Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

А жить?!

Леонид Корниенко вырос на Украине. Окончив Кировоградский пединститут, получил диплом учителя русского языка и литературы. Свои первые литературные опыты публиковал в студенческой многотиражке. Был преподавателем педучилища, затем завучем и директором школы в городе Кременчуге. Печатался в газетах «Вiсник Кременчуга», «Автограф», в литературном журнале «Танграм». В 1996 году стал членом кременчугского литобъединения «Славутич». В 2000 году переехал в Финляндию. Публиковался в газете «Спектр», в журнале «Иные берега», в международном журнале «Дети Ра». В 2007 году была издана его первая книга: повесть-сказка «Волшебный ларец, или Путешествие в сказку» (с рисунками автора).

Ну что за жизнь настала! Мне нужно было добраться из Кировограда до Харькова. По давней студенческой привычке, как это было в советские семидесятые годы, я решил поехать вечерним автобусом. Но не досмотрел каких-то изменений в расписании, которые произошли в нынешние независимые девяностые, и поехал не в ту сторону. Пришлось спешно высадиться на автобусной станции в Знаменке, чтобы пересесть на поезд Херсон — Харьков.

Знаменский железнодорожный вокзал находился как раз напротив автобусной станции. Я поднялся по его широкой лестнице к тяжелым входным дверям. Открывая их, пришлось здорово поднапрячься, чтобы растянуть пружину толщиной в руку. У билетной кассы никого не было. Кассир без лишних вопросов выписала мне плацкартный билет. Я спрятал его во внутренний карман куртки и вышел на перрон определиться, где остановится вагон, и покурить. Ровные гранитные плиты, резкий свет фонарей, огромные окна вокзала придавали некий «парадиз» торжественному моменту приезда или отъезда пассажиров. А из темноты фоном этой парадной жизни доносились короткие свистки, лязг буферов, хриплый рык двигателей локомотивов, скрежет колес о рельсы. Там жил своей ночной жизнью некий монстр — узловая станция железной дороги. В ее существовании чудилось что-то вечное и однозначно правильное по сравнению с моим зыбким пребыванием в этом пространстве. На душе стало «моторошно», как сказала бы моя незабвенная бабушка Зина из деревни Красная Каменка. Захотелось поскорее сесть в поезд, увидеть живые лица. Но пришлось еще почти два часа просидеть в пустом зале ожидания.

Тепловоз медленно и неотвратимо, словно одноглазый циклоп, заполз в пространство пассажирского вокзала, волоча за собой гибкую змею пассажирских вагонов. Мой седьмой вагон остановился как раз напротив меня. Ха! Угадал правильно! И, довольный собой, я выбросил десятый окурок уже под колеса вагона, а не в урну.

Пожилая проводница, посверкав ровным рядом металлических зубов, на мое «наконец-то!» пропустила меня в тамбур и тут же с лязгом захлопнула тяжеленную вагонную дверь.

В вагоне оказалось всего пять-шесть человек. Я расположился в пустом купе, вытащил бутылку пива «Рогань». Ехать было девять часов. Конечно, можно было бы и взять постель. Но это же лишняя бутылка пива! А в своем вояже в Харьков я был весьма ограничен в средствах! Так что кемарнуть лучше в походном положении, кулак под голову. Проводница не возражала, ей было все равно. Посверкав на мои объяснения металлическими зубами, она ушла к себе. Поезд тронулся, заползая в темноту. Тусклый свет в вагоне не позволял читать. И я задремал...

Проснулся я от бряка сумкой о сиденье. Напротив меня уселся круглый, как сдоба, коротко стриженный, розоволицый парень. Осклабив в улыбке крупные зубы, он осведомился:

— Не помешаю? Скучно одному сидеть. Ты, бачу, пивом балываешься. А самогонку пьешь?

Самогонку я не хотел. Дремота так разморила, что я и слова не мог сказать, а потому только покачал головой.

— А я пью! И имею! Еще и огурцы, и сало павлыськое есть! А? Давай!

Я прищурился и снова качнул головой, но спросил:

— Откуда сало павлышское?

— Да я сам с Павлыша! А тута, в Александрии, это... в гостях у тетки был. Теперь в Харьков еду. На заработки. Блин! На станции, у Користовке, три часа прождал поезда. Автобус с Александрии до станции только до двенадцати ночи ходит.

— А что, в Павлыше у вас работы нет?

— Э!.. У Павлыше теперь ничего нет! От смотри! Дед мой и батька в колхозе всю жизнь работали. И все было у нас! Все справно! Дед еще пасеку держал. Медом торгувал. Хороша была пасека! Я там каждое лето деду помогал. И мед качал. На медогонке. Бочка такая, унутри соты хрестом выставляются. Крутишь ручку уверху, соты тоже, як космонавты крутятся по кругу на этой... центрифуге, кажется! Мед на стенки из сот летит, стекает униз, потом у желоб и до посудины! Красота! А як у хатыни пахнет! На улицу не выйдешь! Бджоли со всей округи слетятся!

