Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Семь строф на печатной машинке

Иван Сергеевич Коротков родился в 1996 году в Москве. В 2014 году окончил среднюю школу № 1426 и поступил на факультет картографии и геоинформатики МИИГАИК.
Прозу пишет с девяти лет. Публиковался в периодической печати, в том числе в журналах «Наша молодежь», «Природа и человек», в газете «День литературы».
Живет в Москве.

1

«Осторожно, двери закрываются!» Состав дернулся, и станция поплыла, замелькали колонны, и наконец черная бездна тоннеля заполонила собой окна вагона. Равнодушное щетинистое лицо напротив. Скользкий, как лещ, взгляд страдающих от бессонницы, в красных прожилках, глаз. Я отвернулся. Еще пару секунд. Лучшее лекарство от простуды. Авто. Кредит. ЦСКА. Боковое зрение манит посмотреть левее. Еще левее. Маленькая кожаная куртка, на ладони смартфон, глаза неуловимо, но с жадностью пожирают информацию на экране, застенчиво прячась за удлиненными ресницами. Изящное запястье. Вьющиеся волосы, кажется крашеные. Миг — и то, что так манило к себе, теперь даже отталкивает. Свет в окнах. Зелень выкошенной травы вдоль путей, серая стена. Цветные граффити поверх неровных полос краски. Заводские строения, сливающиеся в одну серую массу, которой чужды детали. Такое же неинтересное совсем небо. Лишь устало догорающее солнце своим пылающим диском разнообразит его, то прячась за зданиями, то снова напоминая о себе мягким светом, бьющимся в стекло, как рыба об лед. Плоская серо-лиловая туча, слегка подсвеченная снизу красноватым отсветом заката, лениво отползает вправо. Река, закованная в бетон, безропотно несет свои воды на юг, словно губка, впитывая по течению все больше и больше московской грязи. Поверх редких волн иссиня-черного бархата воды, сияющий разноцветными огнями теплоход с маленькими фигурками людей на палубе покоряет уже тысячу раз покоренную реку, будто обирает нищего. Поезд замедляет движение и наконец останавливается. Густеющая с каждой минутой темная синева неба иссечена теперь железными опорами моста, она вязко льется сквозь них, как мазут через решето. На лицах равнодушие или неудовольствие, вызванное остановкой. Теперь каждый втайне, сам не до конца понимая зачем, жаждет движения, причем немедленно. Постоянная динамика города поглощает собой те пугающие, бесполезные мысли о существовании, которые хотя бы раз в жизни посещают любого, заставляя с головой нырять в рутинное, однообразное, хаотичное движение мегаполиса, залезать поглубже в свою уютную раковину, в которой не слышно могучего шума страшного океана. Успел ли кто в вагоне обеспокоиться вечными вопросами или нет, не ясно. Через полминуты вагон дернулся, принуждая людей вцепиться в поручни. Состав — гигантский металлический червь — чинно и степенно вползал в черную нору, под землю, изредка поблескивая и лоснясь правым боком, где в стеклах надменно отражался усталый свет, будто насмехавшийся над своей скорой и неминуемой кончиной под гнетом ночи.

Пробежав наскоро платформу и преодолев эскалатор, я выскочил на улицу. Август поражал теплотой вечера расцвеченного огнями города. Ни ветерка. Вперед, вливайся в многоликую толпу ожидающих автобуса! Все как всегда. Все тот же бомж в рваной куртке «адидас» на остановке, все те же люди, одетые в рекламные щиты, машинально сующие листовки прохожим, те же нервные автомобильные гудки где­то впереди, те же матерящиеся подростки, те же девятиэтажки, в беспорядке усеянные желтыми и темными квадратами окон, те же таксисты, что с наглым и самоуверенным видом поджидают клиентов, опираясь на двери авто. Наушники прочь — батарея мобильного на исходе, плеера же у меня никогда не было. Выбора нет — сегодня слушай музыку мегаполиса. Не успел я подойти к остановке, как толпа двинулась вперед и начала медленно втягиваться в автобус. Смотреть в окно на проплывающий мимо знакомый до боли городской пейзаж и понимать, что ничего не хочешь, ни о чем не мечтаешь, что тебя даже мало что интересует, — почти невыносимо. С другой стороны, ты не сходишь с ума, с разумом все в порядке, но от этого не легче, это только усложняет ситуацию. Не хочешь быть просто винтиком в обществе, не хочешь выполнять работу, которая не нравится, пытаешься оторваться от идеалов, стремлений «серого обывателя» — а что в результате? Делаешь все то же, что и другие, становишься одним из тех людей, которые не совершают ничего особенного, не творят ничего уникального, даже в мыслях мало отличаются от большинства, но все же упорно считают себя неповторимыми. Чувствуешь себя бессильным в построенных тобою же рамках, блуждаешь в возведенном тобою же лабиринте.

Когда мозг устает от бесплодного блуждания мыслей, остается только засыпать, ухватившись за поручень, просыпаться от резкого торможения и долго соображать: пора выходить или нет?

Выйдя из автобуса и вдохнув свежего воздуха, я зашагал по тротуару и почувствовал, что не осталось и тени пессимизма. Как после затяжных дождей, радует любой лучик, пробившийся сквозь серую завесу, так я теперь радовался тому, что дома меня ждет Оксана и наверняка уже приготовлен ужин, ведь сегодня у нее выходной.


2

С Оксаной, как она считает, меня свела судьба. Было это всего около года назад, и вот уже полгода как мы снимаем «однушку».

