О военной прозе Андрея Платонова

Андрей Платонов — гений русской литературы. Его военные рассказы — шедевр военной прозы и одновременно философии войны и нравственного смысла жизни. Вместе со своим народом Андрей Платонов встал на защиту Родины, влившись в строй русских, советских воинов, разгромивших смертельного врага. Самого «врага человечества» в лице немецкого фашизма в годы Великой Отечественной войны. Пройдя войну, находясь, как он сам говорил, «внутри войны, а не снаружи ее», он приобрел опыт, который, будучи помноженным на его уникальное дарование, дал высочайший результат. Военные рассказы Платонова, безусловно, принадлежат к вершинным страницам о войне, написанным советскими писателями-фронтовиками.

Военные произведения — особая страница в жизни и творчестве писателя. Если довоенное творчество, в котором он, по его собственным словам, никому не показывал «кровь своего мозга»[1], что стало предметом для бесконечных дискуссий-интерпретаций его произведений, то в годы войны его «однообразные и постоянные идеалы» стали более прозрачными и однозначными. Как литературный манифест военного времени звучат следующие слова Платонова из его записной книжки: «Назначение литературы нашего времени, времени Великой Отечественной войны, — это быть вечной памятью о поколениях нашего народа, сберегших мир от фашизма и уничтоживших врагов человеческого рода. В понятие вечной памяти входит и понятие вечной славы. Вероятно, этим назначением литературы она сама полностью не определяется, но сейчас именно в этом направлении лежит ее главная служба»[2].

Сохранение вечной памяти героев, благодаря подвигу которых сохранена жизнь множества людей, есть «главная служба» литературы военного времени. Платонов не боится слова «служба», слова из военно-религиозного и даже из рабочего словаря, и смело употребляет его по отношению к литературе, к ее свободному, часто капризному творческому характеру. Нравственная миссия литературы, ставшей свидетелем спасения народа и уничтожения «врагов человеческого рода», именно в этом. И Платонов очень хорошо понимает и показывает эту иерархию ценностей, в которой «этическая необходимость» выше эстетического самопроявления, поскольку таков зов бытия, зов бытия военного времени.

Понимает и то, что человеческой природе присуще забвение: «Но нельзя от следующих за нами поколений требовать столь много: человеческому сердцу свойственны не только совесть, долг и память, но также и забвение. Задачей искусства и является создание незабвенного из того, что преходяще, забвенно, что погибло или может погибнуть, но чему мы, живые, обязаны жизнью и спасением, — в такой же мере обязаны, как матери; искусство должно здесь, преодолев недостаток человеческого сердца, склонного к забвению, восстановить справедливость»*. И вновь нравственное требование превыше всего — восстановление справедливости, той справедливости, жажда которой составляет духовную суть русского человека.

Война как самое серьезное дело жизни, в котором предельно, то есть смертельно, встал вопрос о ее, жизни, бытии (и физическом, и духовном), отодвинула многие значимые сами по себе сомнения относительно ее ценности и смысла, оставила их «до лучших времен», поскольку, как говорил Иван Ильин, нужно сначала быть и уж потом философствовать. Смертельная угроза, нависшая не только над личным существованием писателя, но и над бытием всего народа в его истории, в его прошлом, настоящем и будущем, выявила те истины, без которых и победа, и жизнь оказались бы невозможными.

Но чтобы распознать эти истины, нужно быть не только большим философом, размышляющим над метафизическим смыслом существования людей, причем философом не абстрактно-кабинетного типа, — нужно еще иметь глубочайшую сопричастность к своей Родине, своему народу. Нужно быть в высшем смысле гражданином и патриотом своей страны, а значит, быть подлинным человеком, каким, вне всякого сомнения, был Андрей Платонов.

Писатель создал, как говорят, архетипический образ русского человека и русского солдата. И платоновские герои Великой Отечественной войны — это и современные герои, герои СВО. Они делают одно и то же дело. Произведения Платонова помогают нам это увидеть и понять, что к русскому солдату нужно относиться так же, как и Платонов, — как к высочайшей святыне.

* * *

«Я старательно вникаю в войну»[3], — писал Платонов жене в 1942 году. Это очень точные слова, передающие отношение писателя к войне как событию одновременно сложному и страшному, чудовищному и грандиозному, противоречивому и многомерному, в котором раскрывается какая-то совершенно непостижимая для мирной жизни духовная грань человеческого бытия. У Платонова нет того, что называют романтизацией войны, как нет и благодушно-пацифистского ее отрицания; он как честный труженик слова и мысли стремится постичь глубинную суть этого явления. Как военный корреспондент и писатель-фронтовик, он участвовал в боевых сражениях, попадал под бомбежки, присутствовал на допросах пленных немецких солдат и офицеров, изучал семейную переписку немцев, вживался в плоть и кровь войны со всей силой своего сердца и таланта. И его мысли о стойкости, мужестве и героизме русского солдата, о священной борьбе русских против фашизма, о преданности своей Родине, об отношении русского человека к войне, о самой войне, ее природе важны и значимы сегодня, когда так много сомневающихся, страшащихся и потерявшихся людей.

