Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Драгоценная моя Драгоценка

Сергей Николаевич Прокопьев родился в 1952 году в городе Куйбышевка-Восточная (ныне Белогорск) Амурской области. Окончил Казанский авиационный институт. По распределению приехал в Омск. Двадцать лет работал инженером в КБ ПО «Полет», занимался ракетной техникой. В настоящее время редактор многотиражной газеты. Автор одиннадцати книг прозы. Член Союза писателей России. Живет в Омске.

Повесть

Туда, где брошена пуповина

Мы стояли на вершине сопки. Внизу до горизонта зеленым морем простиралась тайга. Отец показал рукой на восток: «Вон там была дорога, по ней мы с мамой, братьями Федей, Кешей и сестрой Соломонидой шестьдесят лет назад уезжали в Китай, в Трехречье».

Я впился глазами в эту даль, будто мог разглядеть среди тайги дорогу, бабушку, дядюшек, тетушку, восемнадцатилетнего отца, бежавших за Аргунь, в Маньчжурию, в безлюдные земли и леса северо-востока Китая.

В 1922 году бабушка Агафья Максимова, оставив трех старших сыновей — Ивана, Василия и Семена — в Забайкалье, в казачьем поселке Кузнецово (сыновья жили своими семьями), с младшими детьми поехала за Аргунь. Думала обжиться в Трехречье, переждать бурю, присмотреться, а как смута уляжется, будет видно, где всем соединиться — в Китае или в родном Кузнецове.

Первый поток беженцев устремился из Забайкалья в Трехречье в разгар гражданской войны — в восемнадцатом-девятнадцатом-двадцатом годах. Уходили за Аргунь казаки-крестьяне — и те, кто воевал у белых и бежал от красных, и те, кто сражался за идеи красных и бежал от преследования белых. Одних гнали победители, другие не хотели воевать ни за тех, ни за других и скрывались от мобилизации. Граница была условной, северо-восток Китая пустынным материком манил к себе, вселял надежду на мирную, привычную жизнь. Казаки начали ставить деревни по берегам Хаула, Дербула, Гана и их притокам, что берут начало на отрогах Большого Хингана.

Бабушка с детьми выбрала Драгоценку, ставшую вскоре центром русского Трехречья. Почему станица и речка, на которой она стояла, получили столь необычное название, мне так и не удалось выяснить. Кто тот казак, у которого вырвалось почти сказочное, с просверком алмазных граней — Драгоценка? В окрестных сопках имелись залежи плавикового шпата (или флюорита), а по берегам Драгоценки было полно прозрачных, разноцветных, на все цвета радуги — зеленые, белые, голубые, розовые, красные, желтые, оранжевые, — плоских камешков. Флюорит камнерезы Европы и Азии издавна использовали для имитации драгоценных камней — аметиста, изумруда, рубина, сапфира, топаза. В Драгоценке таковых мастеров-ювелиров не имелось, тем не менее не только под ногами валялась красота, на кладбище было принято украшать могильные холмики, обкладывая разноцветными камешками.

Трехречье издавна привлекало к себе казаков. С тех самых пор, как с конца семнадцатого века принялись ставить караулы по левому берегу Аргуни, обозначая на этих землях присутствие России. По крестьянским надобностям перебирался служивый люд на правый берег — сено косили, скот пасли, охотились. С той поры появились в Трехречье первые заимки и зимовья казаков-забайкальцев. Заповедная территория лежала безлюдной. Редко когда встречались кочевники — немногочисленные тунгусы, орочены, монголы.

В начале пятидесятых у нас был покос в устье Гана. Добрая половина Драгоценки в том месте заготавливала сено. Заливные обширные луга, отменный травостой. Рядом с покосами на возвышенности располагалось древнее городище. Квадрат, обнесенный высоким земляным валом. А перед ним с внешней стороны остатки рва. В одном месте вал имел проход, наверное для въезда... Косари использовали древнее сооружение под хозяйские надобности. В городище было много ям. Для чего их вырыли — не знаю, глубиной метра четыре-пять, по сторонам метра полтора на полтора. Стены ровные, плотные, как кирпич. В ямах косари хранили мясо. Отец с кем-нибудь из старших братьев на вожжах опускал меня и подавал свежую баранину (тунгус где-нибудь рядом нашу отару пасет, отец съездит, привезет) или вяленую свинину. В другой раз, наоборот, я мясо привязывал к вожжам и дергал: поднимай...

