Было это в мае 2001 года, в самых последних числах. Калужская область стала тогда полигоном для празднования Дней славянской письменности и культуры. Именно «полигоном», я не оговорился. Ни до, ни после я не припомню более масштабных массовых действ, организованных в областном центре с помощью государственных рычагов — финансовых и властных. По городам и весям Калужского края прокатилась волна праздничных мероприятий: фестивалей, концертов, творческих встреч. Всё бы ничего, и как ни радоваться торжеству отечественной культуры, если бы… Если бы не чрезмерная помпезность и напыщенность всего происходившего, и как следствие — внутренняя пустота, сквозившая из всех щелей массового культурно–политического шоу. Десять человек для меня — уже толпа. В любой толпе я чувствую себя дискомфортно. Поэтому от посещения «народных гуляний» с песнями «а–ля рюс», частушками и попкорном я, как мог, уклонялся, но участь репортёра–телевизионщика — быть в гуще событий. И вот как–то предлагают мне поехать в Тарусу, подготовить программу о том, как там Дни славянской культуры празднуют. Тарусу я люблю, но слушать в очередной раз чиновников, вещающих со сцены о русской культуре, и смотреть образцово–показательный концерт ужасно не хотелось. Я стал отказываться: — Не могу, болею и вообще у меня творческий кризис… — Ну, и ладно, там всё равно больших людей не будет, ни губернатора, ни министров, а из Москвы один Бородин приедет. — Какой Бородин? — В программке написано, что писатель… — Леонид Бородин?! — Да… — Еду!

Кто такой Леонид Иванович Бородин, объяснять мне было не нужно. Незадолго до того я прочитал повесть «Год чуда и печали», написанную им в заключении, и находился под очарованием этой волшебной книги. Ещё в литинститутские времена я слышал про Социал–христианский Союз, в начале 1960–х годов разгромленный гебистами, считавшими его программу самой серьёзной альтернативой советской идеологии. Свой первый 7–летний срок Бородин получил именно за участие в этой организации. Словом, я ехал в Тарусу, предвкушая встречу с интереснейшей личностью. И не был разочарован! До сих пор (а прошло уже много лет) та первая встреча с Бородиным жива в моей памяти так, словно случилась вчера.

Леонида Ивановича я встретил возле кинотеатра «Мир» перед началом концерта и как–то сразу узнал, хотя до этого никогда не видел. Было в этом сухощавом, немолодом человеке что–то особенное, резко выделявшее его из толпы. Не одежда и не внешность (тут всё просто и скромно) — взгляд: острый, холодный взгляд мужчины, много пережившего и повидавшего, знающего цену словам и людям… Может быть, сравнение не точно, но было в его облике что–то волчье, заставлявшее мгновенно держать дистанцию, не расслабляться. Я представился и попросил уделить мне несколько минут, ответить на вопросы перед телекамерой. Леонид Иванович не возражал. Мы отошли в сторону, к деревьям, оператор настроил камеру… Далее я привожу буквальную запись нашего разговора, «снятого» мной с видеоплёнки шестнадцать лет назад и оформленную в виде газетного материала. Бородин говорил очень ясным, литературным языком, предельно точно излагая свои мысли. Мне не пришлось даже работать над текстом ответов, нужно было просто выложить их на бумагу. Не могу сказать, что я согласен со всем услышанным. Но в искренности Леонида Ивановича нет и не может быть сомнений. Только вот поспорить с ним уже не удастся: в ноябре 2011 года писателя не стало. А у меня остался лишь текст того давнего интервью, — видео, к сожалению, не сохранилось.

Русское мировоззрение Леонида Бородина

— За что вы сидели, Леонид Иванович?

— За Россию, — прозвучал столь же прямой ответ.

Многие ли диссиденты «застойного периода» могут так ответить? И многие ли решатся на такие слова? Скорее скажут: за свободу, за права человека, в общем, за демократию… А вот Леонида Ивановича Бородина демократом никак не назовёшь, он русский консерватор, его мировоззрение логически выверено и исторически обосновано. Собственно, об этом и наш разговор.

— Сейчас некоторые писатели патриотического лагеря встают на позиции «православного сталинизма», устно и печатно говорят о Сталине как о державном строителе, мудром вожде, чуть ли не святом… Как вы к этому относитесь?