Русский солдат, русский воин, русское воинство — это, по словам Платонова, «верные, непобежденные солдаты, вооруженные, как мечом, твердостью чести и духом долга»*, — характеристика неизменная, затрагивающая самые глубинные пласты народной души. Сегодняшний русский солдат, сражающийся все с тем же всемирно-историческим злом фашизма в новом, неолиберальном, глобалистском обличье, — это достойный наследник тех воинов, о которых говорит Платонов, которые сражались на полях Великой Отечественной войны. Не только как большой художник, но и как мыслитель, он мог во времени прозревать вечное, раскрывая в конкретных исторических обстоятельствах непреходящие свойства души русского человека и ценности русской национальной культуры.

В письмах жене с фронта самое сокровенное. Самому близкому — самое сокровенное. В них в полной мере раскрывается отношение писателя к главным вопросам жизни, которые именно на войне приобретают наиболее острое и всеобъемлющее звучание. Гениальный писатель, глубокий философ и любящий муж и отец — таким предстает Платонов в письмах. Результат вершинного уровня: явлен высокий, абсолютно реальный образ русского воина, который есть и отражение, и выражение высокого нравственного строя русского народа. Платонов не был склонен к идеализации, к приукрашиванию, к преувеличению; он никогда не подчинялся конъюнктуре, но всегда стремился к правде. Его слова «Мне без истины стыдно жить» являются одновременно и его философско-художественным методом, и жизненным принципом, который именно в военной прозе проявился во всей своей силе и полноте.

В этих письмах без преувеличения вся платоновская философия войны: его личное видение, в то же время уходящее в глубь национальной традиции. Он особо чуткий из советских писателей к национальным святыням. Вот несколько характерных строк из этих писем.

«Наши бойцы действуют изумительно. Велик, добр и отважен наш народ!»[4] — пишет Платонов. Исчерпывающая характеристика русского солдата как русского человека. Концентрированное выражение высших нравственных свойств русского народа — величие, доброта, отвага. И это писатель не придумал, это он все увидел собственными глазами на поле боя. И это, еще раз отметим, не идеализация черт русского национального характера, это их откровение в предельной, смертельно опасной ситуации, ситуации войны. Платонов свидетель этого, свидетель честный, неподкупный, искренний.

Вот еще важные строки: «Я видел тут огромные бои, многое пережил, много видел прекрасного в наших солдатах, многое понял, чего прежде не понимал!»; «я равняюсь по народу и по нашим солдатам»[5]. «Чего прежде не понимал», то есть не понимал в мирной жизни, — глубочайшее откровение, которое, разумеется, не снижает ценности этой жизни, но свидетельствует о том, что в ней далеко не все может быть обнаружено и раскрыто. И трагическим образом именно война обнажает предельную нравственную сущность человека. И как увидел Платонов, эта сущность русского человека прекрасна, на нее нужно равняться и по ней сверять свою жизнь.

А вот вдохновенное и восторженное описание боя, эстетика боя: «Я видел грозную и прекрасную картину боя современной войны. В небе гром наших эскадрилий, под ними гул и свист потоков артиллерийских снарядов, в стороне хриплое тявканье минометов. Я был так поражен зрелищем, что забыл испугаться, а потом уже привык и чувствовал себя хорошо. Наша авиация действует мощно и сокрушительно, она вздымает тучи земли над врагом, а артиллерия перепахивает все в прах»[6]. Откровение за откровением, прозрение за прозрением: «Здесь для меня люди ближе, и я, склонный к привязанности, люблю здесь людей. Русский солдат для меня святыня, и здесь я вижу его непосредственно. Только позже, если буду жив, я опишу его»[7].

Эти слова своего рода кульминация нравственной оценки русского солдата, признание его и высшее, почти религиозное почтение-уважение. Много было сказано о русском солдате великого, но эти слова обладают какой-то особенной, никому не принадлежащей сердечностью и в то же время пронзительной точностью. Писатель выбирает верное слово из православного словаря — «святыня», подчеркивая тем самым и неразрывность отечественной истории, которая не прервалась в советский период, и ее глубочайшую православную основу.

Все, что Платонов увидел на поле боя, все, что пережил и о чем с такой доверительностью рассказывал в письмах жене, он действительно, как и обещал, описал в своих военных рассказах, представляющих собой «образцы духовной прозы»[8], в которых раскрыта глубинная психология, иначе — душа русского солдата, русского воина как русского человека. Русский солдат — естественно, главный герой военной прозы Платонова. О нем все его повествование, поскольку именно в нем, в русском солдате, в русском воине, заключено главное и сокровенное о русском народе и о Великой Отечественной войне, которую этот народ ведет. Это отражено и в названиях рассказов: «Дед-солдат», «Маленький солдат», «Офицер и солдат», «Три солдата», «Страх солдата». Сам писатель признается, как «трудно описать, создать в словах образ основного героя Отечественной войны, его “главного генерала”, — образ советского солдата, если желать описать его истинно, точно, индивидуально» («Три солдата», 331). Советский солдат — главный генерал войны; очень высокий статус, требующий большой и ответственной работы.

Прежде всего, что показывает Платонов, что пытается запечатлеть и увековечить, — это высочайший нравственный образ русского солдата. Нравственность — абсолютная духовная ценность в традициях русского народа. Это отражается и на русской философии, которую принято именовать этикоцентричной, то есть ориентированной прежде всего на нравственную проблематику. Платонов, как русский человек, писатель и философ, наследует эту традицию выявлять нравственное и нещадно обличать безнравственное, низкое, подлое, недостойное высокого звания человека.