Оксана — знакомая моего приятеля, и однажды она появилась на нашем вечном сборище «философов и поэтов», страсть как любящих поспорить о чем­нибудь отстраненном; чаще все же политика вытесняла остальное. В тот раз мы вдесятером набились к кому-то в квартиру. На удивление «Заседание московской аристократии», как в шутку звали мы наши собрания, было практически трезвым. Даже большие любители выпить Коля Панов и Леня Черемисов не налегали на спиртное. Я же не пил совсем, в тот вечер почему-то совсем не хотелось терять ясность мыслей. Сейчас не вспомню, о чем и с кем тогда спорил, но я с жаром что­то доказывал. Может, и вправду судьба, только мой приятель, взявший на себя обязательство провожать Оксану до дома, часам к десяти будто испарился. Чуть позже выяснилось, что мы с Оксаной живем на одной ветке метро, поэтому мне незаметно перешла «почетная обязанность» сопровождать ее. Я, увлеченный словесной баталией, не обратил на это внимания и не сопротивлялся. В двенадцатом часу почти все разошлись, и, распрощавшись с хозяином квартиры, я вместе со спутницей­незнакомкой очутился в сентябрьской ночи. Какое-то время мы шли до метро, не нарушая неловкого молчания. Я весь как­то выговорился и устал, теперь никто не мог заставить меня поддерживать беседу. Ярко светивший электричеством город был придавлен тяжелой, словно свинец, чернотой. Даже когда из полутемных дворов мы выбрались к оживленному проспекту с беспрестанно мелькавшими по нему, как некие частицы по широкому световому лучу, автомобилями, этот черный свинец, неумолимо давивший сверху, сковывал все мои мысли. Помню, заморосил дождь, стало зябко, и мы, не говоря ни слова, ускорили шаг, пока не очутились под землей. Только в вагоне я как следует разглядел ее. Она была в красном приталенном пальто, теперь мне казалось, что оно ей очень идет. Я поправил ей воротник, и она взглянула на меня. Два голубеньких огонька, будто два осколка сердца Данко, с притворно изумленным выражением пристально изучали меня. Немного подмоченные дождем черные волосы локонами ниспадали на плечи. Я невольно задержал на ней взгляд, будто видел ее впервые, она хотела что­то сказать, но только отвела глаза куда-то вниз, отчего ее прямой, длинноватый нос принял стыдливое выражение. Поезд тронулся. Оксана положила свою голову мне на плечо и уснула. До самого ее подъезда мы не сказали ни слова, но что­то заставило меня остановить ее в последний момент. Мы обменялись телефонами и забыли друг о друге. Долгое время после этого мы ничего не знали друг о друге.

Я переживал кратковременную влюбленность. Цветы, конфеты, недолгие прогулки по Москве, чаще кино, кафе... Яна была миловидной девчонкой со второго курса, мне нравились ее плечи, даже несколько смешная короткая стрижка только способствовала этому. Несколько дней я писал ей в сети какую-то банальнейшую чушь, изредка сдобренную оригинальностью оборотов. Потом мы встретились, поболтали на общие темы, но, увы, я мало что запомнил из того, что она рассказывала о себе. Хотя говорила она почти не умолкая, не бессмысленно и даже не без доли юмора, но все же мне было скучно, и ни одно слово не оседало в моей душе, ни одна мысль не находила себе почвы для того, чтобы прорасти. Кажется, она переехала из Питера, когда ее родители развелись, стала жить в общаге, теперь снимает комнату. И да, она очень долго жаловалась на свою хозяйку, сварливую женщину лет пятидесяти, беспрестанно приходящую проверять, как и что с ее квартирой. Чем дальше Яна углублялась в подробности, тем сказочнее, гротескнее становился зловещий образ жадной хозяйки... Столько экспрессии, столько живого интереса отражал в этот момент каждый жест, каждый взгляд, каждый оборот речи, что казалось: этот предмет волновал ее до глубины души. В действительности же о любой, даже самой обыденной и незначительной, теме эта девушка могла говорить с таким же жаром, не подозревая, что это выглядит по крайней мере странно, а порой и глупо. Помимо нескрываемой страсти много и без умолку говорить, которая, впрочем, ввиду ее эрудированности, вредила ей меньше, чем другим девушкам, еще она обожала духи и заглядывала в любой попадающийся на глаза бутик, видимо только из вежливости не застревая там на три часа. Не то чтобы она была хохотушкой, но все же Яна довольно часто заразительно, заливисто смеялась, обнажая выдающиеся, хищные клыки и запрокидывая голову назад так, что ее волосы смешивались и путались, заставляя потом еще долго на ходу поправлять прическу.

Когда мы расставались, она мне нравилась уже гораздо больше. Тогда мне думалось, что если из всего этого дня, довольно длинного и пустого, я могу выудить лишь ее образ, лишенный всех обстоятельств, это что­то значит. С каждой встречей мое влечение к ней все усиливалось, и через неделю я уже с нетерпением ждал наших бесцельных блужданий по различным торговым центрам, улицам и переулкам внутри Садового кольца. Темы разговоров не менялись, ощущение пустоты этих встреч все так же перекрывалось тем странным чувством, приходившим после каждого расставания. Недолгие минуты страстных объятий и многообещающих поцелуев в каком­нибудь тихом сквере разжигали внутри обжигающее пламя, которое краснело угольками еще целую ночь. Иногда она вела себя настолько инициативно и напористо, нисколько не скрывая своей страсти, что я позволил себе питать недвусмысленные надежды. Определенно, именно неуловимо притягивающая к себе внешность Яны задавала вектор моего отношения к ней.

