Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Паламарчук

Алексей Николаевич Григоренко родился в 1955 году в Горьком, в семье инженеров-автомобилестроителей. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Работал дворником, сторожем, грузчиком, в редакции альманаха «Памятники Отечества», редактором отдела литературы журнала «Советский воин», редактором исторической московской редакции издательства «Столица». Публиковаться начал в 1988 году. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Советский воин», «Москва» и др. Автор четырех книг прозы.
Член Союза писателей России. Живет в Москве.

...Хохляцкая настойчивость при русском рвении превозмогает все...

Из романа Петра Паламарчука «Нет. Да»

 

Исток

Паламарчук — как культурологическое и историософское явление конца ХХ века — требует нескольких пояснительных слов. Я имею в виду не осмысление излюбленных его парадигм о Москве — Третьем Риме, или о Москве как прообразе Небесного Иерусалима, или о роли России в происхождении антихриста. Моя задача гораздо скромнее: обозначить тот корень, те начала, из которых развилось, расцвело и принесло плоды обильные его творчество и наследие, пока еще освоенные не в полной мере даже нами, людьми, которые знали и любили его, не говоря о племени младом и незнакомом.

Малороссийская закваска, происхождение из двух ветвей украинского поспольства — духовного и воинского — вот, как мне кажется, ключ к пониманию Паламарчука. Девичья фамилия его матери — Кошевая (кошевой атаман — средняя войсковая старшинская должность). «Паламарчук» же — модифицированное от «паламарь», «пономарь», то есть чтец — низшая из степеней духовного звания. Войсковой корень дал Петру ту настойчивость в достижении целей, как литературных, так и окололитературных, которая не могла не поражать всех, кто так или иначе соприкасался с писателем. Отсюда же его невероятная работоспособность, плодом коей стали десятки книг, сочиненных им будто бы между делом. Казалось бы, когда ему все это писать? (И не только писать, но и систематизировать­составлять: чего стоит только бессмертная энциклопедия «Сорок сороков» о четырех объемных томах, посвященная рождению, развитию и уничтожению бесчисленных московских церквей.) Когда ему все это было писать, если на протяжении 25 лет не было в Москве и в России конференции, съезда, собрания, толковища, где не присутствовал бы Паламарчук, и не было ни единого, где бы он не выступал — с обстоятельными и порой длительными докладами, обильно снабженными научными ссылками, с уникальной справочной информацией, которая, кажется, доступна была только ему. Когда в начале 90х годов приоткрылся «железный занавес», к помехам творчеству добавились еще и бесчисленные заграничные путешествия, налаживание связей с русскими диаспорами на всех континентах, розыск уникальных книг зарубежья, издательская и просветительская деятельность — все это ну никак не способствовало спокойной писательской работе. Обычного совписа. Но — не Паламарчука. Иногда казалось, что чем больше было преград и забот, тем плодотворнее была ежедневная его жизнь. Упорство, неотступность, малороссийская завзятость, пренебрежение трудностями, невероятная моральная, психологическая и физическая выносливость — вот что он получил в генах со стороны Кошевых. Ну и знаменитый дед его, маршал Петр Кошевой, дважды герой Советского Союза, первый командующий Западной группой советских войск в Германии, сподвижник Никиты Хрущева, — как его обойти? Много ли маршалов было в былом СССР? Именем славного деда наречены пароход, танковое училище в Омске, улица в Волгодонске... Петр отдал дань памяти деду уже в середине 90х годов: посетил местечко Александрию и Елисаветград–Кировоград, откуда родом был маршал, и сказал с церковного амвона по благословению тамошнего архиерея проповедь. И конечно же о нем написал. Кажется, только академику С.Аверинцеву еще позволялось произносить проповеди в храме, да и то в кочетковском, ради известного эксперимента. Заканчивая с воинской темой, надо упомянуть и об отце Петра, Георгии Михайловиче Паламарчуке, который хотя и был, как я уже говорил, духовного происхождения, но и его коснулась общая судьба наших отцов — Отечественная война, из которой он вышел такожде Героем Советского Союза, знаменитым воителемкатерником Северного морфлота, о чем повествует мемориальная доска на доме, где жил наш Петр; а в городе Северодвинске еще с 1949 года в виде памятника установлен тот самый катер, на котором старший Паламарчук совершал свои беспримерные военные подвиги.