Брат Афанасий, учитель географии, рассказывал, что городище одно из девяти, относящихся к валу Чингисхана. Его остатки по сей день встречаются в Монголии, России, Маньчжурии... Когда-то соорудили земляной вал с запада на восток на сотни километров и по всей его протяженности возвели ряд городищ. Насыпали вал в тринадцатом веке или еще раньше. Афанасий рассказывал, а мне казалось странным: здесь в пустынном Трехречье, кипела перенасыщенная людьми жизнь. Разные народы — кидани, монголы, маньчжуры, чжурджени, тунгусы — бились за эти пространства... Сходились встречными ураганами конницы, лилась кровь воинов. Кто-то проделал гигантскую работу — нагнал тысячи землекопов, и те вручную соорудили через полматерика вал со рвом... То ли фортификационным сооружением, а может, так отметили границу империи. Монголы ли отгородились от северных народов или еще раньше кидани...

На покосе, отужинав со всеми, я любил забираться на вал городища (он был метра три высотой) и силился представить жизнь в далекие века. Тысячи воинов-всадников сходились на битвы. И здесь, где уже много веков висит тишина, только кузнечики поют да метели носятся зимой, стоял топот сшибающихся лошадей, звон сабель, кричали люди, ржали кони... Где все это? Афанасий рассказывал: ушли в небытие целые народы, владевшие в средние века этими территориями, — кидани, чжурджени... Растворилась мощь маньчжуров, монголов, татар...

И еще, стоя на валу городища, я смотрел за Аргунь, в Россию. За деревьями на другом берегу угадывался поселок Старо-Цурухатуй. Башня торчала в лучах заходящего солнца. Мне казалось, будто даже крыши вижу... Там была Россия... Волнующая, загадочная, таинственная. Мы учились по ее учебникам, пели ее песни. Туда сбежал и где-то там (жив ли, нет?) мой родной старший брат Ганя...

Совсем-совсем рядом была Россия... И страшно далеко...

В конце девятнадцатого века Федор Иванович Кокушин, мой дед по отцу, переправился через Аргунь, углубился на китайскую территорию и неподалеку от Драгоценки в пади поставил заимку. Падь так и стала зваться — Кокушинская. А речушка, что брала начало из нее, — Кокушихой. Она бежала по Драгоценке невдалеке от нашего дома.

Природа в Трехречье походила на забайкальскую: в южной части по Аргуни — полоса степи, выше по Дербулу, Хаулу и Гану — сопки, леса. Морозная зима, жаркое, в меру дождливое лето. Плодородная земля, черноземы, которых никогда не касался плуг, сенокосные луга с сочным травостоем. Хлебопашествуй, крестьянин, разводи скот... Земли — вдоволь, строевого леса — сколько хочешь, власть номинальная и либеральная — до ближайшей станции Хайлар Китайско-Восточной железной дороги более ста верст по бездорожью...

И застучали в двадцатых годах двадцатого века топоры в Трехречье, бежавшие из России казаки стали возводить дома, церкви, школы, обозначая места своего обитания названиями: Драгоценка, Верх-Кули, Лапцагор, Покровка, Ширфовая, Щучье, Караганы, Верх-Урга, Усть-Кули, Лабдарин... В девятнадцати поселках сыны Забайкальского казачьего войска начали жить по традициям отцов и дедов, ревностно храня православную веру, обычаи предков. Работать казаки умели и вскоре зажили лучше, чем в России. Бедным считался казак, у которого меньше двадцати-тридцати голов крупного рогатого скота. Игрались свадьбы, рождались дети, казачата превращались в казаков. В 1932 году Япония оккупировала Маньчжурию, японские солдаты на долгих тринадцать лет пришли в Трехречье, благом это не было, но и при оккупантах жизнь продолжалась по русским православным и казачьим традициям.

В августе 1945 года Красная армия за несколько дней полностью освободила Маньчжурию... С этого самого времени Россия стала с особой силой примагничивать трехреченскую молодежь. Старшее поколение не могло не вспоминать дореволюционную жизнь в России. Не зря сказано: «Тянет туда, где брошена пуповина». Отцы и матери памятью обращались за Аргунь, в казачьи станицы, к родительским домам, к дорогим местам, к чему прикипела когда-то душа, и, только тронь ее, встают перед глазами дорогие сердцу сопки, хрустальные речки, покосные луга... Это передавалось молодежи, которая не видела Забайкалья, не знала те края, но глыба России мощной, непреодолимой силой влекла к себе. Дедам, отцам и матерям хватало воспоминаний, они не отказались от своей родины, но смотрели на возможность возвращения в ее пределы с большой долей сомнения. Однако воспоминаниями воспламеняли головы тех, кто родился в Маньчжурии, в Трехречье, в двадцатые годы... Вожделенная Россия в каких-то пятидесяти-шестидесяти километрах...

