Современная Википедия дает следующее определение: «Невозвращенство является формой бегства, то есть эмиграции из страны с тоталитарным или “разрешительным” миграционным режимом, определяющим такое действие в качестве якобы нелегального, но обычно вопреки официальной поддержке прав человека на уровне конституции и международных соглашений. Наиболее характерно для таких стран, как СССР, КНР, КНДР, Куба и других стран бывшего соцлагеря».

Официальное название явления в СССР 30-х годов ХХ столетия: «Бегство во время пребывания за границей».

После большевистского переворота в октябре 1917 года новая власть стала постепенно ограничивать легальный выезд из Советской России. Беспрепятственно пересекать границу могли лишь дипломаты, ответственные «хозяйственники» и представители спецслужб. Подавляющее большинство всех перечисленных категорий «товарищей» являлись членами большевистской партии.

В то же время в самой партии с самого момента ее прихода к власти никогда не прекращалась ожесточенная внутренняя борьба.

Не вдаваясь в подробности, перечислим наиболее известные эпизоды этой борьбы 20–30-х годов, имеющие прямое отношение к разделу ленинского наследства, то есть высшей власти в стране, а также к теме невозвращенцев:

1923–1924 годы — «тройка» Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, И.В. Сталин против Л.Д. Троцкого, К.Б. Радека, Х.Г. Раковского, Е.А Преображенского (Левая оппозиция).

1925–1926 годы — И.В. Сталин, Н.И. Бухарин, А.И. Рыков, М.П. Томский против Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева (Новая оппозиция).

1926–1927 годы — Сталин против объединившихся Зиновьева, Каменева и Троцкого (Объединенная оппозиция, или троцкистско-зиновьевский блок).

1928–1930 годы — Сталин против Бухарина, Рыкова, Томского (Правая оппозиция, или Правый уклон).

30-е годы — предполагаемый «право-левый» (троцкистско-бухаринский) блок.

Кроме перечисленного, имели место:

— судебно-политический процесс, известный как «Шахтинское дело» («Дело об экономической контрреволюции в Донбассе»), проходивший с 18 мая по 6 июля 1928 года в Москве;

— высылка из СССР Л.Д. Троцкого в феврале 1929 года;

— разгром сотрудниками ОГПУ в 1932 году оппозиционной группы Каюрова — Рютина (Союз марксистов-ленинцев);

— убийство первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) С.М. Кирова 1 декабря 1934 года и пр.

Все указанные эпизоды практически всегда сопровождались кровопролитием, которое достигло своего апогея во второй половине 30-х годов.

Вот цифры:

— судя по секретной ведомственной статистике НКВД, только в 1937–1938 годах органами НКВД (без милиции) были арестованы 1 575 259 человек (87,1% по политическим статьям);

— 1 344 923 человека были осуждены, в том числе 681 692 приговорены к расстрелу (353 074 в 1937 году и 328 618 в 1938-м) (15, 319)[1].

Поскольку все познается в сравнении, посмотрим на число казней в период «революционного» обострения в Российской империи. Так, за 1905–1913 годы в России было казнено 2981 человек (11, 400), что дало повод «революционерам», а позднее и историкам самой разнообразной ориентации назвать императора Николая II «Кровавым».

Возвращаясь к внутрипартийной борьбе, отметим, что ее апофеозом, видимым любому постороннему наблюдателю, стали так называемые Московские процессы — судебные разбирательства, проведенные Военной коллегией Верховного суда СССР.

Первый московский процесс («Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра») проходил с 19 по 24 августа 1936 года. Подсудимые (11 известных большевиков — Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, Г.Е. Евдокимов, И.П. Бакаев, С.В. Мрачковский, В.А. Тер-Ваганян, И.Н. Смирнов, Е.А. Дрейцер, И.И. Рейнгольд, Р.В. Пикель, Э.С. Гольцман — и пятеро бывших членов Компартии Германии, эмигрировавших в СССР, — И.-Д.И. Круглянский, В.П. Ольберг, К.Б. Берман-
Юрин, Э.Л. Александер, Н.Л. Лурье) обвинялись в создании «террористического центра», в убийстве С.М. Кирова, в подготовке убийств руководителей партии и правительства, в том числе И.В. Сталина.

Все 16 обвиняемых 24 августа приговорены Военной коллегией Верховного суда (ВКВС) СССР к высшей мере наказания. Расстреляны ночью 25 августа.

Наиболее яркими «фигурантами» были старые ленинские соратники Зиновьев и Каменев.

Для справки. Григорий Евсеевич Зиновьев (Овсей-Герш Аронович Радомысльский) (1883–1936) — член РСДРП с 1901 года, скрывался вместе с Лениным летом 1917 года, член Политбюро ЦК РКП(б)/ВКП(б) с 16 марта 1921 по 23 июля 1926 года, после смерти Ленина один из главных претендентов на лидерство в партии. 16 декабря 1934 года арестован и вскоре осужден на 10 лет по делу «Московского центра». Содержался в Верхнеуральском политическом изоляторе ОГПУ–НКВД.

Сын Стефан Григорьевич Радомысльский (1908–1937) расстрелян.

Лев Борисович Каменев (Розенфельд) (1883–1936) — вступил в социал-демократический кружок в 1901 году, член Политбюро ЦК РСДРП(б) в октябре-ноябре 1917 года. Член Политбюро ЦК РКП(б) с 25 марта 1919 по 18 декабря 1925 года. Арестован в декабре 1934 года, осужден на 5 лет по делу «Московского центра».

Первая жена Каменева — сестра Троцкого Ольга Давидовна Бронштейн (1883–1941) расстреляна. Расстреляны и оба их сына: Александр Каменев (1906–1937) и Юрий Каменев (1921–1938).

Второй московский процесс («Параллельного антисоветского троцкистского центра») проходил с 23 по 30 января 1937 года. Подсудимые (руководящие члены Центра Г.Л. Пятаков, К.Б. Радек, Г.Я. Сокольников, Л.П. Серебряков и 13 его активных сторонников — Я.А. Лившиц, Н.И. Муралов, Я.Н. Дробнис, М.С. Богуславский, И.А. Князев, С.А. Ратайчак, Б.О. Норкин, А.А. Шестов, М.С. Строилов, И.Д. Турок, И.И. Граше, Г.Е. Пушин, В.В. Арнольд) обвинялись в том, что вступили в сношение с представителями иностранных государств в целях совместной борьбы против СССР, занимались шпионажем, совершили и подготавливали ряд диверсионных и террористических актов.

30 января 1937 года ВКВС СССР признала всех подсудимых виновными. 13 человек были приговорены к высшей мере. Расстреляны ночью 1 февраля.

Радек, Сокольников и Арнольд приговорены к 10 годам, Строилов — к 8 годам тюремного заключения.

Радек и Сокольников были убиты в мае 1939 года в местах их заключения. Строилов и Арнольд были расстреляны 11 сентября 1941 года в Медведевском лесу под Орлом в числе группы из 154 заключенных Орловской тюрьмы по заочному приговору ВКВС СССР.

Третий московский процесс («Антисоветского правотроцкистского блока») проходил со 2 по 13 марта 1938 года. Подсудимые (пятеро «основных» — А.И. Рыков, Н.И. Бухарин, Н.Н. Крестинский, Х.Г. Раковский, Г.Г. Ягода, секретарь М.Горького (и сотрудник ОГПУ) П.П. Крючков, врачи Л.Г. Левин, И.Н. Казаков, Д.Д. Плетнев, а также А.П. Розенгольц, В.И. Иванов, М.А. Чернов, Г.Ф. Гринько, И.А. Зеленский, С.А. Бессонов, А.И. Икрамов, Ф.Г. Ходжаев, В.Ф. Шарангович, П.Т. Зубарев, П.П. Буланов, В.А. Максимов-Диковский) обвинялись в измене родине, шпионаже, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи СССР, убийстве С.М. Кирова, В.Р. Менжинского, В.В. Куйбышева. Кроме того, Крючков и трое врачей обвинялись в убийстве А.М. Горького и его сына М.А. Пешкова, а Бухарин обвинялся в заговоре 1918 года против советского правительства, направленном на срыв Брестского мира, и в намерении арестовать и убить В.И. Ленина, И.В. Сталина и Я.М. Свердлова.

13 марта 1938 года ВКВС СССР признал всех подсудимых виновными. 18 человек были приговорены к высшей мере. Расстреляны 15 марта 1938 года. Плетнев, Раковский и Бессонов были приговорены соответственно к 25, 20 и 15 годам тюремного заключения. Все трое были расстреляны 11 сентября 1941 года в Медведевском лесу под Орлом.

Некоторые фамилии из списка осужденных на Московских процессах мы встретим при продолжении нашего разговора.

На фоне практически безостановочной внутрипартийной борьбы определенные разногласия возникли еще и между Народным комиссариатом иностранных дел (НКИД) и «передовым боевым отрядом партии большевиков» — ведомством ВЧК–ОГПУ–НКВД.

Назначенный первым народным комиссаром (наркомом) по иностранным делам Троцкий считал, что с развитием мировой революции буржуазные институты, в том числе внешнеполитические, исчезнут вместе с государством.

Однако, вплотную столкнувшись с невозможностью без посторонней помощи преодолеть последствия разрухи, вызванной «революциями» 1917 года, а затем Гражданской войной, Советская Россия вынуждена была взять курс на выход из дипломатической изоляции.

Проводником этого курса стал первый нарком иностранных дел СССР Г.В. Чичерин (1872–1936), дворянин, бывший сотрудник царского внешнеполитического ведомства, примкнувший к революционному движению, член РСДРП с 1905 года.

Улучшению отношений с развитыми странами резко противоречило учреждение в Москве в марте 1919 года Третьего коммунистического интернационала, нацеленного на подрыв существовавших на Западе государственных институтов.

Доктор политических наук, профессор Т.В. Зонова пишет:

«Становилось очевидным противостояние партийной бюрократии и дипломатов. Уже в начале 20-х годов в Народном комиссариате иностранных дел (НКИД) была учреждена так называемая “тройка”, которой предоставлялось право “решать персональные вопросы и назначения”, были развернуты “чистки”, нацеленные на избавление от лиц “сомнительного социального происхождения”, не имеющих “большевистской закалки” и не вызывающих доверия в “идейно-политическом отношении”.

“В центре всего чистка, — писал Г.Чичерин в апреле 1924 года. — Рабочие «тройки» чистят нерабочие ячейки. Происходят ужасные вещи”. Нарком неоднократно обращался в высшие партийно-государственные инстанции с резкими протестами против постоянных чисток НКИД, доказывая, что подобные “мероприятия” уже наносят и в будущем нанесут еще больший непоправимый вред всей международной деятельности советского государства» (6).

В итоге на определенном этапе в состав советских дипломатических миссий стали включать кадровых сотрудников спецслужб так, что со стороны разобрать, кто есть кто, было весьма затруднительно.

Для справки. После поражения в войне с Польшей в 1920 году Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение о реорганизации внешней разведки.

20 декабря 1920 года первый глава ВЧК Ф.Э. Дзержинский подписал приказ № 169 о создании Иностранного отдела (ИНО) ВЧК при Народном комиссариате внутренних дел (НКВД) РСФСР.

6 февраля 1922 года ИНО ВЧК переименован в ИНО Главного политического управления (ГПУ) НКВД СССР.

2 ноября 1923 года создан ИНО Объединенного государственного политического управления (ОГПУ) при Совете народных комиссаров (СНК) СССР.

10 июля 1934 года внешняя разведка передана в ведение 7-го отдела Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР.

9 июня 1938 года функции внешней разведки переданы 5-му отделу Первого управления НКВД СССР.

23 сентября 1938 года 5-й отдел передан в ГУГБ НКВД СССР.

Дальнейшая трансформация службы внешней разведки продолжилась уже в феврале 1941 года.

В Иностранный отдел входили несколько секторов, работа которых была связана с различными регионами мира. В каждом советском представительстве за границей был специальный сотрудник — резидент ВЧК–ГПУ–ОГПУ–ГУГБ НКВД. Занимая официальный дипломатический пост, он в то же время руководил секретной агентурой. Как правило, резидентам предоставлялись должности вторых секретарей или атташе полномочных представительств (полпредств) СССР. Однако в зависимости от ситуации резидент мог формально числиться в любом советском торговом или культурном учреждении. Помимо резидентов, имевших дипломатический статус, за границей действовала строго законспирированная секретная резидентура. Эти агенты внешне никак не были связаны с СССР, в их задачу в первую очередь входила полная натурализация в стране. Они жили либо по фальшивым, либо по подложным документам других лиц. Все связи с руководством ИНО осуществлялись по конспиративным каналам (1, 8).

Основным методом работы резидентов была вербовка людей, имевших доступ к секретной информации. Работа агентов, завербованных сотрудниками ИНО, оплачивалась из специальных фондов. Предполагаемая смета не поступала в Комиссариат финансов СССР, а направлялась непосредственно в Политбюро ЦК партии. Например, в 1929–1930 годах бюджет ИНО составлял 1 500 000 долларов. Большая часть этих денег шла на оплату деятельности секретных резидентов (1, 8–9).

Возвращаясь в 20–30-е годы, отметим то, что объединяло обе указанные выше разновидности «выездных» в глазах высшей бюрократии — партийной и спецслужбистской: это понимание того прискорбного факта, что советские люди, почти постоянно проживавшие в странах «загнивающего капитализма», лучше других понимали, как далеко еще «буржуазии» до «окончательного краха».

Один из сотрудников внешней разведки — Г.С. Агабеков, подробно о котором мы поговорим ниже, так описывал разницу, существовавшую между его коллегами: «Даже посторонний зритель, если он попадет в иностранный отдел, заметит две категории различно одетых людей. Одни ходят в защитного цвета казенных гимнастерках и кепках, а другие — в прекрасно сшитых из английского или немецкого сукна костюмах, в дорогих шляпах и франтоватых галстуках. Первые — это сотрудники, еще не побывавшие за границей, а вторые — это вернувшиеся из-за границы, где они по приезде в первую очередь понашили себе достаточный запас костюмов. Вот почему первые, еще не побывавшие за границей, мечтают, “рискуя жизнью”, поехать в капиталистические страны... Какие преимущества чекистам на заграничной работе! Резидент ГПУ получает 250 долларов в месяц на всем готовом, которые почти целиком остаются в его кармане... Кроме того, пользуясь своей неограниченной властью в хозяйственных советских учреждениях, резидент обыкновенно устраивает на службу своих жен и родственников. Так, например, у резидента ГПУ в Персии Казаса служили одновременно жена и сестра, так что в общей сложности вся семья зарабатывала 600 долларов в месяц, абсолютно на всем готовом... Наконец, за границей чекист освобождается от обязанности посещать те, чуть ли не ежедневные, собрания и заседания, которые устраиваются в Москве по всякому поводу и без всякого смысла. Эти скучные и казенные собрания являются настоящим бичом для работающих в Москве... Уже от одних этих собраний можно ехать куда угодно, только бы избавиться от них. Вот почему работники ГПУ рвались за границу, чтобы пожить вдоволь, подкопить на случай возвращения в голодный СССР и отдохнуть, насколько возможно, от серой казенной жизни в СССР, ведущей “к социализму”» (1, 174–176).

Ниже мы расскажем подробнее о нескольких советских дипломатах-разведчиках-невозвращенцах, чьи истории в свое время приобрели наибольший резонанс во всем мире и в то же время были строго засекречены в СССР.

Однако хронология требует начать со скандального побега не дипломата и не спецслужбиста, а человека еще более «ответственного», а следовательно, и осведомленного — секретаря и близкого помощника самого «товарища» Сталина.

