Новая цивилизация как неизбежность

И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь; и звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток…

Откр. 6, 12–14

И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…

Откр. 21, 1

Ссентября 2008 года в тревожной атмосфере первой волны мирового финансово-экономического кризиса и на Западе, и в России зазвучали весьма резкие, неожиданно смелые голоса: заговорили и о конце капитализма, и о необходимости его реформирования, и о создании новой общественно-экономической формации, и даже о переходе к социализму. Действительно, сегодня насущной задачей является обсуждение нового способа человеческого существования, новой картины мира, новой цивилизации. Только не о создании следует говорить, а о рождении, поскольку такие вещи не создаются, а рождаются из предшествующего необходимым образом. В связи с этим рассмотрим три взаимосвязанных вопроса: 1) что уходит в прошлое, 2) по каким причинам, 3) что рождается.

Важность такого обсуждения вытекает из следующего весьма прискорбного обстоятельства: судя по публичным высказываниям в мировых и российских СМИ, большинство политиков и экспертов верят, что современная ситуация представляет собой пусть сложный, пусть нетипичный, но все-таки «несмертельный», в той или иной мере изученный и понятный случай капиталистического кризиса перепроизводства, и, следовательно, рано или поздно, с теми или иными потерями и издержками, но все устроится и образуется. Иными словами, среди людей, формирующих оценки и принимающих решения глобального характера, сколько-нибудь трезвого, вдумчивого отношения к проблеме практически не наблюдается. Думают примерно так: «Что мы, не видали кризисов? Да сколько угодно! Помозгуем, приспособимся — и все опять наладится».

Вместе с тем есть многочисленные группы ученых, экспертов, аналитиков, которые квалифицируют происходящее как «цивилизационный слом», «смену формаций» и т. п. Однако эти мнения сплошь и рядом резко различаются в основаниях общетеоретического характера, а именно: что такое человек, что такое общество, что является движущими силами исторического процесса, каково его действительное содержание, что, собственно, следует называть кризисом, развитием, деградацией и т. п. Примеры, в особенности исторические, приводимые различными авторами, указывают на существенные различия в понимании всех этих вещей. Отсюда, несмотря на общую позицию, трактующую современность как цивилизационный кризис, исследователи приходят зачастую к столь разным выводам, что продуктивность этой позиции оказывается близкой к нулю. Впрочем, было бы странно, если бы дело обстояло иначе: факт существенных разноречий среди исследователей по поводу фундаментальных вопросов теории есть факт кризиса науки, как и должно быть в случае кризиса цивилизации, породившей эту науку, а факт согласия исследователей цивилизации по фундаментальным вопросам теории (если таковой возникнет) есть весьма серьезное свидетельство выхода из кризиса цивилизации. Следовательно, и наша статья может быть только репликой в споре, еще одним мнением в ряду других. Конечно же сказанное не только не отменяет необходимости дискуссии по фундаментальным вопросам теории, но и ставит ее в ряд актуальнейших задач. Понятно, однако, что в случае небольшой по объему работы, то есть в нашем случае, все это может быть представлено лишь как ряд неудовлетворительно обоснованных или, скорее, никак не обоснованных положений. С одного такого положения, центрального для этой статьи, мы и начнем.

