Включение в состав Российской империи белорусско-литовских земель, находившихся на ее западных окраинах, на протяжении XIX — начала XX века сопровождалось сложной борьбой за установление политических, конфессиональных и этноязыковых границ.

Представления о польской идентичности Литвы и Белоруссии, бытовавшие в то время, определялись не только их прежней принадлежностью к Речи Посполитой. Местная элита — дворянство, шляхта, католическое духовенство и интеллигенция — состояла в основном из поляков и ополяченных белорусов и литовцев. Ее численность не превышала 6% населения западных губерний, но польское меньшинство занимало при этом доминирующие позиции в Северо-Западном крае Российской империи.

Утратив в 1772–1795 годах политическую власть над западнорусскими землями, помещики и часть шляхты тем не менее приобрели в Российской империи привилегированный статус дворянства, сохранив свое социально-экономическое, религиозное и культурное господство над белорусским и малороссийским (до 1861 года крепостным) населением края.

Как отмечал известный российский славяновед В.Гильфердинг, «пря­мым следствием такого положения дел было то, что горсть “чужеземцев” и отчасти туземцев, перешедших в их лагерь, в течение большей половины текущего столетия с напряженной энергией и успехом работала в русском крае во имя Польши и для Польши, работала во всех сферах его политической жизни: религиозной, учебной, административной, экономической и общественной. Польская среда пользовалась всеми преимуществами русского привилегированного сословия и в то же время враждебно относилась ко всему русскому».

Следует отметить, что эта региональная польская элита считала себя «старым», или «дворянским», народом, который обладал тысячелетней традицией государственности, имел богатую историю, культуру и развитый литературный язык.

Римско-католическая церковь, имев­шая в России правовой статус «терпимой», то есть второстепенной в правовом отношении, традиционно воспринималась как польская, или «панская», вера. Связь этой церкви с польской элитой придавала католичеству края особое, социально престижное положение. По своему высокому социальному статусу «терпимая» римско-ка­толическая церковь фактически выступала в роли господствующей по отношению к местному православию. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что согласно законодательству Российской империи правовым положением «первенствующей и господствующей» обладала только Русская Православная Церковь, к которой принадлежало подавляющее большинство белорусского крестьянства. Но «простонародный» характер местного православия позволял польской шляхте и католическому клиру высокомерно рассматривать «господствующую» церковь не только как «схизму» (раскол), но и как веру «холопскую», «русскую».

Совокупность данных обстоятельств давала польской элите ощущение религиозно-культурного, социального и этнического превосходства над русскими вообще и белорусами в частности.

В результате в отношениях между ними имелись признаки колониальной ситуации. Определяющим моментом для такого вывода служит не отношение к средствам производства, конституирующее классы в индустриальном обществе, а отношение к знакам различий, конституирующим власть. Колониальная ситуация базируется на культурной дистанции между теми, кто обладает властью, и теми, кто подвергается эксплуатации. Нет культурной дистанции — нет колониальной эксплуатации. Эта дистанция маркируется разными средствами: расовыми, этническими, лингвистическими, религиозными, юридическими, культурными.

Существование культурной дистанции между господствующей поль­ско-католической элитой и эксплуатируемым православно-белорусским большинством позволяет охарактеризовать Северо-Западный край до отмены крепостного права в 1861 году как регион, имевший признаки внутрироссийской польской колонии. Это был особый тип колониального гос­подства, созданный самим Российским государством, при котором польско-католическая элита, не обладая политической властью, получила легальную возможность эксплуатировать белорусское православное большинство и держать «господствующее» православие на западных окраинах империи в «униженном» положении.

Парадоксальная особенность этой многослойной конфликтной ситуации заключалась также в том, что часть доминировавшей в крае польско-като­лической элиты, не примирившаяся с утратой польской государственности, воспринимала российскую власть как политического врага, а свое положение оценивала в категориях национального угнетения. Это и послужило мотивом для ее участия в антироссийском восстании 1863 года, направленном на восстановление политической независимости Речи Посполитой в границах 1772 года, что, в свою очередь, предполагало отторжение Литвы, Белоруссии и Правобережной Ук­раины от России.

