Сильный Ангел

Приходилось плакать много, пережить немало зла,
все просила я у Бога — ничего не отдала.

Так судьба вилась-вертелась, что хоть голову в петлю,
ну а мне — смеялось, пелось, я любила и люблю.

Даже каторжной порою беззащитной не была:
Сильный Ангел надо мною простирал свои крыла.

Уберег от поруганий, от шестнадцати смертей,
разгонял беду кругами, помогал спасать детей.

Бог помог — прибилась к храму: отрыдаю, отмолю
брата, бабушку и маму, всех, кого еще люблю.

А потом уйду бесследно — лишь легонько мир тряхнет...
И тогда мой Ангел бедный наконец-то отдохнет.


* * *
Я сама себе — Украина!
Вы уж там, за таможенным тыном,
без меня разбирайтесь: кто чей?
У меня здесь два сына и Нина,
бабы-настина греет ряднина
в знобизне московитских ночей.

Вы открыли католикам брамы?
Здесь мои православные храмы,
их любой предпочту я родне.
Полюбила Россию сердечно
и останусь верна ей навечно.
Где мой Бог — там и родина мне.

Час придет — за зеленым оврагом
на Николо-Архангельском лягу,
рядом с дочкой, за то и держусь.
Рай земной мне — хрущевская двушка.
А что я — не скрывать же! — хохлушка —
так я этим безмерно горжусь.

Разделила граница нас с мамой:
связь по скайпу, звонки, телеграммы
заменили свиданий живьё.
Но уж если домой вырываюсь —
милой мовой моей упиваюсь,
аж пьянею от звуков ее...

И в Москве духовитейшим салом
украинским
пропахли вокзалы,
рынки, стройки, бордели, ворки.
Только что-то не очень стремятся
на Москве украинцы брататься.
Друг пред другом молчат земляки.

Видно, в каждом — своя Украина...
Мне конечно же не все едино:
не хочу, чтоб бугристый урод
(или кто там подходит вдогоны)
сфасовал ее землю в вагоны
И отправил Америке в рот!

Я молюсь: сохрани ее, Боже,
и меня, ее часточку, тоже.
Хай живэм, Батькивщына та я!
Мир в умы, на столешницы — хлеба
ниспошли, Милостивое Небо,
нам в нелегкие дни бытия.

И отсюда, из русской столицы,
вспоминая любимые лица,
(в сердце — светлая боль, в горле ком),
припадаю к иконам, как птица:
да укрыет родную землицу
Божья Матерь
Цветастым Платком...


* * *
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство.
Б.Пастернак

Поставь слова в таинственном порядке — и вдруг свершится чудо из чудес:
стихотворенье оживет в тетрадке и лист бумаги возвратится в лес
и зашуршит листком в дубовой кроне, и кто-то сверху знак звезды подаст,
напомнив о библейском Соломоне, творящем вечный свой Екклесиаст.
Томленье духа или ловля ветра, молчанье, ночь наедине с собой.
Арабский Питер, русский город Петра, вербальный эрратив,
                                                                    предсмертный сбой...


Далее — везде!

Трясясь в гремучей электричке,
скрипя в железной борозде,
проснешься ночью по привычке
от крика: «Станция Кулички!» —
и громом: «Далее — везде!»

Вскричать — куда же делись люди?
Вскочить — а ног не оторвать.
А грудь уж горний воздух студит...
Вот так нам Бог, убогим, судит —
лишь умирая, прозревать.

Иным путем, к иному дому
по первозданной борозде
несясь, постигнешь сквозь истому,
кто ж возвестил тебе, простому:
«Ты будешь
далее —
везде!»


Волк

А.Е.

Когда гроза качает неба свод,
когда в зубах — холодный ветра свист,
открой свой красный
первоклассный рот
и пой про этот ветер,
вокалист!

И ветра вой,
и длинный голос твой
качаются вверху, как провода,
их замыкает синяя звезда
между собой...

И волчий вой —
над небом,
под землей,
от улетающих
кричащих черных рощ...
На землю хлещет
проволочный дождь
и в горло проникает
по прямой!

А ветер все неистовей и злей,
и голос твой, еще живой,
когда
волочатся и вьются по земле
оборванные ветром провода...


* * *
Я почти разлюбила сирень: виноградно-ажурные кисти
вызывают лишь зуд да мигрень, как бодяженный спирт montecristi.
Я почти разлюбила весну, этот нежный обман ежегодный,
и тоски золотую блесну ясно вижу в расцвете бесплодном.
Но еще не пускают уйти — так по-детски — объятия сына,
и еще не открыты пути, хоть повестку прислали с посыльным,
да еще — по артериям ток, когда вижу: неправ был Паскаль-то! —
трансцендентно взрывает росток динозаврову шкуру асфальта...


Открытка из рая

Кому? Любимому, конечно.
В район Мечты, в деревню Вечно
В графе «куда».
Откуда? Из моей меморы,
Там, где на амфоре узоры:
Эдем, вода...

Как мы ломились в двери рая,
Врывались, спины обдирая,
В тот узкий лаз,
Где цвел терновник наслажденья,
Где так виновно каждый день я
Встречала вас!

Вино в крови, искрясь, гудело,
Душа распахивала тело,
И в вышине
Летали дети, боги, птицы,
Хотелось плакать и светиться
И вам, и мне!

Я помню вас и вам желаю.
Я, как Елена Менелаю,
Вам шлю привет!
Сегодня первое июля.
Дождь. Ночь. Тоскливо. Все уснули.
Прошло сто лет.


* * *
И сердце откроется снова — расчищу забытый исток
и снова на каждое слово накину волшебный платок,
и жизнь станет вновь не напрасна — взгляни в зазеркалье листа:
ведь может и боль быть прекрасна, ведь может и боль быть чиста...


* * *
Сплю в неправильное время, ем серийную еду,
на врученье разных премий не хожу и не пойду,

под дождем бегу на встречу, над статьей сушу мозги,
утро — вечер, утро — вечер, не видать в конце ни зги,

в подлой мгле воспоминаний погибаю, что ни сон,
всем вредит излишек знаний, Алва Томас Эдисон!

Монитор, компьютер, «клава», не пойми на чем сижу,
режу слева, мою справа, что-то белое вяжу,

в гости шастаю без стука, у меня торчит народ,
hospitality фейсбука, иногда — наоборот.

Раздарила юбки, платья, сапоги, цветы, духи,
барахло могу послать я, налегке писать стихи.

Все ж отрада, хоть не надо, но живет любовь пока...
Где-то в подреберье града бьюсь, как сердце у щенка.

В пять рассвет, молитва: Боже, дай мне силы все снести!
За окном идет прохожий с горним пламенем в горсти.


* * *
Вдруг — весна. Тепло, туман,
Дождь опарный льет...
Иеромонах Роман
горестно поет.

С ним и я своим грехам
Строго воздаю
И рыдаю, как Адам:
«Раю мой, раю!»

Золотых деревьев ряд,
птицы да трава...
Губы сами говорят
Чудные слова:

«Господи, Иисусе мой,
Крине чистоты,
Поле снежное зимой,
Алые цветы!..»

Боже, дерзость мне прости:
Тщусь, забывши страх,
Лик нетленный нанести
На словесный прах!..