Всякое общество, культура, культурная эпоха, цивилизация со своим смыслом и устройством рождаются, устойчиво существуют и развиваются только на позитивных ментальных основаниях, то есть тогда, когда подавляющее большинство участников этого культурно-исторического целого считают, что именно такой смысл и такое устройство лежат в основе жизни как таковой, причем эти смысл и устройство воспринимаются как очевидно положительные. Следует особо сказать, что означает в данном случае определение «положительные». Строго определить это достаточно сложно, ясно, однако, что в общем виде это означает отсутствие противоречия (совпадение) между смыслом и устройством культурно-исторического целого — с одной стороны, и свободой воли, самостью, любовью подавляющего большинства его участников — с другой, вследствие чего отдельный человек живет в сознании своей причастности к производству жизни¹, своей необходимости в этом деле и, таким образом, в причастности к целому бытия, то есть находится с бытием в отношении свободного взаимопринятия и взаимопризнания. Содержанием этой положительности являются такие «малонаучные» вещи, как справедливость, добро, красота, любовь, священное и т. п.² Иными словами, всякое культурно-историческое целое живо определенной позитивной «очевидностью». Если эта «очевидность» становится негативной (то есть да, именно это и лежит в основе жизни как таковой, но только такая жизнь плоха, невыносимо тяжела и т.п.) либо утрачивает свою очевидность, то это целое теряет потенции развития, его существование становится неустойчивым и в конце концов прекращается в силу рождения новой позитивной «очевидности», то есть новой картины мира и нового способа существования человека.

Можно было бы привести в подтверждение этого положения любое количество примеров из истории и современности, но не станем тратить на это время и сразу рассмотрим с этой точки зрения интересующий нас предмет.

1. Что уходит в прошлое

На наш взгляд, мы наблюдаем финальный акт гибели культурно-исторического целого, которое рождалось как протестантская цивилизация, а заканчивает свое существование как капиталистическая индустриальная цивилизация³. Смерть этого целого, то есть распад его смысловых оснований (позитивных «очевидностей»), уже произошла, и случилось это в ходе событий первой половины ХХ века — Первой мировой войны, русской революции, возникновения феномена массового общества, Великой депрессии и Второй мировой войны. То, что продолжалось еще полстолетия, было агонией, быстро выродившейся в нечто вроде гальванизма (искусственных движений мертвого тела под действием внешних факторов — электрического тока, химических веществ и т. п.). Попытки современных западных политических сил, несмотря ни на что, реализовать в своих странах социал-демократический идеал (на основе закона и системы «прав человека») не должны вводить нас в заблуждение: без живой нравственной основы не может существовать никакая общность (об особом случае России в связи с последним мы поговорим отдельно в последней части статьи).

Принципиально важно обсудить те позитивные «очевидности», на которых основывалась эта цивилизация. Исходный комплекс «очевидностей» — протестантское религиозное мировосприятие (рассмотрим его кальвинистский вариант, так как именно в кальвинизме, крайнем протестантском течении, внутреннее содержание протестантизма выразилось с предельной полнотой). Но прежде выскажем еще одно положение, чтобы вполне понимать, о чем мы, собственно, говорим, когда касаемся феномена религиозности. Мы, современные люди, считаем, что говорим при этом о вере. Слово это, однако, мы понимаем обычно в том общеупотребительном смысле, когда говорится о принятии чего-либо ненаблюдаемого «со слов», и лишь иногда, задумываясь о том, есть Бог или нет, подразумеваем под этим наше смутное переживание какой-то таинственной связи с миром, неопределенное ощущение присутствия в нем некоего высшего начала. Между тем действительная религиозность состоит не в вере, понимаемой указанным образом, а в знании того, что высшая сила (Бог) существует и что эта сила есть высший мировой либо надмирный субъект, властитель или творец, то есть подлинная религиозность есть естественное, постоянное и необходимое присутствие Бога в переживании, мышлении и мировосприятии. Действительно верующий человек знает Бога с той же достоверностью, как свое имя или то, что у него две руки и две ноги. Только такая религиозность, как и любая другая ментальная «очевидность», является необходимым образом действующей социально-исторической силой. Мы не будем выяснять природу подобного знания, как и вообще всякой ментальной «очевидности», поскольку это уведет нас слишком далеко от нашего предмета, но просто примем их существование за данность. Надо сказать также, что именно в XVI–XVIIвеках, когда зарождается и набирает силу протестантизм, религиозность достигает чрезвычайной силы и интенсивности, не бывшей никогда ни до этой эпохи, ни после нее.