Я в знак понимания покивал головой.

— От! А батя у меня механизатором был. Добре работал, бо не пил. Болячка у него такая была. Алкоголя организма не принимала. Башка потом болела страшно. А у дворе было две коровы, индыки, гуси, куры... Эх! Все пощезло! Главное, корма так подорожали, что мамка только курей теперь держать может! Работы в Павлыше совсем не стало. Батька маялся-маялся без дела да и поехал на заработки в Россию. Видно, хорошо устроился, стал деньги присылать. Правда, теперь уже реже. Видать, скрутно стало с работой. А может, и молодуху нашел! А нам как с мамкой жить? В Павлыше ведь ниякой работы нет! Колхоза нет! Фермеры тутешные сами на ладан дыхают! Стал я мотаться усюды, работу искать. В Александрии, у тетки, пожил трошки, работы нет. Вот и порешил у Харьков, к брату двоюродному, теткиному сыну, ехать.

Я с сомнением покачал головой.

— Во-во! И я не верю! Ну да шо делать? Надо же как-то жить!.. Вот и еду!.. Може, со мной все же квакнешь? Не хочешь? И я не буду!

Мы помолчали. Парень поерзал, хотел было продолжить разговор, но я поспешил закрыть глаза и притвориться спящим.

Минут через сорок проводница прошла по вагону и объявила, что следующая станция — Павлыш. Парень ожил, прилип к окну, пытаясь в темноте разглядеть знакомые места. За стеклом проплывали только точки одиночных фонарных столбов. Парень крякнул и вернулся на свое место.

— Не буду выходить. Поеду прямо в Харьков. Мамке я говорил, она знает. Чего тут шукать? — озвучил он свои давние мысли и даже не глянул в окно, когда поезд остановился.

Лязгнула дверь вагона. Кто-то влез в тамбур, переговариваясь с проводницей и матеря багаж, не пролезавший по проходу. Павлышанин не выдержал, выглянул из купе. Вошедший, увидев его, окликнул:

— Земеля! Помоги затащить эти тюки! За-астрял!

Парень с готовностью поспешил к нему на помощь.

Я тоже выглянул.

Долговязый парень в шапочке и ветровке передавал павлышанину огромный тюк.

— Тю! Так он легкий!

— Да там же барахло одежное. Может, сюда, под сиденье, заховать?

— До нас, до нас давай! А эти два?

— Да они небольшие! Можно на полки...

— Тоже до нас!

Я проехал задницей по своей полке к окну. Почти сразу на освобожденное мною пространство плюхнулись две сумки, которые затем улетели на верхние полки. Долговязый и павлышанин, довольные друг другом, уселись лицом к лицу, секунду-другую помолчали. Долговязый затем по-хозяйски огляделся, кивнул нам:

— До Харькова?

На наши ответные кивки радостно ответствовал:

— И я туда же! Барахло из Кременчуга на Барабашовский рынок везу. Там точка у меня. Торгую на ней. Выживать же надо! Вот и мотаюсь. Где дешевле? Где дороже? Где спрос? На что спрос? Голова пухнет, а кошелек почти нет! И ноги начали от такой гонки болеть. Детей (их у меня аж трое!) не вижу неделями. И женка! Вроде довольна, что копейку несу, и недовольна, бо як вдова соломенная. Когда же жить? Такие вот дела…

Павлышанин, полный сочувствия и сопереживания, хлопнул ладонями по полке и начал свою историю. Фаза дорожной встречи вошла в пик взаимного узнавания.

Я не очень жаждал в ней участвовать и закрыл глаза. Но скоро пришлось открыть. В купе появились гости. Это были два пожилых дядьки. Услышав из нашего купе оживленный говор, они, как бабочки на свет, пришли из разных концов вагона на разговор. Одного, рыхлого, бледного, в светлой рубахе навыпуск и галстуке на резинке, павлышанин, привстав, радостно-почтительно поприветствовал. Это оказался учитель из Павлыша. Он сел в вагон вместе с долговязым. Другой, маленький, сухонький, сел в вагон немного ранее, в Лекаревке. Оба тоже ехали в Харьков.

После обмена ознакомительными фразами разговор, по праву педагога, продолжил учитель. Обстоятельно отсморкавшись в большой носовой платок, он заговорил неспешно, округло и внушительно:

— Разговор о жизни можно на всякий лад повернуть. И как жить, если не за что, и когда жить, если труд в каторгу круглосуточную превращается. Но вот избежать одного важного пункта при этом никак нельзя: зачем так жить? Ведь правда? Вот-вот! И наглядным примером могу привести свою педагогическую жизнь. Вот, Владимир, я у вас историю преподавал. Что я говорил о войне с фашистской Германией? Только о том, что в учебнике было. А я ведь намного больше тогда знал! Материала собрал о войне в этих местах на два краеведческих музея! Но тогда, при Союзе, рассказывать все было нельзя. Сразу — на Соловки! А сейчас? Кому это нужно в такие вот разбродные времена?