Противоборство, в котором столкнулись интересы российского правительства и православной церкви, с одной стороны, и интересы католической церкви и польского национального движения — с другой, после подавления польского восстания 1863 года продолжилось в новых формах и в новых политических, социально-эко­номических и культурных условиях пореформенного развития. Задачей российского правительства в тот период стали меры по ослаблению позиций католической церкви, сужению сферы влияния польского языка и польской культуры в обществе, ограничению польского помещичьего землевладения. Они являлись составной частью политики системной русификации Северо-Западного края, начатой виленским генерал-губернатором М.Н. Муравьевым. Эта политика ставила своей целью упразднение социокультурного, религиозного и экономического доминирования польского католического меньшинства над православным крестьянским большинством, которое участием в подавлении польского восстания доказало свою преданность российской монархии.

Курс на русификацию края в той или иной степени затрагивал все этнические группы, населявшие Литву и Белоруссию: евреев, литовцев, латышей и др. Но только по отношению к доминировавшему польско-католиче­скому меньшинству русификация рассматривалась как своего рода ад­министративно-правовая, экономическая, социальная, религиозная и культурная реконкиста, которая должна была повернуть вспять польско-ка­толическую экспансию, достигшую своего пика к 1863 году. Ее цель заключалась в том, чтобы «поднять, развить и укрепить бывший дотоле в угнетении православно-русский элемент и доставить неотъемлемо принадлежащее ему первенствующее значение в крае»¹.

В силу указанных причин начатая правительством в 60-х годах XIX века социально-экономическая модернизация, связанная с отменой крепостного права и развитием рыночных отношений в крестьянской среде, имела в Северо-Западном крае свои уникальные, отличительные черты. Их свое­образие проявлялось в том, что на процесс модернизации накладывались процессы русификации и деколонизации края.

Вызов польского сепаратизма был не только политическим, но и экспансионистским. Мобилизующий эффект этого вызова усиливался тем, что польское национальное движение выступало под католическими знаменами, угрожая не только целостности Российской империи, но и существованию православия в Литве и Белоруссии. Память об унии, упраздненной в 1839 году, питала надежды местных польских сепаратистов заполучить поддержку воссоединенного с православием крестьянства.

Поэтому ответные действия губернатора М.Н. Муравьева, который намерен был утвердить Северо-Западный край в составе Российской империи, были вполне адекватными. При этом основная ставка делалась на возвращение православию его исторически главенствующего положения и формирование русского самосознания православных белорусов, которые считались главной социальной опорой империи на ее западных окраинах.

В то время для населения края преобладающими являлись идентичности религиозного и сословного характера, сохранялись также многочисленные локальные «этниконы» (ви­тебцы, могилевцы, гомельцы, пинчуки, бужане, литвины, чернорусы, тутейшие и др.).

Можно сказать, что в дореформенный период у белорусов не было этнического самосознания как такового, имелись лишь его элементы, связанные прежде всего с региональной и конфессиональной принадлежностью. Между тем современная этнология утверждает, что «лишь наличие этнического самосознания с определенностью говорит о существовании этнической общности»².

Принимая во внимание вышесказанное, нужно особо подчеркнуть, что именно М.Н. Муравьев впервые заявил в категориях своей эпохи о необходимости формирования русского этнического самосознания в белорусской крестьянской среде как актуальной политической задаче российского правительства.

Реформы М.Н. Муравьева тесно увязывали процесс формирования русской этничности с усилением позиций православия в крае и пресечением «латино-польской пропаганды», поскольку решающую роль в самоидентификации жителей Северо-Западного края играл конфессиональный фактор. М.Н. Муравьев разработал систему мер, которые в совокупности можно определить как программу социально-экономической, культурной и этнической модернизации белорусского крестьянства. Принципиальная новизна его политики заключалась в том, что русская историческая традиция и национальная идеология, знанием которых он руководствовался, впервые стали идейным основанием для активного проведения модернизационных реформ, продолживших дело 1861 года в Северо-Западном крае. Этническая модернизация белорусов должна была опережать модернизацию социальную.

Содержание этой «системы» свидетельствовало о том, что имперская политика радикально изменила свои приоритеты на этой территории. Выбор, сделанный в пользу защиты интересов крестьянства и Русской православной церкви, определил новый вектор политики России в отношении ее западных окраин — ускорение процессов интеграции с центральными губерниями.

Указанные меры должны были служить практическим подтверждением решения Западного комитета 1864 года о том, что «Северо-Западный край является русским, составляющим древнее достояние России».