Духовносословная составляющая не менее важна в нашем друге­писателе, нежели войсковая. Тем, кто читал романы и повести Петра, ведом его изысканно­ломаный, искусственно архаизированный, богатый язык, коему более подходит именование наречия или даже речения. В его первой книге «Един Державин», вышедшей в комсомольском издательстве «Молодая гвардия» в 1986 году, то есть в самые дремучие застойные годы, когда его заставили сфотографироваться «без бороды», которую он носил всю свою жизнь, не смогли перешибить и вытравить его «шишковского» письма, что само по себе в контексте поры было уже уникально. За «фотографию» он потом шутя извинялся: завредакциейде «не любил бородатых», а книга осталась — одной из самых значительных, лучших. Оценена она была и тогдашней официальной литературной общественностью, получив премию «За лучший литературный дебют». Остается только пожалеть, что с тех пор она ни разу не переиздавалась. (Отмечу о переизданиях: «Сорок сороков» выдержало четыре издания, и эта цифра не окончательная.) В «серединных» романах язык его несколько упростился, но к концу земной жизни опять «загустел». Природа его художественного языка целиком принадлежит генетически духовному сословию малороссийских «пономарей»бурсаков — с этой бьющей в глаза киевской «филозофией», с гротескным отношением к жизни, с этим невероятным бурлеском, веселостью, химерностью, парадоксальностью, искрометным «гуморе», смелостью не по разуму в хулиганстве, в винопитии, но и в твердом — когда понадобится — стоянии за веру. В этом весь Паламарчук. Не знаю, осознавал ли он свою духовную преемственность с сонмом малороссийских архиереев, призванных некогда Петром I «просвещать» и модернизировать Русскую церковь, которая через полвека после блистательного Святейшего патриарха Никона впала в некий духовный анабиоз.

Скажу об этом немного подробнее.

Четверть века тому, когда на Западной Украине начался погром Православия, отбирались не отдельные храмы, но целые епархии проваливались в вероотступничество, ведомые самостийными лжепатриархами с истеричными лозунгами о «независимости от Москвы». Мне пришлось писать статью «Украинские религиозные нестроения», в которой сама статистика о церковном присутствии малороссов в недрах РПЦ вопияла к небесам совсем о другом: в XVII–XVIII веках большинство архиереев были выходцами из ЮгоВосточной Руси. Начиная со святого митрополита Московского Петра в XIV веке, урожденного галичанина, трудами и произволением которого перенесена была столица Руси из Владимира в Моск­ву, и заканчивая прославленными деятелями и писателями свт. Димитрием Ростовским, свт. Иоанном Тобольским и прочими, не столь ведомыми сегодня. Присовокупив к славному списку и не бесспорного петровского «князя Церкви» Феофана Прокоповича, получим совершенно другую картину, которая позволяет говорить о полной зависимости русской церковной иерархии и низшего духовенства от мощного культурного и религиозного влияния лучших из сынов Малороссии, то бишь нынешней Украины. Причинами тотальной экспансии малороссийских церковников были геополитические особенности всего строя тамошней общественной жизни. Иезуиты, вольготно действующие на просторах Речи Посполитой, испокон веку находили путь к душам людей через знание, во главу угла ставя довольно глубокое и обширное латинское образование. Но получить его мог не каждый жаждущий. Условие было просто и единовременно сложно: требовалось принять католичество. В этом смысле весьма примечателен путь к вершинам «потаенного знания» Феофана Прокоповича: сей влиятельный иерарх эпохи петровских преобразований в юные годы последовательно принимал по мере надобности и католичество, и протестантизм, и снова­таки православие — то, чего требовал данный момент, — и нисколько не переживал о своем вопиющем «отступничестве». Кажется, он и слова­то такого не ведал. Обширные богословские, публицистические и государственные труды, оставшиеся от него, насквозь пропитаны духом протестантизма, и, по мнению знатоков, современников и единокровных ему иерархов, он и помер тайным учеником Лютера — Кальвина. Административный же прессинг преосвященного Прокоповича был таковым, что впору великороссам было вопиять о новом иге, подобном татарскому.

Но — «не было почти рода писательства, к которому не был бы причастен Феофан. Богослов, проповедник, канонист, юрист, историк, поэт совмещались в нем с разною степенью дарования, но, во всяком случае, в необыкновенном сочетании. Таких разносторонних и плодовитых талантов мало можно встретить среди наших деятелей XVIII века. Взятая в целом, личность Феофана Прокоповича всегда останется одной из центральных фигур русской истории XVIII столетия» — возьмем на заметку это авторитетное мнение «Православной энциклопедии». Но что в этом определении — не о Паламарчуке?..

Чтобы завершить свой экскурс в историю, прикровенно связанную с нашим героемписателем, не обойтись без пространного пересказа из значительного труда Константина Васильевича Харламповича (1870–1932) «Малороссийское влияние на великорусскую церковную жизнь». Он отмечает, что время с 1700 года до вступления на престол Екатерины II было периодом наивысшего развития малороссийского церковного влияния в Великороссии. «И политические виды, и церковные планы, и личные симпатии ряда государей, начиная с Петра I и кончая Елизаветой Петровной, дали преобладание» в Русской церкви малороссам. Они заняли большинство архиерейских кафедр. К.В. Харлампович привел перечень архиереев­малороссов и их помощников по управлению епархиями. Список поразительный. Помимо архиерейских кафедр, ими были заняты настоятельские места в крупнейших монастырях. В тексте монографии даны списки монастырских настоятелей и монахов­западнорусов по епархиям. Естественно, они же получили первенствующее положение в 1721 году в Св. Синоде. Малороссы были в большинстве своем духовниками государей. Например, духовником Петра III, когда он был великим князем, значился Симон Тодорский. Церковные малороссы руководили религиозным обучением светского и военного юношества, «направляли совесть» солдат и моряков в качестве военного и морского духовенства. Представляли русскую церковь за границей в качестве посольских священников и иеромонахов. Ведали организацией миссионерского дела как в пределах Российской империи, так и вне ее (в Китае). Почти исключительно являлись экзаменаторами «ставленников», должности которых были впервые учреждены в рассматриваемый период. В их руки было передано почти все «духовно­школьное дело». По мнению К.В. Харламповича, им была поручена «не удавшаяся Лихудам и педагогам­великороссам Московская академия, а потом они оказались руководителями духовных семинарий, открытых архиереямималороссами».

