Памяти Вячеслава Киктенко (1952–2023)

Мне снилась Ручьевая... и видел я
                                                           тогда,

Что это ключевая на роспуске вода,

Там шлюзы клокотали,
                                      и домик угловой

За узловой считали,
                             за главный ручьевой.

Там скрежетали ржаво колеса,
                                                     рычаги...

Подлёдная держава вздымала
                                                    позвонки,

Там отворяли реки, вскрывали
                                                     полыньи,

Сновали человеки, монтируя
                                                     ручьи,

А с рупором на скалах стоял над всем
                                                             один

И мощно матюкал их какой-то
                                                    господин.

И — засверкал на сколах
                                многоочитый хруст,

И загремело в долах торжественное:
                                                     «Пуск!..»

И видел я, следящий за роспусками
                                                               рек,

Что мощи Настоящей не слышит
                                                      человек,

И понял в миг единый,

Кто стать над этим смог,

Один, над каждой льдиной,

Единый только...

...смолк

Шум-гомон.

Ручьевая,

Ключами отзвеня,

Сверкала, вырывая

Огонь из-под огня,

Шла сила зоревая,

Рубином лед граня...

И шла вода живая по жилам сквозь
                                                           меня.

«Подлёдная держава вздымала позвонки...» — одной этой строки достаточно, чтобы понять, как мощен поэтический слог автора, нашего современника Вячеслава Киктенко. Он волшебный поэт и литератор в самом высоком смысле этого слова.

Я помню Киктенко со времен Литинститута, больше даже по институтскому общежитию на улице Добролюбова.

Одно время мы почти каждый вечер сталкивались с Вячеславом в коридоре женского четвертого этажа общаги. Мистически совпадали по времени. Стоило мне выйти из своей 95-й комнаты, как из полутьмы коридора, от лестницы, возникал Киктенко: уютный свитер ручной вязки, связанный, несомненно, любящими, заботливыми руками, веселая, энергичная походка, через очки взгляд антрацитно-черных блестящих глаз и улыбка — чему-то своему, мыслям своим, пространству в туннеле коридора, которое, должно быть, что-то чудесное утаивало от меня, но открывало ему. Не отрывая взгляда, он на ходу здоровался со мной, шел мимо. Ну и я ему кивну, улыбнусь искренне — хороший парень.

В конце коридора, на повороте, жила Наташа Соломко, мы все называли ее Соломка. На двери Наташиной комнаты всегда висела табличка, вырезанная из коробки для макарон: «Соломка. Высший сорт». С этим можно было согласиться. Наташа — человек умный, своеобразный, страшно интересный в общении (слово «страшно» употребляю здесь намеренно). С ней многие дружили, и комната ее часто напоминала штаб, в котором непрерывно идут чрезвычайные совещания. Наша Соломка, при всей своей доброте, милоте, обаянии, была по-детски обидчивым человеком и по-детски же мстительным. Помню, однажды она поссорилась с одним нашим студентом, что-то он ей сказал глубоко ее оскорбившее, и она, впав в гнев, стала грозно наступать на него. Юноша убежал в свою комнату и закрылся. Соломка стучала, требовала открыть. Обидчик не открывал. Дверь вышибить ей не удавалось. Тогда Наташка стала тазиком носить воду и заливать ему под дверь. Выливала его как суслика. Мы потом ходили к нему комнату смотреть, как весь паркет на полу вздыбился. Вот Киктенко очень дружил с Соломкой и каждый день направлял свои стопы к своей духовной подруге. И все здоровался со мной, когда проходил мимо...

Но вот как-то вдруг, внезапно закончился пятый курс. Неожиданно, как выстрелом из пушки, выпулили нас из общежития — дома, который стал нам за пять лет родным. Через какое-то время я узнала, что Киктенко уехал в Алма-Ату, слышала от той же Соломки, что все у Славки здорово, он работал, печатался в периодике, выходили поэтические книги, а со временем возглавил русскоязычный журнал «Простор», в советское время это была нехилая должность. Лишь однажды в те доперестроечные годы я увиделась с Вячеславом, и то наспех, в Алма-Ате, куда приезжала в составе писательской делегации.

Но вот пришла перестройка, вся в бирюльках гласности, а за ней лихие девяностые. И русскому человеку в Казахстане жить стало невыносимо. Киктенко с женой переехал из Алма-Аты, родного, любимого города, в Москву. На несчастье переехал, как оказалось. Человек... Яко трава дни его... Вот только что жизнь была полна, крепка, незыблема — интересная работа, друзья, застолья, любимое творчество, любимая женщина, — и вот ты уже Иов, у которого отнято все, сиди рыдай, посыпай полысевшую голову пеплом. Темные неприятности и горести начались почти сразу по приезде в Москву. Пропала часть денег от проданной в Алма-Ате квартиры, хранившихся у одного человека, которому он доверял. Пропали мистическим образом, уверена, что этот человек не взял бы деньги своего товарища. И это еще не самое страшное, что случилось. Судьба нанесла второй удар, который словно раскрошил всю дальнейшую жизнь. Заболела неизлечимо и умерла любимая жена. Потом терзали собственные болезни. Но Господь оставил, не отнял у него самое главное: с ним осталось его творчество. Он продолжал писать — разнообразно, необычно, сильно.

