Генис А. Космополит: Географические фантазии. М.: АСТ: Corpus, 2014.

Александр Генис предсказуемый автор. Открывая его книгу, я всегда уверен — будет интересно читать. И приятно. Процесс чтения как тайский массаж (или не тайский, но такой что не вторгается глубоко в организм, когда гладят и умащивают). Текст протекает не задевая, не раздражая — никаких неприятных ощущений, только приятные. И еще у А.Гениса все очень уместно, и никакого самодовольства. Нет вульгарного — вы не пробовали, а я пробовал, завидуйте! Очень естественная походка, как будто идет человек по коридору, открыл дверь — Каталония, открыл другую — Нью-Йорк. Третью дверь открыл — тьма внешняя. А вот таких глупых неожиданностей в этом сочинении нет, и это мне нравится. Весь без исключений мир обжит, тихо возлюблен и освещен мягким, доб­рым, «съедобным» светом.

В книге каждое слово употреблено осмысленно, одна словесная петля очень точно подходит к другой, читаешь как вяжешь. Но вместе с тем сразу после прочтения текст как бы исчезает, разуплотняется, остается в памяти только общим и быстро растворяющимся в памяти впечатлением. Уж извините за банальность — как тающее в небе облако. Он сплошь и подряд состоит из неких полу или недоафоризмов, словосочетаний поднимающихся над уровнем емкости и выразительности, но не способных к самостоятельному существованию. Вне данного текста. Что-то вроде неустойчивых изотопов. Возможно, так задумано.

Сочинение похоже на огромную рыбацкую сеть, что вывешена на особых подпорках для просушки. И читатель, в данном случае я, выделяет для себя и запоминает только эти подпорки. Я имею в виду цитаты, в огромном количестве, всегда к месту и по делу, примененные автором. Сеть текста провисает между ними, как бы из уважения к мыслям великих.

Умение цитировать много говорит об уровне культуры автора. С этим у Гениса все в порядке. Но слишком яркие цитаты, сослужив свою службу во время чтения, не уходят на покой, а остаются в сознании на правах ветеранов, всегда требующих к себе особого внимания.

Никуда не девается Виктор Некрасов, посмотревший порнографический фильм Тинто Брасса про Калигулу и заявивший, подозреваю, что с иронической усмешкой: «Лишь теперь я узнал, на что способна тоталитарная власть».

И Казанова: «Чтобы быть счастливым, довольно хорошей библиотеки».

И весьма мной уважаемый Умберто Эко: «Надо быть кретином, чтобы провести в Венеции больше двух дней. Там же нет ни одного дерева».

Сейчас многие считают, что этруски — это русские. Забавно было узнать, что Хомяков, посетивший Британию еще до этих открытий нынешних наших автохтонных мыслителей, заметил: «Англичане — это угличане».

Поль Клодель сказал о живописцах XVII века: «Они писали так, будто никогда не слышали звука выстрела».

Генис напомнил мне (спасибо) неожиданно актуальное высказывание Набокова: «Я не могу себе представить ничего страшнее Гоголя, без конца сочиняющего малороссийские повести».

В общем, книга без недостатков. Только для порядка вчиню одну придирку. На античную тему, и только потому, что автор сам заявлял о себе как о стихийном античнике, о том, что «потреблял Рим» в явно не гомеопатических дозах. Такому автору не следовало бы, как мне кажется, писать таких вещей: «Барселону основали не римляне, как это водится в цивилизованной части Европы, а их враги из Карфагена. Говоря точнее, Барка, отец Ганнибала».

Вот это «точнее» меня и заело. Барка — это родовое прозвище, или, говоря нашим языком, фамилия. И отец Ганнибала Гамилькар был Барка (что значит «молния»), и брат Ганнибала Газдрубал был Барка, и сам Ганнибал был не только сыном Барки, но и сам был Барка. В данном случае античник Генис немного подвел писателя Гениса.

Секацкий А. Последний виток прогресса (От Просвещения к Транспарации): Исследование. СПб., 2012.

«Демократизация не ограничивается сферой политических прав, гораздо более важным моментом является демократизация истины, ее упрощение, сведение к общедоступности, к возможности быть переданной в СМСрежиме. Одновременно аналогичные процессы происходят и в культуре, и дело не в смене тем и стилей, а в том, что господствующей формой духовного производства становится культура с доставкой на дом».