Прошло чуть меньше месяца. Я все чаще оставался у Яны ночевать. Вначале под какими-то нелепыми предлогами, вскоре необходимость в них и вовсе пропала. Дни шли за днями, и чем больше времени я проводил с ней, тем чаще чувствовал себя одиноким, словно кто­то невидимый привел меня в эту комнату и усадил в картинную позу со склоненной головой. Мне казалось, что я всего лишь игрушка и все мое бесполезное существование, весь я в руках пятилетней девочки.

Однажды мы снова собрались у Егора. Мы познакомились с ним на Гоголевском бульваре. Тогда меня очень заинтересовала более чем странная картина: высокая фигура в длинном плаще размахивала руками, будто повелевая крутящимися вокруг листьями. Издалека он настолько напомнил мне молодого Маяковского, что я не удержался и направился к небольшой группе зевак, обступившей поэта. Поначалу излишние, по моему мнению, экспрессия и эмоциональность мешали мне понять смысл строк, я ощущал лишь какое­то смутное, интуитивное чувство чего-то необъятного, исполинского и необъяснимого. Такое чувство я испытывал в четыре года, когда впервые увидел громыхающий поезд, оно знакомо каждому, кто хоть раз парил во сне над землей. Когда же я разобрался наконец с чудовищным натиском и попривык к его манере чтения, так долго не поддававшийся смысл заполнил мое сознание. Я смотрел на него как помешанный: казалось, что это мои мысли, кем­то украденные и зарифмованные.

— Вор, — высказал я свое предположение, когда он дочитал последние строки единственному оставшемуся слушателю — мне.

— Не понял, — недоумевающе посмотрел он на меня.

— Вы украли все мои мысли... — я ткнул в его сторону пальцем.

— В таком случае будем на «ты». Егор. — Он протянул мне свою большую руку с непомерно длинными пальцами.

— Если вам, то есть тебе, так будет удобнее... — замялся я.

Сходки на квартире Егора носили случайный, спонтанный характер. Причем каждый раз у него собирались новые, часто незнакомые друг с другом люди. Егор сходился с людьми быстро и притом близко, открывал им свою душу без опаски, в прошлом веке такого бы назвали рубахой­парнем. Часто он жестоко платил за свою открытость, детское, наивное состояние души. Случайные друзья, зачастую выпив лишнего, ссорились из-за мелочей, дело доходило до драки. В результате квартира носила следы частых погромов, которые накладывали свой отпечаток на простенькое холостяцкое жилище. А ведь Егор совсем не был пьяницей. Впрочем, такие заядлые курильщики, как он, редко бывают еще и алкоголиками — две пачки в день были для него нормой. Однажды, воспользовавшись его гостеприимностью, кто­то лишил его всех крохотных сбережений, которые он никогда не прятал. Но среди общей массы бесконечных знакомых были и настоящие друзья, и истинные почитатели его таланта. В тот раз только благодаря им Егору удалось свести концы с концами.

В очередной раз, оказавшись на пороге бедного пристанища поэта, меня охватило предчувствие чего-то сверхъестественного или мистического. Так человек презрительно и жалостливо, с необъяснимым страхом неизвестности глядит на юродивого, смеющего излагать все то, чего сам он никогда не скажет. Всё вокруг будто хотело рассказать мне о той сюрреалистической стране, откуда оно прибыло на самом деле. В такие моменты я чувствую себя Алисой в стране чудес, глупо озирающейся по сторонам. Что за кротовая нора привела меня сюда в этот раз, я не помню. В любом случае я сразу заметил за спиной своего друга Оксану. Она обернулась и, кинув мимолетный взгляд, вновь обратилась к своему собеседнику. Но мне показалось, что в ее глазах мелькнул испуг, хотя одновременно неярко светилась радость.

— Жень? Ты чего молчишь?

Я не сразу понял, что от меня хочет Егор, и секунду с замершим в глазах восхищением смотрел на него. А когда разум вернулся ко мне, я смутился и пробормотал что­то невнятное.

В этот раз меня не отпускало ощущение дежавю. Преследующее меня чувство усилилось, когда я, как и тогда, месяца два назад, «случайно» оказался ее провожающим. Сейчас эта случайность, впрочем, была подогрета другими участниками сходки, почему-то решившими, что нам будет хорошо вместе. О боже, как они были правы! Когда Оксана была рядом, все окружающее будто приобретало истинные краски, утерянные до этого; мне казалось, что я постигаю тайну жизни. Во всяком случае, я точно знал, зачем живу. А такое со мной редко случалось. Влечение к ней не ограничивалось чем­то биологическим, оно проникало своими хваткими корнями глубже, в самую душу, пуская корни на подсознательном уровне. Мне хотелось постоянно быть рядом с ней, слушать, как и что она говорит, мучительно хотелось понять, во что бы то ни стало раскрыть загадку ее «я».

Все окружающее теперь не пугало меня, как в прошлый раз, а ночь казалась гостеприимной хозяйкой. В мягком свете фонарей, притаившихся над головами, будто огромные светляки, лицо Оксаны принимало очаровательное выражение отважной путешественницы, стоящей на мысу трехмачтового брига. Я молча любовался ею какое­то время, пока не вспомнил, что ей это может показаться неловким. Но не успел я что­либо сказать, как она повернулась ко мне, поправив непослушный локон:

— По­моему, мы не туда идем.

— Разве это важно? — не отдавая себе отчет в том, что говорю, ответил я и тут же поспешил поправиться: — То есть я хотел сказать, что... Вообще, да, в другую сторону. Но разве вы торопитесь?

— Уже поздно. Я подумала, что вы не успеете до закрытия метро, если возьметесь меня провожать...