Возможно, может сложиться впечатление, что мы уделяем протестантизму с его малопонятным для современного человека образом мыслей слишком много внимания, однако если мы не поймем этих специфических истоков и оснований капитализма, то вообще не поймем ни происходящего сегодня, ни своего будущего. Итак, протестанты (кальвинисты). Исходный постулат кальвинизма состоит в том, что Бог до сотворения мира создал божественный план, предустанавливающий движение каждого атома во Вселенной вплоть до конца света (Божественное предопределение), включая судьбу каждой человеческой души. Заранее, прежде чем сотворить мир, одни души он избрал к спасению (вечному блаженству в раю), а другие проклял и обрек на вечные муки в аду. При этом Бог не являет чудес (свидетельств или указаний), но только строго осуществляет свой план. Отсюда, вообще говоря, следует, что верующий никак не может узнать, избран он к спасению или проклят до сотворения мира. Так и было при Кальвине.

Очень скоро, однако, возникает некоторое отклонение: протестанты начинают считать, что все же одно свидетельство избранности к спасению есть экономическое преуспеяние. Само по себе богатство, однако, не имеет действительной ценности. Как отмечает М.Вебер, «лишь знание первоначального идейного содержания этой нравственности позволяет понять, как органично она была связана с идеей потустороннего блаженства, полностью определявшей внутренний мир наиболее глубоких людей того времени; без этой идеи с ее всепоглощающим господством в то время было совершенно немыслимо какое бы то ни было нравственное преобразование, способное оказать серьезное влияние на жизненную практику»⁴. И далее: «Жизнь “святого” была ориентирована только на трансцендентную цель — на загробное блаженство, однако именно поэтому его посюстороннее существование было строго рационализировано и заполнено единственным стремлением — приумножить славу Божью на земле»⁵.

Богатство, таким образом, есть для протестанта свидетельство избранности к спасению (именно отсюда, а не из каких-нибудь экономических соображений возникает принцип священности собственности в буквальном смысле этого слова) и средство нести свою миссию в мире. Содержание миссии очевидно: поскольку Бог до сотворения мира предопределил все сущее, то и призвание каждого избранного к спасению предопределил тоже, а значит, избранный обязан найти свое призвание и в соответствии с ним денно и нощно трудиться не ради хлеба насущного, но для приумножения славы Божьей на земле. Труд, разум, строжайшая праведность и аскетическое самоограничение, таким образом, — краеугольный камень протестантской этики. В сущности, протестантизм ставит «избранного» по отношению к остальному миру в ту же позицию, в какой «бесчеловечный» (определение М.Вебера) протестантский Бог находится по отношению ко Вселенной. Отсюда необходимым образом вытекает логика отношения к прочему миру: если ты избран, то долгом твоим является и неизбранных (то есть не имеющих богатства, а значит, проклятых Богом до сотворения мира), и весь косный мир со всеми его творениями и природными силами направить на путь истинный, то есть путь труда, самоограничения и приумножения славы Божьей. Поэтому нравственно делать так, чтобы неизбранные не имели ничего, кроме своих рук, и послушно ради пропитания отдавали тебе свой труд; нравственно заставлять их трудиться до изнеможения и платить им за это гроши, чтобы не расточали на ублажение своих пороков богатство от Бога; нравственно жестоко наказывать их за плохой труд, чтобы не были нерадивы пред лицом Господа, и т. д. и т. п.

Из сказанного хорошо видны все существенные моменты социально-экономической системы, которую мы называем капитализмом. Замечательно же здесь то, что это конечно же не капитализм. Собственно в капитализм это превращается только в XVIII веке, когда протестантская религиозность, как, впрочем, и всякая другая религиозность в Европе, ослабевает; появляется атеизм, и идея труда как служения Богу уступает место голому экономическому интересу. В то же время основные элементы протестантской этики — трудолюбие, деловая порядочность, страсть к науке, аскетизм — остаются неизменными.