В рассказе «Размышление офицера» представлено моральное кредо русского солдата, согласного отдать обратно жизнь за родную землю. Платонов пишет: «Солдат понимает: жизнь ему одолжается родиной лишь временно. Вся честь солдата заключается в этом понимании: жизнь человека есть дар, полученный им от родины, и при нужде следует уметь возвратить этот дар обратно». И далее: «Солдат служит лишь всему народу, но не части его — ни себе, ни семейству, и солдат умирает за нетленность всего своего народа» («Размышления офицера», 221, 225).

«Жизнь есть дар, полученный от родины», «солдат умирает за нетленность всего своего народа» — так мог сказать только Платонов, соединив русское и советское, религиозное, глубоко православное и героическое, мужественное, воина и святого в одном лице и качестве, которое правильно назвать подвижничеством русского человека, русского народа и русского солдата. Как христианский мученик умирает солдат, и это приближает его к святости. Воин-святой — особое, высокожертвенное, священное сословие. Но он плоть от плоти своего народа, поэтому и народ свят. И умереть за народ — значит проявить высшую жертвенность, и эта ненапрасная смерть — самая, возможно, важная ценность на войне.

Удивительная, глубоко парадоксальная, но невероятно точная мысль Платонова, которого часто легковесно называют атеистом, по крайней мере, безрелигиозным человеком, он понимает и видит святость человека на войне. Это глубинная религиозность, идущая поверх внешних, часто формальных жестов, дающая возможность увидеть, что жизнь на войне — это жизнь священная. Жизнь как таковая уже священная жизнь, и это становится понятно на войне. И поэтому солдат, отдающий свою жизнь за «весь свой народ», становится святым. Это, конечно, святость, особая религиозность человека на войне.

Это святость и мистериальность: солдаты, словно рыцари Родины, люди метафизические, имеющие в чистом виде дело с жизнью и смертью. В рассказе «На Горынь-реке», который был опубликован в сборнике с очень точным названием «Солдатское сердце», раскрывается внутренняя суть солдата, имеющего особый опыт смерти. Как чуткий художник, Платонов это видит в выражении глаз солдата, в том «особом выражении, которое бывает лишь во взгляде солдата». Вот как он об этом говорит: «Это выражение означает, быть может, то знание жизни, которое дается лишь страданием, войной и чувством много раз приближавшейся к человеку смерти. Солдат знает и то, что знают все мирные люди, но кроме того ему известно высшее знание, неведомое другому, кто не бывал солдатом. Подобно святым людям и героям, солдат заработал свое высшее знание в испытаниях, когда смерть уже касалась его сердца или когда страшный долгий труд до костей, до гибели изнашивал его тело. И это великое терпеливое знание, в котором одним швом соединены и глубокое понимание ценности жизни, и смерть во имя народа как лучшее последнее дело жизни простого истинного человека, — это знание тайными чертами запечатлевается в облике каждого воина, послушного своему народу» («На Горынь-реке», 290).

А вот исповедь солдата, прошедшего через смерть, из рассказа «Страх солдата»: «Я это знаю, я сам помирал два раза в наступлении и не умер только по случаю. Я смерть знаю без остатка жизни, и знаю, что без смерти жизнь неполная и неправедная: смерть обязательно хоть раз должна прикоснуться к человеку, прикоснуться не намертво, однако же всерьез, — тогда человек чувствует себя на свете по-истинному, он после живет целиком. А родиться от родителей — дело малое, так и скотина рожается. Нужно еще для пользы, чтоб тебя смерть понянчила, чтоб ты гибель испытал и спасся от нее — иначе ты недоносок. Это ничего; гибель испытать и спастись хоть и трудно, но стерпеть можно — зато потом полным человеком будешь» («Страх солдата», 369).

Это потрясающие слова, слова жесткие, правдивые, слова умудренного жизнью человека. Такова истина, с которой должен согласиться настоящий философ. Но одно дело, прийти к ней теоретически, другое дело — на поле боя. Солдату «известно высшее знание, неведомое другому, кто не бывал солдатом». Это, конечно, привилегия, но привилегия страшная, мучительная, такая же, как и у святых, которых роднит с солдатами эта бесконечная близость к смерти, в результате которой рождается «глубокое понимание ценности жизни» и «смерть во имя народа как лучшее последнее дело жизни простого истинного человека», то есть ее высший смысл. Очень смелое, но абсолютно верное сравнение солдата и святого. Если перевести это на язык экзистенциальной философии, для которой опыт предстояния смерти, «пограничная ситуация» есть необходимое условие для обретения подлинного смысла жизни, то можно сказать, что Платонов, описывая это «чувство много раз приближавшейся к человеку смерти», возможное только на войне, описывает экзистенциальный опыт, в результате которого обретается «высшее знание» и человек «после живет целиком», становится «полным человеком». А иначе ты недоносок, говорит, не стесняясь в выражении, автор.

Вольно, невольно ли, но, без сомнения, не случайно Платоновым выбрано это слово «недоносок» — название известного стихотворения Евгения Баратынского, стихотворения сложного, неоднозначного, непонятного и непонятого современниками. Развитие темы «недоноска» — продолжение традиции на новом материале, в иных условиях. Поэт во многом предтеча и выразитель экзистенциального мирочувствия: для него недоносок не оскорбительный эпитет, а знак трагического разлада человека с миром, Богом и самим собой. «Как мне быть? Я мал и плох», — восклицает он в тоске, осознав свою бытийную ущербность и немощь. Он бьется в тоске между небом и землей и в отчаянии своего последнего бессилия заключает:

Роковая скоротечность!