Все мои старшие родные братья — Ганя, Афанасий, Митя — независимо друг от друга пускались в бега за Аргунь...

Прокопий

Первым в Советском Союзе из нашей родни по своей воле оказался двоюродный брат Прокопий, дяди Кеши, Иннокентия Федоровича Кокушина, сын. Прокопий был гордостью Кокушиных. В нашем роду мужчины, что братья отца, что мои родные и двоюродные, ростом не выше метра семидесяти. Один дядя Сеня, говорят, был высокий, и Прокопий метр восемьдесят, не ниже, лицом приметный. От матери, чистокровной полячки, много взял. Бравый казак-забайкалец привез в Кузнецово с германского фронта не шаль с кистями, не отрез панбархата, не сапоги из кожи иностранной выделки или богатую бекешу — девицу привез военным трофеем. В Европе подхватил красавицу — льняные волосы, зеленые глаза, кожа белая — и повез за тысячи верст, защищая по дороге от посягательств казачков, вкусивших сладкой вольности под лозунгом: «Война все спишет». О чем думала панночка под перестук колес на стыках Транссибирской магистрали, минуя бескрайние степи, дикую тайгу, умопомрачительной ширины реки, все дальше и дальше уезжая от Польши? Одному Богу известно. Доставил казак заграничную зазнобу в родной дом, а родители против привозной невестки, не захотели чужестранку, что так запросто с казаками поехала с одного края земли на другой. Заявили сыну решительный протест: какой бы ты ни был герой, крещенный войной, а не будет тебе родительского благословения. Казак и сам, похоже, охладел к полячке. Не пошел напролом. Согласился с родителями: одно дело — походная краля, другое — хозяйка в казачьем доме. Тогда как Иннокентию Федоровичу приглянулась иноземка. Отца, Федора Ивановича, уже не было в живых, мать уговорил с условием: католичка принимает православие. В 1918 году они венчались в кузнецовской церкви.

Заморская красота не помешала полячке оказачиться, родила дяде Кеше троих сыновей и троих дочерей. Прокопий был третьим. Внешне, как рассказывали, в юности не выглядел силачом-богатырем. Сухой, поджарый, однако запросто крестился двухпудовкой.

Прокопий отлично пел. По линии наших с ним отцов ни у кого голоса не было. Ему Бог дал. Когда впервые из Норильска после лагеря к нам в Казахстан приехал в 1957-м, они с мамой моей ой как хорошо пели. Мама — вот та была певуньей! Прокопий с моим отцом горячо заспорил было на темы веры, происхождения человека, но вдруг решительно оборвал себя: «Дядя Ефим, хорош, хорош, давай лучше споем! Я к вам ехал и мечтал о наших песнях...» «Да какой я певец!» — отец буркнул недовольно, он все еще спором кипел. «Давай, давай! — обрадовалась мама. — Какую споем?» «А нашу казацкую». И они запели на два голоса:

Конь боевой с походным вьюком
У церкви ржет, кого-то ждет.
В ограде бабка плачет с внуком,
Молодка горьки слезы льет.

А от дверей святого храма
Казак в доспехах боевых
Идет к коню от церкви прямо
Среди друзей своих, родных.

Эту песню в Драгоценке часто пели. У Прокопия глубокий баритон. Лагеря, работа на жутком морозе не сгубили голоса. Свободно, мощно вел мелодию. Отец слушал, наклонив голову, покачиваясь в такт. За столом сидел и мой старший брат Ганя, губы его шевелились: пел про себя. У мамы голос сильный, чистый. Прокопий пел, глядя куда-то в угол. Мама сидела прямо на стуле, лицо красивое, песенное. Не один раз она видела в забайкальском детстве и девичестве картину проводов казаков на службу, на войну...

Жена коня мужу подводит,
Племянник пику подает.
Отец ему сказал: «Послушай
моих речей ты наперед:

Мы послужили государю,
Теперь черед тебе служить.
Так обними-ка женку Варю,
Господь тебя благословит.

Дарю тебе коня лихого,
Он добровит был у меня.
Он твоего отца седого
Носил в огонь и из огня.

Тебе вот сабля боевая,
Подружка славы и побед,
Тебе вот пика роковая,
С ней бился я, с ней бился дед.

Служи, сынок, отдай Отчизне
Весь пыл души своей младой.
Чтоб наша Родина Россия
Была державною страной!

Прокопий — крутой в плечах, годы еще не проредили, не обесцветили его густые черные волосы — поднялся из-за стола, подошел к маме, наклонился, обнял одной рукой за плечо, поцеловал в щеку: «Спасибо, тетушка».

