Старику нравилось выращивать тыквы: спелая, налитая, по­хозяйски расположившаяся на грядке тыква напоминала ему грудастую, с широкими бедрами, в самом соку женщину. Ему нравились такие женщины. Жены его, все четыре, были такими.

Его призвали в армию сразу же после войны, он прослужил семь лет, оставшись на сверхсрочную службу. В армии ему нравилось: там был порядок, дисциплина, там было понятно, как жить. Старику не хотелось демобилизовываться, но мать жила одна, просила вернуться. В деревне он оказался нарасхват, мужиков за войну повыбило, но он и без того гляделся отменно: веселый, с гармошкой, на любой вечеринке незаменим; пел, правда, неважно, зато громко и задорно. Женским вниманием он быстро избаловался, мать беспокоилась и просила поскорее жениться. В то время он впервые заметил, что худые, чернявые бабы наутро стыдятся, прячут глаза, горько укоряют, так, словно не они его, а он их тащил накануне в постель; сдобные же, пышные благодарно улыбаются, норовят прижаться лишний раз.

Впрочем, все это было так давно, что казалось Старику кадрами старых картин про кубанских казаков или про Ивана Бровкина. Четвертую жену, Полину, он похоронил шесть лет назад и уже привык жить один.

Каждый год в конце апреля Старик раскладывал на подоконнике, на мокрых газетах, тыквенные семечки, а когда они, набухнув, лопались и проклевывался зеленый росток, помещал их в пластмассовые прозрачные стаканчики с землей, а в июне высаживал в грунт.

Старик жил на третьем этаже двенадцатиэтажного дома, на краю города. Для того чтобы дойти до огорода, или, как говорил Старик, до участка, нужно было миновать сквер, по крутой, извилистой тропинке в овраг, подняться на другой его край, к опушке небольшого леса, потом пройти вдоль, до шаткого железного мостика, с пола которого хозяйственные дачники постоянно похищали доски. С этого расстояния уже можно было разглядеть дощатую, провисшую в петлях дверь, которую Старик всякий раз тщательно запирал на внушительный, «амбарный», замок. Замок, впрочем, решающей роли не играл, потому что на участок без особого труда можно было проникнуть через невысокий, провисший в нескольких местах забор.

С каждым годом участок казался все дальше от дома, оттого что все больше времени требовалось Старику на преодоление пути. На участке приходилось работать: вырывать сорняки, вскапывать закаменевшую землю под деревьями, окучивать тяпкой помидоры, поливать изнывающую под крутым солнцем растительность, и в первую очередь тыквы.

Придя на участок, Старик первым делом ложился отдохнуть на продавленный, занимавший почти все внутреннее пространство домика диван и с полчаса дремал, запрокинув седую голову и распахнув рубашку на узкой, впалой груди. Он понимал, что земледелие надо бросать, но все оттягивал окончательный момент. Он цеплялся за эту последнюю в его жизни работу, чувствуя неотменимый предел. Старик многое знал о том, что там, за рубежом, и почти не боялся, но ему хотелось, чтобы даже такая, без особых радостей, жизнь еще немного продлилась.

У Старика был сын за шестьдесят. Он приезжал раз в месяц, с утра, привозил бутылку водки, которую сам же в процессе пребывания и выпивал; Старик давно не пил, не оттого, что берег здоровье, — просто отвык от зелья, считая его баловством. Вечером, торопясь на автобус, сын каждый раз жаловался, что завтра на работу, что в выходные дни так и не отдохнул. Старик угрюмо молчал, сознавая свою вину, и однажды, не выдержав, сказал:

— Да не приезжай ты уже, сиди дома. Что ты все мучаешься?

Сын обиженно вздохнул и ничего не ответил. Он разжирел, закис на сидячей работе: лысина в испарине, глаза под стеклами очков в коричневой роговой оправе влажные, то ли от пота, то ли от слез. Иногда Старику казалось странным, что у него такой изношенный, изможденный жизнью сын, было неприятно, когда он жаловался на жену и взрослых, грубящих ему детей; жаловался на свои болезни с мудреными, длинными названиями.