В тягость роскошь мне твоя,

О бессмысленная вечность!

Если для Баратынского недоносок — это удел, полная безвыходность, тупик, и в этом плане он в большей мере напоминает западных экзистенциальных «героев» XX века, то для Платонова ситуация выглядит иначе. Изначально человек, конечно, недоносок, здесь согласие с Баратынским, но, пройдя через смерть и приобретя этот предельный опыт, человек становится «полным человеком», переставая быть недоноском. А на войне экзистенциальный опыт смерти обогащается еще и глубинным нравственным пониманием, что чужой смерти не бывает. Не бывает вообще, о чем очень точно сказал В.Н. Ильин: «Надо быть чудовищно каменносердечным, чтобы не чувствовать и не сознавать, что “чужая” смерть — это моя смерть, и смерть не только моя, но и всего человечества и даже всего космоса, что это — эсхатологическая катастрофа»[9]. И на войне это становится предельно ясно.

Здесь вновь возникает неразрешимый «проклятый вопрос» о войне и мире, о смерти на войне и в миру. Оказывается, что это разные ситуации. И если в мирной жизни, в ситуации относительного благополучия могут действовать слова И.Бродского: «Смерть — это то, что бывает с другими», — то на войне чужой смерти не бывает. Это соборное переживание смерти Платонов вынес, пройдя через войну. И в этом сущностное отличие Платонова, которого часто называют экзистенциалистом, от классической экзистенциальной философии, особенно в ее западном варианте, в том числе и от «Sein und Zeit» М.Хайдеггера[10]. Отличие, заключающееся в том, что это «высшее знание», добытое через смерть, приводит человека к высшему нравственному поступку — смерти во имя своего народа, к личной жертве[11]. И это глубочайшее отличие и русского человека, и русской философии от западной.

Великая Отечественная война, как она предстает Платонову, это максимальная концентрация национального самосознания, предельная близость к Родине, ее сущности и судьбе, к народу. И поэтому война — это народная война.

А что есть Родина для русского солдата, который в то же время является и советским солдатом? Вопрос непростой, поскольку в последние десятилетия эти понятия — русский и советский — были разведены. Оснований более чем достаточно: сами большевики — творцы советского — провозгласили совершенно новый строй, который должен «до основанья» разрушить «весь мир насилья», то есть старый мир, мир дореволюционный, другими словами — традиционный. В этом смысле новое (советское) представляет собой полную антитезу старому (русскому). По крайней мере, в первоначальном коммунистическом запале эти два мира были противопоставлены радикально. Постепенно граница между ними стирается до полного исчезновения, и враждебно настроенный Запад уже воспринимает «Советы» именно как русский мир, как Россию. Но процесс шел постепенно, медленно, мучительно. И Платонов со своей военной прозой внес огромную лепту в преодоление этого разрыва между русским и советским, в понимание того, что русская жизнь и русская история едины, неделимы, несмотря на трагические разрывы, которые в ней случаются.

Очень показателен в этом смысле рассказ «Одухотворенные люди», особый рассказ писателя, являющийся непревзойденным лидером по числу публикаций в 1942–1945 годах[12]. Он весь пронизан пафосом единства русского и советского, которое становится очевидным на полях Великой Отечественной войны, когда идеологические распри относительно недавнего прошлого уходят в тень на фоне ранее невиданной смертельной угрозы колоссального масштаба. В этом рассказе есть эпизод, когда два бойца отказались идти в бой и умирать на том основании, что они будут сражаться только за русский, но не за советский народ. Комиссар воспринимает это как измену. Между ними происходит такой диалог:

«— Мы только за Россию будем драться, товарищ комиссар, за один русский народ, — проговорил боец, а за другое мы не согласны...

— Не согласны? — спросил комиссар. — За что другое вы не согласны?.. Значит, русский народ должен оставить, бросить другие советские народы на погибель, чтоб их в могилу закопали немцы? Так, что ли? Вы не знаете России! Она умрет сама, но спасет всех... Вы наслушались какого-то изменника или сами изменники!» («Одухотворенные люди», 76–77).

Здесь раскрыта подлинная суть русского народа как всечеловеческого, как спасителя всех народов, который сам умирает за спасение всех. Эта черта не ушла из советского солдата, и в этом смысле между русским и советским народом нет никакого противоречия и противостояния, это единый народ. Комиссар расстреливает изменников со словами: «Смерть врагам Советского Союза, смерть изменникам России!» Советский Союз и есть Родина, и советскую землю Платонов называет Родиной, и это обнажила со страшной силой и глубиной война, еще сильнее сплотившая людей в подлинное братство, отторгнув предателей и изменников.

Еще один герой рассказа политрук так наставляет бойцов: «Товарищи! Наша разведка открыла командованию замысел врага. Сегодня немцы пойдут на штурм Севастополя. Сегодня мы должны доказать, в чем смысл нашей жизни, сегодня мы покажем врагу, что мы одухотворенные люди, что мы одухотворены Лениным и Сталиным, а враги наши — только пустые шкурки от людей, набитые страхом перед тираном Гитлером! Мы их раскрошим, мы протараним отродье тирана! — воскликнул воодушевленный, сияющий силой Николай Фильченко» («Одухотворенные люди», 92).