Тридцатого марта, в день Алексея, человека Божия, покровителя Забайкальского казачьего войска, в Драгоценке всегда устраивался праздник. Весна в той поре, когда солнце большое, новое, небо наливается синевой, а к средине дня ощутимо припекает, поработаешь полдня на солнце и обязательно потемнеешь лицом. Ночью мороз может по-зимнему придавить, но все равно это уже не зима, день длинный, а ночи съеживаются... И весной пахнет на солнце...

Тридцатого марта с раннего утра в Драгоценку съезжались казаки со всего Трехречья. Из Лабдарина, Барджакана, Нармакчи, Тулунтуя, Ключевой, Дубовой, Верх-Кулей...

Кто-то приезжал накануне, останавливался у родственников или знакомых... Но большинство наезжали ранним утром. Чуть рассвело — и начинается движение по поселку. На санях, верхами наполняют Драгоценку казаки. Хруст ледка под копытами и полозьями, ржание лошадей, радостные возгласы, объятия родственников, кумовьев, боевых товарищей... Праздник начинался с молебна, площадь перед церковью заполнял нарядный люд, женщины в ярких платках, мужчины в казачьем, желтые лампасы, на головах папахи с желтым верхом... Выходит батюшка, площадь замирает. Народу не одна тысяча. Обязательно казачата в большом количестве, тоже в папахах. Священник начинает молебен, небольшой, слаженный хор помогает... Потом парад. Казачата в пешем строю печатают шаг под барабанный бой. Сменяя друг друга, идут сотни на конях-красавцах, с развернутыми знаменами. Бравые молодые казаки-трехреченцы, их отцы, убеленные сединами. Многие понюхали пороха на Первой империалистической, на гражданской. Одни у белых, другие у красных, нередко и там, и там рубились.

После парада на краю Драгоценки молодые казаки демонстрировали искусство джигитовки. Официального казачьего войска в Трехречье не было, тем не менее военно-патриотическая работа велась — молодые парни призывного возраста по приказу станичного атамана собирались на сборы. Отставной есаул или хорунжий обучал молодежь кавалерийскому искусству, проводил отработку приемов джигитовки. На параде молодые казаки показывали станичникам свое мастерство. В детскую память врезалось: Прокопий несется на лошади и вдруг на полном скаку падает вбок, уходит под круп, на долю мгновения голова оказывается рядом с землей, затем ловко выныривает с другой стороны и снова в седле.

Однажды спросил Прокопия, это уже после всех его лагерей: «Не один раз слышал о твоих успехах в джигитовке, что-то даже сам пусть смутно, да помню, а вот в цирке смог бы выступать?» — «В цирке проще, арена, опилки, скачки по кругу. Там центробежная сила помогает. Когда ты летишь по земле, посложнее будет».

И наездником на бегах Прокопий был отменным. В Алексеев день устраивались бега, они могли быть и в другие праздники, на Алексея обязательно. Мужики загодя попарно сговаривались посоревноваться бегунцами (беговыми лошадьми) — у кого лучше. Заключали пари, на кон ставили, скажем, тридцать баранов, или двух-трех быков, или пару лошадей. Заключали пари во всех поселках Трехречья, бега проводились только в Драгоценке на вымерянной, много раз испытанной соревнованиями трассе. Пролегала она на краю поселка. Сопка, у ее подножия речка Барджакан, а параллельно ей трасса. Отец в табуне одного, а то и двух бегунцов обязательно держал. Рабочие лошади — это само собой, бегунцы — для души. Трасса пролегала по прямой, и соревновались только верхами, в роли наездников — подростки. Редко когда парень, только если он легкого веса. Мой родной дядя по маминой линии, Иван Петрович Патрин, роста небольшого, щуплый, тот и в восемнадцать лет наездником участвовал в бегах.

Трехречье славилось лошадьми. Японцы, оккупировав Маньчжурию в 1932-м, завезли из внутреннего Китая, а может, из Японии отличную породу. Они воспроизводили лошадей для своей конницы и поощряли казаков разводить их для пополнения своих конюшен. Покупали трехлеток: в этом возрасте отлично видно, на что годен тот или иной конь. Одной из статей дохода для трехреченцев стала поставка лошадей для кавалерии Квантунской армии. А японской породой казаки оздоровили генофонд своих лошадей, что пригнали из Забайкалья.

Бегунцов казаки держали исключительно для развлечения. Такие лошади не знали хомута, не работали в поле. Хорошо помню трех отцовских, один с рыжей гривой, сам рыжий, так и звали — Рыжка... Высокий, стройный, а ноги, казалось, неправдоподобно легкие... Другого бегунца звали Урёшка. Вороной, на лбу белым ромбом отметина. Он будто понимал свою исключительность — голову носил гордо, выделялся в табуне... Был еще Карька... Последние бега устраивались в Драгоценке в пятьдесят втором году. А потом китайцы стали нас притеснять.