Старик никогда никому не жаловался, хотя всю жизнь работал много и тяжело: сварщиком, бетонщиком, бурильщиком; теперь каждую ночь болели руки, ноги, поясница — что только не болело. Жаловаться было бессмысленно, да и некому. Не сыну же.

Лето, оказавшееся последним в его жизни, выдалось изнурительно жарким, Старику трудно было заставлять себя брести по солнцепеку на участок, но он шел; правда, сил хватало полить только тыквы.

Среди разлапистых, мощных листьев уже появлялись первые маленькие тыквочки, но они быстро засыхали и отваливались. Старик сокрушенно качал головой, замечая очередную погибшую жизнь. В конце июля определилось пять тыкв, которые обещали развиться в полноценных, взрослых красавиц. Старик обломал все прочие завязи и освободил выбранные тыквы от листьев.

Лето разыгралось не на шутку, к одиннадцати часам утра жара становилась невыносимой, Старик старался попасть на участок пораньше, но все равно захватывал солнцепек. Спустившись в овраг, он пережидал минут двадцать в тени небольших березок и лишь потом принимался одолевать подъем. Однажды он придремал, ссутулившись на трухлявом бревне, и увидел во сне белобрысую девочку лет двенадцати; волосы ее были заплетены в две тонкие косички — «крысиные хвостики», а лицо — в бледно­коричневых веснушках; одета она была в застиранный белый сарафан с едва заметными, блеклыми цветами.

Катя, по прозвищу Сурепка, жила с матерью, Зинаидой, через дом от Старика, которого в то время звали Костей.

— Тебя же бомбой убило, когда ты за кошкой выскочила, — сказал Старик.

— Ничего меня не убило, — ответила Катя, — ты на мне жениться после войны обещал. Забыл?

Старик действительно забыл, но теперь вспомнил. Это было перед оккупацией, они бегали втроем — Костя, Сурепка и ее младший брат Семка — на колхозное поле, где на сухой, растрескавшейся земле лежало множество тыкв. Они выбирали самую красивую и тащили Катиной маме. Тетя Зина жарила тыкву вкуснейшими толстыми пластинами, Костя, Катя и Семка, обжигаясь, расхватывали их с алюминиевой тарелки.

Однажды Катя заманила Костю за сарай, спустила с плеч лямки сарафана и показала груди. Никакого впечатления на Костю они не произвели, и грудей­то не было — едва обозначенные бугорки с маленькими, бледными сосками. Сурепка придала происшедшему большое значение. испытующе взглянув Косте в глаза, спросила:

— Видел? Теперь тебе нужно обязательно на мне жениться, теперь меня замуж никто не возьмет. Когда война кончится, женишься?

— Конечно, — пообещал Костя. Катя ему нравилась. Почему бы не жениться на ней? Но он посчитал необходимым задать вопрос:

— А тыкву жарить ты умеешь?

— Научусь, — пообещала Катя, — мама сказала, что научит. Я и кашу гречневую научусь в печке, в чугуне томить.

Тыквы радовали Старика, они лежали неподалеку друг от друга, объемистые, светло­зеленые, полосатые, одинаковые, словно сестры. Можно было снимать их и везти домой, но снимать было жаль: сентябрь ожидался жарким и погожим. Старика беспокоило то, что слишком большие тыквы довезти на тележке будет не под силу. Помочь некому — не сына же просить. Старик точно знал, что он скажет в ответ: рынок напротив дома, пойди купи себе кусок тыквы и ешь сколько влезет. Нет, сыну не объяснишь; как был он чужим, так и остался. Порой Старику думалось: да его ли это сын? Но он знал, что его.

Тося работала штукатуром в той же строительной бригаде, что и Костя. первая Костина жена, Шура, осталась в деревне — обещала, что приедет к нему в город, но все не ехала, писала, что жаль бросить хозяйство, что мать старая. Костя чувствовал: это не причина, а сошлась Шура, наверное, с кем­то из деревенских. Так и оказалось.