Я быстро сориентировался, и минуты через три мы уже шли по ярко освещенному проспекту. Меня охватило желание рассказать ей о той любви, которая взорвалась, подобно сверхновой из той тусклой угасающей и холодной звезды-карлика, что жила во мне до этого, терзая душу. Но что­то все же заставляло говорить на какие­то общие обыденные темы, не касаясь главного. В метро Оксана опять уснула у меня на плече. Улыбка озаряла милое личико, пока я несмело обнимал ее за плечо. Когда мы дошли до ее квартиры, она наклонилась ко мне и прошептала:

— Почему ты ни разу мне не позвонил?

И, глядя с притворным недовольством, вдруг коснулась ладонями моих щек, притянула к себе и, быстро поцеловав, повернулась, как вспугнутая лань, и скрылась за дверью квартиры.

На следующий день я ушел от Яны, написав на клочке бумаги какую-ту бессмыслицу. Впрочем, она меня после этого не искала. На время я переселился к Егору, благо он всегда мог приютить кого-то из нас в свою холостяцкую халупу.

Что там сверхновая! Родилась вселенная, вот он — большой взрыв — внутри меня! Любовь — вид помешательства, однозначно. Жгучая необходимость ощущать ее присутствие ежеминутно, здесь и сейчас. Даже если вас разделяют километры. Невозможно отделаться от безумного, необъяснимого желания чувствовать на себе жаркий взгляд этих лазурных огоньков, этих маленьких осколков самого горячего сердца на свете. А главное, тебя не интересует никакая философия. Если вдруг к тебе подойдут и спросят: «А зачем, собственно, все? Зачем ты живешь?» — не колеблясь ни секунды, ты ответишь одним словом: «Любовь».

Никаких ухаживаний! Никогда не стану это так называть. Мы встречались, чтобы видеться, мы встречались, чтобы не умереть от тоски. Мы встречались, потому что иначе было нельзя. Нет, конечно, были и цветы, и даже рестораны (правда, не самые дорогие), но все эти общепринятые ритуалы отношений не играли никакой роли. Любовь не требует обрядов, она забирает человека целиком, к чему ей жертвоприношения?

Оксана влетела в мою жизнь так же неожиданно, как влетает в распахнутое окно шаровая молния. Я сам не верил своему счастью и каждое утро, поднимаясь, думал, что живу во сне...


3

Я долго пытался вызвать лифт, бездумно нажимая на кнопку. «Надо бы выспаться», — подумал я. Наконец понял, что лифт опять стоит на двенадцатом этаже. Выругавшись, устало пошел к почтовому ящику и, вынув кучу рекламы, отделил от пестрой кипы квитанцию квартплаты. Поплелся к лестнице, сплошь, как ковром, усеянной шелухой семечек. Проходя третий этаж, я уже сетовал, обращаясь в темную и глухую пустоту вокруг меня: «Какого черта мы забрались так высоко?» Наконец я поднялся на седьмой. Мнимый прилив сил на улице был вычерпан теперь сотней с лишним бетонных ступенек. Я позвонил. За стеной раздалась знакомая свирель, и пару секунд спустя дверь распахнулась.

Оксана неласково, мельком кинула взгляд, будто резанула бритвой. Что-то подсказало мне, что сегодня один из тех немногих дней в году, когда ее охватывал страх и отчаяние перед будущим. Я молча протянул квитанцию.

— Сколько? — походя бросила она, положив бумажку на стол.

— Три тысячи... Я устал, — раздеваясь, добавил я и плюхнулся на жесткий диван.

Видимо, это замечание она восприняла как упрек.

— А я не устала? Тебя хоть когда­нибудь это волновало? Я ведь тоже работаю, в конце концов! Или ты забыл?

— Сегодня же у тебя выходной...

— И поэтому мне нельзя отдохнуть?

Посыпались обвинения, упреки, жалобы, мольбы и снова обвинения. Мне было лень что­либо говорить, как­либо атаковать, но все же моя ленивая защита возбуждала еще больше ненависти, потому что выглядела как безразличие... В такие моменты Оксаны не было. Была какая-то совсем другая девушка, совсем незнакомая мне, она кричала, убивалась и плакала, но ничем не вызывала у меня никаких эмоций, отчего я чувствовал себя эгоистом. Однако обвинял я во всем только ее — ее бесконтрольный эмоциональный мир, который соприкасался с реальностью и создавал столько энергии, что большая часть обрушивалась на меня, как тайфун, в самый неподходящий момент. Словно Зевс, Оксана метала эти молнии в меня, будто дожидаясь, когда я вспыхну. Наконец она обессилела, а я, обхватив голову руками и глядя в пол, театрально вскрикивал: «Зачем?» — и замолкал. Через какое­то время дверь захлопнулась, щелкнул замок, и я, глухо простонав, повалился на диван.