Политический курс М.Н. Муравьева, его ближайших последователей и соратников, реализовавших решения Западного комитета, вызвал подъем религиозного и этнического самосознания народа, который вошел в историю Белоруссии как западнорусское возрождение 60-х годов XIX века. Имя М.Н. Муравьева стало одним из важнейших идейно-политических символов для формирующейся западнорусской идеологии.

Что же касается политической практики, то курс на западнорусское возрождение означал защиту соци­ально-экономических интересов крестьянства; укрепление религиозных, социальных и культурных позиций православия; уменьшение влияния католической церкви и развитие народного просвещения. Этнокультурный аспект западнорусского возрождения заключался в теоретической разработке представлений о белорусах как о «русской народности». Эта политика была созвучна настроениям, преобладавшим в российском образованном обществе, и стимулировала пробуждение русского национального самосознания³.

Как сказал В.Гильфердинг, «разве мы теперь не платим в настоящее время за вину тех поколений, которые, презрев русскую народность в Западной Руси, оставили ее под ногами польской шляхты и тем питали притязания поляков на возвращение “забранного края”...

Подавление вооруженного восстания есть только, и самое легкое, начало дела, дело будет, собственно, впереди, дело возвращения русской народности в Западной Руси того значения, которое ей принадлежит по праву. Дело это потребует постоянного участия всего русского общества в дружном содействии правительству. Оно потребует не столько действий против польского элемента, сколько действий в пользу русского народа».

Одним из важных условий, необходимых для преодоления культурных различий, придававших отношениям местной дворянско-шляхетской элиты и крестьянского большинства черты колониальной эксплуатации, стали правительственные меры по ограничению доминирующего положения польской культуры с ее высокоразвитым литературным языком. Для этого народное образование (светское и церковное) строилось на основе изучения русского и церковнославянского языков. Русский в качестве языка обучения и преподавания не вытеснял белорусского наречия, но служил средством социальной мобильности белорусов как язык общеимперской и общерусской коммуникации, то есть выступал инструментом этнической и социальной модернизации белорусского населения. Церковнославянский язык изучался как богослужебный язык Русской Православной Церкви.

Правительство разрешило издавать литературу на белорусском языке, но использовать при этом кириллицу, а не латиницу, чтобы не допустить «полонизации» белорусского языка и отрыва его от русского языка и русской культуры.

В условиях, когда на территории Северо-Западного края противостояли друг другу два главных проекта этнического строительства — русский и польский, конкурентоспособным и социально престижным по отношению к польскому языку мог быть только русский. Он изучался и распространялся не только как государственный, но и как социально престижный язык развитой дворянской культуры.

Наряду с Русской православной церковью важную роль в формировании этнического самосознания белорусов начали играть учреждения Виленского учебного округа, деятельность которого охватывала Ковенскую, Виленскую, Гродненскую, Витебскую, Минскую и Могилевскую губернии Северо-Западного края. К середине 60-х годов по инициативе М.Н. Муравьева и попечителя Виленского учебного округа И.П. Корнилова вся система народного образования в крае была коренным образом перестроена. Русский язык в качестве языка преподавания стал господствующим на всех ступенях школьного обучения, а польский был полностью устранен из школы, даже как предмет изучения. Более того, с этого времени обязательным языком преподавания ксёндзами-законоучителями католического Закона Божьего стал русский.

Первые итоги перемен, произошедших в общественном сознании крестьянства под влиянием новых политических и лингвистических реалий, подвел И.П. Корнилов: «Русская пропаганда, действующая через школы, церкви, администрацию, делает свое дело; она возбуждает в массах ясное сознание и убеждение, что здешний край — исконно русский, что здесь колыбель русского государства и Православия, что если губернии около Москвы называются Великой Россией, то здешние губернии имеют полное право называться первоначальною древнею Россией... Поэтому все меры, клонящиеся к восстановлению древнего Православия, к восстановлению в народе сознания о его русском происхождении и коренном Православии, конечно, сильнее, прочнее и действительнее всяких мер полицейских и военных... Белорус мало-помалу перестает быть быдлом, работающим безот­ветно на пана и жида. Русский язык и русская вера перестают называться холопскими; русского языка не стыдятся, как прежде, а польским не щеголяют. Русское образование сильнее русского штыка».