Подобные суждения встречаются в исследованиях современных украинских историков. Киев и Левобережье сыграли важную роль в распространении в России системы богословского просвещения, ориентированного на западные образцы. В частности, в Киевской академии получили образование 21 из 23 ректоров Московской академии, 95 из 125 ее профессоров, очень много учителей духовных семинарий России — от Вологды до Тобольска. Но отток образованных людей оказал в конце концов негативное влияние на уровень культурного развития самой Украины.

Для человека, читавшего обширные числом и количеством романы и публицистику Паламарчука, понятно, по каким причинам я столь подробно останавливаюсь на церковной теме XVIII столетия: без и вне ее нет ни его литературного наследия, ни самого писателя и исследователя многоразличной жизни Московского государства. В самом деле — какую книгу Петра ни раскроешь, всюду он, его излюбленный XVIII век: Ваньки Каины, Тайная канцелярия, первые российские сочинители — Кантемир, Новиков да Татищев, дворцовые перевороты, начальные масонские ложи, Гаврила Державин... «Лирический герой» (скажем постарому) паламарчуковых романов — он сам, раздвоившийся, растроившийся и расчетверившийся, но полюбому — «знаток», книгочей, архивист, тщательный сбиратель и коллекционер тысяч забытых историй, анекдотов, курьезов и происшествий, московский чудак­многознайка, прилагающий к любому углу, повороту, дому, историческому персонажу или событию обширную архивную справку, легенду, байку, скабрезность, ухмылку, бурлескное выворачивание смыслов­подтекстов... Все это, несомненно, малороссийская бурсацкая киевская закваска, дух КиевоМогилянской академии, вертепный театр ростовского святителя Димитрия Туптало, печать былой принадлежности предков Петра к малороссийским пономарям­паламарям.

Будем считать совпадением, что параллельно паламарчуковскому литературному деланию на Украине в 80х годах прошлого века зародилась и обильно расцвела так называемая «химерная проза» (Валерий Шевчук, Владимир Дрозд и другие), составляющие элементы которой такожде происходили из бурлескного театра и смеховой культуры бурсацкого Киева XVII–XVIII столетий. Этот яркий литературный эксперимент, к сожалению, быстро миновал и был практически не замечен читателем. Но сосуществование подобного художественного мира различных писателей триединой Руси все­таки симптоматично.

К концу 80х годов Паламарчук без устали возделывал историческую московскую ниву, да и дел там вполне было невпроворот. Но кровь кошевых атаманов привела его не только в недальнее путешествие на правый берег Днепра, в Александрию и Елисаветград–Кировоград, но и далее, в вековую глубь, к эпохе польско­козацких войн XVII столетия, результатом чего была замечательная повесть «Козацкие могилы» — о поражении Хмельницкого под городком Берестечко (1990). В этом же едином историософском контексте написана и «Векопись Софийского собора Кременца­наСлаве» (1992). Да и как было пройти пытливому сочинителю мимо головокружительной западнорусской истории?..

 

Течение

Наша встреча с Петром состоялась зимой 1986 года. После четырехлетних бездомных мытарств по окончании Литературного института я наконец­то угнездился с юной женой и маленьким сыном в дворницкой коммуналке в бывшем до 1928 года публичном доме на Трубной улице. Обретя наконец­то пристанище, переведя дух и не веря своему счастью, мы с квартировавшими на Сретенке друзьямиписателями, такими же дворниками, как и я, решили, по старому институтскому обыкновению, завести в наших стенах некое литературное толковище. По субботам в одну из наших комнатушек набивалось довольно волосатого и бородатого народу — читали непечатаемые романы, стихи, публицистику, распугивая коммунальных соседей­татар. Из примечательного — доклад Алексея Казакова «Новый Иерусалим» и роман Владимира Шикина «Записки инвалида», произведший настоящий фурор и соборне присужденный к уничтожению с поразительной формулировкой: так талантливо, что надобно сжечь... (В скобках замечу, что действительно все обширное наследие «русского Кафки» Владимира Шикина было им уничтожено. Он круто преломил свою жизнь, принял священный сан, скрылся в дебрях Нижегородской губернии, став впоследствии уникальным священникомдуховником. Умер он средовеком, в сане иеромонаха. Его могила у алтаря главного собора в Дивеевском монастыре почитается церковным народом до чрезвычайности.) Постоянными членами наших собраний были замечательные поэты и мыслители Валерий Шленов и рано умерший Саша Сопровский, Михаил Попов, Владимир Карпец и другие. Както раз к нам попал и прибывший ко мне на постой с аспирантско­библиотечной нуждой прекрасный украинский писатель новой генерации Владимир Диброва, последние 20 лет преподающий в Гарварде. Словом, каждое лыко ложилось в строку... Поразительно, но при таком обильном талантами молодом пишущем народе ни у кого не было не то что книжек, но даже и публикаций. Единственным исключением был Петр Паламарчук, у коего только что вышел отдельным изданием «Един Державин», который и был немедленно прочитан и обговорен. За окном пузырилась перестройка, по всей Трубной вилась бесконечная очередь в винный, в соседней комнате завывал мулла­муэдзин, призванный аки противовес нашими татарами супротив наших третьеримских героев... И впереди нас, кажется, ожидала вся жизнь...