Борис Георгиевич Бажанов (1900–1982) в 1922 году поступил на работу в Организационно-инструкторский отдел ЦК РКП(б), которым тогда заведовал Л.М. Каганович (1893–1991). 9 августа 1923 года назначен секретарем Политбюро и помощником (личным секретарем) И.В. Сталина по делам Политбюро.

Сам Бажанов так описывает свою работу:

«Работа секретаря Политбюро требует многих качеств. Секретарствуя на заседаниях, он не только должен прекрасно понимать суть всех прений и всего, что происходит на Политбюро; он одновременно должен:

1) внимательно следить за прениями;

2) следить за тем, чтобы все члены Политбюро вовремя были обеспечены всеми нужными материалами;

3) руководить потоком вельмож, вызванных по каждому пункту повестки;

4) вмешиваться в прения всегда, когда происходит какая-нибудь ошибка, забывается, что раньше было уже решено по вопросу что-то иное;

5) делая все это, успевать записывать постановления;

6) быть памятью Политбюро, давая мгновенно все нужные справки» (2, 45).

Разумеется, присутствуя на заседаниях Политбюро, Бажанов был свидетелем обсуждений, слышал обмен участников устными репликами, их частные мнения, возражения, видел личное отношение членов Политбюро друг к другу, то есть был носителем информации, которая не вошла ни в какие официальные документы.

Оценим несколько фрагментов из книги воспоминаний Бажанова, первый из которых посвящен упоминавшейся нами борьбе «тройки» Зиновьев — Каменев — Сталин против Троцкого.

11 декабря 1923 года в «Правде» была напечатана статья Троцкого «Новый курс». В этой статье Лев Давидович обвинял партийную верхушку в бюрократическом перерождении. Позиция Троцкого привлекает большое количество сторонников.

Борис Бажанов пишет: «В середине декабря ГПУ робко пытается поставить Политбюро в известность о том, что в большей части партийных организаций большинство не на стороне ЦК. Я констатирую, что в огромной ячейке самого ЦК большинство голосует против ЦК. Я запрашиваю секретаря Московского комитета партии Зеленского о результатах голосований в Московской организации. Я получаю паническую сводку — ЦК потерял большинство в столичной организации, наиболее важной в стране; по ней равняются провинциальные организации. На заседании “тройки” (утверждение повестки) я докладываю рапорт Зеленского. Для “тройки” это неожиданный удар» (2, 75–76).

Далее следует бурное обсуждение политических процессов в стране, завершившееся диалогом, в какой-то мере предопределившим судьбу СССР на долгие десятилетия вперед.

Итак, пока Каменев и Зиновьев упражняются в красноречии, «Сталин молчит и сосет свою трубку. Собственно говоря, его мнение Зиновьеву и Каменеву не интересно — они убеждены, что в вопросах политической стратегии мнение Сталина интереса вообще не представляет. Но Каменев человек очень вежливый и тактичный. Поэтому он говорит: “А вы, товарищ Сталин, что вы думаете по этому вопросу?” — “А, — говорит товарищ Сталин, — по какому именно вопросу?” (Действительно, вопросов было поднято много). Каменев, стараясь снизойти до уровня Сталина, говорит: “А вот по вопросу, как завоевать большинство в партии”. — “Знаете, товарищи, — говорит Сталин, — что я думаю по этому поводу? Я считаю, что совершенно неважно, кто и как будет в партии голосовать; но вот что чрезвычайно важно — это кто и как будет считать голоса”. Даже Каменев, который уже должен знать Сталина, выразительно откашливается» (2, 76–77).

Однако на следующий день Сталин вызывает к себе в кабинет Амаяка Назаретяна, своего старого знакомого еще по дореволюционному Тифлису, и о чем-то долго с ним говорит. В тот же день постановлением Оргбюро Назаретян назначается заведующим отделом партийной жизни в газете «Правда».

Далее события разворачиваются следующим образом.

«В “Правду” поступают отчеты о собраниях партийных организаций и результаты голосований, в особенности по Москве. Работа Назаретяна очень проста. На собрании такой-то ячейки за ЦК голосовало, скажем, 300 человек, против — 600. Назаретян переправляет: за ЦК — 600, против — 300. Так это и печатается в “Правде”. И так по всем организациям. Конечно, ячейка, прочтя в “Правде” ложный отчет о результатах ее голосования, протестует, звонит в “Правду”, добивается отдела партийной жизни. Назаретян вежливо отвечает, обещает немедленно проверить. По проверке оказывается, “что вы совершенно правы, произошла досадная ошибка, перепутали в типографии; знаете, они очень перегружены; редакция «Правды» приносит вам свои извинения; будет напечатано исправление”. Каждая ячейка полагает, что это единичная ошибка, происшедшая только с ней, и не догадывается, что это происходит по большинству ячеек. Между тем постепенно создается общая картина, что ЦК начинает выигрывать по всей линии. Провинция становится осторожнее и начинает идти за Москвой, то есть за ЦК» (2, 77).

Кстати, оценим оборот: «Прочтя в “Правде” ложный отчет...» Ложный! В «Правде»! Очаровательно, не правда ли?

А вот еще одна довольно пространная цитата, раскрывающая методику сталинской борьбы за власть:

«В секретариате Сталина мне разъясняют, что Сталин никаких бумаг не читает и никакими делами не интересуется. Меня начинает занимать вопрос, чем же он интересуется.

В ближайшие дни я получаю неожиданный ответ на этот вопрос. Я вхожу к Сталину с каким-то срочным делом, как всегда, без доклада. Я застаю Сталина говорящим по телефону, то есть не говорящим, а слушающим — он держит телефонную трубку и слушает. Не хочу его прерывать, дело у меня срочное, вежливо жду, когда он кончит. Это длится некоторое время. Сталин слушает и ничего не говорит. Я стою и жду. Наконец я с удивлением замечаю, что на всех четырех телефонных аппаратах, которые стоят на столе Сталина, трубка лежит и он держит у уха трубку от какого-то непонятного и мне неизвестного телефона, шнур от которого идет почему-то в ящик сталинского стола. Я еще раз смотрю. Все четыре сталинских телефона: этот — внутренний цекистский для разговоров внутри ЦК, здесь вас соединяет телефонистка ЦК; вот “Верхний Кремль” — это телефон для разговоров через коммутатор “Верхнего Кремля”; вот “Нижний Кремль” — тоже для разговоров через коммутатор “Нижнего Кремля”... Наконец, четвертый телефон — “вертушка”. Это телефон автоматический, с очень ограниченным числом абонентов (60, потом 80, потом больше). Его завели по требованию Ленина, который находил опасным, что секретные и очень важные разговоры ведутся по телефону, который всегда может подслушивать соединяющая телефонная барышня. Для разговоров исключительно между членами правительства была установлена специальная автоматическая станция без всякого обслуживания телефонистками. Таким образом, секретность важных разговоров была обеспечена...

Итак, ни по одному из этих телефонов Сталин не говорит. Мне нужно всего несколько секунд, чтобы это заметить и сообразить, что у Сталина в его письменном столе есть какая-то центральная станция, при помощи которой он может включиться и подслушать любой разговор, конечно, “вертушек”. Члены правительства, говорящие по “вертушкам”, все твердо уверены, что их подслушать нельзя — телефон автоматический. Говорят они поэтому совершенно откровенно, и так можно узнать все их секреты.

Сталин поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза тяжелым, пристальным взглядом. Понимаю ли я, что я открыл? Конечно, понимаю, и Сталин это видит. С другой стороны, так как я вхожу к нему без доклада много раз в день, рано или поздно эту механику я должен открыть, не могу не открыть. Взгляд Сталина спрашивает меня, понимаю ли я, какие последствия вытекают из этого открытия для меня лично. Конечно, понимаю. В деле борьбы Сталина за власть этот секрет — один из самых важных: он дает Сталину возможность, подслушивая разговоры всех Троцких, Зиновьевых и Каменевых между собой, всегда быть в курсе всего, что они затевают, что они думают, а это — оружие колоссальной важности. Сталин среди них зрячий, а они все слепые. И они не подозревают и годами не будут подозревать, что он всегда знает все их мысли, все их планы, все их комбинации, и все, что они о нем думают, и все, что они против него замышляют. Это для него одно из важнейших условий победы в борьбе за власть. Понятно, что за малейшее лишнее слово по поводу этого секрета Сталин меня уничтожит мгновенно» (2, 55–57).

А вот как Сталин с помощью своего помощника «по темным делам» Г.Каннера стал счастливым обладателем «прослушки»:

«Когда Ленин подал мысль об устройстве автоматической сети “вертушек”, Сталин берется за осуществление мысли. Так как больше всего “вертушек” надо ставить в здании ЦК (трем секретарям ЦК, секретарям Политбюро и оргбюро, главным помощникам секретарей ЦК и заведующим важнейшими отделами ЦК), то центральная станция будет поставлена в здании ЦК... на пятом этаже, где-то недалеко от кабинета Сталина.

Всю установку делает чехословацкий коммунист — специалист по автоматической телефонии. Конечно, кроме всех линий и аппаратов, Каннер приказывает ему сделать и контрольный пост, “чтобы можно было в случае порчи и плохого функционирования контролировать линии и обнаруживать места порчи”. Такой контрольный пост, при помощи которого можно включаться в любую линию и слушать любой разговор, был сделан. Не знаю, кто поместил его в ящик стола Сталина — сам ли Каннер или тот же чехословацкий коммунист. Но как только вся установка была кончена и заработала, Каннер позвонил в ГПУ Ягоде от имени Сталина и сообщил, что Политбюро получило от чехословацкой компартии точные данные и доказательства, что чехословацкий техник — шпион. Зная это, ему дали закончить его работу по установке автоматической станции; теперь же его надлежит немедленно арестовать и расстрелять. Соответствующие документы ГПУ получит дополнительно.

В это время ГПУ расстреливало шпионов без малейшего стеснения. Ягоду смутило все же, что речь идет о коммунисте — не было бы потом неприятностей. Он на всякий случай позвонил Сталину. Сталин подтвердил. Чехословацкого коммуниста немедленно расстреляли» (2, 57–58).

Также интересны наблюдения Бажанова относительно большевистской идеологии:

«Революция совершена по марксистской догме. А как само Политбюро относится к этой догме? В первое же время моего секретарствования на Политбюро мое ухо уловило иронический смысл термина “образованный марксист”. Оказалось, что, когда говорилось “образованный марксист”, надо было понимать “болван и пустомеля”.

Бывало и яснее. Народный комиссар финансов Сокольников, проводящий дежурную реформу, представляет на утверждение Политбюро назначение членом коллегии Наркомфина и начальником валютного управления профессора Юровского. Юровский не коммунист, Политбюро его не знает. Кто-то из членов Политбюро спрашивает: “Надеюсь, он не марксист?” — “Что вы, что вы, — торопится ответить Сокольников, — валютное управление, там надо не языком болтать, а уметь дело делать”. Политбюро утверждает Юровского без возражения» (2, 113–114).

Понаблюдав массу картин, подобных вышеизложенным, Бажанов разочаровывается в идеях коммунизма и решает бежать из СССР.

В конце 1927 года Бажанов организовал себе командировку в Среднюю Азию. Поскольку к тому времени у ОГПУ возникли определенные подозрения, к нему был приставлен соглядатай — Аркадий Максимов, двоюродный брат видного чекиста Якова Блюмкина.

Далее, в изложении Бажанова, события развивались так:

«Вечером 31 декабря мы с Максимовым отправляемся на охоту. Максимов, собственно, предпочел бы остаться и встретить Новый год в какой-либо веселой компании, но он боится, что его начальство (ГПУ) будет очень недовольно, что он не следует за мной по пятам. Мы приезжаем по железной дороге на станцию Лютфабад и сразу же являемся к начальнику пограничной заставы. Показываю документы, пропуска на право охоты в пограничной полосе. Начальник заставы приглашает меня принять участие в их товарищеской встрече Нового года. Это приглашение из вежливости. Я отвечаю, что, во-первых, я приехал на охоту, предпочитаю выспаться и рано утром отправиться на охоту в свежем виде; во-вторых, они, конечно, хотят выпить в товарищеском кругу; я же ничего не пью и для пьющих компаний совершенно не подхожу. Мы отправляемся спать.

На другой день, 1 января [1928 года], рано утром, мы выходим и идем прямо на персидскую деревню. Через один километр в чистом поле и прямо на виду пограничной заставы я вижу ветхий столб: это столб пограничный, дальше — Персия. Пограничная застава не подает никаких признаков жизни — она вся мертвецки пьяна. Мой Максимов в топографии мест совершенно не разбирается и не подозревает, что мы одной ногой в Персии. Мы присаживаемся и завтракаем.

Позавтракав, я встаю; у нас по карабину, но патроны еще все у меня. Я говорю: “Аркадий Романович, это пограничный столб, и это — Персия. Вы — как хотите, а я — в Персию и навсегда оставляю социалистический рай — пусть светлое строительство коммунизма продолжается без меня”. Максимов потерян: “Я же не могу обратно — меня же расстреляют за то, что я вас упустил”. Я предлагаю: “Хотите, я вас возьму и довезу до Европы, но предупреждаю, что с этого момента на вас будет такая же охота, как и на меня”. Максимов считает, что у него нет другого выхода — он со мной в Персию» (2, 250–251).

2 января, узнав о бегстве Бажанова, Москва принимает срочные меры.

Во-первых, начинаются переговоры с Тегераном о выдаче беглеца, за что СССР обещает пойти навстречу Персии по спорным вопросам, касавшимся линии границы и хозяйствования в приграничных зонах.

Во-вторых, по поручению начальника Секретно-оперативного управления ОГПУ Г.Г. Ягоды в Персию был послан отряд ликвидаторов, который позднее был подчинен резиденту ГПУ в Персии Г.С. Агабекову. Последний энергично берется за подготовку убийства Бажанова, однако вскоре получает приказ все остановить, так как Москва получила заверения правительства Персии в выдаче беглецов.

Эти сведения подтверждаются свидетельством самого Агабекова, впоследствии также ставшего «невозвращенцем».

Узнав о грозящей ему выдаче в СССР, Бажанов раскрывает персам важнейший секрет: Абдольхусейн Теймурташ — министр Двора и личный друг шаха — советский агент. Шах провел проверку доказательств, представленных Бажановым, и убедился в их подлинности. Теймурташ был арестован и предан военному суду по обвинению в государственной измене. В октябре 1933 года бывший министр Двора умер в тюрьме (по некоторым данным, отравлен).

В благодарность за оказанную услугу, представитель шаха инсценирует новый побег Бажанова, теперь через индийскую границу. Испытав немало сложностей, уйдя от погони «субъектов чекистского вида с револьверами», Бажанов и Максимов в сопровождении нескольких союзных англичанам воинов-белуджей пересекли на верблюдах Белуджскую пустыню.

Бажанов: «Было так жарко, что наш караван мог идти только ночью. При этом езда на верблюде выворачивает вас наизнанку, и добрую часть пути вы предпочитаете делать пешком. Мой спутник Максимов к тому же поссорился с какой-то верблюдихой, грубо пнув ее ногой в морду. Верблюдиха ничего не сказала, но в пути старалась занять позицию за его верблюдом и, держась на расстоянии двух-трех метров, чтобы он не мог достать ее ногой, очень метко в него плевала. К его советскому словарю она была равнодушна...» (2, 260–261).

Пережив-таки жару и враждебность «верблюдихи», Бажанов и неотступно следующий за ним Максимов оказываются в летней столице английской администрации Индии — Симле. Начинается переписка с Лондоном, продолжающаяся несколько месяцев, по итогам которой французское правительство по просьбе правительства английского соглашается предоставить беглецам из СССР убежище во Франции.

Бажанов: «В середине августа 1928 года я с моим Максимовым сажусь в Бомбее на пароход “Пэнд О компании”, двадцатитысячетонную “Малойю”, и через две недели путешествия высаживаюсь в Марселе. Беру поезд в Париж, приезжаю в Париж и на Лионском вокзале говорю шоферу такси, наслаждаясь моментом, который я предвидел еще в Москве: “Отель Вивьен на улице Вивьен”» (2, 268).