В истории Трехречья несколько раз устраивались бега от Драгоценки до Хайлара, это более ста верст. С большим призом. Для такого забега надо было иметь не просто бегунца — выдающуюся лошадь. У отца Прокопия — Иннокентия Федоровича был жеребец Сендай. Карей масти. Красавец. Дядя Кеша, человек азартный, заводной, с казаком Пановым, его дом стоял по соседству с нашим, сговорились устроить забег Драгоценка — Хайлар. На Сендая дядя Кеша посадил Прокопия, Панов своего сына — Ивана. Сто верст, да еще с гаком, — дистанция длинная, ее разбивали на этапы и после каждого давали бегунцам передышку. Прокопий шел впереди на последнем отрезке и должен был выиграть. На маршруте имелась петля, утвержденная условиями забега, Прокопий честно поскакал, соперник срезал и на финише оказался первым. Как ни оспаривал дядя Кеша, победителем признали лошадь Панова.

При скачках на версту, если возникали спорные ситуации — лошади приходили ухо в ухо или еще какая-то неувязка, — устраивались повторные забеги для однозначного выявления победителей, на сверхдлинную дистанцию перезабег не сделаешь. Приз получил Панов. Но всадников обоих отметили. Прокопию достался серебряный портсигар. Почему-то он оказался в нашей семье при отъезде в Советский Союз, у моего родного брата Афанасия. Жив брат, дай Бог ему здоровья, в Казахстане, в Мичурине живет. Как только в пятьдесят пятом мы нашли Ганю и тот сообщил в письме: «Я в лагере вместе с Прокопием, сыном дяди Кеши», — отец, отвечая, написал, что портсигар Прокопия у нас.

Оккупировав Муньчжурию, японцы создали марионеточное государство Маньчжоу-Го, или Маньчжудиго, ввели свои войска, свои порядки, в Драгоценке стоял их гарнизон, была также жандармерия. Молодых казаков-трехреченцев японцы стали призывать в специальный отряд Асано. Под Харбином, на станции Сунгари Вторая, создали школу подготовки, руководили ею кадровые казаки белого атамана Семенова и белого генерала Унгерна... Японцы разработали программу по использованию местных русских в возможной войне с Советским Союзом. Император Ниппон в своих сладких мечтах завоевателя планировал собрать территории (и народы) вплоть до Урала по принципу «Хакко ити-у» — все под одной крышей. Крышуют, естественно, японцы. Русских японцы считали пятой народностью империи Маньчжудиго. И конечно, она должна сражаться за японскую «крышу» на стороне великой, непобедимой нации ямато.

Мобилизовали в отряд Асано не только трехреченцев, со всей КВЖД собирали молодых русских парней. Упор делался на кавалерийскую выучку. Прокопий попал в школу разведчиков-диверсантов. В школе разведчиков обучали парней для последующей переброски через границу с целью шпионской и диверсионной работы на территории Советского Союза. Летом 1945-го япошки почувствовали запах жареного — вот-вот война начнется. В конце июня Прокопий и еще двое русских ребят в сопровождении японца темной ночью переплыли на плоту Аргунь. Потаенными тропами углубились на территорию СССР. Цель заброски: собрать сведения — готовится или нет Красная армия к войсковой операции на этом участке границы, есть ли концентрация техники и людской силы, по возможности захватить языка. Парни заранее договорились сдаться. Сначала хотели японца прикончить, но потом побоялись: если японцы прознают, чикаться с родными перебежчиков не станут, расправятся со свойственной им жестокостью и кровожадностью. По плану операции разведчики должны были несколько дней скрытно собирать информацию в приграничном районе. Почему парней сразу одних не забросили? Скорее всего, не совсем доверяли, задача сопровождающего — контроль перехода группой границы. Японец до следующей ночи оставался с ними, с наступлением темноты вернулся к Аргуни, Прокопий сопровождал его до реки. Утром парни вышли к пограничникам, представились, кто они, с какой целью заброшены. Их сразу в особый отдел... Кто такие? Добровольцы? Хорошо. Фамилия? Кокушин? Очень хорошо...

И получили патриоты в конечном итоге каждый по пятнадцать лет.