Петра привел к нам пустоцвет Геннадий Ситенко, выпускник журфака МГУ, «беременный» тысячами умопомрачительных литературных идей, но так ничего и не написавший. (Его фамильное прозвище тотчас же было перелицовано Петром в «Диссиденко».) Кажется, именно после этого первого своего появления на Трубной, когда литературный народ после посиделок разошелся, Петр вызвался сопроводить меня на недалекую Лубянскую площадь, где меня ждал еще вечерний урок — уборка заплеванного и заваленного окурками прошедшей за день орды подземного перехода, ведущего от Никольской улицы к монстру «Детского мира». Он ретиво взялся мне помогать мести сор, заправски орудуя метлой и не прекращая какогото разговора. Так началась наша дружба. Через несколько лет, когда меня временно приняли на место плодоносящей девочки в альманах «Памятники Отечества», он стал и автором альманаха. К слову, первую отечественную публикацию Александра Сопровского, дотоле печатавшегося только в зарубежных «Континенте» и «Вестнике РХД», тоже осуществить посчастливилось мне на страницах «Памятников Отечества».

В ту пору Петр активно сотрудничал с редакцией еженедельника «Литературная Россия», располагавшегося в конструктивистском здании «Литгазеты» на Цветном бульваре, и практически ежедневно навещал нас на Трубной. Помимо чисто литературных тем, многие разговоры наши касались и общерусской истории (назовем так искусственно разделенный наречиями и некоторыми национальными особенностями единый в прошлом народ). В ту пору я писал исторический роман о казацком восстании Северина­Павла Наливайко, которое промыслительно пришлось на время жизни и деятельности недостойных епископов­перевертней, ради собственной сиюминутной корысти ввергших на 400 лет в церковную униатскую смуту украинский православный народ. Разумеется, все эти давние дела мы живо обсуждали с Петром. И казалось, «ничто не предвещало беды», как на мутных сорных волнах «перестройки и ускорения» восстали из пепла призраки прошлого: сперва смиренно и слезно стояли на Арбате перед праздным народом прибывшие из Львова «подпольные верующие», окруженные демократическими журналистами и вещавшие на огоньковских страницах одиозного певца ленинизма В.Коротича («Вы нам — Чернобыль, мы вам — Коротича» — такая присказка бытовала в те дни) о том, что они живы после «сталинского погрома 1946 года» и «пронесли идеалы» по сю пору, затем волки сбросили овечьи шкуры и показали, кто настоящий хозяин в западных областях Украины. Во мгновение ока свинцовокаменные украинские коммуноиды — мэры, пэры и ватажки обкомов — вдруг оказались затаившимися на 40 лет бандеровцами и тайными униатами, которые по ночам под подушкой рыдали о Риме и понтифике Иоанне Павле II, молились в каменных погребах и лесных схронах Галичины и Волыни по довоенным служебникам, — и чуть ослабла цековская «хватка Москвы», они тотчас дали отмашку отбивать силой храмы у РПЦ. Не отстали от партократов и западноукраинские служители алтаря, по преимуществу получившие образование в ленинградских духовных школах, — не все, слава богу, но довольно большое количество этих гореотцов, забыв науку про каноны, про неправды и про набившую оскомину тысячелетнюю еретичность римского исповедания христианства, приняли тогда сторону властей предержащих. Впрочем, и при Советах они были верными служаками государства и своего предстоятеля Филарета, запятнавшего свой митрополичий клобук всеми мыслимыми преступлениями.

Восставшие из небытия униаты и первая кровь, пролитая в западных областях Украины, застали нас в недоумении и врасплох. Не оставляло ощущение, что видишь дурной сон, но не можешь проснуться. Далее — пишу о себе — я уповал на то, что церковные структуры РПЦ, имеющие издательский отдел, учебные заведения и специалистоврелигиоведов, вот­вот дадут квалифицированную и исчерпывающую оценку не только происходящему, но и самому понятию «Брестская уния 1595 года» — ведь в богословском и историческом смыслах даже для меня, неспециалиста по сути, было все более чем очевидно. Но Церковь — молчала... Долгие годы я пытался найти ответ на вопрос «почему?» Сегодня, через четверть века, истекшую с той поры, есть несколько ответов, но в данном контексте они будут слишком пространны и неуместны, поэтому вернемся в конец 80х годов. В какой­то момент мне стало понятно, что никакого ответа не будет, а действия руководства Киевской митрополии ограничатся лишь переводом заслуженного и почтенного Никодима, митрополита Львовского и Дрогобычского, из полыхающей мятежом епархии на заслуженный отдых в тихий Харьков, на восток Украины. К сожалению, все так и произошло. Но затянувшееся молчание Церкви неким таинственным образом указало и на прикровенное действие: ты, именно ты и должен дать ответ, если для тебя все понятно и внятно... Пришлось мне на время, — оказалось, что навсегда, — отложить свой незавершенный роман и сосредоточиться на исторических материалах, связанных с Брестской унией и всем, чем она «прославилась» за 400 лет на украинской земле. Стоило только тронуть этот массив, как я был практически погребен под лавиной документов, судовых актов, поветовых справ и разборов, исполненных вековой неправды, которую Брестская уния принесла украинскому народу. Какой там роман!.. Та история, которой, как мне казалось, я занимался, оказалась сущей иллюзией, — в этом была повинна и советская историческая школа, наследие которой мне, как и Петру, пришлось мучительно преодолевать. Собственно, общий посыл его повестей и романов был именно таковым.