Текст с задней крышки книги Александра Секацкого, петербургского современного мыслителя. Написано с намерением кратко и доходчиво объяснить, о чем, собственно, пишет современный мыслитель. Насколько я помню, Александру Секацкому приходилось высказываться о своем творчестве еще короче и доходчивее, прямо в названии одной из своих книг, она вышла лет шесть–восемь назад: «Прикладная метафизика».

Давно уже замечено: всем надоели попытки больших мыслителей объяснить, что такое большой единый мир (возможно, он и не единый). Все великие универсальные системы оказались явно неудовлетворительны. Бытие, время, истина, Бог...

Надо бы сузить сферу исследования. Не хвататься за истолкование целиком всей реальности.

Имеет смысл заняться теми частями, на которые реальность вроде как без проблем разнимается. Если физический мир делится на отдельные предметы, то почему бы и метафизике не быть делимой? В данном случае речь идет не о явлениях природных, а о том, что было придумано, создано человеком и теперь обрушивается на него неожиданными, ранее неизвестными последствиями.

Деньги, вещи, информация. Метафизика моды, высокой и всякой. Метафизика новых средств связи. Метафизика автомобиля. Метафизика зубной щетки.

Не надо относиться сверху вниз к зубной щетке. «Большое новое», как говаривал один современный мыслитель, зарождается на окраинах, вне прожекторов больших, авторитетных теорий. «Окраины быта могут предстать сердцевиной бытия».

Секацкий в книге «Последний виток прогресса» заявляет, что наше время — это время окончания Просвещения.

Просвещения не жалко, оно и правда закончилось, и бог с ним. С ним вошла в мир своя новизна. Теперь, надо думать, следует высматривать, где и как проявляется новизна новейшая. Внимательный должен подсмотреть первые ее ростки. Где подснежники новой эпохи!

Автор не ограничивается миром новеньких мелочей. По его мнению, их такое множество, что надо начинать всерьез пугаться. Он утверждает немалое: человек сам как таковой уже и не вполне человек, потому что ему на смену неизбежно и очевидно идет заместитель его в реальности — хуматон. Тот, кто освоился к жизни в этом совсем новом мире.

Не знаю, может, и так. Были уже и сапиенс, и луденс, и что­то еще, и был уже человек неоднократно отменен. Понимаю, что это сомнение жалкое, косное, доморощенное, не на уровне смелости и бескомпромиссности рецензируемого текста. Тем более что я и сам наблюдателен и кое­что заметил. Например, вы обращали внимание, что современный подросток нажимает на кнопку дверного звонка не указательным пальцем, как люди моего поколения, а пальцем большим? Этот палец у него обгоняет в развитии остальные, поскольку главный в общении с мобильным телефоном. Но надо ли бить тревогу: это в нем, в нем хуматон просыпается? Да и новейшие гаджеты уже не требуют такого участия именно большого пальца. Да простится мне жалкое ёрничанье.

Или вот СМС... Ну хоть убейте меня, но, присмотревшись, сразу обнаруживаешь, что стиль и структура этих электронных записок ужасно напоминает берес­тяные новгородские грамоты. Изменение переносчика информации не меняет качество мышления.

Это понятное желание, увидеть первым, как жизнь отвечает на изменение среды обитания изменением обитателя. Но не все, кто этого не видят, неправы.

Человеку верующему, — а среди читателей вполне могут оказаться и такие, это автор должен иметь в виду, — может показаться, что в книге данной описывается ни много ни мало начавшийся конец света. Тот самый. Он ведь начнется не с великих катастроф, не с цунами или землетрясений, а с того, что, может, и совсем незначительно, чуть-чуть изменится природа человека. Проклюнется хуматон.

Железняк Н.А. Гонки на лафетах. СПб.: Алетейя, 2014.

В сборнике писателя Железняка роман и повесть. Это сказано в аннотации. Редактор взял на себя, мне кажется, слишком большую смелость, раздавая жанровые определения, потому что автор нигде своего мнения по этому поводу в тексте не обозначил. Ну, если «повесть» на повесть похожа, то «роман», конечно, романом не является. Очерк нравов, книга воспоминаний о своей студенческой юности, никак не больше. Причем я автора не ругаю, а скорее защищаю. Он написал то, что написал, и не обязан отвечать за то, что о нем подумали.