Отряд Асано организовал полковник Квантунской армии Такэси Асано. Японцы, убегая из Маньчжурии от советских войск, в тупой мстительности часть асановцев уничтожили. Остальных по приходу Красной армии арестовал СМЕРШ. И вот тогда Такэси Асано, узнав о расстрелах и арестантской судьбе своих бывших подчиненных, сумел добиться посещения Сунгари Второй, где в прошлом дислоцировался его отряд, и на плацу совершил ритуальное самоубийство самурая — сделал себе харакири, оставив записку: «Смертью своей свою вину перед вами искупаю».

Ганя

В конце 1947-го мой родной брат Ганя, Гавриила Ефимович, двадцать шестого года рождения, с двумя друзьями перешел зимой границу и сдался советским пограничникам.

Манящий дух новой России принесли с собой красноармейцы, что появились в Драгоценке в августе сорок пятого. С ними пришла в Трехречье беда — в Советский Союз под конвоем увезли каждого четвертого мужчину, но этот факт почему-то не останавливал молодежь...

Ганя тоже был добрым казаком. Подростком отец доверял ему в скачках своих бегунцов, и Ганя не один раз приходил первым. Прав Прокопий, джигитовка в цирке не то. Круг арены, опилки, ограниченные скорости. А вот когда это демонстрируется на полном скаку, на воле... У меня и в цирке-то сердце переходило на галоп, а уж в детстве, на смотре... Две лошади скачут рядом, на плечах у наездников в полный рост третий казак, правой ногой стоит у одного на плече, левой у другого. Акробатической этажеркой скачут парни под одобрительные возгласы публики. Японцы любили смотреть джигитовку. Чуть не всем гарнизоном приходили. В памяти день 30 марта — на Алексея, человека Божия — всегда ясный... Ветреный, солнечный, небо бездонной синевы. Весенней синевы. Ни один казачий смотр не обходился без рубки лозы. Чем-чем, а этим искусством должен владеть каждый казак. Летит он, подавшись в седле вперед, летит туда, где подрагивает на ветру прутик лозы, сталь клинка горит на солнце... А ты завороженно следишь, особенно если в седле твой старший брат, следишь, как быстро сокращается расстояние между казаком и целью. И вот замах, просверк шашки, издалека вдруг покажется, лоза какую-то сотую долю секунды продолжает стоять, нет — падает. И не должна на кожице коры повиснуть. Позор, если казак вместо лозы рубанул коня по уху или круп поранил...

Всегда на ура принимался на смотру прием — когда, пустив коня в галоп, наездник на бешеной скорости ловко хватает с земли приз. Богатый и авторитетный казак завяжет приличную сумму денег в носовой платок, важно бросит на землю: а ну-ка, удальцы-молодцы, кто из вас смелый да ловкий... Поодаль верхом на конях группа молодых казаков. Зрители повернули головы в их сторону, ждут: какой смельчак первым попытает счастья? Вся станица — матери, отцы, девушки-казачки — стоит в ожидании... И вот один отделился, пришпорил коня, полетел к белому пятну приза... Приближаясь к нему, будто пулей сбитый, падает к земле... И раз — платок в кулаке... Зрители возбужденно кричат, приветствуя удачливого казака. А он уже снова прямо сидит в седле, пришпоривая коня, рука с призом высоко поднята...

Прием не из простых, не такая уж исключительная редкость — платок с деньгами оставался на прежнем месте. Казак или коня чересчур разгорячит, или начнет падать не вовремя... Подведет глазомер... Промахнется, загребет рукой воздух, проскочит мимо... Прощай денежки, второй попытки не дается. Кто-то другой летит к заветному пятну на земле... Лишь одним способом разрешалось исправить оплошку. Это я видел своими глазами в исполнении Гани. Он, казалось бы, все правильно рассчитал, я чуть не закричал «ура», но его рука прошла рядом с платком, каких-то сантиметров не хватило. Трибуны разочарованно зашумели. Но Ганя вдруг резко осадил бегунца, и тот упал на бок... Прием сложный. Конь и казак должны отменно понимать друг друга. В бою так можно поднять с земли и положить на лошадь тяжелораненого товарища... По команде конь падает на бок, наездник вовремя освобождает ногу из стремени, крупом бы не подмяло... Брат так и сделал. Урёшка, он был под Ганей, упал, Ганя ловко соскочил на землю, вернулся к призу, победителем взял платок и под одобрительный гул односельчан вернулся к коню, вскочил в седло...

Ух, я радовался...