На Украине тем временем началась настоящая религиозная война, по ожесточению мало чем уступавшая тем событиям, о которых приходилось мне читать в архивах. Только вот иерархи нашей Церкви вели себя по старой советской привычке и выучке: они ничего не замечали и не предпринимали, уповая на то, что все само собой рассосется. Как выяснилось гораздо спустя, в таком бездействии (в данном случае митрополита Филарета Денисенко, тогдашнего возглавителя Киевской митрополии) был свой далеко простирающийся умысел, но об этом до известной поры ничего не было ведомо.

Отсекая тонны информации, накопившейся за 400 лет, оставляя только самое вопиющее и самое существенное, довольно быстро я написал некий текст, где просто и без затей, на основании одних только фактов была показана суть Брестской унии и ее дальнейшее историческое воплощение. Надо было теперь это как­то издать. Я поехал в Киев, на прием к митрополиту Филарету. Тот что­то туманно мне обещал, по сути ничего не обещая, с его клевретами заключили какой­то письменный договор, ни к чему митрополию, как выяснилось, не обязывающий. Когда же зашла речь о финансировании издания, митрополит заявил, что денег у митрополии нет, но обещал, что, когда я найду деньги на издание, издам и привезу тираж в Киев, они его у издателя выкупят. На этом вроде бы и порешили. Но визит на Пушкинскую был для меня вовсе не бесполезным: в одном из кабинетов митрополии епархиальный чиновник показал мне ряды шкафов, сверху донизу забитых письмами, рапортами и просьбами о помощи из громимых западноукраинских епархий: настоятели и прихожане в надежде спасти святыни, храмы, вероисповедание и самое жизнь обращались к главе митрополии, но здесь, на Пушкинской, все это просто складировалось в макулатурные кипы. Кажется, без всякого даже разбора. Да и чем могла им на местах помочь митрополия? Разве «спасение утопающего не дело рук самого утопающего»?.. Дабы закончить эту историю, конспективно отмечу, что все, о чем мы вроде бы договаривались, оказалось форменной пустотой и обманом. Через знакомых я нашел издателей не ближе, чем в Новосибирске. Сибиряки тоже не поленились слетать в Киев и получить у Филарета обещания забрать напечатанное. Но когда брошюра «Уния в истории УкраиныРуси» была отпечатана тиражом 20 000 экземпляров и пришла пора переправлять его в Киев, Филарет отказался от всех письменных и устных договоренностей, заявив дословно: «Унии у нас нет. Эта книжка нам не нужна». У издателей, кажется, случилась форменная прострация. Так как люди они были нецерковные, первое общение с живым белым клобуком, с маститым белобородым старцем­митрополитом похоже было на некое общение с небожителем, со святым, сошедшим с древней иконы (когда они приезжали за подтверждением серьезности намерений), тем сокрушительнее был крах этих райских иллюзий. Не говорю о себе, кроме того, что таким образом я дождался «ответа от Церкви», которого чаял...

Но все­таки во всем был Промысел Божий. До выхода «Унии» в Новосибирске Петр известил меня о том, что наш общий друг Георгий Шевкунов, в ту пору работник Издательского отдела Московской патриархии, а ныне о. Тихон — славный писатель, архимандрит, настоятель Сретенского монастыря, собирает в некотором смысле ответственный и понимающий дело народ, дабы отправиться поддерживать гонимых на Западной Украине. Трудами Георгия была задумана и осуществлена религиозная конференция в Почаевской лавре. Она оказалась даже международной, ибо среди ее участников были американский старецепископ Василий Родзянко и настоятелиархимандриты московских подворий Иерусалимской и Болгарской церквей. Участниками были: юный дьякон Андрей Кураев, только что оставивший пост речеписца Святейшего патриарха Алексия, Павел Флоренский, внук знаменитого деда, мы с Петром, Юрий Лощиц, Геннадий Русский, еще кто­то, чьих имен мне уже не вспомнить. В Почаеве нас поджидала внушительная группа из двух десятков украинских архиереев и нескольких настоятелей­исповедников. Это была моя первая поездка в Почаев. Архивная история кончилась, и началась настоящая жизнь.