— Ну почему же не нужно? Знать все надо! — резонно заметил павлышанин, привстав с лавки для убедительности своих слов. И подбодренный учитель продолжил:

— Ну вот примером, возьмем время, когда Украину в 1944 году от немцев освобождать начали. Тогда, на Кировоградщине, из местных в Красную армию сразу мобилизовали сотни две мужчин. Мобилизовать-то мобилизовали, а оружия не дали. Мол, сами в бою добывайте, вину искупайте, за то, что в оккупации были... Лишних расстрельных команд не понадобилось! С десяток мобилизованных из этих двух сотен в живых осталось. Или вот на Черкащине забрали в армию человек восемьсот, которые до войны или проходили военные сборы, или служили. Их, не разбираясь, артиллерист кто или пехотинец, по разным частям распихали, а через неделю в бой. Одного пехотинца, мне рассказывали, который в жизни пушки не видел, командир батареи на поле боя, как симулянта, расстрелял! Мог я такое, Владимир, вам рассказать? Не мог! Не было этого в программе по истории! А в моей памяти, а на моей совести? Каково мне было молчать?!

Учитель так разволновался, что не стал продолжать, вытащил платок, дрожащей рукой стал вытирать лоб и шею. Все понимающе помолчали.

Мужичок из Лекаревки, все это время молчавший, вдруг словно просиял изнутри:

— Я... это... и у меня такая же хрень случилась в сорок четвертом. Учитель правду говорит! Когда немцев прогнали, мне токо семнадцать годков стукнуло. Но меня... это... отседова, с Лекаревки, в Армейский запасной стрелковый полк под Полтаву все одно отправили. Народу там согнали — тьму! Построили, помню, всех, и политрук перед строем объявил, что будут среди нас беспощадно вражеские элементы отсеивать. Сеять ничего не сеяли, пять дней газеты читали да стращали, что мы все, кто под немцем был, предатели и должны искупить вину кровью. А потом вызвали человек двести, и меня с ними, вечером из строя, погрузили на грузовики и повезли в сторону заката, на фронт. Гимнастерок нам не дали, только шинели поверх нашей же одёжи напялили, и те рваные да кровяные. Мне еще и с петлицами досталась.

Везут нас дорогами лесными, а уже грохот слышно все громче. Выехали мы на большую поляну-галявину. Впереди, у самого леса, три сарая с соломенными крышами. Старший нашей команды, майор, на них указал, мол, привал там сделаем. Только подъехали, а из-за тех сараев вдруг танки немецкие, штук пять выползли, окружили и давай нас и машины наши гусеницами давить!

Страх господний!

Машины, люди — в кровяное месиво! Кто живой из-под гусениц выскочил, автоматчики, следом подошедшие, кого застрелят, кого к сараям отгонят!

Я и гусениц избежал, и пули, и к сараю пинками был отогнан.

Скоро танки, дело свое страшное сделав, остановились. Сами черные, с гусеницами красными от крови, в лохмотьях мяса людского. Танкисты, тоже все в черном, повылазили на башни, начали равнодушно курить.

А нас, человек тридцать, в живых оставшихся, стали строить. Майора, у которого обе руки плетьми висели, и сержанта, у того правый бок шинели весь кровью набух, из строя сразу вывели.

Высокий фельдфебель к ним подошел, шаркая короткими сапогами, и вдруг на чистом русском языке рявкнул:

— Шо, командиры сраные, людишек на убой привели, а сами еще живы?

Руку с пистолетом вперед вытянул и пулю сержанту в лоб влепил. Майор на это, серый от боли, просипел:

— С-сволочь! Пре-едатель! Стреляй!! За Родину! За Стали...

И рухнул рядом с сержантом тоже с дыркой в голове.

Фельдфебель к нам повернулся, не спеша подошел:

— Кто из Саратова? Есть такие?

Все молчат. А он снова:

— Шо? Языки проглотили? М-мать вашу! Или политруков боитесь? А из хохлов есть кто? Или все хохлы? Ты откуда? — Пистолетом тыкнул в грудь мужику в рубашке домашней и пилотке.

— Я-я! Я з-под Полтавы...

— Дурак! Активист колхозный?

— Не-е! Мобилизованный я!

— Все равно дурак! А ты?

Так он дошел до меня, глянул на петлицы и, как зверюга, рыкнул:

— Шо, падла! Думал спрятаться?

