесь!

Посмотрел в сторону вершинки, куда бежали козы, и сердце у него ёкнуло. Там, над колышущейся волной темно-золотистых колосьев скакал на высокой лошади всадник, похожий на сказочного воина.

Он мчался прямо по созревающей пшенице, безжалостно разметая лошадью ее волны, оставляя после себя облачко золотисто-серой пыли и темную полосу прохода. Под всадником был сытый буланый конь, от которого было трудно убежать. Всадник быстро приближался к козам, как будто шел в атаку на них. У Саши по спине пошли холодные мурашки, когда он рассмотрел искаженное злобой круглое толстое лицо и выпученные глаза, кричащий открытый толстогубый рот. Страх подсказал ему, что это и есть объездчик из совхоза, о котором говорил отец, и от него пощады не будет. Объездчиков во время войны и сейчас, после нее, поселковые боялись. Пасли скотину только на веревке, в отдалении от поля.

Ноги Саши ослабли, он тяжело переставлял их. Завороженно смотрел на объездчика. Приближаясь к козам, объездчик вдруг увидел продвигавшегося к ним согнувшегося Сашу. Повернул лошадь к нему навстречу. Сближение было быстрым и опасным для Саши. Он остановился в страхе, соображая: «Убегать? Не убегать?» На секунду почувствовал себя маленьким, растерянным и несчастным. «Убежать все равно не смогу, а козы окажутся в плену у этого...» Остановился. У него навернулись слезы.

Объездчик был уже рядом. Его огромная фигура заслонила солнце. Одет он был по-солдатски: в полинялую гимнастерку, пропотевшую на груди, солдатские штаны, тяжелые кирзовые сапоги и в тряпичную мятую фуражку. С искаженным злобой лицом рассекал воздух плеткой, даже намеревался его стегнуть. Саша упал на землю. Плетка просвистела над ним. Объездчик круто повернул к козам, догнал их и погнал плеткой на проходящую рядом с железной дорогой наезженную телегами дорогу.

Саша по его следу, тяжело поднимая ноги, побежал за ним, спотыкался о комья земли, падал, колосья хлестали по ногам. Весь в слезах кричал объездчику:

— Не надо! Я их сейчас угоню!

Тот, как не слышал, выгнал коз на дорогу, размотал веревку и бросил петлю на рога Зинке. Попал и затянул ее на рогах. Потащил ее, упиравшуюся, за собой. Машка бежала за ней.

Обе бежали с открытыми ртами и высунутыми языками, блеяли почти человеческим голосом. Саша запыхался, догоняя объездчика и коз, весь в поту, дрожал, понял, что объездчик тащит их в совхоз и там за потраву наложат штраф. В голове билась одна мысль: «Мамка говорит, и так денег не хватает, а тут еще штраф платить!» Он подбежал к объездчику, который перевел лошадь на шаг, и стал его слезно умолять:

— Дяденька, я не виноват! Они сами забежали! Я не мог их догнать! Отпусти их!

Зинка устала упираться и пала на колени. Объездчик продолжал тащить ее волоком. Она, задыхаясь, кричала, протянула задние ноги, и он тащил ее уже на одном брюхе, как полуживую тушу. За ней оставалась полоса мятой травы с тонкой струйкой молока. Саша увидел ее и стал пронзительно кричать тонким, слезным голосом:

— Дяденька, хороший, отпусти ее, а то отец меня убьет! — Он уже знал, как подольститься ко взрослым. — Козы не понимают!.. Побей лучше меня!..

Объездчик повернулся к нему, замахнулся плеткой и… опустил руку.

— Я тебе дам не виноваты. Значит, ты виноват! Надо тебя в тюрьму! — грубо засмеялся своей шутке.

Но Саша уловил момент смягчения в этой шутке, подбежал вплотную к лошади и от отчаяния слезным голосом стал просить:

— Дяденька, прости меня и коз! Без них мы пропадем!

Он понимал, что нехорошо просить, как просят милостыню нищие бабки у магазина. Так его учила мать. Но он очень хотел выручить коз, чтобы потом не видеть расстроенные лица ее и отца. Задубелое, кирпичное лицо объездчика было каменным. Он продолжал тащить козу, смотря вперед в пространство, а мальчик бежал и плакал. Лицо его распухло от слез, глаза плохо видели, рубашонка намокла от пота.