При этом, однако, происходит одно очень существенное изменение. С распространением и развитием атеизма, основным источником которого явилась протестантская наука, систематически изгонявшая из действительности какие бы то ни было чудеса (протестантизм трактовал их как ересь и богохульство), обнаруживается, что более не существует онтологических (то есть проистекающих из мироустройства как такового) оснований для неравенства между людьми. Остались только какие-то не очень внятные и, в сущности, сомнительные «доводы»: «сословие», «класс», «уклад», «традиция», «привычки», «необразованность» и т. п. На этой почве и зарождается Просвещение.

О Просвещении писали очень много, в значительной степени — и справедливо — считая его источником современной цивилизации и культуры. Идея Просвещения или, лучше сказать, вера его весьма проста: прогресс наук, искусств и промышленности, сопровождающийся моральным прогрессом, постепенным улучшением человеческих нравов и искоренением пороков, приведет народы к гармонии и всеобщему благу. Европейцы были твердо убеждены в этом, и именно это убеждение и было ядром, основой тех позитивных «очевидностей», которыми жило и развивалось западное общество вплоть до конца XIXвека. Конечно, представители критических направлений европейской мысли в той или иной мере сумели разглядеть пороки, неустранимые противоречия и иллюзии этой системы (Руссо, Маркс, Ницше), но в целом это не меняло и уж тем более не сотрясало оснований европейской цивилизации.

Зато сотрясла их Первая мировая война⁶. Не национализм, объявившийся в Европе вместе с нациями как следствие эпохи романтизма и достигший в европейских странах накануне Первой мировой войны небывалого накала⁷, а его результат — сама война, кровопролитная и бессмысленно жестокая, когда «цивилизованные» народы с помощью новейших, передовых вооружений убивали друг друга без какой-либо внятной цели и смысла. Вот что потрясло Европу. В этой-то бойне и рухнула вера в то, что прогресс наук, искусств и промышленности как-то связан с моральным прогрессом. Оказывается, никак не связан.

И тут же вслед за этим русские коммунисты, вместо того чтобы развалить и навсегда похоронить сильнейшего врага — Российскую империю, взяли власть, удержали ее и стали строить коммунистическое государство, ставящее под сомнение последние основания западной цивилизации — собственно капитализм со всеми его институтами. Общество равных, которое только мыслилось в далекой перспективе как красивая мечта, вдруг реализовалось совсем иначе и совсем в других, отнюдь не эстетичных формах. Встала задача борьбы с новым, еще более сильным врагом, не только внешним, но и внутренним — в Европе всюду как грибы после дождя появлялись коммунистические партии, мгновенно включавшиеся в единую мировую сеть Коминтерна.

Еще один мощнейший удар — Великая депрессия, возникшая как следствие падения просвещенческой иллюзии в умах западных элит. Объявившиеся среди добропорядочных капиталистов и банкиров циничные прагматики, нарушая веками сложившиеся правила делового оборота, «отстегнули» деньги от реальной экономики и пустились в безудержную спекуляцию. Результат оказался сокрушительным.

Выход из сложившейся ситуации был один — социализм. И он возник, но только в форме национал-социализма (лишь США удалось создать на основе протестантской этики, тогда еще достаточно сильной в этой стране, своеобразный гибрид капитализма и социализма, то, что позже стали называть социальным государством). Последствия возникновения национал-социализма слишком хорошо известны. Для нас важно, однако, только то, что в ходе Второй мировой войны с ее сознательной планомерной жестокостью (методиками истребления народов, «фабриками смерти» и проч.) произошел окончательный распад позитивных «очевидностей» западной цивилизации.