Следует отметить, что понятие «русский», бытовавшее в то время, не являлось этнонимом в его современном значении. Оно имело двойной смысл — этнический и конфессиональный. Принадлежность к православию означала включение этнического самосознания (идентичности) белорусов в более широкую категорию самосознания русского. Согласно традиционным представлениям, существовавшим до первой советской переписи населения 1926 года, все православные «народности» — малороссы, великороссы и белорусы — считались русскими. Специалистам известен факт, что «те, кто сегодня называются русскими, в те времена назывались великороссами, украинцы в свою очередь назывались малороссами, а вместе с белорусами они считались русскими. Но русскими могли считать или считали себя также представители других национальностей и вероисповеданий, в случае если они принимали или были от рождения православными»⁴.

«Русский народ, — отмечал М.О. Ко­ялович, — состоит из трех племен: великорусского, малорусского и белорусского. Это факт русской жизни; давно он существует и, без сомнения, впредь будет существовать, пока в России будет простой народ». Поэтому понятия «русский», «западнорусский», «белорус», употребляемые в светских и церковных официальных документах, а также в периодической печати Северо-Западного края второй половины XIX — начала XX века, не исключали друг друга, а, наоборот, являлись синонимами.

В Российской империи при государственных переписях население разбивалось на группы по религиозному и языковому принципам. При распределении населения по «народностям» за основание принимался родной язык. Из религиозно-этнической общности русских белорусы выделялись как «народность» с помощью государственных процедур — переписей населения. В этом случае вероисповедный критерий отходил на второй план, а православные и католики составляли единую народность — белорусов — на основе общего языка. На этом основании правительство идентифицировало католиков, говорящих на белорусском языке, как белорусов, принадлежавших к этнической общности русских. Этой точки зрения придерживалась и Русская Православная Церковь, видя в католиках-белорусах, отпавших от православия, представителей русского племени.

В регионе шел процесс интеграции этнически родственных белорусов в религиозно-этническую общность русских. Этот процесс протекал на основе либо общих конфессиональных и культурных ценностей, как это было в случае с православными белорусами, либо на основе ценностей политико-культурных, как в случае с белорусами-католиками. В иерархии идентичностей два уровня этнического сознания, белорусский и русский, не исключали друг друга, а составляли множественность, включавшую в себя всё более высокие уровни. В этом случае самоидентификация осуществлялась через осознаваемую отличность как один из элементов множественной идентичности. В случае с белорусами, проживавшими в Северо-Западном крае Российской империи, эта иерархия идентичностей выстраивалась по принципу: «Я белорус — значит, я русский».

В результате политики русификации русское самосознание белорусов вовсе не приобретало иноэтничного содержания, как это зачастую происходило в результате католического влияния и связанного с ним влияния польской культуры. По мысли известного русского лингвиста Н.С. Трубецкого, в силу изначально высокой этноязыковой однородности восточно­славянского культурного пространства это русское самосознание включалось в совместные цивилизационные усилия великороссов, малороссов и белорусов по созданию «высокой» русской культуры.

Опираясь на местные исторические традиции русского самосознания, государство с помощью системы образования, Русской Православной Церкви и других социальных институтов формировало этническую идентификацию белорусов как оппозицию идентичности польской.

И.П. Корнилов отмечал: «Русский элемент не есть здесь нечто чуждое, водворяемое силой извне, он здесь свой, родной, и каждая мера правительства, направленная к восстановлению его законных исторических прав, потому-то и принимается в крае сочувственно и сопровождается быстрыми успехами, что она пробуждает к жизни начало родное, всем близкое, кровное; край возвращается ныне к своему русскому источнику, к своей естественной исторической форме; система же нынешнего управления (созданная М.Н. Муравьевым. — А.Б.) есть не что иное, как освобождение русского народа от долговременного и тяжелого латино-польского гнета».

Этот процесс, инициированный правительственной политикой этнической модернизации, потребовал создания системы государственных и церковно-приходских школ, православных братств, светских и церковных печатных изданий и, наконец, культурно-религиозной работы местного православного духовенства и интеллигенции, выступавших в качестве русских этнических активистов. С содержательной точки зрения важную роль в формировании этнического самосознания белорусов сыграла исследовательская и просветительская деятельность этнографов, историков и краеведов: Е.Романова, П.Штейна, И.Носовича, М.Дмитриева, Е.Карского, М.Кояловича, А.Миловидова, Г.Кип­риановича и др.