С Тосей Костя ходил на танцы в парк. Нельзя сказать, чтобы эта девушка сильно ему нравилась, но была Тося задорной, деловитой и, как говорили о ней на комсомольских собраниях, инициативной. Ростом невелика, но здоровье так и перло: плечистая, грудастая, крепкая. Однажды после танцев допоздна засиделись на дальней скамейке позади аттракциона «Комната смеха», фонарей вокруг не было, густые кусты укрывали от чужих глаз. Непонятно почему, но, скорее всего, потому, что Тосе давно этого хотелось, молодые люди на некоторое время сошли с ума, а когда очнулись, было поздно. Через два месяца результат сумасшествия стал очевиден, Тося плакала у Кости в общежитии, жаловалась, что ее исключат из комсомола за моральное разложение. Поженились, родился сын. прожили недолго, лет пять.

Сентябрь ожиданий не обманул, солнце пылало по­летнему, из пяти тыкв выжили две, к концу сентября они выглядели полностью вызревшими, и Старик решил: надо снимать. Критически осмотрел тележку. Тележка была особенной конструкции: заводские колеса он заменил большими, от старой детской коляски, кроме того, приделал на тележку обширный деревянный помост, тыква на нем вполне могла поместиться. Закрепить тыкву можно будет специальными резинками, которые имелись у Старика в достаточном количестве.

Старик знал, что с любой задачей удается справиться лишь в том случае, когда уверен в успехе. А он был уверен.

В домике на участке, в навесном шкафу, Старик нашел две сетки, раньше такие сетки называли авоськами. Но это были необычные авоськи, — большого объема. Пошарив под кроватью, вытянул моток веревки, осмотрел, подергал веревку, проверяя на прочность. Все то, что ему доводилось делать, он тщательно продумывал; продумал и план доставки тыкв, все должно было получиться.

Стебли тыкв пилил ножовкой по металлу, они были крепкими и уже порядком подсохли. Он боялся сломать полотно: запасного не было. Когда толщины оставалось немного, старался водить ножовкой медленнее, успевая вовремя отдернуть полотно, когда тыква, освободившись, всей тяжестью ложилась на землю.

Подкатив тыквы к выходу, Старик некоторое время постоял, любуясь красотой плодов. Ломило поясницу, ныло правое колено, на которое он опирался, когда пилил.

Первый этап — от участка до спуска в овраг — был самым легким, Старик одолел его без труда, высокие колеса значительно облегчали дело, когда приходилось преодолевать небольшие ямы или кочки. Старик вез тележку не спеша, расчетливо сберегая силы. Любую работу он делал неторопливо, солидно, даже когда это не представлялось возможным. Он мог бы много чего посоветовать по этому поводу, только советовать было некому.

Первую трудность вызвал железный мостик. Когда Старик шел на участок за тыквами, на мосту лежали три старые, изъеденные жучком доски.  Когда прибыл груженый — досок уже не было, кому­то по причине запредельной жадности понадобилась эта гниль. Многие люди считают хозяйственность оправданием такого воровства. Старик понимал эту точку зрения, но не одобрял.

Ему пришлось спрятать тележку с тыквой в кустах сирени и вернуться на участок за досками. Доски были почти новые, но Старику их не было жалко.

Спуск в овраг доставил много переживаний: если толкать тачку впереди, она могла увлечь вслед за собой легкого весом Старика; если везти тачку следом, можно запнуться и упасть, тележка с тыквой будет долго кувыркаться, пока не достигнет дна оврага, где разбросан разного рода металлолом, торчат из болотины бревна и доски.

Старик благополучно скатил в овраг первую тыкву, освободил ее от резиновых пут, выгрузил под дерево, в мягкую, подсохшую траву. Он сразу же заторопился наверх, беспокоясь, что вторую тыкву могут похитить хозяйственные дачники. Пот застилал глаза, дыхание прерывалось, сердце яростно колотилось в ребра. Старик присел на вывороченный из земли корень и впервые подумал о том, что дело может оказаться ему не по силам.