— На мой взгляд, это чисто формальный подход. Вот сейчас у нас слабое государство, разрушенное. А человек оглядывается назад и вспоминает, каким оно было сильным, все его боялись, уважали. Кто заложил основы такого сильного государства? Сталин. Вот отсюда — подобные настроения. Но такое мышление происходит не от хорошей жизни. Потому что цена сталинского эксперимента — вот она, сегодня! Нынешнее состояние нашего государства, общества — это непосредственно итог того, что было заложено в октябре 1917 года, того, что было усовершенствовано Сталиным и приспособлено им под единственно возможную страну, в которой надо было сделать социализм. Но дело не выдержало испытания временем, дело рухнуло. И рухнуло сначала в сознании людей. Именно в сознании людей.

Сейчас модно говорить, что мы проиграли «третью мировую», проиграли «холодную войну»… Как мы проиграли? Ещё совсем недавно социализм забирал в мире в год по стране! Везде существовали «наши сторонники», громадные, миллионные компартии. И казалось — вот–вот весь мир встанет на социалистические рельсы. И вдруг именно у нас всё и рухнуло! Почему? Потому что идея выдохлась. Социалистическая идея может существовать только в состоянии пафоса. А пафос — состояние, близкое к припадку.

— Ну а знаменитый план Даллеса по развалу Советского Союза?

— Каким бы этот план ни был, для американцев то, что у нас произошло, было такой же неожиданностью, как и для нас самих. Они сами этого ничего не ожидали. Они готовы были, положим, за ликвидацию Берлинской стены Бог знает сколько заплатить. Но ведь Горбачёв всё им отдал задаром: пожалуйста, забирайте и стену, и Германию, вообще всё… А планы были, безусловно: и Даллеса, и Бжезинского. Но не потребовалось их вмешательства. Страна развалилась сама по себе.

— Как вы считаете, во всём этом есть Божья воля или тут действуют некие чисто научные закономерности?

— Я в каком–то смысле исторический фаталист. История реализуется только в единственно возможном для неё варианте. Условно–сослагательного наклонения «если бы» в Истории не существует и не признаётся. Раз так произошло, значит, никакого другого варианта в реальности не было. Ведь История осуществляется по совокупности миллиона различных координат, миллиона векторов. Вот они все вместе совпадают, и происходит нечто. Так что, если это нечто понять как промысел Божий (а я, считающий Православие величайшей ценностью человечества, так и понимаю), то да, безусловно, История наша — это Божий промысел. Но осуществляется он через людей, посредством людей.

— Сейчас журнал «Москва» едва ли не единственное издание, стоящее на чисто русских позициях…

— Нет, вы знаете, не единственное. Есть ещё «Русская провинция», литературные журналы в Оренбурге, Саратове… Провинциальных журналов очень много хороших. И даже «Наш современник» при всей его некоторой…

— Красноте?

— Ну, не хотелось бы обижать своих коллег. В сущности, по каким–то принципиальным вопросам у нас и с ними нет расхождений. Расхождение идёт только в оценке прошлого. Но в желании будущего, в общем–то, расхождений больших нет.

— Если говорить о будущем, как вы считаете, возможно ли в России восстановление монархии?

— Теоретически — да, возможно. Ну, о чём говорить, если это возможно стало в Испании после стольких лет республиканского правления? Почему же это невозможно в России, в которой столь же традиционно монархическое чувство? Лично я считаю, что монархия — это самая красивая форма правления. Но насколько реально её восстановление сегодня в нашей атеистической стране (а религиозность народа является для этого первичным условием) — ту уже другой разговор.

— А вы полагаете, что Россия всё ещё атеистическая страна?

— Конечно, атеистическая. Всё–таки большая часть населения — это люди, утратившие веру. Многие, правда, перешли от активного атеизма, то есть от отвращения к вере, к пониманию, к терпимости. Это тоже шаг, безусловно. Ну, а какая–то часть народа стала действительно воцерковленной. И это ещё вопрос — когда больше пришло к православию людей: вот сейчас, с перестройкой, или в 70–80–е годы? Тут трудно сказать.