4

«Осторожно, двери закрываются!» — злобно усмехается кто­то из динамиков. И двери, безропотно повинуясь голосу, в ту же секунду захлопываются. Я в пустом вагоне. Страшный рывок валит с ног, вокруг все качается и расплывается в дымке. Пытаюсь встать, но поезд грохочет и несется через тьму с ужасающей скоростью, прижимая меня к задней стенке. Вокруг все то гудит, как сотня локомотивов, то кто­то плачет, то смеется, то звенит тончайшей проволокой... Зачем? Зачем так быстро? Куда? Вдруг в другом конце вагона появляется что­то черное, глянцево­блестящее. Оно просачивается сквозь окна, что­то напирает снаружи на стекла... Треск! Вязкая масса, похожая на гуталин, медленно льется сквозь зияющую пробоину. Безотчетный страх, от которого холодеет спина, приводит меня в ступор, сворачиваюсь калачиком, боясь даже взглянуть в конец вагона. Ее все больше, она уже надвигается, распространяясь все дальше по серому полу, все ближе и ближе к моим ногам... Поезд все летит, ему все равно; черная липкая масса заливает пол, я, поджимая под себя ноги, забираюсь на сиденье, с ужасом наблюдая за ее приближением. Кровь стынет в жилах, и пытаюсь кричать. Крик не получается. Тогда каждую клетку пронзает отчаяние. Вдруг металлическое днище начинает скрежетать, оно будто стонет от нечеловеческой боли, а потом вместе с черной массой улетает куда-то вниз, в бездну, откуда веет могильным холодом. Она, эта бездна, приковывает мой взгляд, но там ничего нет, кроме абсолютной кромешной и пугающей тьмы. Сиденье подо мной начинает трещать, какая-то необъяснимая гравитация с чудовищной силой тянет вниз. В одну секунду подо мной пусто... В страхе цепляюсь за шатающийся поручень. Сердце бешено колотится, и в тишине раздается лишь его стук, как будто кто­то бьет в огромный барабан гигантским молотом. И чудится: бездна просит отдаться ей, и что­то гложет внутри, что­то умоляет отпустить наконец занемевшую руку от липкого, жирного поручня... В мозгу колотится кровь, словно страх ожил и судорожно пытается найти выход наружу. И вдруг из репродукторов гремят первые аккорды какой­то мелодии... Она такая знакомая и родная, она пришла меня спасти... Да! Но что это?

Я резко открыл глаза. В виске колотило. Свет лампы слепил, будто направленный прожектор. Телефон гремел той самой мелодией. Дрожащими руками попытался дотянуться до него. Нет! Придется вставать. Боль в голове усилилась, гулко зашумело в голове, зазвенело в ушах...

— Да­а­а, — раздраженно прорычал я в трубку, тяжело опираясь на стол.

Я узнал Егора. Из длинной и несвязной речи я понял лишь то, что из Иванова приезжает какой­то Миша или Леша, во всяком случае сам Егор был на Ярославском вокзале. Все остальное выглядело как бессмысленный и жалкий крик о помощи: он просил приехать. А зачем, не ответил. Поэты народ странный. Я уже привык к подобным выходкам. К тому же я сам не вынес бы сейчас одиночества. Необходимо было заполнить пустоту в душе какой­нибудь деятельностью. Так что я, не медля, согласился, несмотря на довольно поздний час: 22.42. Ни секунды не теряя, кинулся одеваться, словно торопился на поезд, и через пару минут уже поворачивал ключ в замке.

Боль в голове утихла. Минут через сорок буду на Ярославском. Прохладно. Во дворе ни души, лишь где­то вдалеке маячит шатающаяся фигурка местного алкоголика. Я ускорил шаг. «Градусов десять, наверное», — подумал я и застегнул куртку. На остановке никого. Светящимися пятнами мелькают автомобили, отовсюду льется искусственный электрический свет. Полная луна, гордая своим отраженным, но все же подлинным светом, свысока смотрит на происходящее внизу. Это ее ночь, она знает это, она полноправная властительница. И, прячась за цветными ширмами неоновых реклам и яркого света города, нам не скрыться от ее холодного, пронизывающего взора. Безветренно, и можно не прятаться за остановку. Только ни о чем не думать. Только не это. От безделья прыгаю на месте. Наконец из-за поворота несмело выглянул троллейбус, глупо подмигивая поворотником.

Дождь забарабанил в сразу запотевшее стекло троллейбуса, и за окном все ночные краски города объединились в блекло-матовые, смазанные и плачущие цвета. Мне казалось, я плыву сквозь пространство на фантастическом корабле. Оранжевые отсветы пробегали по правому борту этой причудливой посудины, заглядывая в каждое окно, словно заинтересовавшийся неведомый зверек. «Егор странный какой­то, даже для него. Ничего не объяснил. Вроде весел — а вроде... тоска в голосе какая-то... Черт их разберет, поэтов этих!» — подумал я и стал вглядываться в феерию красок в окне. Из полусонного состояния меня вывел резкий толчок. Водитель, чертыхаясь, хлопнул дверью и зашлепал к «рогам» троллейбуса. С минуту повозившись, поставил их на место, о чем возвестил треск электрических искр. Пока мы стояли, я успел заметить, что без движения город теряет свою загадочную красочность. За окном светилась Москва, но в ней не было больше ничего по-детски фантастичного. На следующей остановке я спрыгнул со ступеньки, стараясь не угодить при этом в лужу, в результате только забрызгал джинсы.

Прокатив по тоннелям московского «сабвея», город выплюнул меня наружу. Ярославский вокзал встретил, как всегда, кучками мигрантов, спящими бомжами, бойкими таксистами, навьюченными провинциалами и усталыми полицейскими с гордыми собаками. Я позвонил Егору.

Из пьяных, несвязных фраз я едва понял, где он, и зашагал в сторону платформы № 6. Издалека я увидел высоченную фигуру, качающуюся, как камыш, среди реденькой людской травы пониже. Этой фигурой оказался Егор, а высоты ему добавлял безногий, усевшийся у него на шее и смешно потрясавший бутылкой водки при каждом следующем шаге несущего. Поэт тем временем громко, с выдержанными театральными паузами декламировал Блока:

Россия, нищая Россия!
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!

Я завороженно смотрел на неказистого исполина, извлекавшего откуда-то пламенный глагол поэзии, вынуждал его сопротивляться чужеродной земной среде, заставлял его шипеть, как горячий металл в студеной воде. Не успевала эта таинственная субстанция растаять в воздухе, как снова слова складывались в строки и неслись неумолимо до самого беззвездно-бледного, затуманенного неба.

Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу.
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!

Наконец фигура оказалась передо мной.

— Стоп, стоп... — вдруг растерялся я, но, переведя дыхание, собрался и твердо, приказным тоном произнес, указывая на его «пассажира»: — Сними ты его наконец, нас в обезьянник загребут!

— Ну что, накатался? — спросил Егор инвалида и аккуратно, словно ребенка, по-матерински придерживая, усадил на платформу с колесиками.

Безногий продолжал бессмысленно ухмыляться и неуклюже размахивать бутылью, расплывался в беззубой улыбке, шепелявя немым ртом что­то вроде «спасибо», но в затуманенных узеньких глазках его не светилось в этот момент ни искры разума.

— Так-то лучше. Сильно ты его напоил? Еще помрет ведь, Егор!

— Ничего я не поил, только катал... — тут Егор качнулся в мою сторону, как огромное старое дерево во время шторма. — Спокойно, Жень, все зашибись...

— Пошли присядем, — предложил я. — Вишь, как тебя шатает.

Но это оказалось делом непростым, в зал ожидания без билета никто бы нас не пустил, да к тому же Егор отнюдь не внушал доверия. Кругом все было голо, ни одной скамейки. Наконец мы дошли до бетонной стены. Прислонив Егора к стене, я почувствовал себя увереннее и заговорил:

— Что происходит? — я стал припоминать имена, которые он называл, когда звонил мне, но они выскользнули из головы.

— Ну так это самое... Ждем Леху...

— Ты хоть знаешь, как выглядит твой Леха, а?

— Ну да, маленький такой...

— Тебе все маленькие... Кто таков твой Леха?

— Поэт. Или прозаик. Черт знает, пили вместе.

Наступила пауза. Недоумение поднималось во мне и росло как на дрожжах.

— Во сколько поезд?

Вопрос мой утонул в пронзительном и резком гудке, от которого я невольно вздрогнул.

— Во, приехал... Кажись... — протянул Егор и заулыбался.

— Молчи лучше, я схожу посмотрю. С Иванова твой дружок?

Получив в ответ более чем утвердительный кивок, я подошел поближе, чтобы разглядеть табло. Точно. Иваново.

— Вы хоть договорились или как?

— Ну да, я ему номер еще диктовал. Не кипишуй, Жень, он сказал, позвонит.

Я все же пошел немного вперед и, только пройдя метров десять, понял, что бесполезно искать в такой толпе человека, внешность которого описана одним­единственным словом «маленький». Прождали еще минут двадцать. Лехи все не было.

— Случаем не приснился тебе этот Леха, а?

— Да нет же, он забыл, наверное, скотина. Ладно... Поехали ко мне.

— Не бросать же тебя тут на растерзанье ментам, действительно.

Жил Егор в Митине. В пустом вагоне ночной электрички, на которую мы каким­то чудом успели, мы без происшествий домчались до серого перрона какой­то станции с заурядным советским названием.


5

Сквозь ночь, по темноте дворов спального района я доволок­таки качающегося поэта до дверей его пристанища. Егор долго искал по карманам пальто ключи, наконец они зазвенели в его руках, и я вздохнул с облегчением. С трудом сняв грязные полуботинки, Егор прошел в комнату, рухнул на диван и, не раздеваясь, заснул богатырским сном, посапывая во сне.

Я бессмысленно ходил из угла в угол по кухне. Среди голых бетонных стен, выкрашенных в достаточно приятный оливковый цвет, стоял стол без скатерти, на котором валялись заляпанная разделочная доска, нож, немытая сковорода в окружении нескольких чашек с вчерашним чаем. На газовой плите стыдливо пряталась за чайником грязная кастрюля. Напротив, под полкой с разного рода литературой, под синим шерстяным покрывалом скрывалась довольно широкая кровать. Все это освещал яркий свет электрической лампочки без абажура. Я подошел к окну, мое лицо, отраженное грязным стеклом, странным образом сливалось с луной. Луна в моем обличии тем временем упорно смотрела мне в глаза, стараясь разглядеть во мне что­то. В этом ледяном, спокойном взгляде читалась, однако, какая-то жалоба, какая-то тоска. Стало невмоготу, и я развернулся. Казалось, этот взгляд вымотал меня и я вот­вот упаду без сил. Так я и сделал.

Около девяти меня разбудило яркое солнце, заливавшее радостным утренним светом всю кухню. В первые секунды пробуждения ты, как правило, не помнишь событий вчерашнего дня, не помнишь, по сути, ничего. А потом груз памяти вновь наваливается, и ты покорно следуешь дальше, горбясь под этой ношей, упрямо шагаешь вперед, навстречу солнцу нового дня. Так и я, вспомнив нелепую размолвку с Оксаной, зажмурился и думал о том, что если бы можно было как­нибудь вернуть вчерашний день... А лучше — нырнуть в самое детство... Просто бежать по горячему асфальту и радоваться, что есть еще лужи, в которые не ступала твоя галоша.

Какая-то внутренняя пружина, какой­то неумолимый закон жизни подгоняли встать, чтобы продолжить путь, и я смиренно повиновался. Честно, было такое чувство, будто бы пил не Егор, а я. Я открыл холодильник. Пусто. Застенчиво, в углу, лежит открытая пачка масла. Заглянув в комнату, я обнаружил своего друга на диване, лицом вниз и свесившим на пол руку. «И с чего он так напился вчера?» — недоумевал я, обыскивая взглядом комнату на наличие ключей. Пришлось зайти и порыться на заваленном отпечатанными страницами столе, прежде чем я нашел ключи. Я решил, что неплохо бы купить Егору опохмелиться.