Оказавшись во Франции, Бажанов публикует свои мемуары «Воспоминания бывшего секретаря Сталина» (1930). В книге, изданной на многих языках, малую часть которой мы цитировали выше, описана система принятия политических решений в СССР в период 1923–1926 годов, развернувшаяся в ЦК борьба за власть между Сталиным, Троцким и Зиновьевым после отхода Ленина от дел и после его смерти, даются характеристики лидеров ЦК, в том числе Сталина.

Во время работы над книгой усилия Москвы по ликвидации Бажанова получают новый импульс. Однако судьба благоволит бывшему секретарю Сталина. Так, в 1929 году агенты специально приехавшего в Париж Якова Блюмкина, перепутав, выбрасывают из поезда на ходу вместо Бажанова случайного человека.

Бажанов: «Сталин широко распустил слух, что меня ликвидировали. Сделал это он из целей педагогических, чтобы другим неповадно было бежать: мы никогда не забываем, рука у нас длинная, и рано или поздно бежавшего она настигнет» (2, 277).

Не найдя Бажанова, Блюмкин разыскал в Париже Максимова, от имени ОГПУ обещал прощение, если тот поможет устроить покушение на своего товарища по побегу из СССР. Однако из этого ничего не вышло, а Максимов на некоторое время куда-то исчез.

Бажанов: «В 1935 году летом в Трувиле я купил русскую газету и узнал из нее, что русский беженец Аркадий Максимов то ли упал, то ли прыгнул с первой площадки Эйфелевой башни. Газета выражала предположение, что он покончил жизнь самоубийством. Это возможно, но все же тут для меня осталась некоторая загадка» (2, 277).

В 1937 году сам Бажанов благополучно пережил нападение с ножом со стороны некоего испанского коммуниста.

Во время Советско-финской войны (30 ноября 1939 — 12 марта 1940) предпринял попытку создания русской армии из советских военнопленных и создал при поддержке участника Белого движения во время Гражданской войны генерала А.П. Архангельского (1872–1959) отряд под названием «Русская народная армия», поддерживавший финскую армию.

Во время Второй мировой войны Бажанов встречался с Альфредом Розенбергом — одним из идеологов национал-социализма, который изучал возможность использования Бажанова для создания альтернативного правительства в России. Хотя ответы бывшего секретаря Сталина не устроили Розенберга, Бажанов смог до конца войны спокойно жить в Париже, занимаясь физикой, и гестапо его не тронуло. Не возникло к нему вопросов и после освобождения Парижа войсками союзников.

Скончался Борис Бажанов все в том же Париже 30 декабря 1982 года. Похоронен на кладбище Пер-Лашез.

Рассказав о побеге секретаря Сталина, обращаемся к советским дипломатам и спецслужбистам.

И первый из них — Григорий Зиновьевич Беседовский (1896–1963) — участник революционного движения в России, член партии эсеров, затем РСДРП(б) и ВКП(б), в 1912–1914 годах жил во Франции, советский дипломат, с 1923 года работал в Польше (с 1924 года — при П.Л. Войкове), в 1925–1926 годах — член правления торговой организации «Амторг» (осуществляло закупки в США оборудования для нужд СССР) в Нью-Йорке, с 1927 года советник посольства СССР во Франции.

О событиях, предшествующих его побегу, и технической стороне сего действия рассказывает сам Беседовский: «23 сентября 1929 года в посольстве СССР в Париже была получена телеграмма из Москвы, “в которой говорилось, что мне предлагается немедленно выехать в Москву «для проведения своего отпуска в пределах СССР»”. Я чересчур хорошо знал кремлевские нравы, чтобы не понять, что меня просто заманивают в СССР для расправы... Я сообщил в Москву личным письмом, что не желаю проводить отпуск в СССР, и открыто высказал все те политические сомнения, которые накопились у меня за последнее время. Я сообщил, что 2 октября покидаю посольство и что по окончании отпуска я дам определенный ответ о линии своего будущего поведения... Эти последние дни жизни в посольстве были настоящим адом. Я видел вокруг себя секретных и явных сотрудников органов, следивших за каждым моим шагом, за каждым словом, за каждым движением. Моя жена проявляла большое беспокойство: она все время повторяла мне, что ждет самого худшего в день отъезда, 2 октября, либо накануне этого. На всякий случай я постоянно носил с собой два заряженных револьвера с запасной обоймой к каждому из них...» (4, 337–338).

Наконец наступило 2 октября.

«В три часа дня приехал из Берлина член коллегии Народного комиссариата инспекции и член коллегии ОГПУ Ройземан. Он немедленно потребовал меня к себе в комнату № 82. Я ответил, что могу прийти не раньше пяти часов. Ройземан был явно раздражен моим ответом. Однако категорический тон моих слов произвел впечатление. Ройземану пришлось согласиться.

Когда я вошел в комнату № 82, было ровно пять часов. За окном моросил мелкий дождь. Парижское небо хмуро посылало во все стороны пучки разорванных облаков.

— Здравствуйте, товарищ Беседовский. Я говорю с вами от имени Политбюро нашей партии. У нас имеются сведения, что вы позволяете себе высказывать перед беспартийными сотрудниками и даже иностранцами критические мнения относительно политики советского правительства. Характер ваших мнений таков, что вы подрываете престиж советского правительства за границей и тем самым подрываете обороноспособность нашего Союза, то есть совершаете акт государственной измены. Вдобавок мы узнали, что вы неожиданно решили провести отпуск за границей, вместо того чтобы ехать в СССР. Политбюро поручило мне поэтому потребовать у вас объяснений.

Я посмотрел на продолговатое тупое лицо Ройземана, на его скопческие отвислые щеки, на его большой, с иссиня-бурыми, скользкими губами рот. Раздражение нарастало во мне. Захотелось сразу высказать все то, что накипало во мне месяцами, зрело годами...» (4, 338–339).

Начавшаяся дискуссия, если ее можно так назвать, закончилась словами Беседовского: «...народные массы России ведут героическую борьбу, но это борьба не под вашим руководством, а против нас. Это борьба за экономику страны, за основные позиции ее народного хозяйства. Крестьянин с трудом отстаивает свое хозяйство от жадных лап чрезвычайных хлебозаготовителей. Вы маните его фордовским трактором и одновременно лишаете последней коняги. Вы платите ему не больше одной пятой вольной рыночной цены на хлеб и продаете ему товары по непомерно раздутой цене. Вы душите его хозяйственную инициативу, загоняя его в колхозы, отбираете подаренную ему революцией землю для совхозов. Вы гробовщики революции, вы хороните навсегда ее идею. Вы — преступники, и я буду бороться с вами до конца.

Ройземан сидел молча, подавленный. Выражение манящей сирены исчезло с его лица. Только ненависть, тупая и злобная, сквозила в зрачках. Он встал и торжественно произнес:

— Именем Центрального Комитета партии я предлагаю вам немедленно ехать в Москву. В случае неподчинения будут применены самые крайние меры репрессии. — Он на секунду остановился и добавил: — Не забывайте, что вы находитесь на советской территории. Я приказал не выпускать вас из помещения полпредства. Ваша семья сегодня также не выедет.

Я хлопнул дверью и вышел из комнаты № 82» (4, 342–343).

«Я зашел к себе в комнату и сказал жене, что нужно собираться. Чемоданы были снесены вниз еще утром, до приезда Ройземана. Оставалось уложить лишь разные домашние пустяки.

На всякий случай я осмотрел свои револьверы. Браунинг и маузер калибра 6,35 мм. Взял по запасной обойме. Подсчитал мысленно (2 ´ 7) + (2 ´ ´ 6) = 26. В случае крайности хватит.

Я начал спускаться вниз по лестнице. Прошел мимо своего кабинета... Вошел во двор. Мокрый гравий сочно хрустел под ногами. Дождь моросил надоедливо... Я прошел через небольшую комнату-“ожидальню” и очутился в коридоре, ведущем к выходу... Передо мной стоял один из консьержей торгпредства, Жилин. Он стал между мной и выходной дверью. Он был бледен как стена. Губы тряслись, руки дергались, как в тике.

— Товарищ Беседовский, у меня есть приказ не выпускать вас из посольства. Будьте добры возвратиться в свою комнату.

— Как не выпускать из посольства? Кто вам дал приказ? Что вы делаете в посольстве и с каких пор вы стали здесь работать? Как вы смеете говорить со мной таким тоном? Вы забыли, что я поверенный в делах. Убирайтесь вон. — И я сделал движение к выходной двери.

Лицо Жилина сделалось еще бледнее. Он быстро выхватил из кармана револьвер и наставил его на меня.

— Товарищ Беседовский, я вас всегда очень уважал. Но я — член партии, и у меня есть приказ товарища Ройземана под мою личную ответственность не выпускать вас из посольства. Я отвечаю головой. Предупреждаю вас, что, если вы сделаете еще одно движение, я застрелю вас на месте.

Я на секунду задумался. Что делать? Продолжать разговор, незаметно вытащить револьвер и стрелять в него?.. Но в дверях комнаты для консьержей я увидел вторую фигуру с револьвером наготове. Нет. Так ничего не выйдет.

Я повернулся спиной к Жилину, постоял с полминуты, прошел обратным путем и вышел во двор полпредства. Из комнаты консьержей за мной никто не шел. Я быстро подошел к воротам посольства, обычно закрывающимся только на засов, поднял засов и хотел открыть их. Ворота не открывались. Они были заперты в этот вечер не только на засов, но и на ключ.

Картина ловушки принимала все более ясный характер. Впереди предстояла жуткая ночь. Убийство меня одного, а может, и всей семьи. Внезапно я вспомнил, как через час после приезда Ройземана два дипкурьера ввозили во двор только что купленный необъятных размеров чемодан для тяжелого багажа. Я подумал, что этот чемодан достаточно вместителен для трупов всей семьи. Надо решаться. Пойти к жене и послать ее за такси — бессмысленно. Ее, конечно, не выпустят, а у дверей нашей квартиры поставят кого-нибудь, и тогда все кончено. Городской телефон соединяется через коммутатор в комнате консьержей. Попытаться звонить в город тоже бесполезно. И вдруг я вспомнил. Имеется один возможный выход — сад с его высоким каменным забором. Раздумывать не приходилось. Я пробежал через темную комнату в боковом флигеле — столовую для сотрудников. Открыл дверь в узкий длинный проход и через несколько секунд очутился в саду. Быстро подошел к каменному забору. Снял с себя пальто и, свернув его в клубок, перебросил через забор. Подскочил и ухватился руками за острый выступ. Подтянулся, как делал когда-то на уроках гимнастики в школе, и очутился на гребне забора... Спрыгнул вниз на мокрую землю. Поднял свое пальто и подошел к закрытой двери большого темного дома. Начал стучать. Никакого ответа. Вспомнил, что дом необитаем. А между тем выход из сада, куда я забрался, только через дом, протянувшийся от стены до стены. Отчаяние стало овладевать мной. Неужели нет выхода, неужели придется остаться здесь, в саду?.. Из раскрытых окон моей квартиры донесся до меня голос жены. Это придало мне бодрости... Подошел к стене, граничившей с соседним домом. Оценил взглядом высоту, три с половиной метра. Пододвинул к стене стул, стоявший в саду, взобрался на него, снова перебросил свое пальто через стену и подскочил. Неудача. Сорвался и упал вниз, ударившись об острые выступы и о стул. Снова поставил стул. Сделал прыжок. На этот раз удачно. Я был на вершине стены. Внизу чернела мокрая земля, а прямо напротив с уютной мягкостью светились окна большого дома. Я прыгнул вниз...» (4, 343–346).

В восемь тридцать вечера Беседовский в сопровождении эскорта французских полицейских, возглавляемого комиссаром префектуры, вернулся в помещение на улице Гренель — на этот раз с парадного входа. Последовал телефонный разговор со взбешенным «товарищем» Ройземаном.

Приказ сталинскому агенту гласил: захватить Беседовского, никоим образом не нарушая дипломатических отношений с французским правительством. Вступить в перестрелку, да еще с самим комиссаром полиции, означало устроить шумный дипломатический скандал. Так что спустя некоторое время жена Беседовского вместе с маленьким сыном пересекли двор, неся ручной багаж, и вышли за пределы советского посольства.

Около девяти вечера 3 октября 1929 года, победоносно завершив свою рискованную игру, семья Беседовских воссоединилась — теперь на свободе.

Однако это было еще не все.

Поскольку правительство Франции отклонило требование Москвы о выдаче бывшего советника как якобы уголовного преступника, уже 10 октября Политбюро ЦК ВКП(б) признало необходимым организацию судебного процесса по делу Беседовского, но в январе 1930 года решило ограничиться обвинением его лишь «в мошенничестве и растрате». Это было сделано для того, чтобы дискредитировать Беседовского как возможного свидетеля на открывавшемся в Париже судебном процессе по делу С.М. Литвинова (младшего брата тогдашнего замнаркоминдел СССР), который обвинялся в фабрикации векселей берлинского торгпредства (5, 55).

Бажанов: «После бегства Беседовского из полпредства и до войны я с ним время от времени встречался, главным образом по соображениям безопасности — он был в эти годы, как и я, под угрозой ГПУ, и мы обменивались информациями об опасностях, которые нам могли угрожать» (2, 275).

Однако позднее пути двух известных беглецов разошлись.

В своей книге «На путях к термидору», впервые изданной во Франции в 1930 году, Беседовский рассказал о своей работе на дипломатическом поприще, давая при этом весьма нелицеприятную оценку своим бывшим руководителям — Г.Чичерину и М.Литвинову: «Основная черта, которая бросилась в глаза при первом знакомстве с ним, — это была какая-то патологическая антипатия к женщинам. Женщин Чичерин не выносил. Он с трудом терпел присутствие возле себя одной-двух машинисток или стенографисток, к которым он успел привыкнуть... Вторая черта Чичерина — обжорство и любовь к спиртным напиткам... Рядом с его рабочим кабинетом стоял небольшой бочонок с кавказским вином, всегда присылавшимся ему в подарок из Тифлиса, и он очень часто отлучался в эту комнату со стаканом в руке, наполнял стакан вином, выпивал его и возвращался назад. Любил он очень и французские коньяки, поглощая их в огромном количестве. Работал Чичерин преимущественно по ночам и этим вызывал страшное неудовольствие среди сотрудников, которым он не давал покоя» (4, 138–139).

Что касается Литвинова, то он, по версии Беседовского, в дореволюционное время занимался разными темными делами: покупал и продавал краденое оружие, отправлял его контрабандой в Россию, сбывал фальшивые и добытые путем экспроприации деньги. Эти операции, заставлявшие Литвинова постоянно вращаться в уголовном мире, сделали его чрезвычайно грубым в отношениях с людьми. Причем хамил он не только подчиненным, но и крупным партийным деятелям, даже членам Политбюро, за исключением Сталина, внушавшего ему чувство страха. Особенно часто обрывал Литвинов Микояна, к которому питал глубокое и нескрываемое презрение, и «вождя» Красной армии, полуграмотного унтера Ворошилова (4, 141).

Живописных мазков к портретам руководителей НКИД добавляет и Б.Бажанов: «Чичерин и Литвинов ненавидят друг друга ярой ненавистью. Не проходит и месяца, чтобы я не получил “строго секретно, только членам Политбюро” докладной записки и от одного, и от другого. Чичерин в этих записках жалуется, что Литвинов — совершенный хам и невежда, грубое и грязное животное, допускать которое к дипломатической работе является несомненной ошибкой. Литвинов пишет, что Чичерин — педераст, идиот и маньяк, ненормальный субъект, работающий только по ночам, чем дезорганизует работу наркомата; к этому Литвинов прибавляет живописные детали насчет того, что всю ночь у дверей кабинета Чичерина стоит на страже красноармеец из войск внутренней охраны ГПУ, которого начальство подбирает так, что за добродетель его можно не беспокоиться. Члены Политбюро читают эти записки, улыбаются, и дальше этого дело не идет» (2, 119–120).