— У меня порой возникает ностальгия по периоду двенадцатилетней давности. Я тогда был в московской студенческой среде, нас завораживали песни Талькова, и возникал какой–то ренессанс русского духа. Мне так казалось! А вот сейчас я этого не вижу ни у среднего поколения, ни у молодёжи. Но тогда это было, и в том числе была ориентация на журнал «Москва», где впервые печатались произведения писателей и поэтов из среды Белой эмиграции. А потом всё куда–то ушло…

— Относиться к такому положению вещей надо спокойно. Ведь «Белая идея» сама по себе — тоже прошлое. И в нашем прошлом, столь нам дорогом, нет ни одного мгновения бытия, которое можно взять за образец сегодняшнего государственного, народного строительства. Мы гордимся, понимаем, любим наше прошлое, но нынешний день — он отредактирован, Историей отредактирован, событиями… А годы, про которые говорите вы, характерны тем, что тогда в противовес «красной правде» выплыла некая сторона, некоторая часть «Белой идеи». Не вся полностью! И «Белая идея» отнюдь не была столь романтической, столь одухотворённой, как это кажется. Она была, во–первых, антимонархической. Монархические лозунги у Колчака, например, даже у Юденича, были запрещены. И монархическая пропаганда не разрешалась. Александр Васильевич Колчак, при всём к нему уважении, это ведь был «глашатай» Учредительного Собрания. И омское, самарское правительства — всё это были уже не монархические образования и, скажем так, не чисто русские. Поэтому к короткому всплеску той идеологии в нынешней России надо относиться спокойно. Пришло другое время — сердитое, строгое…

— А вот старые эмигранты, воспоминания которых зачастую печатаются на страницах журнала «Москва», могут сейчас нам чем–то действительно помочь?

— Нет, нет… Ещё в 1990 году, будучи в Соединённых Штатах Америки, я выступал в одном большом зале перед эмигрантами. Они всё время задавали вопросы требовательного характера: ну почему вы не делаете то–то и то–то? Я им тогда сказал: вспомните 1948 год, когда возникло государство Израиль. В то время множество молодых евреев, живших в Америке, бросили насиженные места, бизнес и прочее и поехали строить своё государство. А много ли ваших детей — я обратился в зал — поехало сегодня в Россию? Хоть кто–нибудь поднимите руку! И в зале, рассчитанном где–то на пятьсот мест, только две руки поднялись. Причём в одном случае человек уехал, сохраняя американское гражданство, а в другом — только собирался уехать. Так что же вы от нас требуете? — резюмировал я. — Ну, давайте, снимайтесь все, приезжайте к нам, поучите нас, как заниматься хозяйством, как вести бизнес культурно и приемлемо для нашей традиции…

Так что нет. Старая русская эмиграция интересна тем, что она сохранила всё, что здесь, в нашей стране, было запрещено в течение советского периода. Русские эмигранты сохранили многое — культурные традиции, язык, литературу. Вот то, что мы сейчас читаем, издаём… Поэтому значение русской эмиграции для нас ощутимо, может быть, и велико. Но ожидать от её представителей какой–то реальной помощи не приходится. Нет, всё зависит только от нас самих, здесь, в России, живущих, от нашей готовности к восстановлению русской государственности.

...Русская государственность. Как непривычны эти слова в нынешнее изобилующее хлёсткими политическими ярлыками и лозунгами время! Но какая она, русская государственность? Что она собой представляет? Проще всего ответить, ссылаясь на тысячелетнюю историю Руси, что это — Православная монархия. Сложнее осознать, как её принципы могут воплотиться в постсоветскую эпоху, в стране, только начавшей освобождаться от большевицкого морока? В общем–то, журнал «Москва» и его главный редактор Леонид Иванович Бородин строго и последовательно идут по пути русского имперского сознания, формируя национальное мировоззрение нашей интеллигенции.

«Весть», Калуга, 26 июля 2001.