После смотра, бегов казаки тут же отмечали победы. Китайцы-торговцы с выпивкой, закуской стояли наготове. Победители скачек угощали побежденных, друзей, родственников. На этом праздник не заканчивался, одни компании направлялись к китайцам в харчевни, другие — по гостям. Молодые казаки, разгорячившись водочкой, могли продолжить демонстрацию мастерства в джигитовке, но в неофициальном формате: не на месте казачьего смотра, а в условиях, максимально приближенных к естественным. Китайская улица в Драгоценке была единственной в своем роде. Торговые ряды, вся улица в лавчонках. На добрые полкилометра тянулись по обеим сторонам бакалейки, забегаловки, харчевни, парикмахерские, пошивочные мастерские. Продавали мануфактуру, керосин, чай, сахар, всякую мелочевку, при желании можно было заскочить и выпить стаканчик наскоро, в охотку пельменей китайских поесть, а хочешь, так, не торопясь, посиди с товарищами за бутылочкой, поговори всласть, не обременяя шумной компанией жену и всех домашних... У китайца-торговца перед лавочкой обязательно в качестве рекламы фонарь. Проволочный каркас диаметром с полметра обтягивался бумагой или материей и вывешивался на бечевке рядом с входом в лавочку, метрах в двух от земли. Этот фонарь и привлекал молодых казачков, у которых шашки чесались до боевого дела. Бывало, подопьют, вскочат на коней, клинки наголо... Один по правой стороне улицы полетел, другой — по левой... И ну срубать шары один за другим.

Торговцы кто ругается, другой смеется, третий восхищается ловкостью удальцов. Не велика беда шар на место водрузить, а завтра эти же казаки придут к тебе... Нередко брали выпивку под запись. Рассчитывались не с получки, таковой, знамо дело, не было. Парни тайком от родителей наделают долгов, а потом везет должник с мельницы муку, один-другой мешок припрячет, дабы китайцу-лавочнику кредит погасить.

В декабре 1947-го Аргунь встала, а ближе к Новому году Ганя с Алешкой Музурантовым и Никитой Соколовым по льду перешел на советскую сторону. Перед этим случилась у парней драка с китайцами, и одного китайца убили. Ганя участвовал в драке. И хоть не он смертельно приложился кулаком, решил — надо уходить, китайцы сильно разбираться не будут, прав или виноват, а какая бы ни была тюрьма в Союзе, она, посчитал Ганя, предпочтительнее, чем китайская для русского. Сказал родителям о своем твердом решении и ушел. Он и раньше собирался тайком от родителей рвануть за Аргунь, тут уже сам Бог велел...

Пограничники гостей сразу передали чекистам. Следователь на первом допросе спрашивает Ганю: «Семен Федорович Кокушин кто тебе?» «Дядя». «Все правильно», — посмотрел в свои бумаги следователь. За дядю, поднявшего восстание в Кузнецове в 1931-м, получил Ганя десять лет по 58-й статье. Ему всего-то был двадцать один год. У белых не служил, в Асано не призывался. А к «десятке» политической приплюсовали еще три года за незаконный переход границы.

Еще до следствия гнали Ганю этапом, человек пятнадцать их шло, в Читу. В деревне Шелопугино объявил конвой привал. Зашли парни вчетвером в избу, хотели обменять какие-то свои вещи на еду. Обычная бревенчатая изба, надвое разделенная перегородкой. Русская печь рядом с входом, в красном углу икона, лавки по стенам. В доме одна хозяйка. Радушно арестантов приняла, пригласила пройти, погреться. Достала из русской печи чугунок картошки... Ганя в горницу заглянул, любопытно, как в России живут, а на тумбочке гармошка. Потертая трехрядка.

Ганя у хозяйки спрашивает: «Тетенька, кто играет?» «Да тут ссыльный дед... Иван Федорович Кокушин». Ганю обожгло: это ведь дядя! Родной дядя! Все совпадает — фамилия, имя, отчество. По рассказам отца знал, дядя Ваня неплохой гармонист. Никогда его Ганя не видел. «Где он?» — спрашивает хозяйку. «Дрова заготавливает, скоро придет». Ганя мне рассказывал: «Твержу одно: Боже, дай повидаться с дядей! Дай увидеть его! Молюсь, ведь в любой момент конвоир может скомандовать: “На выход!” — и погнать дальше». Друзьям Ганя сказал, что гармошка, похоже, его родного дядюшки, с которым никогда не виделись. Дядя Ваня заходит, удивился — незнакомый люд в избе. Ребята вчетвером на лавке сидят. Один говорит: «Ну-ка, дядя, погляди-ка! Среди нас родственник твой! Угадаешь?» Ивану Федоровичу шел тогда шестьдесят шестой год. Седой уже, но крепкий. С одного взгляда по обличью узнал племянника, указал на Ганю: «Этот из Кокушиных!»

Дядю Ваню раскулачили в 1932 году и отправили в Шелопугино. Сын его Артем за год до этого ушел в Драгоценку.