Минут через десять я вернулся с двумя бутылками пива и какой­то закуской.

— Я думал... Ты ночью уехал, — послышался из комнаты хриплый голос.

Я молча скинул куртку, прошел в комнату и, усевшись в кресле, зажал между ног бутылку и безуспешно ковырял пальцами крышку. Помню, когда мне было 14, старший брат показывал мне, как это делается. С тех пор я каждый раз пытаюсь подковырнуть эту злосчастную крышку, и ни разу не получилось, что каждый раз меня злит.

— На кухне открывашка, не мучь ты ее! — не вытерпел Егор, наблюдая за мной, и, не дождавшись ответа, встал и зашлепал босиком по коридору.

Было так паршиво, вся эта идиотская ночь, глупая ссора с Оксаной... Егор вернулся и уселся на своем диване. Выпили. Давно не обитавший в голове хмель довольно быстро оживил меня. Разговорились. Егор работал в каком­то издательстве верстальщиком и редактором одновременно, на этом его отношения с издательским миром безнадежно обрывались. Любое дальнейшее продвижение, куда бы и с чем бы ни совался — полный провал. Пару раз его печатали в местной газете да разок в одном «толстом» журнале с ограниченным тиражом. В общем, дела его были плохи, но он будто не замечал этого. Мне иногда казалось, что он живет жизнью своих героев, совершенно не заботясь о своей; было странно порой, что он не забывает есть, пить, спать, делать все эти человеческие обряды. Не знаю, отозвался бы он на успех, но неудачи совершенно не заботили его. Я спросил о работе, зная, что это издательство он нашел всего три месяца назад... Досадно было бы сейчас услышать, что он снова пополнил ряды безработных. В общем, я болел за него.

— Тебе завтра на работу?

— Мы вольные птицы... — ответил он.

— То есть? — спросил я, приподняв одну бровь — совершенно идиотское выражение лица, но иногда у меня бывает.

— Послал я это старого черта на три буквы. Достал. «То переделай, это до среды», — изобразил он его гнусавым голосом. — К чертовой бабушке этого бездаря!

— Как же ты теперь, а?

Я допил свою бутылку и осторожно поставил ее на пол. Мы оба молчали. В воздухе словно разлили расплавленный свинец. Бывают моменты, когда слова, лишние слова, только все портят и опошляют. Я видел, как Егор тонет в болоте этого мира, но что я мог сделать: я ведь оказался на другой кочке, причем, если перестану держаться за некий тоненький прутик, тут же утону. Сейчас мне больше всего хотелось стать великим хакером и взломать счет какого-нибудь русского нефтяного магната в швейцарском банке, помочь Егору... Но... выше головы не прыгнешь. Системный администратор — верх моих возможностей. А в ближайшие несколько месяцев я третий специалист по веб­дизайну малоизвестного сайта, одного из миллионов затерянных во всемирной паутине узелков.

— На биржу встану, — вырвал меня Егор из бурного потока сознания. — езжай-ка ты домой, — вдруг заключил он. Вообще­то он гостеприимен, но никогда не церемонится, причем не переносит, если в его присутствии что­то делают ради «приличий».

Меня немного задела его резкость, хотя я уже почти привык к ней.

Через два часа я стоял около своей двери и не решался позвонить: у Оксаны сегодня второй выходной, как­то неловко заходить. Наконец решился. Захлопнул за собой дверь, и жизнь опять вошла в свое русло.


6

На биржу Егор встал и прозябал на пособие по безработице около полугода. Достойного места не находилось. Работа грузчиком да кое­какая помощь друзей едва позволяли держаться на плаву, ведь Егору надо было платить за съемную квартиру. Он оказался в безвыходном положении: родители его погибли в автокатастрофе, их квартиру в Тамбове занял брат с женой и двумя детьми. Я продолжал ездить к нему, и все больше убеждался в том, что этот человек обладает могучей, необъятной силищей — у него настоящий поэтический дар. Когда он читал, мне казалось, будто кто­то открыл форточку и оттуда повеяло вселенским холодом. Мрачная, беспросветная и безысходная, его поэзия, пожалуй, отражала сам дух времени, где человек человеку волк.

К тому времени я уже работал системным администратором в небольшой фирме, где имел рабочее место площадью чуть больше трех квадратных метров, но это был собственный кабинет. Зарплата моя немного подросла, и потому я имел возможность помогать Егору. Каждый раз он с видом загнанного зверя принимал мои жалкие подачки, но не разыгрывал спектаклей, я видел, как по лицу пробегало неудовольствие, рот едва заметно кривился в стыдливой улыбке, а в глазах сквозило отчаяние. Но, несмотря на все это, он прекрасно понимал, что без этих денег ему не выжить, и потому переступал через свои принципы.

Моему сближению с Егором также способствовало то, что мы с Оксаной переехали жить в его район, найдя жилье, что называется, «по знакомству», гораздо дешевле предыдущего. Частенько я после работы шел не домой, а прямиком к поэту — слушать что­то новое, бередящее душу и разум. Егор бросил пить и не собирал больше на квартире друзей, после чего от него многие отвернулись. Он целиком окунулся в творчество, стал «ныряльщиком за жемчугом поэзии», как говорил сам. За полгода он осунулся, даже пожелтел, но когда читал мне свой «Ежемчужник», в глазах все так же светился тот самый неугасимый огонек, который, дай ему волю, разрастается в живое пламя живой поэзии, обжигающее глаголом сердца людей.