Перед тем как захватить деревню, немцы стали ее бомбить. Зачем они это делали — непонятно, Красная армия давно отступила. Жители попрятались от взрывов кто где. Костя с Семкой залезли в сарае под старую кровать, там было темно и нестрашно. Катя собралась было к ним, но увидела в приоткрытую дверь, что перепуганная кошка Анфиска мечется по улице. Выскочив, Катя принялась ее ловить, и очередной бомбой Катю разорвало на части.

Когда бомбежка стихла, тетя Зина собрала то, что можно было, и похоронила на кладбище. Костя нашел лоскуток застиранного сарафана и плакал над ним за сараем. Тетя Зина отняла лоскуток и закопала в Катиной могиле.

Немцы пришли в село и расположились по хатам на постой. Это были чужие люди, и пахли они неприятно, Костя не мог определить, чем в точности. может быть, пережаренной с салом и луком гороховой кашей, гуталином и крепким табаком.

Костина мать простудилась накануне, перебирая прошлогоднюю картошку в погребе, сильно кашляла, поэтому никто из немецких офицеров идти в Костину хату не согласился, к ним определили невзрачного, худого ефрейтора в очках и с маленькими усиками. Ефрейтор, приветливо улыбаясь, спросил на ломаном русском, где Костин отец. Костя, гордясь своей смелостью, сообщил, что его отец и старший брат на фронте, в Красной армии, воюют с фашистами, старший брат — летчик. Насчет летчика он соврал, брат был связистом.

Укоризненно покачав головой, ефрейтор, путаясь в сложных русских падежах, разъяснил, что он не немец, он чех, только поэтому Косте за его слова ничего не будет, но, если он расскажет это кому­нибудь из немцев, ему будет «пух­пух». Чех приставил указательный палец к впалому Костиному животу и еще раз, звонко повторил: «Пух­пух».

На пригорке за сельсоветом немцы поставили объемистую, зеленого цвета бочку для заправки техники. Костю бочка эта заинтересовала, у него сложился план. Гуляя вечером будто бы без дела, он нарезал несколько кругов неподалеку от нее и определил, что охраняет бочку лишь один часовой, причем держится на расстоянии, потому что непрерывно курит. Прожектор светит лишь на то место, куда подъезжает техника, торчащий с торца бочки кран остается в полутьме. Вентиль крана обмотан цепью и заперт на замок. Подойдя поближе, со стороны, противоположной часовому, Костя смог рассмотреть цепь, — железным прутом можно будет разогнуть одно из звеньев и освободить вентиль.

Следующая ночь выдалась безлунной и холодной, сентябрь почти закончился, каждый день с утра шел мелкий, холодный дождь, с наступлением темноты примораживало. Костю била мелкая, нервная дрожь. Дождавшись, пока охранник уйдет греться, Костя пробрался к бочке и освободил кран от цепи, надел на сосок заранее припасенный шланг, закрепил его проволокой, после этого полностью открыл кран. Шланг был нужен для того, чтобы струя не шумела в ночной тишине, падая на землю. Топливо стало неслышно стекать в липкую, водянистую грязь и небольшим ручейком устремляться вниз, к оврагу.

Костю беспокоило то, что топливо не успеет полностью вытечь до утра, но оно успело. Утром Костя, придя к сельсовету, откуда их возили на бортовой машине в поле, рыть окопы, увидел, как немецкий офицер бегает вокруг бочки и громко ругается на своем языке. Костя пожалел, что не решился поджечь вытекшее топливо.

Старик спустил на тележке в овраг вторую тыкву и был горд этой победой, однако, посмотрев вверх, на край оврага, куда ему предстояло поднять обе тыквы, понял, что сделать этого не сможет. Он не поднимет туда даже пустую тачку.

Но Старик предусмотрел такой вариант, он затолкал тыкву в большую сетку­авоську, привязал к ней длинную веревку, после чего медленно, почти на четвереньках стал выбираться из оврага, располагая веревку по земле меж мелких деревьев и кустов. Оказавшись наверху, он взял веревку на плечо и стал тянуть тыкву, словно бурлак. Когда веревка выбрала слабину, он почувствовал, как тыква стронулась и медленно двинулась вверх, задерживаясь временами на переплетениях корней деревьев. Старик продвигался вперед, удовлетворенно сопя и вытирая пот, уверенный в том, что победил крутой склон оврага.