В конце 60-х годов XIX века процесс западнорусского возрождения, инициированный М.Н. Муравьевым, в результате деятельности новых ге­нерал-губернаторов А.Л. Потапова и П.П. Альбединского утратил свою динамичность. Как отмечал А.Миловидов, «при Потапове и его ближайших двух преемниках в Северо-Западном крае царила тишина, текла однообразная бесцветная канцелярская жизнь, была заглушена всякая идейная патриотическая деятельность и администрация смотрела подозрительно на всякое стремление к внешкольному просвещению народа. Национальная политика императора Александра III, его первые распоряжения, давшие перевес и новую силу русским началам в вопросе школьном, землевладельческом и вероисповедном, внесла подъем духа и оживление в среду русских деятелей Северо-Западного края».

В свою очередь католическое духовенство, за отдельными исключениями, предпочитало рассматривать свою белорусскую, малороссийскую и частично литовскую паству как польскую или, если воспользоваться удачным термином Д.Сталюнаса, «потенциально» польскую. Настаивая на польской идентичности своей непольской паствы, католическое духовенство влияло на этническое самосознание не только своих прихожан, но и своих конфессиональных соперников — православных. Польская идентичность католических прихожан противопоставлялась идентичности православных белорусов, которые воспринимались католиками как русские. И наоборот, католики-белорусы воспринимались православными как поляки. В повседневной жизни при определении этнической принадлежности низших сословий, прежде всего крестьян-белорусов, критерием служила конфессиональная принадлежность.

В народной среде католики считались поляками (или, по крайней мере, «потенциальными поляками»), а православные — русскими. Самосознание этнических белорусов-католиков, которое на протяжении десятилетий формировалось польскоязычным костёлом, выражалось простой формулой: «я католик — значит, я поляк».

Интересы местного католицизма, поддерживаемого Римской курией в его последовательном и настойчивом отстаивании своей польской идентичности, и политика русификации поляков и белорусов-католиков, осуществлявшаяся российским правительством, находились в постоянном противоречии. Иногда эти противоречия перерастали в длительные конфликты между российским государством и римско-католической церковью. Эта «терпимая» в империи церковь, интернациональная по своей природе, в России имела национальный (польский) характер, и правительство видело в ней главного виновника полонизации белорусов и малороссов.

В этом противоборстве правительство, ограниченное в своих действиях законодательством о веротерпимости, оказывалось порой в весьма затруднительном положении. Так, попытка ввести в дополнительное католическое богослужение вместо польского языка русский, предпринятая указом от 25 декабря 1869 года, встретила решительное сопротивление иерархии, духовенства, паствы и самой Римской курии.

Упорство, с которым римско-ка­толическая церковь, опираясь на дворянство и шляхту, защищала польский язык в костёле, отвергая языки местные — русский, белорусский и литовский, приводило к появлению католических приходов с разной степенью «польскости». Более отчетливо эта «польскость» проявлялась в Виленской, Гродненской и Минской губерниях, менее отчетливо — в Могилевской и Витебской. Польский язык в дополнительном богослужении католической церкви становился инструментом этнической мобилизации прихожан. Сплочение приходов происходило не только на религиозной, но и на формируемой духовенством, дворянством и шляхтой польской культурной традиции. Аналогичные процессы полонизации происходили и среди литовцев.

Неудивительно, что инициированный М.Н. Муравьевым процесс системной русификации края столкнулся с рядом серьезных препятствий. Так, отсутствие правовых условий для легального изучения польского языка, использовавшегося в костёлах для проповедей, совершения святых таинств, чтения молитв и понимания основного латинского богослужения (богословская сущность которого разъяснялась по-польски), неизбежно создавало потребность в тайном начальном обучении польскому языку. Создание нелегальных школ становилось формой борьбы за сохранение польской идентичности белорусов-католиков.

Изданный 17 апреля 1905 года Указ о веротерпимости внес известные правовые перемены в положение как «господствующего» православия, так и «терпимого» католичества. Он впервые предоставил римско-католиче­ской церкви право принимать в свои члены представителей «господствующей» православной. Это обстоятельство позволило ей увеличить число своих прихожан за счет православных. К 1911 году в Литве и Белоруссии свыше 55 тыс. человек присоединились к католичеству. 26 декабря 1905 года были приняты законы, которые содействовали развитию правового статуса римско-католической церкви в рамках законодательства Российской империи.