Вдалеке раздался короткий гудок паровоза, предупреждающий людей на переезде через линию по дороге в совхоз. Вскоре паровоз появился с составом из-за невысокого болотного кустарника с другой стороны поля. Въехал на возвышение, тяжело пыхтя черным дымом из трубы. Въехал и, подобно человеку, выдохнул длинным победным гудком. Катил с возвышения, пуская уже струйку белого дыма возле пшеничного поля. Темные от угольной пыли машинист в окне и помощник в открытой двери кабины паровоза еще издали заметили здоровенного объездчика на лошади, тащившего на веревке козу по дороге, и бегущего за ним громко ревущего мальчишку.

Подъехав вплотную к этому месту, машинист дал длинный тревожный гудок и чуть замедлил ход паровоза. Он и помощник не в первый раз увидели такую картину. Стали возмущаться и махать руками, перешли на крик:

— Эй, ты! Бугай! Опять затеял концерт издевательства над козами? Отпусти коз! Много они потоптали пшеницы? Ты на коне больше вытоптал. Неужели тебе пацана не жалко?.. М...ого он с...час в...дит рад...и?

Последние слова были почти не слышны. Уезжая, машинист с помощником долго смотрели в сторону объездчика, показывая кулаки.

Объездчик, провожая их взглядом, грубо выругался. Сашу же крики с паровоза несказанно обрадовали. Он был рад этому неожиданному заступничеству больших дядей. Смотрел в слезах и светлой детской благодарности на дядей с удаляющегося паровоза. Мало кто, кроме матери, заступался за него. Отец, большой, угрюмый, смуглый, был всегда усталый и молчаливый от тяжелой работы на кране, разговаривал мало с сыном, заставлял работать по хозяйству. Сам или спал, придя с работы, или уходил в город на базар, якобы купить нужный столярный инструмент — фуганок или стамеску, возвращался пьяненький. Уходя, давал задания по хозяйству. Это возмущало Сашу, но что он мог поделать? Жаловаться матери? Он не хотел ругани. Молчал и делал.

Сашины слезы и крики с поезда задели объездчика. Он пошевелился в седле. Может, вспомнил своего парнишку, сейчас пасущего совхозное стадо коров. Потом перемахнул правой прямой ногой через лошадь и слез на землю. Постоял, отогнал паута и злобно гаркнул:

— Идрена мать! Забирай своих ворюг, засранец! Еще раз увижу — будешь платить! Давай свою веревку.

Снял с рогов Зинки свою веревку и повязал на них Сашину. Потом другой конец стал вязать на рогах поникшей Машки.

— Дяденька, ее не надо вязать, она и так пойдет за матерью.

Тот косо посмотрел на Сашу:

— Я тебе дам не нада! Оклематса — и опять только держи их.

Завязал узел, разогнулся и шагнул к лошади, переставив правую ногу как прямую палку без сгиба. Когда с уханьем запрыгивал на лошадь, нога тоже перелетела палкой. Он угнездился в седле, погрозил Саше кнутом и рванул вперед с матерком вдоль поля.

Саша не удивился его ноге. Рядом с ними, напротив, жил дядя Толя Баранов, тоже с такой ногой. Его ранило на фронте. «Из-за ноги, наверно, этот бугай и такой злой», — подумал Саша.

Зинка долго лежала с закрытыми глазами, опустив голову на землю. Над ней летали пауты. Машка топала ногами и фыркала, отгоняя их. Один паут настырно летал и хотел сесть на вымя Зинки. Саша жестко с ним расправился, поймав рукой. Сквозь слезную пелену он смотрел на нее, гладил морду от рогов до теплого и мягкого рта. Ждал, когда она встанет. Потрепал по загривку Машку. Зинка отдышалась и медленно встала на трясущиеся ноги. Саша повел их домой.

Козы шли покорно рядом. Он шел и думал: «А если бы этот... похожий на фашиста из фильма, страшный... забрал вас? Что тогда?» Чуть снова не заплакал.

— У!.. Козявки!.. — погрозил им пальцем. — Собаку надо на вас, как у нашего пастуха! Из-за вас я столько натерпелся.

Говоря эти слова, он все-таки был рад такому концу: в доме будет спокойно. Но пережитый страх не уходил из детской души.

