* * *
Вполмира снег, сугробы и метели,
сплошная ледяная благодать…
Ну где еще о Греции мечтать,
когда бы не Россия.
В самом деле,
как, возлюбив ее печальный дым
и в полузвездах небо жестяное,
не разобрать, что дальнее — седьмое —
должно быть теплым, синим и чужим,
что полновесный северный гранит
и долгих зим блестящие избытки
уже диктуют мимолетный Крит,
светящийся на журавлиной нитке,
что вставшая из плодоносных вод
скала обетованная всего-то
на расстоянье птичьего полета
от наших безразмерных непогод,
и просто выйти к южному крыльцу
и разглядеть в смятении туземном,
что небо общее над морем Средиземным,
как зеркало, приподнято к лицу.

* * *
Засыпали прямо на гряде,
рядом с помидорами и луком;
абрикосы падали со стуком
и светились в желтой борозде,
устрашая утреннюю высь
призраком пожара и разрухи.
Говорили темные старухи:
«Больно абрикосы удались…»
Ведрами носили по двору,
высыпали в полог полотняный,
пополняли долгую жару
жаром абрикосовой поляны.
Кто нас, спящих, в этаком чаду
выследил
                     и наш приют печальный
обозначил строчкой пасторальной:
«Спали в абрикосовом саду…»
Нам осталось вещи увязать,
на пороге сесть и дожидаться…
Боже правый, как нам было знать,
где мы завтра будем просыпаться…

* * *
Возле дороги лиловая тень,
белая пыль на откосах,
ослики тащат немереный день
на деревянных колесах.
Сыплет небесная манна моя
ягодой, вызревшей к сроку.
Дальше дорога,
                           черней колея,
гуще и слаще от сока.
Ослики тянут медовую снедь
в недра горячей погоды,
в нежное золото, в мягкую медь,
где плодоносные своды,
птичьими легкими часто дыша,
ходят все тише и туже...
— Ваша шелковица так хороша.
— Ваша нисколько не хуже.
В звездах и кляксах —
уже все равно,
что там — цветок или птица,
и безразлично — в какое окно
выглянуть и восхититься
твердостью неба, течением вод,
шелестом в ягодных кущах…
За две долины от наших забот,
яростных, быстротекущих…

* * *
Уездная тоска — и вдруг — и в кои лета —
посланником небес — залетный Хлестаков,
столичная звезда, безбожная комета,
руководитель душ, произноситель слов,
замученный молвой, восторгами и славой,
он только здесь любим, он понят только здесь,
он близок ко двору, к персоне — боже правый, —
к особе самого... Он... страшно произнесть!
Как он красноречив, как он прекрасно бледен,
какой державный жест, какая красота...
И все-то потому, что он теперь уедет —
и больше никогда... и больше никогда...
Сойдет блестящий век, как с ложек позолота,
и барышня других — мучительных — времен,
подняв огромный взгляд на молодого Блока,
от страха обомрет: конечно, это он.
Конечно, это он. И нет иной причины
для страсти и тоски. Он молод. Он хорош.
И слухи о его трагической кончине —
бессмысленная ложь.

* * *
Тем и жили что рекой. Вот и почта фронтовая
приходила по реке, без руля и без ветрил.
Бойко веслами гребла почтальонка молодая,
репродуктор на столбе про Победу говорил…
И теперь живут рекой. И столетние старухи,
как в былые времена, плакать ходят на причал.
Не от немощи беда, не от голода поруха —
оттого, что на столбе репродуктор замолчал,
оттого, что по реке вместо лодочки бедовой
ходит серый пароход с красным бантом на трубе,
оттого, что вместо слов, а вернее, вместо слова,
шепоточек шебутной с шелухою на губе.

* * *
Предзимний юг. Грохочущий сквозняк.
В долинах дождь. Над побережьем тучи.
Вчерашний воздух сжался в известняк,
и летний ветер в раковину скручен.
Вослед минувшим птичьим косякам
большая перелетная дорога
отпрянула от нашего порога
через проливы к южным берегам,
в такую даль, что светится земля
стоградного и царственного Крита
и справа вверх по ходу корабля
свершаются Тиринф и Арголида,
в такую глубь, что не видать следа,
окликнешь друга — имя не вернется,
и в темной дудке старого колодца —
заглянешь — ох! — далекая вода.

* * *
Таскать корзины и бутыли
в подвал, в сухую темноту,
руками, белыми от пыли,
соприкасаясь на ходу.
Закончить день, вернуться к сроку,
свечу задуть и дверь закрыть
и лечь, как лодки — боком к боку, —
о чем без света говорить...
Но видеть сны — поля, погоду —
и утром, наклонясь к гряде,
дарующего свет и воду
молить о солнце и дожде,
просить защиты и покоя,
смотреть, как, замыкая сад,
деревья, мутные от зноя,
как тень от облака висят,
качая белую ограду...
Закрыть глаза и наконец
любовь оливы к винограду
принять как высший образец.

* * *
С ночи штормило, пугало, морозило…
Только к исходу свинцового дня
белое солнышко встало над озером —
Так моя бабушка любит меня.
Птица, пролетом с недальнего севера,
села на ветку и песню поет.
Так и тоскует лиловым по серому,
черным по белому так и ведет…

               Выпуск подготовила Марина ПЕРЕЯСЛОВА