Издание Манифеста «Об усовершенствовании государственного порядка» от 17 октября 1905 года увеличило число факторов, влиявших на формирование этнического самосознания белорусов. Например, для католиков такими факторами стали создание клерикальной Конституционно-католической партии Литвы и Белоруссии во главе с римско-католичес­ким епископом Эдуардом фон Роппом. Были организованы польские культурные общества, вышли из подполья и начали легально действовать католические братства при костёлах. Начала издаваться независимая польская пресса, например «Kuryer Litewski» и др.

Однако религиозный фактор не только не утратил своего решающего значения в процессах формирования этничности белорусов, но приобрел новые правовые и институциональные возможности. Предпринятая правительством модернизация религиозного законодательства расширила права «терпимой» католической церкви в ее противостоянии с православием, включая и область этнических предпочтений. Так, п. 14 Указа о веротерпимости предоставлял право преподавать католический Закон Божий на «природном» языке учащихся — белорусском, русском, литовском, польском и др. В результате ареной борьбы за этничность стали учебные заведения Виленского учебного округа.

Провозглашенные указом от 17 ап­реля 1905 года религиозные свободы не только не уменьшили, но в некоторых случаях усилили противостояние между Российским государством и римско-католической церковью в вопросе об этничности белорусского населения. Попытки правительства сдержать нараставшие процессы полонизации белорусов и на этот раз встретили сопротивление не только иерархов, духовенства и мирян, но и Римской курии. Меры по сохранению русской идентичности белорусов-ка­толиков, предпринимавшиеся Минис­терством внутренних дел в новых правовых условиях, вновь обострили противоречия между государством и католическим духовенством.

Правительство, стремясь найти выход из сложившейся ситуации, провело в апреле 1914 года совещание представителей Министерства внутренних дел и губернаторов Северо-Западного края, на котором были разработаны меры по борьбе с полонизацией белорусского населения. Однако начавшаяся вскоре Первая мировая война заставила свернуть эту работу.

В конечном итоге в длительном противостоянии с Российским государством и православием римско-католическая церковь смогла, с известными исключениями, отстоять польскую, или «потенциально» польскую, идентичность своей белорусской паствы. Если польско-католический проект конструирования этничности и можно назвать относительно успешным, то скорее с конфессиональной, а не сугубо этнической точки зрения, так как большинство католиков по-прежнему называли родным языком белорусский или малороссийский.

В сложном многофакторном процессе формирования этнического самосознания белорусов польско-като­лическая составляющая не содержала представлений об этнической общности католиков и православных, то есть принадлежности первых к белорусскому народу. Поэтому в этническом смысле определенная успешность католического проекта шла вразрез с целями польского духовенства. Речь идет о появлении белорусского этнического национализма, приверженцы которого были убеждены в существовании самостоятельного белорусского народа со своей особой исторической судьбой, отличного от русских (великороссов и малороссов) и поляков. Преодоление конфессионального раскола белорусского народа националисты усматривали в восстановлении унии, деятельность которой была в то время официально запрещена.

Возникший под влиянием польского и украинского национализма в среде левой католической интеллигенции «белорусский сепаратизм» представлял собой явление сугубо маргинальное, притом не столько политическое, сколько культурное. Сторонники этнического национализма, группировавшиеся вокруг газеты «Наша ніва», по их собственному признанию, не пользовались поддержкой в крестьянской среде. Газета распространялась только в части уездов Виленской, Гродненской и Минской губерний, в регионах, где численно преобладали католики. Самую же сильную поддержку белорусский этнический национализм получил на Виленщине и Белосточчине (районах не только католических, но и сильно ополяченных).

Идеология, искусственно выделявшая белорусский народ в особую общность, существующую вне традиций общерусской истории и русского единства, предлагавшая создавать этническое единство на почве унии, была враждебна православной интеллигенции, духовенству и массе крестьянства. Поэтому идеи «отщепления от общерусского ствола его белорусской ветви» не привели на практике к появлению в Белоруссии белорусского этнического национализма как общественного движения.