Мы встретились с ним случайно в Союзе писателей России и так хорошо разговорились, обрадовались друг другу. Что-то очень для меня любопытное, ценное было в человеке, с которым меня связывало всего лишь одно воспоминание студенческих лет. Вот тогда мы по-настоящему познакомились и, можно сказать, сблизились. В эти годы, после всех пережитых горестей, его одолевали болезни, он постоянно простывал, хрипел и кашлял. Я, как бывшая медсестра, приезжала к нему подлечить. Однажды привезла с собой банки, поставила, ждем, пока они разогреют, натянутся, и говорим, конечно, о литературе. Вячеслав — широчайшего образования и гениальной памяти человек. И вот он лежит с банками и читает мне на память Павла Васильева, одного из любимых моих поэтов, кстати. А я слушаю и про банки забыла. И он забыл. И разогретый уснул в конце концов. Я хватилась — адские банки поставила! Черные круги по всей спине — прямо как страшные инопланетные знаки. На следующий день звоню, спрашиваю, как он.

— Ты меня вылечила банками.

— Это не я, это Павел Васильев.

— Да. Павел Васильев — могучий поэт. — И стал мне читать поэму «Соляной бунт».

Я подхватила. Так восторженным дуэтом и читали.

Он не просто любил поэзию — одержим был ею. Постоянно что-то декламировал, цитировал. Как-то мы с Марией, дочкой моей, приехали помочь ему настроить компьютер, встретились в Измайловском парке — он там рядом жил, — отладили компьютер, пошли прогуляться по Измайловскому парку. И вот Мария до сей поры вспоминает: сколько шли мы через золотую осень, столько Слава читал нам наизусть стихи — века Золотого, Серебряного и любимых современников. И сейчас вижу фигуру поэта, уходящего в глубь осенней рощи и оглашающего ее великими стихами.

Взгляд его на мир, на литературу в том числе, часто был совершенно оригинален. Это особенно видно в его романе «Неандерталец». Меня, например, как поэта Вячеслав Киктенко считал последовательницей Ксении Некрасовой. Подобного мнения больше ни от кого не слышала.

Последнее десятилетие Вячеслав совсем занедужил. Он принимал теперь все случившееся в жизни как-то естественно, со спокойным смирением. Знал, что остается ему немного. Торопился. Он превратился в совершенно ночного человека. Вставал к вечеру и всю ночь работал. Занимался своим архивом, записал огромное количество стихов на диктофон и в одиночестве перемогал недуг. Мы переписывались. Как-то он прислал мне письмо, а в нем свое завещание — на хранение до его смерти. Сказал, что послал еще двоим. Надеюсь, эти двое знают, что с ним делать. А я думаю, завещание Вячеслава Киктенко — это его стихи, завещанные всему земному миру. А может, и небесному тоже. Пути поэзии неисповедимы.

Вспоминаю Вячеслава сейчас и повторяю про себя: «А весной там верба горит...»

А весной там верба горит
                     в розовой нежной опушке,

А зимой там избушку нежит белый и
                                          пушистый снег,

И всегда там живет удивительный,
                      в маленькой той избушке,

Седенький и мохнатый, старенький
                                                        человек.

Он сидит себе там, в окошечко светло
                                         и ласково глядя,

А иногда на крылечко выходит —
                            валенками потопотать,

Посмотреть, послушать, как речка
                             поет в ледяной ограде,

Как бежит себе, переливается...
                                  как она, как-то там?

Речка та невеличка, старичка
                                           родимая дочка,

Как из-под горки выбежала, так
                                 и бежит от крыльца.

А за домиком нет ничего, только
                         солнечных гор оторочка,

А речка журчит и ширится и всем
                            рассказывает про отца.

Она говорит сокровенное: что звать
                                    старичка Николой,

Что весь мир в глазах у него,
                                    а на дворе ни кола,

Что ему хорошо всегда, и зимой,
                                     и весной веселой,

И почему-то радостно, что зовут
                                               его Николой.

Я не бывал там с детства, только как
                                          вспомню речку,

Домик у гор огромных, старичка,
                                        а над ним небеса,

Снова иду к восходу, к тому
                                  золотому крылечку,

Где не скрипнет ни половицы,
                               родные поют голоса...

Волшебные стихи. Нежность, теплота, которые являются тканью, веществом этих стихов, исчезли из русской поэзии. Эта интонация, совсем особенная, она и в обычной речи у него иногда проступала. Какая-то безумная нежность и боль, когда, например, он говорил о своих друзьях, живых и тех, кто уже ушел в вечность, он как бы не разделял их, называл имена: «Артемка, Серега, Ирочка Полянская...»