«Одухотворены Лениным и Сталиным» — это в высшей степени парадоксально, но это и есть истинная одухотворенность, а не страх и воля к власти, как у врага. Платонов с огромной силой показывает неразрывность русского, преданность русскому, ставшему советским. И это притом что он лично пострадал от власти. Но сила его духовного взора объемней и масштабней его личной трагедии. И снова такие на первый взгляд парадоксальные, но выражающие глубинную нравственную суть советского человека, одухотворенного правдой, слова: «А нас учили жить серьезно, нас готовили к вечной правде, мы Ленина читали» («Одухотворенные люди», 92).

К вечной правде! Непросто эту истину, это противоречие принять, особенно тем, чье сознание было промыто либеральными идеями, по сути антирусскими. Есть ли здесь противоречие с традиционной религиозностью, или высокий нравственный идеал советского человека включает и русскую религиозность? Это нравственная мечта советского человека, мечта о правде: «...правда есть... она останется, хотя бы мы все умерли. А этот бледный огонь врага на небе и вся фашистская сила — это наш страшный сон. В нем многие помрут, не очнувшись, но человечество проснется, и будет опять хлеб у всех, люди будут читать книги, будет музыка и тихие солнечные дни с облаками на небе, будут города и деревни, люди будут опять простыми, и душа их станет полной» («Одухотворенные люди», 92).

Советский и есть русский, и особенно это становится явно на войне. Советский народ — высшее братство. Политрук вглядывается в спящие перед боем лица своих товарищей и видит это: «У всех у них были открыты лица, и Фильченко вгляделся отдельно в каждое лицо, потому что эти люди были для него на войне всем, что необходимо для человека и чего он лишен: они заменяли ему отца и мать, сестер и братьев, подругу сердца и любимую книгу, они были для него всем советским народом в маленьком виде, они поглощали всю его душевную силу, ищущую привязанности» («Одухотворенные люди», 86). Вот это есть высшее родство и братство, единственно возможное на войне, в России.

Герои произведений Платонова — это подлинные герои войны, чьи нравственные идеалы и черты есть идеалы и черты русского человека.

Важная особенность русского воина в том, что он относится к войне как к творческому труду. То, что война есть труд, это понятно. Но творчество? Ведь творчество в широком понимании — это самая жизнеутверждающая, жизнедающая деятельность человека. Как война может быть творчеством? Это либо недоразумение, либо противоречие очень высокого уровня, требующее большого понимания национальных особенностей русского народа, в творческой, созидающей силе которого сомневаться не приходится.

Платонов проясняет это противоречие. В рассказе «Три солдата» он размышляет о «своеобразии национального характера» русского народа, отмечая эту на первый взгляд необычную его черту как «творческое чувство войны». Вот что он пишет: «Изо всех этих свойств натуры и характера русского человека, из особенностей его исторического развития рождается отношение к войне как к творческому труду, создающему судьбу народа. При этом человек не предается восторгу от труда войны, он терпит его лишь как необходимость, но и того бывает достаточно, чтобы испытывать постоянное спокойное счастье от сознания исполняемой необходимости.

Нам приходилось видеть красноармейцев и офицеров нашей армии, в которых это качество — творческое чувство войны — было основной сущностью их натуры и воинского поведения. И по нашим наблюдениям это новое, великое свойство советского солдата и офицера все более распространяется в нашей армии, являя миру образ нового воина. В нем, в этом человеческом свойстве, и содержится конкретное объяснение стойкости наших солдат в обороне и их настойчивости и терпения в наступлении. Ничего не совершается без подготовленности в душе, особенно на войне. По этой внутренней подготовленности нашего воина к битвам можно судить и о силе его органической привязанности к Родине и о его мировоззрении, образованном в нем историей его страны» («Три солдата», 332).

Кажется, что Платонов достигает здесь предельного уровня понимания глубинной сущности русского человека и выявляет тип «нового воина» — стойкого, непобедимого, преданного Родине человека. Важная особенность, подмеченная Платоновым, что русский человек не предается восторгу от труда войны, у него нет того анархического бакунинского чувства радостного разрушения ради разрушения, это именно труд, дело трудное, но необходимое, направленное в конечном счете на созидание. Еще одно очень тонкое наблюдение писателя: «К войне, раз уж она случилась, русский человек относится не со страхом, а тоже со страстным чувством заинтересованности, стремясь обратить ее катастрофическую силу в творческую энергию для преобразования своей мучительной судьбы, как было в прошлую войну, или для сокрушения всемирно-исторического зла фашизма, как происходит дело в нынешнюю войну» («Три солдата», 331).

В этом «раз уж случилось», которое очень похоже на «вдруг» Достоевского (одно из любимых его слов), то есть неожиданное, но не случайное, а провиденциальное, выявлены важные черты русского миропонимания. Русский человек не ропщет, не сетует, не противится происшедшему, явно превышающему горизонт человеческих возможностей, — а война и смерть как раз относятся к такому роду явлений, — но проявляет добродетель смиренномудрия и преображает катастрофу в творчество ради жизни на земле. Это смиренномудрие русских не есть фатализм, безропотное и безвольное принятие неизбежного. Как раз наоборот, Платонов говорит о возникшем чувстве «страстной заинтересованности», о своего рода азарте одержать победу над тьмой, злом и смертью, то есть фашизмом.