Интервью это я опубликовал в калужской областной газете через два месяца после нашего разговора, а изначально оно вышло в видео–варианте в одной из телепрограмм. Возвращаясь к той первой встрече с Леонидом Ивановичем, я попробую поделиться ещё некоторыми наблюдениями. Концерт, во время которого Бородин выступал в качестве столичного гостя, был вполне стандартным и ничем не примечательным. Мне там тоже пришлось читать стихи со сцены. Из Калуги приехала писательская группа, и меня включили в число выступающих. Когда концерт закончился, и мы вышли на улицу, окружив Бородина, он повернулся ко мне и спросил как–то по–лагерному: «Под белогвардейца канаете»? Я утвердительно кивнул, хотя и не совсем понял значение последнего слова. Леонид Иванович чуть улыбнулся (он улыбался, не разжимая губ, и это был скорее намёк на улыбку) закурил и сказал: — Я, когда первый раз в заключении оказался, одно время вместе с Галансковым был в общей камере (Юрий Галансков — диссидент, поэт, умер в лагере в 1972 году — Д.К.), и он мне подарил четыре строчки:

«Подтянутый и стройный, как лезгин,
Пронизанный порывами свободы, –
Мне кажется, — поручик Бородин
Пришёл из 18–го года».

Калужских писателей, музыкантов и чиновников от культуры прибыло в Тарусу немало (целый автобус), но рядом с Бородиным была лишь писательская молодёжь. Литераторы постарше и чиновники — люди с партийным прошлым — на Леонида Ивановича косились опасливо и, на всякий случай, держались подальше. А у нас сразу же завязался разговор о его лагерном прошлом, посыпались вопросы… Бородин отвечал охотно, даже с юмором, но сам не смеялся и держался несколько отстранённо. Лишь во время банкета, сев вместе с нами (не с чиновной верхушкой) на краю длинного стола он как–то «оттаял», — чувствовалось, ему приятно и наше внимание, и живой интерес к его судьбе, творчеству, мыслям о том, что происходит в России. Многое из того, о чём он нам рассказывал, я прочитал потом в книге «Без выбора». Она тогда ещё только готовилась к изданию. А сейчас — это одно из самых дорогих для меня современных произведений.

Заговорили о нынешних сов.патриотах, о Куняеве, Проханове… Леонид Иванович был сдержан в оценках, никого не порицал. Но вдруг припомнил, как возвращаясь в 1990 году из «писательской поездки» в Соединённые Штаты, он с недоумением наблюдал, как представители советского литературного истеблишмента устраивали «чёс» по американским магазинам, скупая джинсы, магнитофоны, видеокамеры, набивая сумки и чемоданы заморским ширпотребом… И как неловко было за наших профессиональных патриотов, когда их, обвешанных приобретённым добром, снимала в Шереметьево телегруппа программы «Взгляд», ехидно комментируя увиденное.

Я спросил Леонида Ивановича о ярком литературном открытии последних лет — романе Ирины Владимировны Головкиной (Римской–Корсаковой) «Побеждённые», только что прочитанном мною в «Роман–газете».

— О рукописи этой книги я рассказал Куняеву как раз во время той самой поездки в Америку, он сумел её получить в КГБ и опубликовал в своём журнале («Наш современник» 1992 год — Д.К.), только не постеснялся кое–что от себя приписать. Возможно, на этих условиях книгу ему и отдали.

О том, что именно было добавлено в текст «Побеждённых» (другое название «Лебединая песнь») я Леонида Ивановича переспрашивать не стал, догадался сразу. И это скорректировало моё отношение к пронзительной, трагической истории о жизни бывших дворян в России конца 1920–х… Но здесь я лучше ничего не буду пересказывать, а приведу фрагмент из мемуаров «Без выбора», где говорится о книге «Воспоминаний» С.Ю.Куняева и его доработке упомянутого романа:

«Вот еще один любопытный момент "полемизма" в книге С.Куняева. Приводится текст, каковой будто бы являлся финальным в романе Ирины Головкиной "Побеждённые". "Большевизм... процесс этот самобытен и глубоко органичен..." И далее в стиле С.Куняева панегирик советскому правительству и коммунистической России, которая "в муках рождает новые государственные формы и новых богатырей, для которых все классовое должно быть чуждо...". Поскольку о существовании этого романа С.Куняев узнал от меня, чего он не отрицает, то берусь категорически утверждать, что ничего подобного в тексте романа не существовало до того, как он из рук КГБ попал в руки редактора "Нашего современника". Да и любой, добросовестно прочитавший роман, увидит противоестественность "публицисцизма" вышеприведённых строк в контексте трагического лиризма романа... Но после цитирования (фактически самого себя) Станислав Юрьевич вдруг снова вспоминает обо мне в следующем контексте: "Неужели он (Бородин) до сих пор считает свою оценку "русского большевизма" более справедливой, нежели та, которую выстрадала Ирина Владимировна Римская–Корсакова?" Весьма некорректная постановка вопроса, потому что и я мог бы сказать: "Неужели он, Станислав Куняев, более прав в данном вопросе, чем я, выстрадавший..." и так далее. Мог бы сказать, но не скажу, потому что, увы! — страдания не в счёт, поскольку знал людей, погибших в страдании за идеи настолько вздорные, что о них и говорить неприлично. "Римская–Корсакова умерла за год до публикации романа", — пишет С.Куняев. Но за год до публикации (то есть в 1990 году) он и сам не знал о существовании романа. Именно в это время мы были в Америке, где я ему и рассказал... И повторюсь: в том романе, который попал в КГБ во время обыска у моего друга Игоря Николаевича Хохлушкина, никаких публицистических приписок не было, и если автор романа умерла в девяностом, то авторство приведенного С.Куняевым текста следует искать в другом месте».(Л.И.Бородин, «Без выбора», Молодая гвардия, М., 2003).