Во­первых, хотелось бы поблагодарить автора за Таганрог, я не был в этом городе, теперь же у меня есть о нем некоторое представление, пусть и о прежнем, советском Таганроге. Ощущение места­времени временами (извините за тавтологию) возникает, и это драгоценные моменты. Единственно, что царапает, — некоторая рваность, дерганность повествования. Автор вроде как не может решить, что важно, а что не важно, что стоит описания, что нет. Имеет место какаято приблизительность взгляда, изза чего погрешности в сравнениях: «Пересекали мыс переулки. Лучами, вдоль — расходились улицы. Ни дать ни взять Манхэттен с его авеню и стритами». «Лучи», как ни крути, отсылают к «звезде», к парижской, если угодно, планировке, а Манхэттен, что теперь известно миллионам, застроен квадратно­гнездово.

Но оставим претензии. «Роман» заинтересовал меня не своим индивидуальным обликом, а все же набором неких типических черт, свойственных многим произведениям о позднесоветском времени. Чувствуется здесь тенденция, скорее непреднамеренного характера. Комплекс я бы назвал «Груз­200». Это когда современный художник (даже такой сильный, как Балабанов) из нынешнего времени инкрустирует в действительность советского периода свое нынешнее отношение к этому периоду.

Что я имею в виду. В авторский текст Железняка курсивом введены такие лирические вставки, где он от прямого повествования переходит к медитации в прозе. Одна такая вставка посвящена роли Чехова в жизни Таганрога. Все дается через восприятие студента начала восьмидесятых. И понятно это ощущение перекормленности Чеховым в провинциальном, нудном советском Таганроге. Чехов повсюду, торчит из каждой пыльной щели. Ничего у загнивающей советской власти нет, так она все прорехи затыкает Чеховым. В Москве окочуриваются один за другим нелепые старцы-вожди, а ни глотка свежего интеллектуального воздуха, да еще лезут с поучениями: «В человеке все должно быть прекрасно, и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Я помню сам прекрасно, как нас душили в школе пионерами­героями и всем таким подобным, панфиловцами, Зоями... но Чехов! Как он оказывается ответственным за все!

Скажем, на Цейлоне, в Коломбо, в Музее А.П. Чехова, местные экскурсоводы говорят, что факт посещения острова этим драматургом считается крупнейшим культурным событием за всю историю страны. Но в пыльном советском, безнадежном Таганроге... в ощущении студента радиотехнического института... Хотя чего это я — вдруг нынешние школьники из Стратфорда­наЭйвоне тоже зевают и морщатся при имени «Шекспир»?

Ну, ладно, с этим перекосом можно было бы смириться, если бы не чисто литературный выпад против классика, примененный автором. В конце этой курсивной главки автор непроизвольно цитирует Боба Дилана, его строчку: «Остановите землю! Я схожу». Тут вот что забавно. Фраза Чехова, так проедавшая мозги нам всем в годы советской учебы, нынче отдрейфовала на границы общественного сознания и совсем не в тренде, строчку: «Остановите землю! Я схожу», — намного легче встретить среди модных цитат.

Боб сейчас намного ближе к кичу и неформальному официозу, чем Антон.

И еще хотелось бы кое­что сказать о путанице в пропорциях. Автор пишет про район Таганрога (очень бандитский), где герои снимают квартиру: «...лет за пять до поступления местные зарезали там студента. Ножом в спину. Какая-то ссора случилась. Случай имел резонанс».

Бандитский район.

Пять лет помнят о таком случае.

Я недавно беседовал с подполковником убойного отдела из подмосковного городка, он ушел с работы в 1994 году. Почему? Очень простое объяснение: в 1988 году — два трупа на город в год, в 1989м три, в 1990м пятнадцать — и так до 98 в 1994м.

Где вы, старинные бандитские районы?

Рухнула та затхлая советская власть, все глотнули воздуха свободы. Но так получается, что не только любители Боба Дилана.

Ну какая мораль? — спросят у меня. Чехов лучше Дилана? Советская власть на все времена? Назад в прошлое зовешь, дядя?

Мне просто не нравится, когда «хмель юности» взвешивается на весах сегодняшней публицистической мудрости. Человек, смотрящий так, не чувствует ни 80е, ни нынешние годы.