Затолкав коз в стайку и заперев их, Саша устало от всего пережитого cел на стоявшую рядом со стайкой большую колоду для колки дров. Сгорбился, равнодушный ко всему. Слышал, как сердце учащенно билось. Есть не хотелось, идти домой, в эту маленькую, тесную комнатку, тоже, знал, что мать собирается заняться стиркой. А когда она это делала в тесной комнате, то нервничала, краснела и злилась от горячей воды, пара и тесноты. Выпроваживала его гулять на улицу даже зимой.

Рядом в стайках кто-то пилил, колол дрова, подметал, убирался, стучал молотком — шла хозяйская работа. В небольших проходах возле стаек в выброшенном навозе рылись куры. Иногда сердито горлом ворчал петух, прилетали и улетали стайки воробьев, жужжали мухи и порхали разноцветные бабочки. Слабый ветерок приносил с огорода приятные запахи цветущих растений, но иногда и неприятные запахи навоза и ближайшей уборной. Саше все это было давно знакомо.

От сидения усталость и слабость в ногах и руках стали уходить. Он встал, поднял вверх руки и потянулся. Сразу совсем стало легче и настроение улучшилось. «Попить молочка да поесть бы еще, а потом искупаться и позагорать…» Пощупал свой опалый живот, ощутил голод и... пошел в огород.

При входе направо за стайкой была большая огуречная грядка. Поднял резной большой лист и увидел приятный светло-зеленый огурчик, сорвал его и начал есть. Прошел к своему любимому гороху, сорвал стручок, раскрыл его и ртом вычистил из него сладкие крупные белые горошины. То же самое сделал с темно-синими бобами. Прогулялся по меже между грядками, как часовой, ничего плохого не увидел. Подышал глубоко ароматом огородной зелени, полюбовался на трудяг пчел, перелетающих с цветка на цветок, как будто счетоводы, на белых бабочек-капустниц, трепещущих своими крылышками в кружевных полетах. Удовлетворенно хмыкнул и пошел обратно, нарвал по дороге гороха и бобов в карман своих поношенных штанишек, посмотрел умильно на лежащих жующих козявок и пошел домой.

Отец был на работе. Мать, невысокая, полная, миловидная, с нежным круглым лицом и светло-серыми добрыми глазами, закончила стирку, все еще румяная от нее, встретила его внимательным взглядом. Удивленно спросила:

— Почему так долго провожал коз?

Врать он не хотел. Стал краснеть и волноваться. У него перед глазами опять встали страшные картины с объездчиком и козами. Непроизвольно попросил у матери кусок хлеба. Та достала остатки белого хлеба и отрезала корку. Мякоть корки посыпала сахаром, подала ему, задала новый вопрос:

— Что случилось? Рассказывай!

Жуя хлеб, не выговаривая отдельные слова, торопясь и захлебываясь слезами, он стал рассказывать:

— Я не све... их в стадо... Эта Зинка... Я не успе... надеть веревку... Она вырвалась и бежать... за линию в поле... Манька за ней. — Он сглотнул во рту хлеб.

Мать вытерла ему слезы и погладила по голове:

— Ну-ну! Не плачь...

Он благодарно посмотрел на нее.

— А там этот... огромный на коне... с прямой ногой... как фашист из кино... Хотел меня плеткой... Коз поймал и потащил за своей лошадью... Они так кричали...

Мать продолжала гладить его по голове.

Слезы наворачивались сами собой.

— Я ревел... просил отпустить... Еще дя...ньки с поезда на него крича...и о каком-то кон...церте с козами....

Слова дяденек мать удивили, она незаметно усмехнулась:

— Концерт — это, сынок, выступление артистов. А тут — с козами?.. Но правильно... Этим словом дяденьки зло отругали этого бугая за издевательство над козами и тобой.

Саша удивленно посмотрел на нее.

— Дяденьки хорошие люди, заступились за тебя, и ты молодец — спас нас от штрафа и позора. Ведь отца все знают в совхозе. — Погладила его по голове. — Напереживался! — И вдруг обхватила его голову руками и поцеловала, что не часто делала из-за своей постоянной занятости. А тут был повод. — Отдохни и беги за хлебом. Вечером дадим им травы, пусть тоже отдыхают. Хорошие у нас артистки? А, сынок?..

Оба грустно улыбнулись. Они очень любили своих козявок, дававших вкусное молочко.