Я намеренно привёл этот достаточно большой отрывок, поскольку до сих пор сов.патриоты спекулируют финальным монологом героини романа «Побеждённые», рассуждая о благах «православного сталинизма». Насколько я знаю, опровержений от главного редактора «Нашего современника» на слова Л.И.Бородина не последовало. А в одной из давних бесед в Калуге, на которой мне довелось присутствовать, Куняев дал Леониду Ивановичу ёмкую и, на мой взгляд, предельно точную характеристику: «холодный антисоветчик»… Разумеется, в эту фразу он вкладывал негатив, но — получилось красиво.

Я же возвращаюсь к собственному рассказу, — он уже подходит к завершению. Много о чём мы тогда говорили, банкет длился долго. А когда пришла пора собираться в обратный путь, Леонид Иванович спросил: «Может быть, кто–то из вас, ребята, остаётся в Тарусе? Я уезжаю завтра, сейчас иду в гостиницу. Можем посидеть в моём номере, продолжить общение...». У всех были какие–то дела, все стали откланиваться. И я тоже… Никогда себе этого не прощу. У меня ведь было, где переночевать в Тарусе, я мог спокойно остаться и поговорить, спросить о чём–то важном, серьёзном… Не остался, уехал.

Потом, в разные годы, я виделся с Леонидом Ивановичем ещё трижды — один раз в Калуге и два раза в Москве, в редакции его журнала. Но всё было мельком, на бегу… А во время последней встречи (за год до смерти) он себя неважно чувствовал и разговора не получилось.

Пожалуй, на этом мои личные впечатления от общения с Л.И.Бородиным — писателем, гражданином, бывшим политзаключённым — можно бы и закончить. Но я хочу в качестве «финального аккорда» поставить одно из немногочисленных стихотворений Леонида Ивановича, ныне уже ставшее песней. Оно и про него, и про меня, и про многих других в России…

Психическая атака

Поручик выпьет перед боем
Глоток вина из старой фляги,
Он через час с железным строем
Уйдёт в психической атаке.
Поручик курит до сигнала.
На фотографии в конверте –
Десяток слов, чтоб та узнала,
Как он любил за час до смерти.
Давно проверены мундиры,
Чтоб заблестеть, где блеск положен.
И офицеры–командиры
Глядят торжественней и строже.
Вопрос решён, итог не важен:
За Русь, за власть, за честь, за веру
Идти им полем триста сажен,
Не прикасаясь к револьверам.
Красивый жест, игра дурная...
А Русь — на Русь, и брат — на брата.
Добро и зло земля родная
Ты перепутала когда–то.
Падёт поручик. Алой змейкой
Метнётся кровь из губ горячих:
Подарок русской трёхлинейки –
Кусок свинца ему назначен.
Что ж каждый должной смерти ищет,
И не закон мы друг для друга!
Но Русь совсем не стала чище, –
Судьба моя тому порукой.
И я пишу девиз на флаге,
И я иду под новым флагом.
И я в психической атаке
Немало лет безумным шагом.
И я иду по вольной воле,
По той земле, где нивы хмуры.
И мне упасть на том же поле,
Не дошагав до амбразуры.
И десять строчек на бумаге –
Прощальных слов для самых близких...
И сколько нас в такой атаке
Падут костьми в полях российских?