Так проходили недели за неделями, до того самого дня. Случилось это одиннадцатого числа, в апреле. Я сидел в своем кабинете и наслаждался блаженными минутами, какие иногда случаются на работе: никому от тебя ничего не надо, про тебя будто забыли, — в такие моменты я благодарил судьбу за это место, хотя в действительности работа была довольно нудной и раздражающей большую часть времени. Впрочем, если подумать, Егору в то же время приходилось гораздо хуже... Так что да, я люблю свою работу. Я дотянулся до форточки и приоткрыл ее. Мгновенно комнатушка наполнилась звонким щебетанием воробьев, облепивших какой­то черневший за окном куст. Зазвонил мобильный. «Ну вот, — подумал я, — понеслось!» Но нет, это был Егор. Мы обменялись парочкой незначащих телефонных фраз и договорились встретиться вечером на Пушкинской площади.


7

Я тяжело толкнул массивную деревянную сталинскую дверь. Успели­таки меня вымотать и за половину рабочего дня. По воле всемогущего начальства за три часа вынь да положь то, что делается в три дня. Задерживаться я не мог — договорился с Егором, а мне показалось, что у него что­то срочное, и потому не хотелось его подводить. Но все же я вышел на полчаса позже. Было пасмурно и зябко... Однако с каждым вдохом все сильнее ощущалось: весна! Воздух был чист, и контуры окружающего мира были невероятно четкими. Крыши домов, очертания деревьев, фигуры людей, автомобили — все будто обведено карандашом. И сейчас бы воспрянуть, опьяниться чистым весенним воздухом и думать о той единственной, чей образ волнует и ум, и сердце, и в мечтах обнимать ее за тонкую талию, идти куда глаза глядят, все идти и идти, и вместе дурманиться этой апрельской брагой. Но нет, весна не приносит более с собой ничего, кроме сладковатой горечи. А от воспоминаний больно и страшно. Моя апатия, сопровождающая меня последние лет пять и неразлучная со мной, словно радикулит, стала последнее время переходить в страх. Он поднимается из ниоткуда и охватывает меня своими скользкими щупальцами... Кажется порой, что я сошел с ума и все вокруг — плод больного воображения.

Егор пришел вовремя. Метро развеяло своей суетой мои спутавшиеся в тугой клубок мысли, пока я ждал друга.

— Здорово, паренек! — Егор иногда употреблял это странное приветствие.

— Привет, — говорю, а сам вижу в его глазах отчаяние. — Выкладывай, — добавляю.

— А что, собственно. Короче, перелетаю я, мы же вольные птицы.

— Дешевле нашел?

— Брату деньги нужны, ему теперь не до помощи мне — ребенок заболел. Грех мне висеть у них на шее. Комнатушку у бабушки сниму в Пушкине, давно пора, да привык я больно к конуре этой... Да и хозяин тут зашибенный мужичок. Так вот, мне единственное надо: вещичек у меня немного, но все же своим ходом, сам понимаешь. Полежит у тебя или как? — и протягивает мне два увесистых пакета.

Заглядываю: в одном — рукописи, те самые разбросанные по комнате отпечатанные листы бумаги, в другом — черная печатная машинка.

— Говорил тебе, печатай ты в ноутбук... А ты все по старинке... Да тебя же разве уговоришь...

— С детства привычка, что ж поделаешь, все свое печатать именно на этой машинке. — Так он отвечал каждый раз, когда я возмущался такому нерациональному способу изложения творчества, но в этом был весь он. хотя я и спорил с ним, я не мог бы представить его иначе чем согнувшимся над печатной машинкой, по которой быстро стучат длинные пальцы. Он немного помолчал. — Тут все мое. Не потеряй. Завтра заберу. А теперь мне бы успеть еще к хозяйке съездить, предупредить, что приеду.

Мы еще что­то говорили по пути в метро, но больше я ничего не помню.

На следующее утро за рукописями Егор не пришел, и я позвонил ему, но динамик холодно отвечал мне длинными гудками. Вечером, ввалившись в прихожую, я наткнулся на пакет и вновь вспомнил о нем. Снова никого на линии. Я внес пакеты в комнату и рухнул на диван. Оксаны не было дома, тишина наполняла полутемное пространство. Звонок мобильного нарушил жутковатую атмосферу.

— Вы знаете Егора Усольского? — строго задает вопрос твердый мужской голос.

— Да, это мой друг. А в чем дело?

— Вы не могли бы сообщить мне какие­нибудь телефоны его родственников?

— Да что, черт вас дери, случилось? — раздраженно кричу я, предчувствуя неладное.

— Егор скончался. Его сбила машина, — все с той же интонацией отвечает мне голос.

В первые секунды я не поверил. Это сон! Горло перехватило, и шею сдавило, словно сковало железными шипами. С полминуты я был не в силах выдавить из себя ни слова.

— Боюсь, я не смогу вам сейчас назвать... ничего дельного... — невнятно отвечал я — холодная интонация задающего вопросы будто обязывала к ответу.

Я сел на диван и сжал голову руками. Все вокруг вертелось, в мозгу что­то вспыхивало, и эти вспышки еще больше ослепляли разум. Страх снова обуял меня, будто жгуче­ледяная рука смерти схватила меня за горло. Я резко вскочил, пытаясь отделаться от безотчетного страха, и побежал на кухню, где дрожащими руками налил из-под крана воды. Жадно, без остановки глотал холодную воду. Чуть полегчало. Голос просил поискать номера родственников. И только тут я сообразил, что, должно быть, в рукописях есть какая-нибудь записная книжка. Я нервно побежал в комнату, вытащил широкую пачку и положил на стол. Больше в пакете ничего не было. Я взглянул на первый лист в пачке. На печатной машинке было отпечатано семь строф, а вверху над ними чернела надпись: «Автокатастрофа».





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0