Ганя с дядей Ваней обнялись. В доме, конечно, разговора не могло получиться. Вышли на крыльцо, Ганя рассказал, что Артем арестован, дядя Сеня арестован, в сорок пятом обоих в Союз увезли. Не знал Ганя, откуда мог знать, что дяди Сени уже нет в живых. Сказал, что бабушка в тридцать третьем умерла, поведал вкратце о нашем отце, дяде Кеше, дяде Феде, остальных родственниках, что жили в Трехречье. «Дядя Ваня зубами заскрипел, заплакал, — рассказывал Ганя. — Слезы потекли по щекам. И говорит с болью: “Зачем ты, племянник, сюда пошел? Зачем?” Смахнул слезу: “А Тема! Я-то думал, хоть у него в Драгоценке все хорошо...”»

Тоже случай, Божье провидение. А случайно ничего не бывает... Никто из наших больше дядю Ваню не видел. Отец его разыскивал, как приехали в Союз, но не успел, получил известие, что в 1955-м Иван Федорович Кокушин умер. В Шелопугине похоронен. Про Артема на наш запрос сообщили, что умер в лагере в Воркуте. Дочерей дяди Вани отец разыскал. Тая жила в Лесосибирске, скончалась в доме престарелых. Мой брат Митя ездил в конце семидесятых к ней. Шуру, Александру Ивановну, занесло на Дальний Восток. Раза два присылала нам посылки с красной рыбой. Умерла уже... Царствие им небесное...

Все братья моего отца, даже те, кого никогда не видел, сохранись в памяти потому, что отец о них рассказывал. Он разыскал всех, кого смог найти.

Материализм Прокопия

В 1954 году, двадцать шестого июля, мы железной дорогой приехали на станцию Чебула, это Новосибирская область, выгрузились, а дальше повезли нас в кузове грузовика в Чебулинский свиносовхоз, на птицеферму. Жилье — два длинных барака. Чуть раньше туда доставили переселенцев из Маньчжурии, по фамилии Мунгаловы и Парыгины. У нас две семьи. Брат Афанасий женился в 1951-м, у него росли две дочери. Выделили семье Афанасия комнату в бараке и нам через стенку, на восемь человек, чуть побольше площадью — квадратов двадцать. Условия еще те... Крысы бегали...

Школа за семь километров. Ходили осенью и весной пешком, зимой управляющий лошадь выделял.

Отец, чуть обжились (приехали — ни картошки у нас, ни моркошки, ни лука на зиму, а семья-то дай-то бог каждому), стал искать сына Гавриила и братьев: Ивана, Василия, Семена. Про дядю Сеню, бывало, скажет: «Семена навряд ли живым оставили». Мама перебьет: «Не каркал бы ты, отец». Прав оказался. Кто-то подсказал адрес, куда писать в Москву. Отец определил меня в писари. Ганю разыскали быстро, весной 1955-го. В августе пятьдесят шестого он освободился. При Хрущеве срок скостили. На всю жизнь запомнил нашу встречу. В тот день я метал совхозное сено. Волокушами подвозили копны, а я вилами подавал на стог, их называли там зародами. К вечеру ни рук, ни ног после такой работы. И вот привезли на птицеферму, захожу в свой барак — Ганя, брат Ганя за столом. У меня все эти годы хранилась его кожаная сумка. Ремень через плечо, клапан, застежка какая-то — харчи возить. Берег, не знаю как: брата вещь, память о нем. Верил все время, даже когда ничего не знали о нем, твердо верил: Ганя жив. У мамы вырвется иногда: «Как там наш Ганя?» Раз застал ее, стоит на коленях перед иконой, лицо, мокрое от слез. Резануло по сердцу: за Ганю молится.

Увидел его в бараке, застыл в дверях. Ганя вскочил, обнялись. Ему тридцать, мне шестнадцать. В памяти у меня Ганя молодой, еще не брился, тут — мужик. Мама говорит: «Павлик, сбегай огурцов нарви». Ганя следом встал: «Вместе сходим». Огородик был от барака метров за сто пятьдесят. Места сами по себе красивые, речушка Кривой Ояш, метра два-три шириной, с заросшими ивняком берегами, вода холодная. Выше по течению стояла старинная деревня Кривояш, туда в школу ходил. Вблизи речушки наш огородик. Подошли к грядке, Ганя заплакал. Грядки были не на земле, на подъеме — парник. У парника Ганя заплакал, да горько так, слезы побежали-побежали. И не сдерживается... Десять лет не видел огурцов...

Я в восемьдесят восьмом году куп

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0