Трудно переоценить значение этой давней уже конференции 1991 года как для нас, ее участников, так и для пребывающих в гонениях людей Львовской, Тернопольской и ИваноФранковской областей. Понятно, что, кроме моральной поддержки, мы ничем не могли помочь тамошним православным, но и эта поддержка оказалась очень важна. Не получая никакого ответа из Киева, западноукраинское духовенство и верные впервые ощутили, что они не одни и что в Москве, Софии, НьюЙорке и Иерусалиме знают о них, сострадают им и что­то малое пытаются сделать: написать, сказать, помолиться о них... Мы же увидели истинных исполинов духа, настоящих исповедниковбогатырей: священническая династия Швецов из Галичины, братьясвященники Шувары из ИваноФранковска, о которых униаты говорили: «Батюшки, шо больно дерутся» (да, пудовые кулаки братьев Шуваров многим униатам памятны, наверное, до сих пор), смиреннейший о. Любомир, водворивший престол дома и служащий поправославному, невзирая на улюлюканье и преследование униатов (парализованная теща шипела на него: «Любомир, не будь дураком, переходи в унию!», а малолетний сын рассказывал, как во время общей школьной молитвы, руководимой католической монахиней, он вместо молитвы просто беззвучно раскрывает рот, — разве нам в Москве ведомо было таковое?), иеромонах Феодосий Чинадель, сподвижник Георгия Шевкунова по устройству конференции, — не перечесть всех достойных священников, которые съехались из охваченного религиозной войной региона. Здесь, под покровом Почаевской иконы Божией Матери, на самом западном русском кордоне, вершилось великое дело исповедничества. Незабываемы те дни. Мы с женой часто вспоминаем ту первую для нас поездку в Почаев. К слову, она была единственной женщиной на той конференции, осуществляя многоразличные секретарские и машинописные работы. Я мысленно улыбаюсь, вспоминая, как сонм архиереев чуть ли не выстраивался в очередь для того, чтобы преподать святительское благословение моей благоверной. Но при всей моральной значимости наше тогдашнее почаевское «стояние» зимы 1991 года было каплей в море в сравнении с тем, что предпринимали в отношении Западной Украины папская курия и некие структуры, о принадлежности коих мы до сих пор можем только догадываться. На духовное разделение УкраиныРуси деньги, вероятно, выделялись счетом вагонами: первым делом был купленподкуплен весь тогдашний партийнохозяйственный истеблишмент — от губернаторовмэров до начальников райотделов милиции, бывшие пещерные коммуноиды, спрятав в схроны партбилеты и брежневские ордена за заслуги в 70летней идиотизации Украины, вмиг стали грекокатоликами и махровыми бандеровцами, и это, кажется, было основополагающим: никто уже ни в каком виде не мог противостоять бандитизму, принявшему статус официальной позиции власти; затем угрозами, посулами и подкупом была разложена нестойкая часть клириков — прежде всего пали в унию те, кто принял священнический сан ради «духовных хлебов», как говорилось в XVII веке, — униатские же заправилы обещали более толстый кусок; готовые монашеские орденские структуры были повоенному быстро и четко импортированы и водворены в западноукраинские веси, сразу же были развернуты многочисленные типографии, десятками тысяч листовок, книг, брошюр и журналов наводнившие города и села. Здесь уже было поведано посполитым аборигенам, сбитым с толку и разума, что уния — «вера отцов», насчитывающая без малого 400 лет, что униаты все 400 лет «выборювалы» независимость Украины от кого бы то ни было и добились бы своего, если бы в 1946 году злобный тараканище Сталин не прихлопнул между 23 февраля и 8 марта униатскую «церкву», предварительно победив немцев в Отечественной войне... Что всему этому могла противопоставить РПЦ, только что вышедшая из «египетского рабства» развитого социализма и «научного» коммунизма?.. Нашу — чудом произошедшую — самостийную конференцию, и только?.. Православные Галичины слезно молили о помощи, обращения их рассказывали об убийствах священников, о гибели верующих, о сотнях искалеченных и избитых до полусмерти защитников храмов, но все это грудами оседало на Пушкинской в Киеве. У Филарета ни на что «не было денег»...

Ныне известно, что и некоторые тогдашние исповедники поколебались в душе — слишком силен был князь мира сего, слишком тяжел был крест мученика. Но человек, который получил образование в русских духовных школах, не мог без тяжелых душевных последствий взять и перейти в католичество. Следовало как­то сохранить вид и оболочку православных канонов, дабы успокоить совесть колеблющихся священников, а простой народ — рассудили делатели этого беззакония — и так перебьется, ничего не поймет: «картинка» церковная останется прежней. Из осколков автокефальной украинской церкви (Липковская УАПЦ) и потерявшихся в новых политикоэкономических условиях батюшек был образован так называемый «Киевский патриархат», который — через анафему и ряд преступлений, как канонических, так и уголовных, — возглавил все тот же бессмертный и непотопляемый Филарет. Ныне он — отъявленный патриот Украины, ненавистник Москвы, друг и брат униатам, и, наверное, у него попрежнему «нет денег». С горечью надо сказать, что двое епископов — участников той памятной Почаевской конференции перешли под «омофор» киевского раскольника и расстриги — Почаевский Иаков и Львовский Андрей, вскоре быстро покинувшие земную юдоль. Не устояли и отважные пред униатами, но робкие пред Филаретом братья Швецы, которые до сих пор, кажется, уповают на каноническую легализацию «Киевского патриархата» — в недрах ли Константинопольской церкви или в Украинской православной (МП). Завершая рассказ, кратко упомяну, чем завершилась история с моей злосчастной брошюрой, оказавшейся единственным в то время ответом на католическую экспансию. Тираж, не понадобившийся Киевской митрополии и на Украине, помог реализовать через Славянский фонд письменности и культуры Георгий Шевкунов. Он убедил председателя фонда В.М. Клыкова помочь сибирским издателям с филаретовской закавыкой. Долгие годы книжка продавалась и распространялась в Москве, хотя нужна была прежде всего на Украине. Но у нас все, увы, делается не по разуму. Через пару лет мы с почаевским иеромонахом Феодосием Чинаделем перевели ее на украинский язык и напечатали небольшим тиражом, который волею судеб оказался в Польше, где бесследно пропал. Третье издание — на украинском языке — вышло в Житомире в начале 2000х годов. О нем мне стало известно спустя несколько лет и случайно. Что тут добавишь? По­моему, иллюстрация нашего «противостояния» говорит сама за себя. Но книга живет собственной жизнью и в контексте моего творчества является наиважнейшей.