Сказанное не следует понимать таким образом, что если бы не перечисленные выше потрясения, то позитивные «очевидности» западной цивилизации сохранились бы в неизменности и Запад сегодня представлял бы собой земной рай, населенный счастливыми народами. И обе мировые войны, и Великая депрессия явились следствиями распада ментальных оснований Запада и произошли необходимым образом. Столь же необходимо произошла русская революция и возник феномен массового общества, являющиеся ближайшими следствиями индустриализма, основанного на человеке, а не на воле трансцендентного творца Вселенной.

Нужно заметить, что отношение позитивных «очевидностей» к порождаемой ими действительности носит весьма непростой характер. Приведем один красноречивый факт. Первой внешней акцией протестантского правительства Кромвеля после победы английской революции был военный поход на католическую Ирландию. Захватывая ирландские крепости, кромвелевские «бессмертные» убивали всех до одного, включая женщин, детей и стариков. В результате этого похода англичане уничтожили треть населения Ирландии (для сравнения: во время Великой Отечественной войны нацисты в Белоруссии уничтожили четверть населения), другая треть населения эмигрировала через Голландию в Америку и треть была вытеснена в бесплодную северо-восточную область Коннаут (современная Северная Ирландия). Не менее жестоко обращались английские протестанты и с собственным народом (бедными, то есть неизбранными). Другое дело, что при этом они сами не только с полным равнодушием относились к смерти, но и с нетерпением ждали, когда Господь призовет их к себе, и с радостью умирали во славу Его. И Ирландию они «очищали» от католиков, дабы послужили эти благодатные земли для приумножения славы Божьей на земле.

В таком случае уместен вопрос: почему, несомненно, ужасные Первая и Вторая мировые войны вызвали необратимо разрушительные последствия для западной ментальности, а ирландский поход Кромвеля и множество подобных ему не менее (если не более) ужасных событий эпохи, предшествующей Просвещению, не вызвали? Никакого противоречия здесь, однако, нет. Во-первых, подлинно верующий человек действует как бы не своей волей, но волей Бога (воспринимает и переживает свои поступки как вложенное в него Богом). Поэтому и вина за содеянное (если речь идет о деле, которое представляется богоугодным, а не, например, о нарушении заповедей и предписаний веры) вообще ни на кого не ложится. Во-вторых, с началом Просвещения все это религиозное прошлое воспринимается Западом как прошлое темное, полное слепой веры и мракобесия, которое, безусловно, преодолено светом научного знания, благородных искусств, политических свобод и благотворной секуляризации, а значит, повториться никаким образом не может. При этом центральной фигурой просвещенческой картины мира является человек разумный и, следовательно, гуманный, нравственный. И вот именно последнее оказалось совсем иначе. И, в отличие от предшествующих эпох, вина за случившееся уже имеется, и падает она на человека или, как минимум, на созданную им цивилизацию.

Итак, вот наши соображения о том, что именно уходит в прошлое и что является главной причиной конца современной цивилизации. Ясно, однако, что если бы все здесь было так просто, то этой цивилизации не существовало бы уже по крайней мере полстолетия. Поэтому следует ответить на вопрос: почему именно сейчас, в начале XXIстолетия, вновь встает вопрос о конце капитализма, но уже не в виде многократно осмеянного теоретического положения марксизма о неизбежности краха капитализма, а как реальная проблема текущей действительности? Что за этим стоит? Очевидно, во всяком случае, что дело не в финансово-экономическом кризисе. Чтобы разобраться в этом, рассмотрим процессы, происходившие во второй половине ХХ века.

2. Совокупность причин

Понятно, что речь пойдет о причинах второго порядка, то есть следствиях главного события (распада позитивных «очевидностей»), и о взаимодействии этих следствий с тенденциями в сфере производства жизни. В этом отношении достаточно ответить на два ключевых вопроса: а) как эволюционировала ментальность западного общества в ситуации распада позитивных «очевидностей»? б) что происходило с середины ХХ столетия и происходит по настоящий момент в сфере производства жизни в западном индустриальном (или, если угодно, постиндустриальном) обществе?