Хорошо известно, что Чичерин много болел. В августе 1928 года он написал заявление с просьбой освободить его от должности по состоянию здоровья, объясняя это тем, что вынужденное семимесячное заграничное лечение ему не помогло. Политбюро в отставке отказало, направив Чичерина на новое лечение в Берлин и назначив Литвинова исполняющим обязанности наркома.

Чичерин вернулся из Германии в Москву лишь 6 января 1930 года, а уже в июле ушел на пенсию.

Упомянутый Максим Максимович Литвинов (имя при рождении Меер-Генох Моисеевич Валлах) (1876–1951), член РСДРП с 1898 года, официально сменил Чичерина на посту наркома иностранных дел 21 июля 1930 года, в свою очередь уступив должность самому В.М. Молотову в мае 1939 года.

Еще один «невозвращенец» — А.Бармин, речь о котором впереди, замечает, что двое из четырех заместителей Литвинова были расстреляны, третий оказался в тюрьме, а четвертый просто исчез. Его старые друзья и личные протеже послы Юренев и Розенберг тоже исчезли. Почти все руководители департаментов наркомата и ведущие дипломатические сотрудники за рубежом, которых он подбирал на протяжении пятнадцати лет, были расстреляны. А Литвинов продолжал загадочно улыбаться: «Просто они были предателями, а так все хорошо!» (3, 147).

Но еще несколько слов о Беседовском. Во Франции он сотрудничал с газетой «Последние новости» — самой популярной газетой русской эмиграции, издаваемой с 1920 по 1940 год. Был основателем и редактором газеты «Борьба» (в 1929–1932 годах). В годы Второй мировой войны был участником французского Сопротивления, был арестован, но, выдав себя за мусульманина, был отправлен в относительно безопасный для интернированных лагерь. Умер в Париже в 1963 году.

Возвращаясь к ситуации в СССР, заметим, что вопрос «о работниках совхозучреждений за границей, отказавшихся вернуться в СССР», был впервые внесен в повестку секретариата ЦК ВКП(б) еще летом 1928 года. Тогда численность так называемых «невозвращенцев» достигла 123 человека, из которых 18 являлись членами партии, треть из них — с дореволюционным стажем.

25 января 1929 года Центральная Контрольная комиссия (ЦКК) приняла инструкцию «О проверке ячеек ВКП(б) при совучреждениях за границей» с целью, как указывалось в документе, «очистки их от лиц социально чуждых, примазавшихся, обюрократившихся, разложившихся и поддерживающих связь с антисоветскими элементами». Проверке подлежали все коммунисты и кандидаты в члены партии, а для ее осуществления учреждались «проверочные тройки» во главе с представителями ЦКК. Утвердив 1 февраля указанную инструкцию, секретариат ЦК принял «предложение ЦКК о поручении комиссиям, командируемым для проверки заграничных ячеек ВКП(б), проверки всего личного состава учреждений СССР за границей».

Нашумевшее бегство Беседовского заставило Политбюро поручить 19 ноября наркому юстиции РСФСР Н.М. Янсону «представить на утверждение ЦК проект закона об изменниках из числа наших государственных служащих за границей, отказавшихся вернуться в СССР, и отчитаться перед советской властью». Всего два дня спустя Политбюро утвердило «проект закона о перебежчиках с поправками т. Сталина» и распорядилось «издать его от имени ЦИК СССР за подписями тт. Калинина и Енукидзе».

21 ноября 1929 года Президиум ЦИК СССР официально оформил постановление «Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в Союз ССР».

Согласно новоиспеченному документу, лицо, отказавшееся вернуться, объявлялось вне закона. Признание лица вне закона, согласно ст. 4 этого постановления, производилось Верховным судом СССР и влекло за собой конфискацию всего имущества осужденного и расстрел через 24 часа после удостоверения его личности. Этот закон имел обратную силу (ст. 6), то есть распространялся и на всех тех должностных лиц — граждан СССР, кто не вернулся в СССР из-за границы еще до принятия закона.

Спустя почти семь месяцев после данного постановления, согласно справке, препровожденной 5 июня 1930 года в ЦКК старшим уполномоченным ИНО ОГПУ X.Я. Рейфом, численность невозвращенцев составила 277 человек, из которых 34 являлись коммунистами. Причем если в 1921 году было зарегистрировано всего три невозвращенца (в том числе один коммунист), в 1922 году — 5 (2), в 1923 году — 3 (1) и в 1924 году — 2 (0), то по мере свертывания нэпа и ограничения демократических свобод в стране происходит резкое увеличение числа советских служащих, решивших не возвращаться в СССР: в 1925 году— 24 человека (в том числе четыре коммуниста), в 1926 году — 42 (4), в 1927 году — 32 (6), в 1928 году — 36 (4), в 1929 году — 75 (10) и за первые пять месяцев 1930 года — уже 45 человек. Только с октября 1928 по август 1930 года за границей осталось 190 сотрудников советских торгпредств, из которых не менее 24 были членами ВКП(б), в том числе: в Германии — 90 человек, во Франции — 31, в Персии — 21, в Англии — 14, в Турции и Китае — по 6, в Латвии — 5, в Италии — 4, в Америке и Финляндии — по 3, в Польше — 2, в Эстонии, Чехословакии и Швеции — по 1 (5, 46–47).

А вот история побега уже упоминавшегося нами «товарища» Агабекова, в начале 1928 года гонявшегося по Персии за Бажановым.

Георгий Сергеевич Агабеков (настоящее имя — Геворк Арутюнов) (1895–1937) — с 1918 по 1920 год служил в Красной армии на командных должностях, в 1920-м вступил в РКП(б). Работал в Екатеринбургской губернской ЧК, с 1922 года в ЧК Туркестанского фронта, затем занимает должность начальника отделения по борьбе со шпионажем и контрабандой ГПУ в Ташкенте. В апреле 1924 года в аппарате ИНО ОГПУ, работал в Афганистане, с конца 1926-го — резидент ИНО ОГПУ в Иране, с апреля 1928 года в центральном аппарате ОГПУ (начальник сектора по Среднему и Ближнему Востоку ИНО), с октября 1929 года — резидент советской нелегальной разведки в Константинополе. Сменил на этом посту Якова Блюмкина.

В июне 1930 года Агабеков бежал из Константинополя во Францию, объяснив свой побег несогласием с методами работы советских спецслужб и политикой Кремля.

Сам Агабеков пишет: «Пароход тронулся и медленно отошел от Галаты (район в европейской части Константинополя. — Ю.Б.), с того места, куда я прошлой осенью причалил как резидент ГПУ, как защитник диктатуры Сталина. Теперь я отъезжал как эмигрант, как враг этой диктатуры. Мы вышли в Мраморное море. Всю ночь я не спал. Я все еще боялся погони, пока пароход был в турецких водах. Но вот начало рассветать. Вдали показались контуры Пирея. Мы были уже в Греции. Я стоял на борту и смотрел на приближавшийся берег. Нет больше непосредственной опасности. Я вынул из кармана револьвер, с которым я не расставался со дня революции в России. Посмотрел в последний раз на своего верного долголетнего спутника и медленно, с сожалением разжал пальцы. Он отвесно по борту нырнул в темно-синее зеркальное море. Прощай, ты мне больше не нужен» (1, 242).

Этот последний вывод, как оказалось, был преждевременным.

Дополнительным, а может быть, и главным побудительным мотивом к бегству для Агабекова послужил его роман с молодой преподавательницей английского языка, дочерью английского чиновника, работавшего в Константинополе, Изабель Стритер. Когда их отношения были в полном разгаре, Агабеков признался очаровательной англичанке в том, что он советский шпион, но что он мечтает порвать с Москвой, уехать на Запад, жениться на ней и начать новую жизнь.

В июне 1930 года родители, узнавшие подробности биографии возлюбленного их дочери, вынудили Изабель, которой еще не исполнился 21 год, уехать в Париж. Именно тогда вслед за ней уехал и Агабеков. Поборов сопротивление семьи Изабель, она и Георгий поженились осенью 1930 года в Бельгии, куда жениха выслали из Франции не без участия матери невесты.

Однако ОГПУ не прекращало преследовать Агабекова, что вынудило молодоженов перебраться на некоторое время в Берлин.

Вскоре Агабеков опубликовал несколько книг, в том числе «OGPU: The Russian Secret Terror» (на английском языке) и «ЧК за работой» (1931). Публикация первой же книги привела к арестам сотен советских агентов в Персии (Иране), Турции и других странах Востока, а также к обострению отношений СССР с шахом Ирана Резой Пехлеви.

В конце лета 1931 года Агабеков вновь переезжает, теперь в Бельгию, где начинает переговоры о сотрудничестве с разведками сразу семи стран. Это заставляет Москву спешить с его устранением. В Брюссель направляется группа ликвидаторов, однако ни первая попытка в 1931 году, ни вторая, в 1934-м, не увенчались успехом. Агабеков, прекрасно зная методы работы бывших коллег, неизменно ускользал из всех ловушек.

Тем не менее все, что происходило вокруг семьи Агабековых, переполнило чашу терпения Изабель. В 1936 году она развелась с мужем, вернула себе девичью фамилию и уехала в Англию.

Оставшись один, Георгий сосредоточился на зарабатывании денег, порой самыми авантюрными методами.

Это обстоятельство помогло Москве разработать масштабную операцию. Агабекова выманили в Париж, где советский агент предложил ему поучаствовать в перепродаже ценностей из охваченной гражданской войной Испании.

Сам Агабеков прекрасно знал об этих схемах работы советских спецслужб: «Дело заключалось в следующем — по инициативе НКВД специальные службы Испанской Республики организовали широкомасштабные акции по разграблению монастырей, церквей и частных коллекций. Изъятые произведения искусства переправлялись через французскую границу, а затем поступали к перекупщикам антиквариата в Европе. Значительная часть вырученных таким образом средств шла на оплату советской помощи испанским республиканцам» (1,  17).

Польстившись большими комиссионными, Агабеков неосторожно согласился принять участие в этой авантюре, в результате чего в августе 1937 года был убит спецгруппой ИНО НКВД близ испано-французской границы.

Со своей стороны Б.Бажанов так излагает историю своего бывшего преследователя:

«Интересна дальнейшая история Агабекова. В 1930 году он переводится резидентом ГПУ в Турцию, на место Блюмкина. В это время он сильно подозревает, что если его отзовут в Москву, то это для того, чтобы его расстрелять. К тому же он переживает роман своей жизни: он влюбился в молоденькую чистейшую англичаночку, которой он признается, что он чекист и советский шпион. Англичаночка приходит в ужас и из Турции возвращается в Англию. Агабеков покидает свой чекистский пост и по подложным документам следует за нею. Родители ее сообщают обо всем этом властям, и Агабекову приходится уехать во Францию. Здесь становится очевидным, что он с Советами порвал. По требованию Советов его из Франции высылают (основание есть — он приехал во Францию по подложным документам), и ему в конце концов дает убежище Бельгия. Он пишет книгу “ЧК за работой”, которая выходит на русском и на французском языках. В ней одна глава — страниц десять–пятнадцать — посвящена подробному рассказу, как он организовывал мое убийство. В 1932 году я имею возможность его встретить в Париже. У него вид и психология типичного чекиста.

Он живет в Бельгии, и начальник бельгийской полиции барон Фергюльст рассказывает мне, чем его покорил Агабеков. Полиция, конечно, обращается к нему как к специалисту по вопросам советского шпионажа. Как-то в результате какого-то ловко организованного Советами инцидента бельгийская дипломатическая почта попадает на час в руки Советов. Но бельгийские власти успокаиваются — все конверты дипломатической почты возвращаются в целости и сохранности, прошитые и запечатанные. “А ГПУ их все-таки прочло”, — говорит Агабеков. Фергюльст отвечает, что это невозможно. Агабеков предлагает: возьмите какой-нибудь документ, положите в конверт, прошейте, запечатайте, дайте мне на полчаса. Так и делается. Агабеков берет пакет, удаляется. Через полчаса он возвращается и возвращает Фергюльсту пакет в целости и сохранности. Но сообщает точно содержание документа.

За Агабековым ведется правильная охота. В 1937 году во время испанской гражданской войны большевики находят слабое место Агабекова (он остался чекистом, ничем не брезгует и не прочь заработать на продаже красным картин, награбленных ими в Испании в церквях или у буржуев); под этим предлогом чекисты через подставных лиц заманивают его на испанскую границу, дают удачно пройти двум выгодным операциям, где он зарабатывает немало денег. Все это для того, чтобы во время третьей он попал на границе в ловушку. Его убивают, и труп его, затянутый на испанскую территорию в горы, находят только через несколько месяцев» (2, 255–256).

Итак, Агабеков был убит в 1937 году. Но еще осенью 1936-го начались масштабные репрессии в политическом и военном руководстве внутри СССР. Репрессии коснулись и руководства НКВД, в том числе высшего. В Москве были сняты с постов, арестованы, а затем и физически уничтожены многие из тех, кто считался основателями ВЧК: Глеб Бокий, Яков Петерс, Иосиф Уншлихт и другие.

В течение 1937 года началась новая волна отзывов из-за рубежа ответственных работников НКИД.

Так, один за другим были отозваны в Москву полномочные представители СССР в Испании Марсель Израилевич Розенберг и Леонид Яковлевич Гайкис (Леон Хайкис). Гайкис был арестован 16 июня, расстрелян 21 августа. Розенберг арестован 26 декабря, расстрелян 8 апреля 1938 года. Такая же судьба постигла и советского полпреда в Германии Константина Константиновича Юренева (настоящая фамилия Кротовский). Он был отозван в Москву, 23 сентября 1937 года арестован, а 1 августа 1938 года расстрелян.

А вот еще одна показательная история — ветерана революции Николая Николаевича Кузьмина.

Профессиональный революционер, он работал с Лениным и до 1917 года долго жил в Париже. После октябрьского переворота был командиром Красной армии на Севере, где воевал с генералом Миллером. Затем, как бывшего эмигранта, хорошо знавшего зарубежную жизнь, партия направила его в Париж генеральным консулом.

«Для него просто дышать воздухом Парижа было уже большим наслаждением» (3, 223).

Однако в один из своих приездов в Москву он совершил глупость, высказав своему старому другу — К.Е. Ворошилову ритуальную жалобу на тяготы жизни в буржуазной стране. Не отличавшийся особенной глубиной ума, Ворошилов, искренне полагая, что оказывает другу большую услугу, выхлопотал для него пост начальника Политического управления Сибирского военного округа.

Кузьмин, узнав, что Монмартр и Монпарнас придется сменить на Иркутск и Красноярск, был в шоке, однако ему ничего не оставалось, как сделать хорошую мину и возвратиться в СССР.

Вскоре его перевели в Архангельск руководить арктическими морскими перевозками. Вскоре после его приезда ледокол «Сибиряков» был раздавлен льдами. В 1936 и 1937 годах вину за это стали возлагать на Кузьмина, но его действительным «преступлением» было то, что он дружил с Зиновьевым.

В апреле 1937 года сотрудница Главсевморпути Е.Махова подала в парторганизацию заявление, в котором привела факт «возмутительной лжи и наглой клеветы Н.Кузьмина на И.Сталина».