Несколько фотографий с Почаевской конференции можно увидеть в книге Петра Паламарчука «Московские сказания», вышедшей спустя 11 лет после его смерти. Есть там и фотография Петра с владыкой Василием Родзянко. Этот выдающийся иерарх и проповедник из США хорошо известен в России тщанием о. Тихона Шевкунова, не только снявшего обширный видеоцикл о владыке, но и увлекательно рассказавшего о нем в своей книге «Несвятые святые». На пути в Почаев и из Почаева владыка делил купе с нашим Петром, смиренно и помонашески претерпевая не только его бурные и порой не монашеские словоизвержения, но и богатырский храп спутника, когда тот все­таки уставал повествовать владыке о реалиях недавно прошедшего времени и удалялся в царство Морфея. На фотографии, сделанной уже на московском перроне, видно, как беседа все еще нескончаемо длится. После этой поездки они стали большими друзьями.

Теперь прежде о читателе, а затем и писателе Петре Паламарчуке.

Герой повести Паламарчука «Алфавит и океан» Михаил Ф., вынужденно несколько дней перепрятываясь в коммуналке от судебных исполнителей, решает навести порядок в своей телефонной книжке и заодно — в обширной библиотеке, собранной всеми правдами и неправдами в «годы застоя». Паламарчук, у которого ничто из жизненного опыта втуне не пропадало, развертывает увлекательное и познавательное путешествие в московский книжный мир, ныне уже не существующий: книжникиколлекционеры, мелкие жулики и «жуки», спекулянты, знатоки рукописей и автографов, расхитители библиотечных хранилищ, несуны с ежегодной международной книжной выставки на ВДНХ... (Положа руку на сердце — кто из нас не был таковым?..) Отдельной темой проходит феномен машинописных перепечаток, тайного ксерокопирования и даже фотографирования запретных и недостижимых западных или антисоветских книг с последующей распечаткой снимков... «Надежное до безобразия государственное букинистическое дело подозрительно быстро издохло, — пишет Паламарчук, — но и крепко, казалось, сколоченное сообщество левых ходоков, пасшееся близ него десятилетиями, почти что в одночасье распалось. Навряд ли кто теперь возьмется уже хвалиться в магазинном закутке, что подцепил давеча почти задарма, на какой­то червонец, недостающий том Максимова — раньше хотя залетный неотесанный вьюнош попытался бы по серости уточнить инициалы, а теперь всех их однофамильцев скопом не надобно стало». Вот так ощущал Петр те первые предгрозовые раскаты, за которыми последовало практически полное уничтожение российского литературного и книжного делания. Но об этом чуть позже. В «Алфавите...», как и в мемуарах А.А. Астапова «Воспоминания старого букиниста» конца XIX столетия, щедрой рукой рассыпаны меткие наблюдения, поразительные истории и анекдоты, доточное знание редкостной книги и, главное, невероятная к книге любовь — читателя, а затем и писателя. Поэтому когда на излете советской поры произошли такие тектонические и идеологические сдвиги и смертельная хватка на горле подневольных совписов несколько ослабела, самые предприимчивые из них, почуяв слабину и прореху, выбили в московском Союзе себе идейнохозяйственное право основать собственное издательство, благородной целью которого декларировалось «издание книг московских писателей». Петр неким чудесным образом вытащил счастливый билет: ему удалось стать и издателем тех редкостей, которые он так знал и любил. Сегодня, спустя четверть века, понятно, что предприятие это так бы и осталось одним из бесчисленных памятников мелких авантюр 90х годов, если бы не Паламарчук, по настоянию которого в недрах издательского новообразования была учреждена и особливая «историческая московская редакция». Забегая вперед, скажу, что Петр не преминул пространно описать последующие перипетии «Столицы», выведя его и многих узнаваемых персонажей на страницах одного из своих последних романов — «Четвертый Рим». Там «Столица», естественно, очень прозрачно зашифрована под именем «Третьего Рима». Смешно и вместе с тем грустно читать о тех временах, когда под напором «первичного накопления капитала» были погребены великие начинания.