Первый вопрос. В социально-психологической атмосфере послевоенной Европы быстро нарастает ощущение пустоты, бессмысленности человеческого существования, а после «разоблачения культа Сталина» на ХХ съезде КПСС в 1957 году, вместе с которым рухнули надежды на спасение в коммунизме (а эти надежды до «разоблачения» были очень сильны среди европейских элит), ощущение пустоты становится доминирующим настроением общества. То же самое происходит и в еще очень пуританской Америке, хотя и не с такой силой, как в Европе (надо сказать, что в США до сих пор имеется весьма мощный стабилизирующий фактор: около 25–30% населения страны религиозны, хотя эта религиозность и принимает весьма специфические формы, свойственные детскому мышлению). Как же переживает человек ситуацию онтологической пустоты («смерти духа»)? Вообще говоря, если дух умер, то остается либо порождение его из самого себя вопреки действительности, из глубин своей любви и веры, либо страдание в пустоте бытия, отпадение от него в частное, индивидуальное существование и в конечном счете примирение с тем, что никакого существования, кроме существования индивидуальной плоти, нет. А поскольку бессмысленно и беспросветно-безрадостно существовать человек не может, то остаются удовольствия плоти, то есть гедонизм, и «сотрясения» плоти, то есть разнообразные формы «драйва» (чтобы чувствовать себя живым).

Конечно же некоторые остатки просвещенческой веры в универсальный прогресс человечества в западном обществе сохранились (вернее, остатки деградации и расщепления этой веры). Первый остаток — вера в научно-технический прогресс. Она состоит в идее, что постоянное революционное изменение материальной действительности и всесторонняя экспансия человечества (автоматизация, новые источники энергии, успехи в медицине, космос и т. п.) необходимо приведут к кардинальным изменениям качества человеческой жизни и, следовательно, тем или иным образом разрешат если не все, то большинство социальных проблем. Второй остаток — вера в то, что окончательное удаление из общественной жизни «темных пережитков прошлого» (религиозно-этических, националистических, расистских и т. д.), очищение от этих «пережитков» всех социальных институтов, то есть полная секуляризация, а также унификация индивидов, приведут наконец общество к действительной свободе и справедливости. После «разоблачения культа Сталина» эта тенденция существенно трансформировалась и превратилась в императив деидеологизации, то есть принципиального отказа от какой бы то ни было идеологии как заведомого социального зла, дополненный практикой «защиты прав человека и меньшинств» (возникшей как заменитель идеи полной секуляризации и унификации индивидов, которая оказалась нереализуемой). Позже, в ходе исследований в рамках философского течения постмодерна, императив деидеологизации был переформулирован как запрет на утопию, или, если обратиться к нашему исходному определению, запрет на позитивные «очевидности» как таковые (парадоксальность этой «эволюции запретов» состоит в том, что система, гибнущая вследствие распада позитивных «очевидностей», «запрещает» их создание как «бесчеловечных», свидетельствуя тем самым, что она погибла и что новые позитивные «очевидности» могут возникнуть только вне ее, в иной системе отношений). Понятно, что эти остатки прежней веры не могут развить энергию, сравнимую с энергиями протестантизма и Просвещения, ибо в противном случае не было бы ощущения пустоты. Зато беспредельно развиваются и множатся формы этой последней (дизайн как идеология и форма существования или, лучше сказать, постсуществования человека).

Второй вопрос.Прежде чем рассматривать вторую половину ХХ столетия, следует обсудить феномен массового общества, возникший еще в начале века. Писали о нем много и обстоятельно, однако при рассмотрении этого феномена обычно обращали внимание, во-первых, на очевидный факт огромного скопления людей в индустриальных центрах, в результате чего соседское сообщество прежней эпохи превращалось в толпу из никак не связанных между собой атомов-индивидов (на самом деле непосредственные формы общности уступали место формам опосредованным); во-вторых, на маргинализацию людей, вырываемых индустрией из традиционного уклада и культуры; в-третьих, наконец, на то, что массовая унифицированная продукция индустрии формировала такое же массовое унифицированное потребление (массовую культуру).