Вот здесь разгадка этого творческого отношения к войне русского человека, в своей сути христианского: «смертью смерть поправ», чтобы свершилось торжество жизни. Фашизм, как «всемирно-историческое зло», есть препятствие на пути к жизни, и поэтому он должен быть уничтожен. И причем, что значимо, фашизм препятствие и угроза не только для русской жизни, но и для жизни как таковой, и русский человек — и в этом его миссия спасителя человечества — встает на защиту жизни как таковой. «Как художник и мыслитель, — пишет исследователь творчества Платонова В.В. Васильев, — он увидел в европейском фашизме чудовищное извращение смысла жизни, отступление вспять от идеалов, выработанных многовековыми усилиями мировой культуры»[13]. Фашизм в этом смысле не какое-то локальное политическое образование, извращенное и патологическое, но всемирно-историческое зло бытийного уровня, направленное против человечности как таковой.

Бороться против этого поистине метафизического зла нужно до полного его искоренения, это долгий и трудный путь. Вот почему русский человек воспринимает войну и как творчество, и как повседневный привычный труд. Это очень остро чувствуется во всех военных произведениях Платонова. Показательно в этом плане название рассказа «Иван Толокно — труженик войны», где герой, сапер Толокно, говорит: «Кроме нас, кто же немцев побьет? Мы уж к войне, как к пахоте, привыкли» («Иван Толокно — труженик войны», 132). Привычка к войне, но не навсегда, поскольку боец трудился на войне «в надежде на встречу после победы, в надежде на жизнь, которая будет вечно счастливой» («Иван Толокно — труженик войны», 131). И этот труд должен быть честным трудом, чтобы он принес достойные плоды и чувство радостного удовлетворения. Труд войны для русского солдата — это праведный труд, тот, к которому он привык в мирной жизни.

В образе Ивана Толокно представлен народный взгляд на войну как труд, но труд особый — это тяжкий труд смерти, в буквальном смысле смертный труд. Военные рассказы в этом плане — это производственные рассказы, где «продукция» — уничтоженный враг. Как ни жестко и даже жестоко это звучит, но это именно так. По-другому понимать войну — значит ее проиграть, то есть дать врагу уничтожить самое дорогое, что есть у человека, — его родную землю. «Война — это высшее производство продукции, а именно — смерти врага-оккупанта, и наилучшая организация всех взаимодействующих частей», — несколько холодно отвечает боец на вопрос командира «Что, по-вашему, война?» из рассказа «Оборона Семидворья» («Оборона Семидворья», 148).

Война как уничтожение врага как зла — страшная и суровая вещь. И только такой труженик войны, как русский солдат, о котором пишет Платонов, может взять на себя эту тягость, проявив невероятное мужество. И когда распространяют недоброкачественные мифы о лености русского народа, о его склонности к безделью, праздности, нужно вспомнить Великую Отечественную и прочитать Платонова, чтобы понять, что только великий народ-труженик, для которого труд — это первейшая добродетель, мог одолеть мировое зло фашизма, которое оказалось не под силу никому.

Вопрос о смысле жизни — главный вопрос для Платонова, центральный нерв всего его творчества и всей его жизни. Поиском смысла пропитан весь довоенный период писателя. Повесть «Котлован» — невероятной силы концентрация смысложизненного поиска, с которым вообще мало что может сравниться. Вопрос этот не носит исключительно теоретический, кабинетно-абстрактный характер; он что ни на есть жизненный, без ответа на который или хотя бы без его поиска жизнь не может считаться состоявшейся. Это вообще вопрос не теории, а нравственной муки, которая отличает русский способ отношения к миру.

Этот вопрос остается в военной прозе, приобретая новое, высшее измерение. Русский солдат, каким его изображает Платонов, и труженик, и в то же время философ, склонный к размышлению, созерцанию, обладающий способностью удивляться тайне мира и думать о смысле жизни. Война не самое подходящее место и время для философии, но Платонов показывает, что и в смертоносном пекле войны русский солдат сохраняет исконные свойства русского человека — сердечность и философичность.

Конечно, в военной прозе Платонова на первый план выходят вопросы нравственного смысла жизни, а не метафизического, вопросы, которые своей определенностью и однозначностью должны сохранить жизнь, обеспечить победу и последующую мирную жизнь. Но и философия, и метафизика — все это сохраняется в военных рассказах Платонова. Моряк Василий Цибулько из рассказа «Одухотворенные люди» «чувствовал мир как прекрасную тайну». И это повсеместно: исконная философичность Платонова ему ничуть не изменяет. «Страна философов» Андрея Платонова остается таковой и на поле боя. Но вместе с этим появляются новый уровень нравственной ответственности, почти невозможная для прежнего Платонова несомненность ответов на вопросы «для чего жить?», «ради кого жить?». Цибулько не просто чувствует мир как тайну, он погибает на войне, и его смерть, как «ненапрасная смерть», должна иметь иной, нежели в мирное время, смысл.

Смысл жизни на войне и доказывается, и показывается. Можно вспомнить известную формулу П.Флоренского: «Православие не доказуется, а показуется». Это применимо в полной мере и к рассказам Платонова: смысл жизни здесь доказуется не в теоретическом смысле, как бытие Бога в рациональной схоластической философии, а на поле боя, в смертельной схватке с врагом, то есть показывается на практике. Победить врага, конечно, является главной целью, но парадокс в том, что речь здесь идет о том, чтобы доказать, в чем смысл нашей жизни. А он в одухотворенности, которая принесет победу.