Схватил меня за ворот шинели, из строя выволок.

— А ну, к ним шагай! Щаз рядом лягишь!

И курком щелк!

Идти до убиенных майора и сержанта мне было шагов десять. Сделал я первый шаг, и во мне вдруг внутренний крик прозвучал громче залпа пушек: «А жить?»

Я второй шаг сделал. И еще громче в уши изнутри ударило: «А жи-ить?!»

А после третьего шага меня совсем оглушило: «А жи-и-ить?!!»

Земля плывет под ногами. Тела майора и сержанта приближаются все быстрее и быстрее. Сейчас в спину или затылок — пуля...

Но тут из-за сараев легковой автомобиль выехал, а в нем три офицера. Один, старший наверное, приподнялся и громко окликнул фельдфебеля.

У меня глаза будто на затылок переехали — все вижу. Как офицер снова сел, как фельдфебель пистолет в кобуру сунул, рысью к автомобилю побежал.

— Beutezoldatenen? — громко так спрашивает старший. Это по-ихнему «трофейные солдаты» значит.

— Javol, herr oberst!

Тогда старший что-то тихо приказал, фельдфебель руку вверх выбросил, повернулся и к нам назад побежал.

— А ну, падлы, двигай к сараю! И ты, активист, давай тоже! Бы-ыстрей!

Зрение сразу вернулось на свое место, а сердце теплой волной обдало. Жив…

В сарай нас загнали, как овец, прикладами. Все повалились на груды сена, раскиданного по полу. Никому ни до кого не было дела. Каждый переживал возвращение к жизни, забыв, что любого или всех вместе могут в любую минуту прихлопнуть.

Запах сена быстро вернул меня к этой мысли. Я в детстве на сеновале частенько ночевал. Утречком аромат сухого сена мозги включает лучше любого эликсира.

Я поднялся, перевалил через кучи сена и людей на них, добрался до дальнего угла сарая. Там был надстроен второй этаж и приставлена лестница. Я шинель сбросил и наверх. Там, конечно, сено было чище, но оно меня не интересовало. Я к скату крыши подобрался и стал на ней изнутри раздирать солому, чтоб дыру сделать и вылезти наружу. Солома сильно свалялась, и голыми руками, без ножа, разодрать ее было тяжко. Когда я на крышу вылез, прямо передо мной лес стеной встал. Немцы были с другой стороны сарая. Порадовался я, что правильно дыру в крыше сделал, стал примеряться, как ловчее съехать по скользкой соломе вниз да в лес ломануться. А тут внизу как рванут гранаты, как застрочат автоматы! Я до сих пор не могу вспомнить, как с крыши слетел, как до леса добежал. Только там уже, в кустах, очухался, оглянулся, зарево от пожара увидел, рев танков услышал, от побоища отъезжавших.

Не помню тоже, сколько по лесу тащился, пока... теленка заблукавшего не встретил. Тот меня увидел, замукал, кинулся навстречу, в руки тыкается, пальцы лижет. Взял я его за ухо, за собой повел, сам не зная куда. Шли, шли, а потом он как мукнет радостно, дорогу, видно, узнал, и меня теперь за собой повел. И вышли мы к лесниковой усадьбе. Там, за то, что теленка спас, лесничиха-вдова приютила меня, пока не наехали сюда ездовые их хозяйственного взвода авиаполка. Бумага у меня мобилизационная, слава богу, в кармане сохранилась. Меня в этот взвод взяли. И прослужил я в нем до конца войны. Дошел аж до Померании! Вот так, хлопцы!

Притихшие, мы сидели, уставясь на сухонького дядьку. У каждого из нас прошли войну родственники, и от каждого мы слышали их истории. Жизнь затуманивает остроту рассказанного, но не стирает сопереживание. Оно всплывает, когда в праздники, когда вот так, при случае. И его значение нисколько не умаляется для каждого из нас.

Сухонький дядька, застеснявшись нашего молчания, махнул рукой:

— Да чё вы, хлопцы! Ну, выжил и живу! И вы — живите!

Все, словно очнувшись, заулыбались. Павлышанин радостно хлопнул ладонью по лавке:

— Деда! А ты самогонку пьешь?

— А хто ж ее не пьет? Кто не пьет, тот болеет або погана людына!

Через пять минут на столике был развернут царский стол. Курица-гриль и две бутылки пива «Рогань» от меня. Яйца, помидоры, домашний хлеб от учителя. Бутерброды с балыком и чай в термосе от долговязого. Моченые и свежие яблоки от сухонького дядьки. А в центре гордо возвысилась литровая бутылка из-под спирта «Рояль», наполненная самогонкой, окруженная огурцами и тонко резанными кусками розоватого сала от павлышанина.

Восемь часов пути дальше до Харькова нам уже не показались долгими.
 

1992–2009





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0