Между тем главной причиной возникновения массового общества является кардинальное изменение характера участия индивида в производстве жизни, которое, однако, порождает феномен массового общества не сразу и не автоматически, а именно в ситуации распада позитивных «очевидностей». Рассмотрим этот вопрос. Во-первых, пооперационное разделение труда приводит к тому, что я, даже очень хорошо и добросовестно выполняя свою монотонную часть производственного процесса, не только не отвечаю за целое, за результат этого процесса (изделие), но даже могу не знать, в чем именно я принимаю участие. Могу даже и знать, но это совершенно безразлично, поскольку я должен только хорошо выполнить свою монотонную часть, и ничего более. Иными словами, я не являюсь субъектом производственного процесса (тем более творцом — об этом даже смешно говорить). Во-вторых, унифицированность, стандартность разделенных производственных операций делает и меня унифицированной, стандартной, абсолютно заменяемой трудовой единицей, я всего лишь голая трудовая вставка в стандартную функцию-операцию. Я лишаюсь всякой самости в процессе производства жизни, а значит, я как уникальный человеческий индивид никаким образом не причастен к производству жизни. Следовательно, меня попросту нет в важнейшей сфере человеческого бытия — в сфере производства жизни, и, следовательно, — если мы обратимся к нашему исходному положению — мое бытие утрачивает всякую необходимость для мира, меня нет в мире, я не существую. Пока живы позитивные «очевидности», делающие меня причастным к бытию мира независимо ни от чего, нивелирующая сила индустриального разделенного труда хотя бы отчасти компенсируется этой причастностью, но как только позитивные «очевидности» распадаются, разделенный труд немедленно уничтожает меня как человека.

Понятно, что единственным реальным для меня результатом участия в таком процессе является моя заработная плата, деньги, и вся моя субъектность, таким образом, может быть реализована только в приватной сфере. Человеческий индивид как уникальное существо становится приватным индивидом. То есть в социальном мире меня почти нет, кроме единственной области приватной жизни, имеющей социальную презентацию, — сферы индивидуального потребления (вещи). Однако немедленно выясняется, что субъектность в сфере индивидуального потребления — иллюзорная субъектность, и даже не потому, что в индустриальной ситуации человек имеет унифицированное потребление, а потому, что действительная субъектность имеет иную природу (несложно показать, что в подобной системе производства жизни человек утрачивает всякую субъектность, а единственным субъектом являются деньги независимо от того, имею ли я эти деньги или нет, имею ли я власть, славу, вещи или не имею ничего вовсе). Что же в таком случае мне остается? Как я могу почувствовать, что я все-таки существую? Как и в случае «смерти духа», остаются только физиологические ощущения, суррогаты подлинного существования — наслаждение, боль, страх, насилие и т. п.⁸

Таким образом, индустриализм как таковой с необходимостью производит феномен массового общества в ситуации распада позитивных «очевидностей» (что, кстати сказать, произошло и в советской индустриальной России).

Теперь мы можем перейти к анализу двух факторов, которые стали играть главную роль в сфере производства жизни во второй половине ХХ века и которые в значительной мере определяют действительное содержание мирового «финансово-экономического» кризиса, вызревавшего последние двадцать лет и разразившегося наконец в 2008 году.