На первом месте духовный, идейный смысл жизни, без которого невозможна победа. Быть одухотворенным — вот что нужно человеку, и особенно это нужно на войне. И поэтому вопрос о смысле жизни приобретает здесь одновременно и высокодуховный, и конкретно-практический, то есть всеобъемлющий, характер. «А без смысла на войне нельзя», — говорит Иван Владыко из рассказа «Иван Великий», выражая самую суть этого вопроса. А сам писатель в записной книжке за 1941–1942 годы напишет, что солдату нужно главное. Нужна, конечно, выправка, каша, печь, ночлег, но более всего — главное[14]. И он не дает многословных объяснений, это главное понятно и без слов; если оно есть, то и солдат есть, иначе он не может. Человеку, как существу суетливо-греховному, свойственно забывать о главном, лукаво прятаться от него, уходить в мелочные заботы. И совесть не всегда может достучаться до него. А вот на войне все по-другому: главное и есть тот смысл, без которого ни жить, ни воевать невозможно.

Смысл на войне отличен от смысла в мирной жизни, когда человек находится в относительной безопасности, когда смерть ему не грозит каждый миг. Будучи смертным, человек, конечно, всегда при смерти, однако в миру человек может быть беспечным, может напряженно искать смысл жизни, а может предаться тоске от бессмысленности и даже в иных случаях может покончить с собой от отчаяния или неразрешимых теоретических противоречий («логический самоубийца» Достоевского). Но чаще люди безразличны к смыслу, его отсутствие не угнетает их, они просто не замечают его.

Война — это мобилизация всех духовных сил и ресурсов человека. На войне жизнь открывается иначе, чем в мирной жизни, обнажается ее истинный, сокровенный смысл, который прикрыт благодушием и равнодушием мирной жизни, которая часто изнывает от пустоты и скуки бессмысленного существования. Это, конечно, парадокс: человек убегает от войны, стремится к миру, но в мире оказывается слишком мало смысла, слишком мало подлинной жизни. В мире «суета сует и томление духа» — екклесиастическая тоска, источник уныния и отчаяния. Вот почему многие считают, что война, несмотря на весь ее ужас, в нравственном плане более достойное существование.

Вновь и вновь звучат эти слова: «А без смысла на войне нельзя», звучат как заклинание, как молитва, как напоминание о том, о чем никак забывать нельзя. Они могут и не проговариваться вслух: в повседневной жизни, в том числе и в военной повседневной жизни, люди не говорят о ее смысле, о высших духовных и метафизических вопросах. Но особенность Платонова в том, что он дает озвучку внутренним, сокровенным мыслям человека, который в жизни далеко не интеллектуал и не философ в профессиональном смысле, но он человек, и поэтому философствование как его способ быть, как неистребимая потребность ума и души никогда в нем не угасает. А на поле боя тем более не может угаснуть, и своим творчеством Платонов не дает нам забыть об этом, все время напоминая о главном — о понимании высшего смысла жизни как необходимом качестве подлинного, настоящего человека.

На войне потеря смысла жизни означает смерть, и духовную, и физическую. А приобретенный смысл на войне способен одолеть смерть, одержать победу, даже ценой жизни. Ненапрасная жертва — вот тот сокровенный смысл, который приносит, открывает, дарует война. Умереть не страшно, если есть правда, за которую можно умереть. И это истинная цена жизни, ее нетленная ценность, которую не в силах разрушить и отнять смерть. В мирное время эта правда прикрыта массой житейских мелочей и забот, но на войне она обнажена до предела. И снова трагический парадокс: на войне, где, казалось бы, жизнь не имеет никакой цены, раскрывается ее подлинная ценность. Война как бы поднимает на дыбы все, что было в жизни важного и значимого, выводит на страшный суд совести все, чем жил человек, заставляет его максимально честно пересмотреть свои устои, привычки, чтобы жить дальше, но уже «всерьез и без всякой игры».

А вот известный труженик войны Иван Толокно задумывается над такой глубочайшей проблемой, как мотив врага захватывать не принадлежащие ему земли и убивать мирных людей. Писатель называет это «тайной войны», показывая высочайший уровень вопроса, где простые, подручные ответы не годятся. «И Толокно задумался вдруг о тайне войны. “Отчего они нас порешили убивать?”» («Иван Толокно — труженик войны», 137). Сколько было сказано и показано о зверствах фашистов, сколько книг, фильмов, живых свидетельств этих неимоверных преступлений, переходящих все грани человеческого... Но что сказать? Кроме гнева и возмущения, какие рациональные объяснения тут приемлемы?

Героя Платонова тоже мучает этот «проклятый вопрос», и он дает свой посильный ответ на него: «Он хотел спросить у капитана, но того не было вблизи. — Отсохли они ото всех, стали думать, что они выше и лучше всех, опустело у них сердце и затревожилось злом и мученьем... Что ж теперь делать? Пускай они хоть мертвыми обратно к земле присохнут — прах вреда не имеет, он образумится» («Иван Толокно — труженик войны», 137–138). Ответ вполне исчерпывающий: «отсохли они ото всех», то есть отпали от единого всечеловеческого родства, всечеловеческого братства, подверглись гордыне быть «выше и лучше всех». Грех гордыни, ставший вдруг вселенской катастрофой.

Мужество и героизм русского солдата с предельной полнотой и достоверностью представлены в очерке «На могилах русских солдат», посвященном описанию и анализу бесчисленных злодеяний немецко-фашистских захватчиков, а конкретно истреблению гитлеровцами советских военнопленных в лагере «Шталаг № 352» в окрестностях Минска, вблизи деревни Глинище. Там немцы истребили около 300 тысяч советских граждан и было обнаружено 197 могил расстрелянных советских военнопленных.