Иначе обстояло дело с государст­венно-православным проектом этнического строительства. Во-первых, православная паства составляла абсолютное большинство населения Белоруссии. Во-вторых, эта часть населения была многолетним объектом целенаправленной этнической модернизации, ставившей своей целью формирование представления об этнической общности белорусов — православных и католиков, с одной стороны, и принадлежности белорусов к более широкой общности русских (великороссов, малороссов и белорусов) — с другой.

В-третьих, политика М.Н. Му­-равь­ева, направленная на системную русификацию и деколонизацию края, несмотря на ряд социальных издержек и непоследовательность действий ад­министрации, оказалась эффективной в своих главных направлениях: Северо-Западный край окончательно вошел в состав Российской империи; были созданы институциональные основы, позволявшие использовать возможности аппарата управления, системы просвещения и науки для формирования русского этнического самосознания; сформировались представления об этнической общности белорусов, как православных, так и католиков.

Указ о веротерпимости от 17 апреля 1905 года и манифест от 17 октября 1905 года активизировали действия церковных и общественных сил, противостоявших усиливающейся польско-католической пропаганде. Обострение идейно-религиозной борьбы с католичеством и революционной пропагандой польских и еврейских левых организаций вывело деятельность духовенства, приходов и западнорусских православных братств на новый уровень религиозной и этнической активности.

О переменах в общественном сознании православного населения, происходивших в процессе сопротивления растущей религиозно-этнической угрозе извне, в то время говорилось: «Православные же белорусы считают себя русскими, и только русскими. Даже более: сознание своей русской национальности от столкновения с другими национальностями чувствуется белорусами живее, чем великору­сами»⁵.

«Белорусский народ не помнит себя иным, как только народом русским, и не знает за собой в глуби истории никакого другого имени, кроме имени русского... И потому с течением времени “русская” вера срослась у белоруса с его национально русским сознанием»⁶.

Свидетельством роста этнического самосознания белорусов стали участие в выборах русских депутатов от Северо-Западного края в Государст­венную думу и деятельность независимой западнорусской прессы — «Мин­ского слова», «Белорусской жизни», «Виленского вестника» и др. Светские идеи западнорусского возрождения 60-х годов XIX века, сформулированные М.Кояловичем, М.Катковым, В.Гильфердингом, И.Аксаковым, приобрели к началу XX века черты массовой идеологии. Ее появление позволило сформулировать представления о путях достижения этнической самобытности белорусов в рамках общерусского единства: «Историческая и культурная задача Белоруссии — быть достойным оплотом русской народности на Западе — может быть достигнута только тогда, когда эта страна всецело проникнется общерусскими стрем­лениями, усвоит всё богатство русской духовной культуры не внешним образом, а путем перевоплощения как ближайшего средства для развития собственной индивидуальности»⁷.

Несмотря на усиление роли светских этнических активистов и появление национальных идеологий, усложнивших процесс формирования этнического самосознания белорусов, для массового крестьянского сознания конфессиональная принадлежность по-прежнему оставалась традиционным способом этнического самоопределения. В условиях конфессионального разделения белорусского народа, когда религиозная идентичность зачастую подменяла собой идентичность этническую, российское государство и Русская православная церковь продолжали иг­рать ведущую роль в формировании этнических представлений о русской идентичности белорусов, как православных, так и католиков.

Примечания
¹ Корнилов И.П. Общие замечания к отчету о состоянии Виленского учебного округа за 1864 год. Вильна, 1865. С. 3.
² Коротеева В.В. Этнические символы и символическая природа этничности: концепции Дж. Армстронга, Э.Смита и Э.Хобсбаума // Ценности и символы национального самосознания в условиях современного общества. М.: ИЭА РАН, 1994. С. 45.
³ Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало ХХ века): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: В 2 т.: 2-е изд., испр. СПб.: Дм. Буланин, 1999. Т. 1. С. 37.
⁴ Тишков В. И русский, и российский // Российская нация: интернет-сайт. URL: http://www.rosnation.ru/index.php?D=38&goto=32.
⁵ Православные белорусы // Вестник Виленского свято-духовского братства. 1907. № 12. С. 256.
⁶ Вера русская и вера польская // Вестник Виленского свято-духовс­кого братства. 1914. № 14. С. 313.
⁷ Белоусов Е.П. Культурно-истори­ческое значение празднования 75-ле­тия воссоединения западнорусских униатов (1839–1914) // Вестник Виленского свято-духовского братства. 1914. № 12. С. 268.