В итоге 15 мая 1937 года Кузьмин был арестован в Тобольске. На следствии признал, что «с 1926 года разделял недовольство Сталиным и Ворошиловым, создал подпольную троцкистскую организацию в армии, осуществлял директивы Троцкого по террору, диверсиям, вредительству, шпионажу, участвовал в подготовке военного мятежа, готовил теракты на И.Сталина, Молотова и Эйхе». На суде от всех показаний на следствии отказался, заявил, что «никакого заговора не существовало, троцкистом никогда не был». Выездной сессией ВК ВС СССР в Новосибирске приговорен к высшей мере наказания и 28.10.1937 в Новосибирске расстрелян.

С отзывом из-за границы сотрудников НКВД хлопот было больше. Для начала отозвали тех, у кого в СССР оставались семьи. Возвратившиеся сотрудники не арестовывались сразу по прибытии. Начальник ИНО ГУГБ НКВД СССР Абрам Аронович Слуцкий (1898–1938), выслушав их доклады, предоставлял им месячный отпуск и путевку в дом отдыха или санаторий, предназначенный для видных советских чиновников. По возвращении с юга следовало назначение на нелегальную работу в какую-нибудь страну, где раньше им не приходилось бывать. Их снабжали фальшивыми документами, в назначенный день они выезжали поездом на новое место назначения. Нередко на вокзале их провожали друзья. Однако путешествие кончалось тут же под Москвой. В дороге их высаживали из поезда и доставляли в секретную тюрьму.

В течение лета 1937 года в Москву были отозваны примерно 40 сотрудников. Только пятеро из них отказались вернуться и предпочли остаться за границей.

Раньше всех из этой пятерки «вышел из игры» глубоко законспирированный резидент НКВД Игнатий Станиславович Рейсс (настоящее имя — Натан Маркович Порецкий) (1899–1937), известный под псевдонимом Людвиг. Вступил в РКП(б) в 1920 году и вскоре стал сотрудником ВЧК. В 1922 году в Москве женился на уроженке Польши Элизабет Порецки (Эльза Берно). В 1922–1929 годах работал в Польше, Германии, Вене, Амстердаме. Жена всегда следовала за мужем. В 1926 году у них родился сын Роман.

По работе Рейсс контактировал со многими советскими разведчиками-нелегалами, в том числе с Виктором Кривицким, Яковом Блюмкиным и Яном Берзином. В 1929–1932 годах работал в Москве, в польской секции Коминтерна. Затем до 1937 года базировался в Париже.

В начале 1937 года Элизабет Порецки приезжает в Москву и в последний раз встречается со своими друзьями и соратниками Рейсса. Они просят ее передать мужу, находившемуся в то время во Франции, чтобы тот не возвращался в СССР.

Э.Порецки вспоминает:

«В заключение этой памятной встречи один из участников разговора сказал:

— Тот из нас, кто выживет, когда-нибудь должен написать о нашей судьбе.

— Если я выживу, — ответила жена Людвига, — я сделаю это!» (10, 5).

В середине июля 1937 года Рейсс получил вызов в СССР, однако, зная печальную судьбу многих коллег, вернувшихся на родину, предпочел не подчиниться.

17 июля Рейсс направил советскому полпредству в Париже письмо, объясняющее бегство. Письмо было адресовано в ЦК ВКП(б), подписано псевдонимом Людвиг и брошено в почтовый ящик советского полпредства в Париже. Копия письма была передана Льву Седову и вскоре опубликована в «Бюллетене оппозиции», издаваемом Троцким.

В письме Рейсс информировал, что порывает со сталинской контрреволюцией:

«Это письмо, которое я пишу вам сейчас, я должен был бы написать гораздо раньше... До сих пор я шел вместе с вами. Больше я не сделаю ни одного шага рядом. Наши дороги расходятся! Тот, кто сегодня молчит, становится сообщником Сталина и предает дело рабочего класса и социализма...

Нет, я не могу больше. Я снова возвращаюсь к свободе. Я возвращаюсь к Ленину, к его учению и его деятельности. Я собираюсь посвятить мои скромные силы делу Ленина: я хочу сражаться, потому что лишь наша победа — победа пролетарской революции — освободит человечество от капитализма, а Советский Союз от сталинизма!» (10, 9–11).

Сам Рейсс вместе с женой и сыном бежал в глухую швейцарскую деревушку Фино кантона Вале, где они скрывались более месяца.

После доклада Сталину об «измене» Рейсса последовал приказ Ежову уничтожить изменника вместе с его женой и ребенком. Это должно было стать наглядным предостережением всем потенциальным «невозвращенцам». Специальная группа агентов НКВД под руководством С.М. Шпигельгласа немедленно выехала в Швейцарию, где скрывался беглец.

3 сентября Рейсс с женой уехали из Фино в Террите, курортную деревню рядом с Лозанной. Вечером в целях конспирации они планировали разъехаться: Элизабет с сыном собирались уехать в Лозанну, а затем в Рим, а Рейсс должен был добраться до Реймса, где его встретил бы давний друг, чтобы помочь «исчезнуть».

В ожидании поезда они встретились в ресторане с Гертрудой Шильдбах — немецкой коммунисткой, сотрудницей НКВД в Швейцарии и верной подругой их семьи, неоднократно игравшей с их ребенком, она должна была помочь им в побеге.

Э.Порецки вспоминала:

«У нее была маленькая сумочка, которую Людвиг подарил ей в последний день рождения — эту дату он никогда не забывал. Эту сумочку в магазине выбирала я. Гертруда была одета очень элегантно... Она сказала нам, что снова едет в Рим и выходит там замуж за богатого итальянского промышленника. Рядом с ней, на окне, лежала красивая коробка конфет. Я взяла ее, чтобы рассмотреть карточку на верхней крышке. Мадам Шильдбах грубо вырвала коробку у меня из рук и взвинченно сказала:

— Это не вам.

Нет, не взвинченно... Потом я вспомнила: в ее голосе послышалось рыдание...

— Тебе пора идти, если ты хочешь успеть на поезд, — сказал наконец он. И повернулся к Гертруде: — А с вами мы можем поужинать, если пожелаете. Времени у меня достаточно.

— С радостью, — поспешно откликнулась мадам Шильдбах. И вымученно улыбнулась мне...

Людвиг проводил меня до вокзала и по дороге спросил: как я считаю, была ли Шильдбах действительно очень взволнованной и что я думаю о ее “женихе”? Я ответила, что ее нервозность объясняется ситуацией, в которой мы все находимся. Может быть, те мои слова тогда успокоили Людвига? Сейчас, через десятилетия, я проклинаю себя за них!» (10, 265).

«На вокзале Людвиг сказал мне:

— Позаботься о нашем сыне. Я вернусь в понедельник ночью» (10, 269).

В воскресенье Элизабет села на поезд в Вевей, где должна была встретиться с Шильдбах. Прождав два часа в пустом вокзале, Порецки уехала обратно к сыну. А в понедельник утром, 6 сентября, Элизабет купила газету, в которой говорилось, что около Лозанны был найден убитый мужчина.

Вот что выяснилось позднее: «Людвиг поужинал с Шильдбах в ресторане. Уже было темно, когда они вышли из освещенного зала, и их поглотила осенняя темнота провинциальной улицы. Сели в машину. За ними ехала вторая машина — их было только две в поздний час. Однако убийцам пришлось ехать несколько километров, прежде чем найти пустынное место, чтобы бросить изрешеченный пулями труп. Людвиг слишком поздно понял, что Шильдбах заманила его в ловушку. Он сопротивлялся, и пряди седых волос Шильдбах остались в его сжатых кулаках...» (10, 270).

Утром 4 сентября 1937 года тело Рейсса, изрешеченное пулями (пять пуль в голове и семь в теле), было найдено в стороне от дороги, ведущей из Лозанны в Шамбланд.

Убийство было организовано с такой быстротой, что Рейсс не успел сделать разоблачения, касавшиеся Сталина, к которым он был готов.

Участники убийства были быстро установлены швейцарской полицией. Залитый кровью автомобиль американского производства, найденный 6 сентября в Женеве, навел на след двух постояльцев — мужчины и женщины, — зарегистрировавшихся 4 сентября в «Отель де ля Пэж» в Лозанне и уехавших, не заплатив по счету и оставив свой багаж, среди которого была коробка шоколадных конфет, содержавших стрихнин.

Женщиной была Гертруда Шильдбах. Мужчиной был ее любовник Роланд Аббиа, он же Франсуа Росси, он же Пи, житель Монако. Также в убийстве участвовал болгарин Борис Атанасов (Афанасьев). Аббиа и Атанасов были кадровыми сотрудниками НКВД, специализирующимися на убийствах и похищениях. Всем троим удалось скрыться.

Впоследствии Аббиа объявился в США под именем Правдин, сначала как советский дипломат, затем как корреспондент ТАСС в Нью-Йорке. Атанасов после службы в госбезопасности трудился на мирном, но ответственном посту заместителя главного редактора журнала «Советская литература» и даже получил звание заслуженного работника культуры РСФСР.

Убийство Рейсса, как стало известно позже, обошлось его организаторам в 300 000 франков (3, 27).

Что же касается Элизабет Порецки, то ей вместе с сыном удалось ускользнуть от НКВД. 11 февраля 1941 года она приехала в США под своей девичьей фамилией Берно и получила работу в Колумбийском университете. Ее подлинная личность была установлена в 1948 году, ее допросило ФБР, после чего взяло под свою защиту. А в 1969 году Элизабет выполнила свое обещание, данное в далекой Москве в 1937 году, и написала книгу о своем муже и его друзьях — «Тайный агент Дзержинского».

Не прошло и двух месяцев после убийства Рейсса, и в СССР отказался вернуться еще один резидент НКВД — Вальтер Германович Кривицкий (настоящее имя Самуил Гершевич Гинзберг) (1899–1941). Член партии с 1919 года, после Гражданской войны стал одним из крупнейших специалистов Разведывательного управления РККА по странам Западной Европы, преподавал в Высшей школе подготовки разведчиков, занимая должность, соответствующую званию комбрига. В 1934 году был командирован в Австрию, затем в Германию. В декабре 1936 года Кривицкий неожиданно получил указание Центра «заморозить» всю советскую агентурную сеть в Германии. К этому времени его берлинская агентура донесла, что Сталин начал переговоры с Гитлером через своего личного представителя.

И еще — именно Кривицкий в свое время рекомендовал в партию своего друга И.Рейсса.

Вот как описывает Кривицкий события, предшествовавшие его побегу:

«Один из моих ближайших друзей — Макс Максимов-Уншлихт, племянник бывшего заместителя военкома Уншлихта, — занимал вместе с женой комнату, соседнюю со мной. В течение почти трех лет Макс возглавлял нашу контрразведку в нацистской Германии — пост, который считался наиболее рискованным в нашем ведомстве... У меня была привычка заходить к Уншлихтам вечером, и мы обычно разговаривали до рассвета... “Почему они арестовали генерала Якира? Почему они схватили генерала Эйдемана?” Я задавал такие вопросы Максу, чтобы пролить свет на то, что происходит в стране.

Однако Макс был убежденным сталинцем и защищал чистку, не давая мне удовлетворительных ответов.

— Это грозные времена для Советского Союза, — бывало, говорил он. — Кто против Сталина, тот против революции.

Однажды ночью я вернулся к себе в гостиницу очень поздно. Лег спать, не постучав в дверь Уншлихтов. Среди ночи я был разбужен шумом в коридоре. “Должно быть, ОГПУ... пришли за мной”, — подумал я. Однако меня не побеспокоили. В семь утра ко мне постучали. Когда я открыл дверь, то увидел жену Макса Регину, слезы текли по ее щекам, в глазах стоял ужас.

— Они забрали Макса! Они забрали Макса! — все, что она могла сказать...

В Москве у Регины не было родственников. У нее не было денег... Я пытался убедить директора гостиницы не выгонять ее, однако он оставался непреклонным...

Я позвонил нашему общему другу, занимавшему ответственный пост в контрразведке, с которым встречался двумя днями раньше в комнате Макса. Я спросил его, может ли он что-нибудь сделать, чтобы Регину не выбросили на улицу.

Его ответ был кратким:

— ОГПУ арестовало Макса. Следовательно, он враг. Я ничего не могу сделать для его жены» (9, 218–219).

22 мая 1937 года Кривицкий был отправлен в срочную командировку в Гаагу.

17 июля, как мы помним, совершил свой побег Рейсс. Однако этот факт некоторое время оставался в секрете.

Кривицкий: «10 августа пришел приказ о моем возвращении в Москву. Так как срок действия моего австрийского паспорта на имя Эдуарда Миллера истек, мне был выдан специальный паспорт на имя чехословацкого коммуниста Шенборна. Я должен был выехать из Гавра в Ленинград французским судном “Бретань”, регулярно курсирующим между этими двумя портами» (9, 227).

Вечером 21 августа 1937 года Кривицкий прибыл на парижский вокзал Сен-Лазар, чтобы сесть на поезд до Гавра, однако в последний момент его отъезд был отменен.

Кривицкий: «Когда 5 сентября я узнал о смерти Рейсса, я понял, что мое собственное положение отчаянно. Я знал, что Сталин и Ежов никогда не простят мне участие в деле Рейсса. Передо мной стоял выбор — либо пуля на Лубянке от рук сталинских официальных палачей, либо струя из пулемета от тайных сталинских убийц за пределами России» (9, 231).

Однако некоторое время еще было. Кривицкий получил указание плыть на следующем судне, которое должно было уйти из Гавра 6 октября.

В.Кривицкий:

«К концу сентября я пришел к важному решению. Однажды жена спросила меня, каковы мои шансы остаться в живых по возвращении в Москву.

Я сказал ей то, что думал:

— Никаких. — И добавил: — Зачем тебе страдать из-за меня? Когда ты вернешься, они заставят тебя подписать бумагу, в которой ты должна будешь отречься от меня и назвать предателем. За это тебя и ребенка пощадят. Что касается меня, то там ждет верная смерть.

Жена заплакала... Хотя шансов уйти живым от преследований сталинских убийц во Франции было мало, я все же решил ими воспользоваться и найти способ спастись, чтобы начать новую жизнь...

У меня не было легальных документов. Помимо этого, за моими передвижениями следили денно и нощно. Для улаживания дел мне необходима была помощь человека, которому я мог бы полностью доверять. Мой выбор пал на старого друга, который многие годы жил в Париже. Я все рассказал ему, и он согласился мне помочь. Он поехал на юг Франции и снял небольшой домик для нас в городке Йер, близ Тулона. 3 октября он вернулся. На следующий день я был вызван в советское посольство, чтобы уладить дела перед моим возвращением в Россию на пароходе “Жданов”.

Ранним утром 6 октября я оплатил счета в отеле и направился на Аустерлицкий вокзал, где встретился с другом. Он забрал наш багаж и отправил его в отель “Бои Лафайет”. Жена и ребенок должны были пойти на прогулку в Венсенский лес в 9 утра и гулять там до 11 часов. Я посадил их там в такси и отвез в кафе “Серебряная башня”. Оттуда мы поехали в отель “Бои Лафайет”, где друг ждал нас с нашими пожитками. Через 15 минут прибыл заранее нанятый для длительной поездки автомобиль. Шофер оказался американцем, ветераном мировой войны, проживающим во Франции. Он думал, что везет семью на отдых» (9, 232–233).

На окраине Парижа Кривицкий вышел из машины, чтобы позвонить своей секретарше Мадлен и сообщить о разрыве с советской властью. Она ничего не ответила. Как оказалось, верная сталинистка упала в обморок.

В.Кривицкий: «Мы приехали в Дижон в 9 вечера, вышли из машины на станции и сели на поезд до Лазурного берега. На следующее утро, в 7 часов, мы добрались до нашего укрытия в Йере. В тот же вечер наш друг вернулся в Париж, чтобы добиться от властей защиты для меня» (9, 233).

Через некоторое время во Францию была направлена группа ликвидаторов, и Кривицкий не прожил бы и месяца, если бы не решительность французского правительства, которое предоставило ему вооруженную охрану и, кроме того, сделало Кремлю соответствующее предупреждение.