Подъем тыквы был почти завершен, когда Старик почувствовал рывок, освобождение от груза и понял, что порвалась веревка или, скорее всего, прорвался низ сетки. Резко оглянувшись, он увидел, как тыква быстро катится вниз. Старик надеялся, что она минует толстые деревья, оказавшись на дне оврага, запутается в густой траве и камыше и уцелеет. Но, набрав скорость, тыква налетела на крепкий дубок и раскололась на несколько частей, из нее вылетела мотня с семечками и повисла на кусте шиповника, а разбитые части беспорядочно скатились в овраг, увязнув там в грязном русле пересыхающего ручья.

У Старика заныло сердце, отдавшись болью в спину, в левую лопатку. он присел на землю, опустив голову, ощутив, как больно было тыкве при ударе о дуб. Можно было спуститься в овраг, собрать остатки тыквы и отмыть их дома, в ванне, но Старик не стал этого делать.

Со второй тыквой все прошло гладко. подтянув к краю оврага, Старик закатил ее на помост тележки, упираясь руками и животом. Тыква доверчиво прижималась крутым боком к животу Старика и казалась ему живым существом. Он надежно оплел ее резиновыми бинтами, прикрепив к стойкам и деревянному помосту.

Оставался прямой путь через сквер к двенадцатиэтажке, по ровному асфальту, но сил на этот рывок у Старика не осталось. Он закатил тележку глубоко в кусты, положил ее боком и закидал ветками, решив прийти завтра утром.

Но следующим утром прийти не удалось. Старика всю ночь ломало и душило, сердце то останавливалось, то колотилось так, словно собиралось выпрыгнуть через горло. Он уже собрался вызвать «скорую», но, оглядев себя, понял, что, так и не переодевшись, лежит на кровати в тех самых грязных брюках, в которых вез вчера тыквы. Он решил перетерпеть и перетерпел боль.

Он отправился утром, через день, но дойти до схрона не успел, навстречу попались два молодых человека, лет шестнадцати, которые, весело переговариваясь, тянули его тележку с тыквой. Старик хотел возмутиться, потребовать, чтобы они вернули чужое, но передумал, рассудив: «Зачем она мне, эта тыква? Пусть молодые съедят, у меня все равно больше половины пропадет».

Один из юношей, остановившись, спросил Старика:

— Дед, скажи, тыква месяц пролежит, не сгниет?

— Да она и до декабря пролежит, на Новый год съедите.

— А ее что, есть можно? Я думал, только семечки.

— Еще как можно, — заверил Старик, — но зачем она вам, если вы ее есть не будете?

— В конце октября хэллоуин, — объяснил юноша, — мы ее выпотрошим, прорежем глаза, рот, вовнутрь вставим свечу, будем девчонок ночью пугать.

Старик не знал, что такое хэллоуин и почему ради него нужно уродовать красавицу тыкву, но на всякий случай кивнул, словно удовлетворившись этими объяснениями. Он проводил тележку взглядом до тех пор, пока юноши в далекой перспективе улицы не свернули влево.

В конце января со Стариком случился инсульт, онемела вся правая сторона. Сын нанял чернявую, худую сиделку, которая со Стариком почти не разговаривала, только все время что­то сосредоточенно вязала. Покормит или подставит судно — и опять вяжет. Приходил доктор, парень лет тридцати с интеллигентным, но раскормленным лицом. Старик сначала не решался, но потом спросил у него:

— Вы не знаете, что такое хэллоуин?

— Праздник такой американский, — не поднимая головы, ответил врач — он заполнял рецепт. — Почему вас это интересует?

— А в Германии есть такой праздник?

— Кажется, есть. Да, точно есть, по телевизору как­то показывали, они там с тыквами ночью бегали.

— Я так и думал, — сказал Старик.