Пытаясь, как философ-моралист, постичь инфернальные низины гитлеровцев, Платонов пишет: «...фашисты, организовав в лагере 352 массовую агонию смерти для наших солдат и офицеров, не могли предоставить дело на самотек, чтобы одна эта агония постепенно унесла все жертвы в могилу. Немцы торопили и агонию: они убивали истощенных, умирающих советских воинов, до конца сохранявших свое достоинство, уходящих в вечность с открытыми глазами солдата и с терпеливым мужеством героя. <...>

Следы мучительной пытки на трупах наших павших воинов, провалы ранений, нанесенных тупыми, твердыми, тяжелыми предметами с огромной силой, являются доказательством, что и в плену, в агонии, накануне смерти наши воины продолжали сопротивление врагу, и там они, уже безоружные, действовали как верные, непобежденные солдаты, вооруженные, как мечом, твердостью чести и духом долга; это согревало их холодеющее сердце в их последней обороне» («На могилах русских солдат», 326–327).

Пытки, увечья не смогли сломить дух наших солдат, которые так и остались «непобежденными солдатами». Платонов сравнивает немецких фашистов и русских солдат, сознательно избегая употреблять слово «солдат» применительно к немцам. Он пишет: «Фашисты не знают смысла существования солдата и разума его действий <...> именно отсутствие истинного, одухотворенного воина в рядах германской армии является одной из причин поражения фашистской армии. Немцы воспитали из своих солдат убийц, но действительный солдат — противоположность убийцы: смысл его близок смыслу матери. Если немцы захотят понять точнее, что это означает, пусть они обратятся к хорошо известным им русским солдатам...» («На могилах русских солдат», 328).

Это очень глубокая аналитика, выявляющая простые вещи: фашист не солдат, он — убийца; настоящий же солдат, русский солдат, — спаситель от смерти и даритель жизни. Предельную суть фашиста Платонов выразил в очень емком и точном слове «пустодушие». «Немцы, — говорит мать сыну, — они пустодушные, сынок <...> Они за грехи чужую кровь проливают, оттого и пустодушные» («Пустодушие», 249). А вот что говорит командир из рассказа «Оборона Семидворья»: «Ум растет у человека из сердца, а у немца сердце пустое, и туда Гитлер свою начинку положил. С той начинки разум в немце никогда не примется, и мы окончим немца!» («Оборона Семидворья», 155). Гитлеровский солдат — антигерой, недочеловек и античеловек — полное отсутствие сердца. К такому суровому, но абсолютно верному выводу приходит Платонов.

И в заключение хотелось бы вновь вспомнить рассказ «Одухотворенные люди». По словам самого автора, это «Реквием в прозе», программное произведение, своего рода манифест духа, вечная память героям и вечная памятка бойцам и всем людям о том, что такое подвиг, жертва, героизм, истинная жизнь. Одухотворенные люди — это люди, которые перед смертным подвигом ощущают смысл своей отдаваемой «правде, земле и народу» жизни, жизни, данной не для «пустого наслаждения», а для родовой задачи, для увеличения «смысла существования людей».

Этот рассказ имеет огромную личную значимость для Платонова, он помогает более глубоко понять и самого автора, и то, о чем он пишет. Об этом свидетельствует его письмо жене от 10 августа 1942 года. Приведем его полностью:

Дорогая Муся!

Ты спрашиваешь, чем я так занят. Я работаю много, и не перечислишь. Самая важная моя работа сейчас: пишу повесть о пяти моряках-севастопольцах. Помнишь — о тех, которые, обвязав себя гранатами, бросились под танки врага. Это, по-моему, самый великий эпизод войны, и мне поручено сделать из него достойное памяти этих моряков произведение. Я пишу о них со всей энергией духа, какая только есть во мне. И это произведение, если оно удастся, самого меня хоть отдаленно приблизит к душам погибших героев. Мне кажется, что мне кое-что удается, потому что мною руководит воодушевление их подвига, и я работаю, обливая иногда слезами рукопись, но это не слезы слабости. У меня получается нечто вроде Реквиема в прозе[15].

Здесь каждая строчка — пронзительное свидетельство огромной духовной важности этой работы для Платонова, а значит, и для его читателей. Он не просто как писатель воспроизводит «самый великий эпизод войны», что само по себе имеет огромную значимость, он надеется, что это произведение его самого «хоть отдаленно приблизит к душам погибших героев». Это задача, которая в общем-то выходит за пределы обычной писательской работы. Конечно, нужно вживаться в образ, чтобы наиболее точно, полно и достоверно его передать. Но здесь речь немного о другом: приблизиться к душам погибших героев, сродниться с ними, прикоснуться к святыне — русскому солдату.

«Русский солдат для меня святыня» — вот основное чувство, которое движет Платоновым. А убитый русский солдат поистине становится святым, святым праведным мучеником в русской православной традиции. И это для Платонова — та нравственная высота, к которой он стремится, поэтому он и воодушевлен их подвигом, который руководит его работой, и в то же время обливается при этом слезами. Вот это воодушевление подвигом погибших героев — русских солдат, в данном случае моряков, — то, что он стремится передать читателям, а те в свою очередь должны это усвоить. Чтобы сохранить достойную память для достойной этой памяти жизни.