Такая реакция Франции была вызвана тем, что всего пару недель назад, 23 сентября 1937 года, в центре Парижа, средь бела дня был похищен руководитель Белого движения на севере России в 1919–1920 годах, начальник эмигрантского Русского общевоинского союза генерал Е.К. Миллер (1867–1939).

5 декабря 1937 года несколько европейских и американских газет опубликовали обращение Кривицкого к министру внутренних дел Франции, в котором, кроме всего прочего, говорилось:

«Встав перед выбором, идти ли мне на смерть вместе со всеми моими старыми товарищами или спасти свою жизнь и семью, я решил не отдавать себя на расправу Сталину...

Я знаю, что за мою голову обещан выкуп. Убийцы ищут меня, они не пощадят моих жену и ребенка. Я часто рисковал жизнью во имя дела, но не хочу умирать зря.

Я прошу убежища для себя и своей семьи, а также Вашего разрешения остаться во Франции, пока не смогу выехать в другую страну, чтобы зарабатывать на жизнь, обрести независимость и безопасность» (9, 235–236).

«Буржуазная» пресса и французский министр поверили в искренность бывшего сталинского разведчика. Парижская полиция выдала Кривицкому удостоверение личности, на основании которого он позже получил паспорт для выезда в США, куда и выехал в 1938 году.

В Америке Кривицкий занялся разоблачениями сталинского режима. Согласно рассекреченным документам британской разведки, он выдал более 100 советских агентов в Европе и Америке, в том числе Кима Филби — руководителя знаменитой «Кембриджской пятерки» (ядра сети советских агентов в Великобритании, завербованных в Кембриджском университете)[2].

Кроме того, в своей книге «Я был агентом Сталина» (1939) Кривицкий поделился некоторыми «интересными» подробностями из практики работы советских спецслужб внутри СССР.

Так, Кривицкий сообщил о своих подозрениях в причастности к убийству Кирова руководителей ОГПУ Ленинграда. Однажды он напрямую спросил об этом начальника ИНО ОГПУ Абрама Ароновича Слуцкого.

«Это дело, — ответил Слуцкий, — как вы понимаете, настолько неясное, что вообще лучше в него не вникать. Держитесь от него подальше» (9, 166).

О знаменитом «заговоре Тухачевского» Кривицкий писал: «На самом деле перед военным трибуналом не предстал ни один человек из группы Тухачевского. Не существовало даже подобия обвинения, выдвигаемого против этих жертв. Восемь генералов не были даже казнены вместе. Заключенные расстреляны по отдельности в разные дни. Ложное сообщение о том, что суд состоялся, было сделано Сталиным для того, чтобы рядовые военные поверили этой сказке о “внезапном” раскрытии заговора в Красной армии» (9, 206).

Очень ярко описал Кривицкий существовавшее в СССР «классовое расслоение по-большевистски», а также последствия страшного голода 1932–1933 годов.

Вот его рассказ о своем отпуске в 1934 году, проведенном в санатории «Марьино» в Курской области, бывшем имении князя Барятинского, покорителя Кавказа:

«Роскошный дворец в версальском стиле стоял в окружении прекрасного английского парка с искусственными прудами. Персонал санатория состоял из превосходных врачей, спортинструкторов, медсестер и обслуги. В нескольких минутах ходьбы за его оградой находился совхоз, поставлявший продукты питания для отдыхающих. Дежурный вахтер у ворот следил, чтобы крестьяне не смогли зайти на территорию санатория.

Однажды утром, вскоре после моего приезда, я с моим приятелем отправился на прогулку в деревню. То, что я увидел там, было ужасно. Полуголые ребятишки выбегали из полуразвалившихся изб, прося подать им хлеба. В деревенской кооперативной лавке не было ни хлеба, ни керосина — ничего. Ужасающая нищета произвела на меня самое гнетущее впечатление.

В тот вечер после отличного ужина все отдыхающие сидели в ярко освещенной столовой дворца и оживленно беседовали. На улице был страшный холод, а тут пылал камин, было тепло и уютно. Случайно я повернул голову к окну и увидел приклеенные к холодным стеклам лица беспризорных голодных деревенских ребятишек, смотревших на нас широко раскрытыми глазами. Тотчас же сидящие в зале перехватили мой взгляд и распорядились прогнать нарушителей... Советские служащие выработали в себе защитное свойство не замечать человеческих страданий: “Мы идем к социализму трудными дорогами. Многим придется посторониться. Нам надо хорошо питаться и отдыхать от своих трудов, пользуясь удобствами, все еще недоступными для других, потому что мы строители Прекрасного Будущего. Мы — строители социализма. Мы должны быть всегда в форме, чтобы продолжать наш нелегкий путь. В свое время забота о всех несчастных, встречающихся на нашем пути, будет проявлена. А пока — прочь с дороги! Не мозольте нам глаза своими бедами! Если мы будем останавливаться и бросать крохи каждому, то наша цель никогда не будет достигнута”» (9, 8–9).

Возвращаясь из отпуска в «Марьине», Кривицкий добрался до Курска, спеша к приходу московского скорого поезда. После плотного завтрака в вокзальном ресторане оставалось еще некоторое время, и он решил зайти в зал ожидания.

«Зал ожидания был битком набит крестьянами — женщинами, мужчинами и детьми. Около шестисот человек перевозили, как скот, из одной тюрьмы в другую. Сцена была до того кошмарной, что на какое-то мгновение мне показалось, что я вижу летучих мышей, снующих над этими измученными существами. Многие из них лежали на холодном полу почти донага раздетыми. Среди них были и такие, которые, по-видимому, умирали от тифа. Голод, боль, отчаяние или просто страдальческая покорность были написаны на их лицах. Пока я стоял и смотрел, сотрудник ОГПУ с бесстрастным выражением принялся их поднимать и подталкивать к выходу, как стадо коров, толкая и пиная и тех, кто был слишком слаб, чтобы встать и идти. Один из них, старик, так и не поднялся с пола» (9, 9–10).

Разоблачения Кривицкого продолжались около трех лет, пока их не оборвал неожиданный случай.

Вот что гласило газетное сообщение:

«10 февраля 1941 года в вашингтонском отеле “Бельвю” был найден мертвым постоялец Уолтер Пореф, он же Самуил Гинзберг, он же Мартин Лесснер, он же Вальтер Кривицкий — большевик, разведчик, невозвращенец...

Разрывная пуля 38-го калибра прошила череп, оставив дыру величиной с хорошую картофелину, и засела в стене. Покойный, худощавый и седой, был полностью одет, не считая ботинок и куртки...

Александр Керенский, бывший глава Временного правительства, живший в то время в Нью-Йорке, заявил: “Я уверен, что это убийство... А если самоубийство, то спровоцированное угрозами и преследованиями”. Вдова Льва Троцкого, убитого в Мексике предыдущим летом, добавила: “Версия самоубийства — одна из обычных уловок ОГПУ, когда они пытаются скрыть следы своих преступлений”...

По заключению полицейского врача, смерть наступила около 4 часов утра. Комнаты справа и слева от № 532 были заняты, стены и двери в отеле тонкие, случались жалобы, что постояльцы слышат телефонные разговоры и храп соседей. Пистолет Кривицкого был без глушителя. И в самую глухую пору ночи, при открытом окне никто ни в отеле, ни на улице не слышал выстрела?

Никаких следов борьбы в комнате не осталось. Казалось, что отсюда ничего не забирали, ничего не перекладывали с места на место. Однако на пистолете, из которого был произведен смертельный выстрел, не обнаружилось не только глушителя, но и отпечатков пальцев. Что же, самоубийца вставал после смерти, чтобы их стереть?..» (9, 334–336).

Наш следующий «фигурант» — Александр Григорьевич Бармин (настоящая фамилия Графф) (1899–1987) — в революционном движении участия не принимал, в 1919 году вступил в Красную армию и РКП(б), в 1921 году — уполномоченный РВС Туркестанского фронта, комбриг, сочувствовал Троцкому, но в оппозиции официально не состоял, занимал крупные дипломатические посты в Персии, Иране, Афганистане, был резидентом Разведывательного управления РККА во Франции, в 1937 году поверенный в делах СССР в Греции.

В первой половине 1937 года Бармин несколько месяцев провел в Москве, узнав о том, как фабрикуются открытые процессы против оппозиционеров.

По возвращении в Грецию в разговоре со своими коллегами по посольству он допустил несколько неосторожных высказываний. Вокруг него сложилась обстановка подозрительности и недоверия. Работники посольства остерегались вступать с ним в открытое общение. Он перестал получать письма от своих друзей из Наркоминдела, ранее присылавшиеся ему с каждой диппочтой. В такой обстановке Бармин пришел к выводу, что готовится его похищение и насильственная отправка в Москву. Он дает телеграмму в НКИД, что берет отпуск, а сам немедленно выезжает во Францию (3, 463).

Побег Бармина вместе с любовницей из числа сотрудниц советского постпредства в Греции состоялся 18 июля 1937 года. Став невозвращенцем, Бармин обратился к правительству Франции с просьбой о политическом убежище и получил его.

А 1 декабря 1937 года бывший поверенный в делах СССР в Греции Бармин опубликовал заявление о разрыве со «сталинщиной».

Кстати, как мы помним, 5 декабря с аналогичным заявлением выступил уже упоминавшийся Кривицкий. В дальнейшем и Бармин, и Кривицкий активно публиковали в «Бюллетене оппозиции» Троцкого разоблачительные материалы.

Как известно, Л.Д. Троцкий был выслан из СССР 12 февраля 1929 года. Вместе с ним «родину пролетариев всех стран» покинули его супруга и сын — Лев Львович Седов. В июле того же года Лев Давидович организовал издание «Бюллетеня оппозиции», выходившего до 1941 года. Штаб-квартира «Бюллетеня» сначала размещалась в Берлине, а затем была перенесена в Париж. Кроме того, литературно одаренный Лев Давидович принялся заваливать мир своими книгами, разоблачавшими «сталинизм».

В ответ на такую активность 20 февраля 1932 года Троцкий и члены его семьи были лишены советского гражданства. А в 1937 году Сталин отдает приказ ликвидировать Троцкого. Первым такое задание получает С.М. Шпигельглас, не сумев, однако, его выполнить.

Тогда под удар попали люди, близкие Льву Давидовичу.

А.Бармин в своей книге «Соколы Троцкого» (1938) пишет: «Однажды меня посетил молодой человек в рабочей одежде, на лице которого были видны следы преждевременного истощения, но все же очень энергичный, остроумный, готовый по любому подходящему поводу искренне смеяться. Это был Леон Седов, сын Льва Троцкого, который уже не раз был приговорен к смерти московскими судами. Он жил на шестом этаже многоквартирного дома, в квартире, до отказа заполненной книгами и ящиками с архивными материалами. На той же лестничной площадке рядом с ним, как он впоследствии выяснил, жил агент ОГПУ, следивший за каждым его шагом» (3, 31).

Сам Троцкий свидетельствует: «В ряду врагов ГПУ и намеченных им жертв Лев Седов занимал первое место, рядом со мною. ГПУ не спускало с него глаз. В течение по крайней мере двух лет бандиты ГПУ охотились за Седовым во Франции, как за дичью» (13, 169).

Виновны в том советские спецслужбы или нет, но в феврале 1938 года Лев Седов попадает в русскую клинику в Париже по поводу аппендицита, где и умирает 16-го числа при не выясненных до конца обстоятельствах.

Приведем еще пару цитат из книги Бармина: «...основной постулат социализма — что в обобществленной экономике не будет эксплуатации рабочих — наглядно опровергается самой жизнью. Советские рабочие получают значительно меньшую часть произведенного ими продукта, чем рабочие в любой капиталистической стране, меньшую, чем они получали до революции. И эта часть столь мала не только потому, что доля, раньше уходившая капиталистам, теперь присваивается привилегированными слоями общества, но и потому, что огромная часть производственного потенциала просто теряется вследствие неэффективности бюрократического управления» (3, 368). «Рабочий в этом государстве трудящихся не только постоянно испытывает нужду в одежде и продуктах питания, но он никак не может улучшить свое положение. Протестовать в одиночку он не решается. Как член профсоюза он не может объявить забастовку. Государство является одновременно хозяином, штрейкбрехером и полицейским. Оно полностью контролирует профсоюзы, которые, по сути, являются частью полицейского аппарата. Простым указом или с помощью манипуляции ценами реальные доходы трудящихся могут быть снижены, а продолжительность рабочего дня увеличена без какой-либо компенсации. У них нет абсолютно никаких возможностей не только требовать чего-то, но даже напомнить хозяину о данном им обещании» (3, 371).

В 1940 году Бармин переехал в США. Во время Второй мировой войны, с 1942 года, служил в армии США рядовым. Затем работал в Управлении стратегических служб (УСС), военной разведки США (до 1944 года). С 1953 года руководил Русской службой американской правительственной радиостанции «Голос Америки». В 1964 году ответственный по делам СССР при Информационном агентстве США. В 1969 году специальный советник агентства. В этой должности он проработал до ухода на пенсию в 1972 году.

Был четырежды женат, от трех жен имел шестерых детей — троих сыновей и трех дочерей. В 1948 году женился на Эдит Кермит Рузвельт (родилась в 1926-м), внучке президента США Теодора Рузвельта; брак распался в 1950 году. В 1952 году женился снова, и в последний раз, на Галине Доманицкой, от которой имел троих детей. Умер 25 декабря 1987 года в Роквилле, штат Мэриленд.

Следующая история связана с настоящим ветераном революционного движения в России.

Федор Федорович Раскольников (настоящая фамилия Ильин) (1892–1939) — член РСДРП(б) с 1910 года, один из руководителей июльского выступления большевиков и октябрьского переворота в Петрограде, с весны 1918 года заместитель наркомвоенмора Троцкого по морским делам, с осени 1918 года член Реввоенсовета Республики (РВС), в 1920–1921 годах командующий Балтийским флотом, с 1921 по 1934 год являлся полномочным представителем (полпредом) СССР в Афганистане, Эстонии, Дании. С 1934 по 1938 год полпред СССР в Болгарии.

Летом 1936 года Раскольников приезжал в Москву по служебным делам, имел беседы со Сталиным и Молотовым. Возвращаясь из Москвы к месту службы в Софию, Раскольников совершил путешествие по Европе: Париж, Рим, Стамбул... Дал, так сказать, небольшой крюк.

В Венеции, на площади Св. Марка, купил газету, бегло просмотрел — и вдруг его прошиб холодный пот. Московский корреспондент сообщал, что в ближайшее время в Советской России ожидается новая волна «чисток». В числе претендентов упоминался советский полпред в Болгарии Ф.Ф. Раскольников. Это был звонок (8, 256).

В следующем году в Москве были арестованы Л.М. Карахан, В.А. Антонов-Овсеенко, И.И. Крестинский. С первым из них — Львом Михайловичем — Раскольников последний раз виделся в Софии, когда тот ехал из Анкары по вызову Наркоминдела якобы для доклада и получения нового назначения. Это был второй звонок.

А со второй половины 1937 года Наркоминдел от имени правительства стал настойчиво вызывать Раскольникова в Москву на переговоры относительно нового назначения. Какое-то время Федор Федорович тянул время, однако дело кончилось телеграммой, где полпреду строго предписывалось завершить самые срочные дела и прибыть в Москву. Теперь все сомнения окончательно рассеялись.

1 апреля 1938 года Раскольников с женой и восьмимесячным сыном выехал из Софии и об этом телеграфировал в Наркоминдел. На вокзале отбывающих на родину сопровождала целая группа «товарищей».

В итоге семья Раскольниковых сошла с поезда на одной из небольших станций за пределами СССР.