1. В 50-е годы на Западе началась первая послевоенная модернизация индустрии (автоматизация и химизация). С середины 70-х — вторая (назовем ее для простоты компьютеризацией, подразумевая, что сюда входит интенсивное освоение новых материалов и микротехнологий — того, что сегодня называют модным словом «нано»). Результаты первой модернизации проявились очень быстро: уже в 60-е годы западная индустрия в периоды экономических подъемов была загружена всего на 60% мощностей (при спадах — на 40%) и требовала все меньше рабочих рук (к середине 70-х на одного рабочего приходилось три инженерно-технических работника). По мере успехов второй модернизации ситуация стала ухудшаться далее, так как компьютеризация не только существенно повышала производительность индустрии и делала ненужными рабочих, но и упраздняла огромную армию руководителей производства, инженеров и мелких технических работников, которые еще недавно делали вручную всю ту работу (изготовление технических чертежей, печатание текстов и т. п.), которую теперь выполняет один специалист за компьютером. Уже сегодня можно увидеть, например, завод железобетонных изделий, на котором работают трое рабочих и где производственный процесс не требует постоянного присутствия руководителя и инженера (при том что раньше на сходных по производительности предприятиях работало не менее 100 рабочих и довольно много управленцев и ИТР). Полностью автоматизированные линии по сборке автомобилей уже настолько привычны, что мы воспринимаем их как само собой разумеющееся. А, например, в Японии уже не первый год можно увидеть цех, в котором два робота собирают других роботов. Собранные роботы сами выезжают из цеха, въезжают по пандусу в товарный вагон, пристегивают себя к его полу и отключаются. Но важны даже не эти конкретные и весьма красноречивые примеры, а то, что на следующем шаге компьютеризации мы увидим совершенно другую индустрию, структурированную по новому принципу, компактную и мобильную, работающую не непрерывно, а при необходимости (потому что совершенно некуда девать безграничное количество вещей, безостановочно изготавливаемых роботами), в которой будет занято совсем мало людей. Те же процессы происходят и в сельском хозяйстве⁹. При этом — следует отметить — мировое технологическое развитие тщательно контролируется капиталом и в некоторых случаях даже жестко пресекается (то есть если бы не эти контроль и ограничения, дело обстояло бы еще хуже).

Как следствие на Западе возникает и устойчиво растет социальный слой людей, едва ли не пожизненно сидящих на пособии по безработице. Надо сказать, что это явление не нейтрально по отношению к технологическому развитию и функционированию рынка Запада. Во-первых, живущий на пособие по безработице является крайне слабым участником рынка (его спрос ограничен самым необходимым), во-вторых, происходит существенная маргинализация и интеллектуальная деградация этого слоя населения, что хотя и медленно, но приводит к маргинализации и понижению интеллектуального уровня всего населения Запада¹⁰. Усиливает эту тенденцию еще и то обстоятельство, что всю вторую половину ХХ века Запад вывозит свое производство в страны третьего мира и ввозит к себе (обычно из бывших колоний) дешевую рабочую силу. Кроме очевидного следствия (роста безработицы), имеются еще два немаловажных обстоятельства. Во-первых, все больше народов вовлекается в единую мировую финансово-экономическую систему, причем вовлекается таким образом, что национальные валюты в значительной мере имеют цену лишь постольку, поскольку национальные экономики включены в экономику мировую, ибо условие этого включения — так называемая «открытость», то есть устранение всех барьеров для мировых денег и ликвидация всякого патернализма (что в большинстве случаев приводит к резкому обнищанию и деградации стран третьего мира, делает их тотально зависимыми от Запада и повышает миграцию населения из этих стран на Запад). Во-вторых, в индустриальных центрах и особенно в столицах западных государств происходит изменение этнического состава населения, а значит, растет процент населения с иной, незападной ментальностью. Так возникает хотя и чрезвычайно напряженный, полный вопиющих диспропорций и контрастов, но парадоксальным образом связанный, единый мир.

2. С середины 70-х годов, когда западные политики и экономисты констатировали, что капитализм проигрывает социализму историческое соревнование, был найден единственный выход — экономическая система «всеобщего потребления». Суть этой системы в том, что для спасения чрезмерно развившейся индустрии от застоя и деградации искусственно стимулируется спрос (посредством специальных финансовых, рыночн<