«— Куда же вы, господа? — удивился кондуктор. — Ведь ваш билет куплен до...

— Мадам передумала, — ответил Раскольников. — А я подчиняюсь мадам» (8, 259).

Летом 1938 года Раскольниковы поселились в Париже, в меблированных комнатах на улице Ламблерди. Последовала встреча с послом СССР во Франции Я.З. Сурицем, который вновь предлагал беглому полпреду образумиться и вернуться в СССР. И вновь Раскольников отказался.

26 июля 1938 года он опубликовал в парижской русской эмигрантской газете «Последние новости» протестное письмо «Как меня сделали “врагом народа”».

17 июля 1939 года Верховный суд СССР задним числом объявил Ф.Ф. Раскольникова вне закона. Основание: дезертирство с поста полпреда, отказ вернуться в СССР, переход в лагерь «врагов народа». Это было равносильно смертному приговору.

17 августа 1939 года Раскольников закончил работу над знаменитым «Открытым письмом Сталину», в котором обличал репрессивную сталинскую политику в отношении конкретных лиц прежнего руководства большевистской партии и рядовых советских граждан.

Сообщал ли Раскольников кому-либо о содержании этого письма, неизвестно, однако дальнейшие события развивались стремительно. Уже через неделю, 24 августа 1939 года, находясь в Ницце, Раскольников впал в «реактивный психоз», вследствие чего его жена — Муза Раскольникова-Канивез — была вынуждена обратиться за медицинской помощью. Раскольников был госпитализирован в местную психиатрическую клинику, где 12 сентября 1939 года погиб при не выясненных до конца обстоятельствах. Существуют версии самоубийства, а также гибели от рук агентуры НКВД.

А теперь несколько цитат из упомянутого письма, написанного ветераном-большевиком. Письма, опубликованного уже после смерти Раскольникова, 1 октября 1939 года, в эмигрантском издании «Новая Россия» (1939, № 7):

«Сталин, вы объявили меня “вне закона”. Этим актом вы уравняли меня в правах — точнее, в бесправии — со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона...

Что вы сделали с конституцией, Сталин?

Испугавшись свободы выборов, как “прыжка в неизвестность”, угрожавшего вашей личной власти, вы растоптали конституцию, как клочок бумаги, а выборы превратили в жалкий фарс голосования за одну-единственную кандидатуру...

Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безопасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему избежать ночного ареста. Никому нет пощады. Правый и виноватый, герой Октября и враг революции, старый большевик и беспартийный, колхозный крестьянин и полпред, народный комиссар и рабочий, интеллигент и маршал Советского Союза — все в равной мере подвержены ударам вашего бича, все кружатся в дьявольской кровавой карусели...

Ваши бесчеловечные репрессии делают нестерпимой жизнь советских трудящихся, которых за малейшую провинность с волчьим билетом увольняют с работы и выгоняют из квартиры.

Рабочий класс... надеялся, что с победой социализма в нашей стране, когда осуществится мечта светлых умов человечества о великом братстве людей, всем будет житься радостно и легко.

Вы отняли даже эту надежду: вы объявили социализм построенным до конца. И рабочие с недоумением, шепотом спрашивали друг друга: “Если это социализм, то за что боролись, товарищи?”...

Вы отняли у колхозных крестьян всякий стимул к работе. Под видом борьбы с “разбазариванием колхозной земли” вы разоряете приусадебные участки, чтобы заставить крестьян работать на колхозных полях...

Лицемерно провозглашая интеллигенцию “солью земли”, вы лишили минимума внутренней свободы труд писателя, ученого, живописца. Вы зажали искусство в тиски, от которых оно задыхается, чахнет и вымирает...

Вы истребляете талантливых русских ученых. Где лучший конструктор советских аэропланов Туполев? Вы не пощадили даже его. Вы арестовали Туполева, Сталин!..

Бесконечен список ваших преступлений. Бесконечен список имен ваших жертв! Нет возможности все перечислить.

Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного врага народа, организатора голода и судебных подлогов.

Ф.Раскольников. 17 августа 1939 года» (8, 273–284).

Еще один «резидент» — Александр Михайлович Орлов (Лев Лазаревич Никольский, имя при рождении Лейба Лейзерович Фельдбин) (1895–1973) — с началом Гражданской войны вступил в РККА, с мая 1920 года член РКП(б), с 1924 года в ГПУ, с 1926-го в ИНО ОГПУ, с 1934 года работал с Кимом Филби и «Кембриджской группой», майор госбезопасности.

В сентябре 1936 года был направлен в Мадрид в качестве одного из двух официальных представителей НКВД по связи с министерством внутренних дел Испанской Республики (вторым представителем был опытный разведчик, майор госбезопасности Наум Маркович Белкин). Именно в это время (сентябрь 1936 года) появился на свет псевдоним Александр Михайлович Орлов, под которым он и вошел в историю разведки.

В феврале-марте 1937 года Орлов был назначен главой легальной резидентуры НКВД. Заместителем Орлова по резидентуре был Наум Эйтингтон (Котов). Организовал вывоз в СССР испанского золотого запаса, всего было вывезено в СССР 510 тонн золота. За руководство этой операцией был награжден орденом Ленина.

В июле 1937 года до Орлова дошли слухи, что его родственник и покровитель Зиновий Кацнельсон был снят со всех постов (к тому времени он был заместителем начальника ГУЛАГа и начальником Дмитлага) и арестован.

17 февраля 1938 года внезапно скончался непосредственный начальник Орлова, глава ИНО НКВД Слуцкий. В июле Орлов получил приказ прибыть 14 июля на советское судно «Свирь» в Антверпене для встречи с С.М. Шпигельгласом.

Однако на встречу Орлов не явился. Вместо этого он похитил 90,8 тыс. долларов (примерно 1,5 млн долларов в ценах 2014 года) из оперативных средств НКВД (из личного сейфа в советском консульстве на Авенида дель Тибидабо в Барселоне) и вместе с женой, также сотрудницей резидентуры Марией (Рожнецкой), и дочерью 13 июля 1938 года тайно отбыл во Францию, откуда пароходом из Шербура 21 июля прибыл в канадский Монреаль, а затем перебрался в США.

Из Канады Орлов отправил письма главе НКВД Ежову и Сталину, в которых предупредил, что выдаст советских агентов во многих странах, если его семью или родственников, оставшихся в СССР, будут преследовать.

Вскоре после прибытия в Нью-Йорк, 13 августа, Орлов отправил анонимное письмо Троцкому, в котором предупредил его о возможности покушения.

И действительно, в сентябре 1938 года диверсант, сотрудник ОГПУ–НКВД–НКГБ П.А. Судопла-
тов получает тот же приказ, с которым годом ранее не смог справиться Шпигельглас, — устранить Троцкого.

Согласно Судоплатову, Сталин так прокомментировал собственный приказ: «Троцкий должен быть устранен в течение года, прежде чем разразится неминуемая война. Без устранения Троцкого, как показывает испанский опыт, мы не можем быть уверены, в случае нападения империалистов на Советский Союз, в поддержке наших союзников по международному коммунистическому движению» (12, 77).

Письмо Орлова стало очередным поводом для Троцкого усилить свою охрану. Это позволило Льву Давидовичу дотянуть до августа 1940 года, когда до него добрался-таки агент НКВД Рамон Меркадер.

Что же касается Александра Михайловича, то он 15 лет проживал в США нелегально под именем Игоря Константиновича Берга. В 1952 году он опубликовал в журнале «Лайф» серию статей, составивших впоследствии книгу «Тайная история сталинских преступлений».

В апреле 1955 года Конгрессом США был принят законопроект, предоставляющий Орлову и его жене Марии статус постоянного проживания и гражданство США. С этого времени Орлов стал хорошо оплачиваемым консультантом контрразведывательной службы ЦРУ.

В апреле 1956 года американский журнал «Лайф» опубликовал еще одну статью Орлова — о том, что Сталин до «революции» работал на Охранное отделение. Вдова Троцкого Наталья Седова, потрясенная этим сообщением, писала бывшей секретарше Льва Давидовича Саре Якобс-Вебер: «Сегодня... прочла: “Сталин был агентом царской Охранки”. У меня закружилась голова. Нет конца ударам! Все перевернулось. Не о чем говорить, объяснять. Все ясно. Но какая убийственная ясность <...> Какое отчаяние за все прошлое, нет, это неправда! Подлая мысль, все — но не это. Потом перечла все “по порядку”. Нет, и это правда, правда! Как пережить этот удар? Как довести его до сведения Л.Т[роцкого] и других погибших? Как все это могло произойти? Непостижимо. Это сильнее атомной бомбы. Его надо было судить! <...> И Орлов подлец. Молчал [все эти годы] из боязни за свою драгоценную жизнь. Какой позор. В чистую революцию вошел элемент грязи, и все запачкано» (14, 451).

Простим вот это — «чистую революцию» — романтической натуре Натальи Седовой. Уж чего-чего, а «чистоты» там не было и в помине.

Найти Орлова удалось уже КГБ СССР и только в ноябре 1969 года. На встречу с ним в город Анн-Арбор (штат Мичиган) был отправлен полковник М.А. Феоктистов, который в это время под псевдонимом Георг работал в нью-йоркской резидентуре. Георг был сотрудником ООН, и на него не распространялось требование об обязательной нотификации при выезде за 25-мильную зону.

Феоктистов сумел проникнуть в квартиру четы Орловых. В ходе разговора, несмотря на то что был встречен достаточно сурово (жена Орлова даже вынула пистолет), он сумел убедить их, что советская власть относится к Орлову не как к шпиону и предателю, а только как к невозвращенцу. Также Феоктистов привез письмо от бывшего сослуживца Орлова. Поскольку хозяева заподозрили, что письмо отравлено, Орлов отказался прикасаться к нему, что вынудило агента КГБ вскрыть конверт и достать письмо лично.

В ходе разговора Феоктистов предложил семье вернуться в СССР, обещав, что никаких репрессий к ним применено не будет, а все награды и звания Орлову вернут. Однако последний отказался от всех предложений.

Приехав еще раз в Анн-Арбор в феврале 1970 года, Феоктистов обнаружил, что Орловы скрылись, не оставив следов.

И все же спустя время Феоктистову удалось обнаружить чету Орловых. Последняя встреча состоялась 10 августа 1971 года в Кливленде (штат Огайо) — городе, где была похоронена умершая в 1940 году дочь Орловых.

Последовавшая беседа носила чуть ли не дружеский характер, продолжалась около пяти часов и закончилась с прежним итогом: Орловы категорически отказались возвращаться в СССР.

На прощание Александр подарил агенту КГБ свои книги, а Мария — торт для его жены и дочери. Правда, Феоктистов побоялся угощать им своих близких. Он привез этот торт в резидентуру, где первым отважился продегустировать подарок. И он, и присоединившиеся к пиршеству коллеги не пострадали.

Мария Орлова умерла в конце 1971 года в Кливленде, а 25 марта 1973 года там же скончался и Александр Орлов.

В октябре 1938 года началась подготовка к свертыванию репрессий.

17 ноября того же года вышло постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия».

Доктор исторических наук, профессор О.В. Хлевнюк пишет: «Постановлением от 17 ноября 1938 года органам НКВД и Прокуратуре запрещалось производить какие-либо массовые операции по арестам и выселению, а сами аресты предписывалось осуществлять в соответствии с Конституцией страны только по постановлению суда или с санкции прокурора. В центре и на местах ликвидировались “тройки”, а дела, находящиеся в их ведении, передавались на рассмотрение судов или Особого совещания при НКВД СССР... Органам НКВД напомнили о необходимости соблюдать требования уголовно-процессуальных кодексов при ведении следствия...» (15, 345).

В декабре 1938 года началось массовое освобождение находящихся под следствием «контрреволюционеров» всех мастей. В 1939–1940 годах из мест заключения были освобождены более 100 000 человек, причем в основном за счет тех, кого арестовали, но не осудили до 17 ноября 1938 года.

О.В. Хлевнюк: «Выход из “большого террора”, проведенный в конце 1938 — начале 1939 года, в значительной степени был типичным механизмом завершения сталинских кампаний. Проведя массовое уничтожение и изоляцию “подозрительных” слоев населения, сталинское руководство совершило небольшое отступление с целью стабилизации системы и ослабления социального недовольства произволом. Первостепенным результатом этого отступления была очередная чистка в органах НКВД, проведенная преимущественно силами партийного аппарата. Нарушенный в период террора баланс сил между этими двумя важнейшими институтами сталинского режима был восстановлен в его традиционном виде. Новое поколение партийных функционеров, так же как и новое поколение работников карательного аппарата, многие из которых также пришли из партийных органов, были главной опорой окончательно утвердившейся диктатуры Сталина» (15, 396).

Однако даже официальное постановление СНК и ЦК не могло воспрепятствовать применению прежней практики в «исключительных» случаях. Пример тому — история ликвидации видного советского дипломата, а по совместительству сотрудника ОГПУ–НКВД.

Иван Трофимович Орельский (фамилия при рождении Бовкун) (1899–1939) — член РКП(б) с 1920 года, с 1921 года заместитель начальника отдела по борьбе с бандитизмом Киевской ГубЧК, с апреля 1931 года помощник начальника отдела в Особом отделе ОГПУ, с 1934 года начальник управления внутренней охраны УНКВД Свердловской области, комбриг (1935).

В 1936 году отправлен вице-консулом в Урумчи вместе с женой Ниной Валентиновной Угапник, которая работала шифровальщицей. Тогда же взял себе фамилию Орельский. 23 ноября 1937 года назначен полпредом в Китае, сменив на этом посту Д.В. Богомолова.

Для справки. Дмитрий Васильевич Богомолов (1890–1938) — член РКП(б) с 1918 года. С 1922 года на дипломатической службе за рубежом: в Австрии, Польше, Великобритании. Свидетель убийства П.Л. Войкова на вокзале в Варшаве (07.06.1927). С февраля 1933 года полпред в Китае. 13 октября 1937 года, будучи вызван в Москву, арестован. 7 мая 1938 года расстрелян.

В марте 1939 года был отозван в СССР и арестован по обвинению в участии в заговоре внутри НКВД. Арест держался в тайне, так как противоречил официальной линии партии, а также «чтобы подчиненные полпреда не стали невозвращенцами».

Затем было принято решение о ликвидации Орельского вместе с женой путем отравления. Однако, посчитав, что «внезапная смерть такого ответственного работника неизбежно повлечет за собой вмешательство врачей и вскрытие трупа», руководство НКВД изменило план операции.

Вот показания на допросе в прокуратуре 1 сентября 1953 года одного из палачей Орельского — Ш.Церетели: «Я был вызван в кабинет Кобулова Богдана, где увидел Влодзимирского и еще одного сотрудника. Кобулов объявил нам, что есть двое арестованных, которых нужно уничтожить необычным путем. Мотивировал он это какими-то оперативными соображениями. Тогда же он объявил, что нам троим поручается выполнение этого задания и что мы должны это сделать прямо в вагоне, в котором будут ехать эти люди из Москвы в Тбилиси» (7, 319–320).

По плану Кобулова все следовало обставить так, «чтобы народ знал, что эти люди погибли в автомобильной катастрофе при следовании на курорт Цхалтубо и что соответствующие указания наркому внутренних дел Грузии Рапаве уже даны. От Кобулова сразу же все мы прошли в кабинет Берии. Берия не сказал нам ничего нового, повторив то, что говорил Кобулов. Не помню, или у Кобулова, или у Берии я попросил разрешения ликвидировать их с применением огнестрельного оружия, но нам этого не разрешили, сказав, что нужно ликвидировать тихо, без шума. Старшим группы был Влодзимирский. Помню, что вагон был необычным, в нем был даже салон, всего в вагоне было пять человек — нас трое и мужчина с женщиной». «...Мы ликвидировали этих лиц. Влодзимирский молотком убил женщину, а я молотком ударил мужчину, которого затем придушил наш сотрудник. Этот сотрудник сложил тела в мешки и перенес их в автомашину. Третьим сотрудником был начальник внутренней тюрьмы НКВД Миронов» (7, 320).

Тела убитых на небольшой станции передали сотрудникам НКВД, присланным А.Н. Рапавой.

«Об инсценировке катастрофы Рапава позднее рассказывал: “На дороге между Цхалтубо и Кутаиси мною была пущена под откос пустая легковая машина, затем были вызваны работники милиции, которые соответствующим образом оформили катастрофу (в машине было умышленно испорчено рулевое управление), а в отношении погибших было сказано, что они отправлены в Тбилиси для оказания скорой медицинской помощи”. Как пояснил Церетели: “Тела убитых были где-то похоронены, но затем поступило указание из Москвы похоронить их с почестями. Тела были выкопаны, положены в хорошие гробы и вновь похоронены, но уже гласно”» (7, 320).

Похороны состоялись 15 июля 1939 года на Нововерийском кладбище Тбилиси.

После смерти Сталина «старший группы» Лев Емельянович Влодзимирский (1905–1953), генерал-лейтенант (1945), был арестован по «делу Берии». Во время следствия, комментируя убийство Орельского и его жены, заявил: «Этот случай я не считал убийством, а рассматривал его как оперативное задание» (7, 321).

23 декабря 1953 года Влодзимирский приговорен к высшей мере наказания за все сразу: за измену Родине, шпионаж, заговор с целью захвата власти и пр., но исключая «дело Орельского». В тот же день, в 21 час 20 минут, был расстрелян.

Для справки. Авксентий Нарикиевич Рапава (1899–1955). В 1938–1943 годах народный комиссар, впоследствии министр государственной безопасности Грузинской ССР. В 1948–1951 — министр юстиции Грузинской ССР. Арестован по «Мингрельскому делу» 10 ноября 1951 года, освобожден после смерти Сталина в марте 1953 года. С апреля по июль 1953 года министр государственного контроля Грузинской ССР. 17 июля 1953 года вновь арестован, уже как член «банды Берии». В 1955 году приговорен к высшей мере наказания. 15 ноября 1955 года расстрелян в Тбилиси.

В заключение заметим, что советская историография всегда относилась к невозвращенцам как к предателям и отщепенцам. Однако, на наш взгляд, как минимум некоторые доводы, приведенные невозвращенцами в обоснование своих поступков, заслуживают внимания. Во всяком случае, их тезис о кровавых «разборках» внутри партии и спецслужб, как кажется, подтверждается холодной статистикой трагических судеб руководящих работников ВЧК–ОГПУ–НКВД–ГУГБ СССР, а также тех сотрудников, которые были нами упомянуты в связи с «делами невозвращенцев».

Вот эта статистика:

Феликс Эдмундович Дзержинский (1877–1926) — председатель ВЧК, нарком внутренних дел, с 1 марта 1922-го по 18 сентября 1923-го председатель ГПУ при НКВД РСФСР, с 15 ноября 1923-го по 20  июля 1926-го председатель ОГПУ при СНК СССР. Скончался 20 июля 1926 года от сердечного приступа. Существует множество данных, доказывающих, что Дзержинский был отравлен.

Яков Христофорович Петерс (1886–1938) — с 7 июля по 22 августа 1918 года ВрИО председателя ВЧК. Арестован 27 ноября 1937 года. Расстрелян 25 апреля 1938 года.

Вячеслав Рудольфович Менжинский (1874–1934) — с 30 июля 1926 года по 10 мая 1934-го председатель ОГПУ СССР. Скончался 10 мая 1934 года. На Третьем московском процессе было заявлено, что Менжинский был умерщвлен в результате неправильного лечения по приказу Г.Ягоды.

Генрих Генрихович Ягода (имя при рождении Генах (Енох) Гершенович Ягода) (1891–1938). В июле 1934 года был образован НКВД СССР. И новый наркомат, и его важнейшую составную часть — Главное управление государственной безопасности (ГУГБ) возглавил Ягода. В 1935 году ему первому было присвоено звание Генеральный комиссар госбезопасности. В сентябре 1936 года снят с поста наркома внутренних дел и назначен наркомом связи. В январе 1937 года снят и с этого поста, исключен из ВКП(б). 28 марта 1937 года арестован. В марте 1938 года предстал на Третьем московском процессе как один из главных обвиняемых. Расстрелян 15 марта 1938 года.

Николай Иванович Ежов (1895–1940) — с 26 сентября 1936-го по 24 ноября 1938 года нарком внутренних дел СССР. 24 ноября 1938 года был освобожден от обязанностей наркома внутренних дел с оставлением его наркомом водного транспорта. Снят с этой должности 9 апреля 1939 года. 10 апреля 1939 года арестован. Расстрелян 4 февраля 1940 года.

Лаврентий Павлович Берия (1899–1953) — с 25 ноября 1938-го по 29 декабря 1945-го нарком внутренних дел СССР. С 19 марта 1946 года заместитель председателя Совета Министров СССР, курировал работу МВД, МГБ и Министерства государственного контроля. С октября 1952 года включен в Президиум ЦК КПСС, заменивший прежнее Политбюро, а также в Бюро Президиума ЦК КПСС. 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина, Берия был назначен заместителем Председателя Совета Министров СССР и министром внутренних дел СССР. 26 июня 1953 года на заседании Президиума ЦК КПСС арестован. Расстрелян 23 декабря 1953 года.

Сергей Никифорович Круглов (1907–1977) — с 29 декабря 1945-го по 15 марта 1946-го нарком внутренних дел СССР, с 26 июня 1953-го по 31 января 1956-го министр внутренних дел СССР. 31 января 1956 года переведен на должность заместителя министра строительства электростанций СССР. В июле 1958 года уволен на пенсию по инвалидности. В 1959 году был лишен генеральской пенсии и выселен из элитной квартиры, а 6 июня 1960 года исключен из партии за «грубые нарушения социалистической законности». 6 июля 1977 года погиб, попав под поезд возле платформы Правда Ярославского направления Московской железной дороги.

Заместители наркома внутренних дел СССР:

Владимир Михайлович Курский (1897–1937), по официальной версии, застрелился 8 июля 1937 года.

Георгий Евгеньевич Прокофьев (1895–1937) расстрелян 14 августа 1937 года.

Яков Саулович Агранов (имя при рождении Янкель Шевеливич (Шмаевич) Соренсон) (1893–1938) расстрелян 1 августа 1938 года.

Леонид Михайлович Заковский (настоящее имя Генрих Эрнестович Штубис) расстрелян 29 августа 1938 года.

Матвей Давыдович Берман (1898–1939) расстрелян 7 марта 1939 года.

Семен Борисович Жуковский (1896–1940) расстрелян 24 января 1940 года.

Михаил Петрович Фриновский (1898–1940) расстрелян 4 февраля 1940 года.

Лев Николаевич Бельский (настоящее имя Абрам Михайлович Левин) (1899–1941) расстрелян 16 октября 1941 года.

Всеволод Николаевич Меркулов (1895–1953) расстрелян 23 декабря 1953 года.

Руководители ИНО:

1920–1921 годы — Яков Христофорович Давыдов (Давтян). Расстрелян 28 июля 1938 года.

1921–1922 годы — Соломон Григорьевич Могилевский. Погиб в авиационной катастрофе 22 марта 1925 года.

1922–1929 годы — Меер Абрамович Трилиссер. Расстрелян 2 февраля 1940 года.

1929–1931 годы — Станислав Адамович Мессинг. Расстрелян 2 сентября 1937 года.

1931–1935 годы — Артур Христианович Артузов (до 1918-го — Артур Евгений Леонард Фраучи). Расстрелян 21 августа 1937 года.

1935–1938 годы — Абрам Аронович Слуцкий (1898–1938) — комиссар государственной безопасности 2-го ранга (1935). С 21 мая 1935 года руководитель ИНО ГУГБ НКВД СССР. К лету 1937 года остался единственным начальником отдела Главного управления государственной безопасности, которому удалось сохранить свой пост после смещения Г.Г. Ягоды (1891–1938) и прихода в НКВД Н.И. Ежова (1895–1940). Внезапно скончался 17 февраля 1938 года, по официальной версии, от сердечной недостаточности. Смерть наступила в кабинете начальника Главного управления государственной безопасности НКВД М.П. Фриновского (1898–1938). Арестованный в 1938 году майор госбезопасности, бывший начальник отдела оперативной техники НКВД М.С. Алехин (1902–1939) показал, что Слуцкий был отравлен им путем инъекции яда при непосредственном содействии Фриновского.

17.02.1938–28.03.1938 — временно исполняющий должность начальника ИНО Сергей Михайлович (Соломон Мовшевич-Менделевич) Шпигельглас (1898–1940) — майор государственной безопасности, служил в ИНО ОГПУ–НКВД. Один из руководителей операций по ликвидации перебежчиков и невозвращенцев из числа сотрудников советских спецслужб. Организатор убийства в мае 1938 года в Роттердаме лидера ОУН Евгения Коновальца. 2 ноября 1938 года Шпигельглас арестован по обвинению в «сотрудничестве с иностранными разведками и участии в троцкистском заговоре в органах НКВД». Приговорен к высшей мере наказания Военной коллегией Верховного суда СССР 28 января 1940 года. Расстрелян не в ночь следующего дня, как большинство осужденных по этому делу, а только 12 февраля 1940 года.

28.03.1938–22.10.1938 — Залман Исаевич Пассов. Расстрелян 15 февраля 1940 года.

02.12.1938–13.05.1939 — Владимир Георгиевич Деканозов (Деканозишвили). Расстрелян 23 декабря 1953 года.

13.05.1939–1946 год — Павел Михайлович Фитин. Скончался в Москве 24 декабря 1971 года в возрасте 64 лет.

Прочие:

Яков Григорьевич Блюмкин (имя при рождении Симха-Янкев Гершевич Блюмкин) (1900–1929) — авантюрист, революционер и террорист, «советский агент 007», один из участников убийства германского посла графа В. фон Мирбаха 6 июля 1918 года, руководил операциями советских спецслужб в Персии, на Украине, в Закавказье, Монголии, Китае, Тибете и Индии (участвовал в экспедиции Н.Рериха). В 1922 году официальный адъютант Троцкого, осенью 1923 года по предложению Ф.Э. Дзержинского становится сотрудником ИНО ОГПУ. В 1928 году резидент ОГПУ в Константинополе, откуда курирует весь Ближний Восток. 15 октября 1929 года арестован (после автомобильной погони со стрельбой) в Москве по обвинению в связях с троцкистами. 3 ноября 1929 года расстрелян.

Богдан Захарович Кобулов (1904–1953) — член ВКП(б) с января 1925 года, в 1922–1926 годах в Грузинской ЧК, с 1926 года сотрудник Закавказского ГПУ и ГПУ СССР. В 1938–1939 годах начальник следственной части НКВД СССР. С 1946 года начальник Главного управления советским имуществом за границей (ГУСИМЗ). 27 июня 1953 года, после ареста Л.П. Берии, снят с должности и арестован как «член банды Берии». 23 декабря 1953 года расстрелян.

Ян Карлович Берзин (Петерис Янович Кюзис) (1889–1937) — член РСДРП с 1905 года, участник штурма Зимнего дворца в 1917 году. В марте 1924 — апреле 1935 года — начальник 4-го (разведывательного) управления штаба РККА. С октября 1936 года в течение восьми месяцев был главным военным советником в армии республиканцев во время Гражданской войны в Испании. В конце мая 1937 года вернулся в СССР и вновь занял пост начальника разведуправления. 1 августа снят с поста, 27 ноября арестован по обвинению в «троцкистской террористической деятельности». 29 июля 1938 года расстрелян.

Наум Исаакович Эйтингтон (1899–1981) — член РКП(б) с 1920 года. С 1924 года в ИНО ОГПУ: в Китае, Турции, Испании. В послевоенные годы возглавлял операции по уничтожению антисоветских партизан, проводимые СССР против «лесных братьев» в Литве и Западной Белоруссии. В октябре 1951 года был арестован по «делу о сионистском заговоре в МГБ». После смерти Сталина был освобожден по личному распоряжению Берии и назначен в систему МВД СССР. С мая 1953 года заместитель начальника 9-го отдела МВД СССР. В августе 1953 года вновь арестован как член «банды Берии» и приговорен к 12 годам заключения. Освобожден в 1964 году.

Павел Анатольевич Судоплатов (1907–1996) — член ВКП(б) с 1928 года. С октября 1933 года в ИНО ОГПУ, с 6 ноября по 2 декабря 1938 года исполнял обязанности руководителя ИНО НКВД. В конце декабря 1938 года отстранен от работы и исключен первичной парторганизацией отдела из ВКП(б) за «связь с врагами народа» (имелся в виду С.М. Шпигельглас). Только вмешательство руководства НКВД помогло в январе 1939 года отменить это решение. С января 1939 года заместитель начальника 4-го отделения, с мая 1939 года заместитель начальника 5-го отдела (иностранная разведка) ГУГБ НКВД СССР. С февраля 1941 года заместитель начальника 1-го (Разведывательного) управления НКГБ СССР. Преподавал в Школе особого назначения НКВД. Самой известной операцией этого периода была операция «Утка» — убийство Л.Д. Троцкого в августе 1940 года. В 1953 году, после ареста Л.П. Берии, будучи генерал-лейтенантом МВД СССР, был арестован, осужден на 15 лет лишения свободы как член «банды Берии», полностью отбыл наказание.

Литература

1. Агабеков Г.С. ЧК за работой. М.: Ассоциация «Книга. Просвещение. Милосердие», 1992. 270 с. (Сер. «Отечественные архивы».)

2. Бажанов Б.Г. Я был секретарем Сталина. М.: Алгоритм, 2014. 304 с. (Сер. «Я предал Родину».)

3. Бармин А.Г. Соколы Троцкого. М.: Современник, 1997. 528 с.

4. Беседовский Г.З. На путях к термидору. М.: Современник, 1997. 462 с. (Сер. «Жестокий век: Кремлевские тайны».)

5. Генис В.Л. Невозвращенцы 1920-х — начала 1930-х годов // Вопросы истории. № 1. 2000. С. 46–63.

6. Зонова Т.В. Кровавая волна репрессий советских дипломатов. https://russiancouncil.ru/analytics-and-comments/analytics/krovavaya-volna-repressiy-sovetskikh-diplomatov/

7. Игнатов В.Д. Палачи и казни в истории России и СССР. М.: Вече, 2014. 416 с. (Сер. «Историческое расследование».)

8. Кольцов П.С. Дипломат Федор Раскольников. М.: Политиздат, 1990. 286 с.

9. Кривицкий В. Я был агентом Сталина. М.: Современник, 1996. 416 с. (Сер. «Жестокий век: разведчики и шпионы».)

10. Порецки Э. Тайный агент Дзержинского. М.: Современник, 1996. 416 с. (Сер. «Жестокий век: разведчики и шпионы».)

11. Россия. 1913 год: Статистико-документальный справочник. СПб.: Рус.-балт. информ. центр «Блиц», 1995. 416 с.

12. Судоплатов П.А. Разведка и Кремль (Записки нежелательного свидетеля). М.: Гея, 1996. 510 с. (Сер. «Рассекреченные жизни».)

13. Троцкий Л.Д. Дневники и письма. М.: Изд-во гуманитарной лит., 1994. 256 с.

14. Фельштинский Ю.Г., Чернявский Г.И. Лев Троцкий. Враг № 1. 1929–1940. М.: Центрполиграф, 2013. 544 с.

15. Хлевнюк О.В. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН: Фонд первого президента России Б.Н. Ельцина, 2010. 480 с.

Май 2023 года