Скажу несколько общих слов о феномене «Столицы». Построено оно было по классическому советскому образцу — с отделами прозы, поэзии, литературоведения и с необычной, неслыханной прежде нигде «исторической московской редакцией», где трудились всего три человека: мы с Петром да младшая редакторша Кира. Издательство, учрежденное под грохот фанфар и громогласные обещания, получившее обильное финансирование Союза писателей, реально просуществовало около полутора лет, хотя еще года четыре Петру удавалось там числиться и даже получать зарплату. И знаете, почему? Потому что после всех реорганизаций, увольнений и затянувшейся агонии предприятия, сопряженной с бесчисленными судами и разбирательствами, все выходили и выходили издания, подготовленные исключительно нашей редакцией. (В череде других была подготовлена книга епископа Нестора Камчатского «Расстрел Московского Кремля» — издательские, почти детективные перипетии этой 88страничной брошюры, написанной епископом в 1917 году и чудом изданной в Японии в 1918м, изложены Паламарчуком подробно в публикации на страницах журнала «Москва» (1998, № 1), повторенной затем в сборнике «Свиток» («Паломник», 2000). Злая судьба продолжала и в «Столице» преследовать эту книжицу: она была напечатана только лишь в 1995 году, когда от издательства осталось одно воспоминание. Но что поразительно: тщанием Петра на руинах и на угольях издательства книга была не только все­таки издана, но и в выходных данных было сохранено мое имя как редактора, хотя с 1990 года, когда я работал над ней, минула целая эпоха. Это было весьма неожиданно. Да и необязательно, в конце концов, — кто там заглядывает в выходные данные? Я упоминаю об этом как о мелкой, но существенной детали, свидетельствующей о невероятно ответственном отношении Петра не только к делу, но и к любой мелочи, относящейся к оному. Да и к человеку вообще.) Вопреки всем заверениям и планам «печатать московских писателей», как не имеющих собственной трибуны, каждый отдел, кроме нашего, за полтора года подготовил к печати и выпустил всего по одной (!) книжке. Мы же с Петром подготовили и до краха «Столицы» только реально издали около 20 книг, среди которых были «Московский патерик», «Черная книга» Г.Русского, «Русское зарубежье в год 1000летия Крещения Руси» М.Назарова, «Московский некрополь» Артамонова, «Иностранцы о древней Москве» М.Сухмана, «Воссоздание Святой Руси» А.Карташова, «Москва купеческая» П.Бурышкина, «Св. Мученица Российская Великая княгиня Елизавета Феодоровна» Л.Миллер... Общую политику нашей редакции определял, естественно, Петр, у меня была чисто техническая роль редактора, и, насколько чуток был его издательский нюх, свидетельствуют дальнейшие, вне «Столицы» уже, переиздания некоторых из книг. Так, «Черная книга» Геннадия Русского выдержала, кроме первого, «забугорного», четыре отдельных издания, недавно была частично опубликована в альманахе «Литературные знакомства» Лолы Звонаревой, плюс ко всему по ней в позапрошлом году поставлен спектакль театром «Глас». Книга Любови Миллер выдержала около пяти изданий, кроме опятьтаки первого, австралийского (наше было вторым). Попадались мне также другие издания «Московского некрополя» и Бурышкина...

Первым делом мы посетили многолюдное собрание москвоведов, где Петра конечно же хорошо знали — многие из них словом и делом помогали ему на протяжении десятилетий в осуществлении его грандиозного замысла «Сорока сороков». Петр рассказал о нашей редакции и предложил всем, кому есть что сказать, предоставить нам рукописи для издания. Откликнулся Марат Григорьевич Сухман, глубокий знаток исторической Москвы. Он первым делом поинтересовался, не антисемиты ли мы: ну, бывает иногда, знаете ли... Он более всех других консультировал Петра при работе над «Сорока сороками», и Петр очень дорожил его квалифицированными замечаниями. Результатом нашего сотрудничества стала интереснейшая книга «Иностранцы о древней Москве», составленная Сухманом по совершенно не достижимым сегодня источникам. Из среды москвоведов была и Н.Якушева, предоставившая интереснейшие воспоминания «Жили­были москвичи». Планировались к выходу великолепные научные издания: «Москва — Третий Рим» М.П. Кудрявцева (после нашего краха — издательство Московского подворья Псково­Печерского монастыря, затем была переиздана вторично), «Москва патриаршая» протоиерея Льва Лебедева («Вече»), «Храм Христа Спасителя в Москве» М.С. Мостовского («Крайтур»)...

Разбирая архив, я нашел свой отчет по редактируемым книгам, а также список того, что так и не увидело свет. За 1990 год мной было прочитано и отредактировано 430 печатных листов!.. В те времена существовали какие­то нормы редакторской «выработки», но то, что я вижу ныне в извлеченном из бумажных завалов моем официальном отчете за 90й год, просто невероятно. Сегодня я понимаю, что и в издательском деле Петр жил в присущем ему алгоритме, как и в писательском. Будто бы знал и чувствовал, что срок жизни его будет недолгим. На мои стоны и жалобы на чрезмерную загруженность он отвечал: сейчас поработаем, а потом будем гулять... Пророчество осуществилось доточно: наши книги выходили еще несколько лет, а сотрудники (вместе со мной) были выброшены «гулять» на улицу. Для полноты картины продолжу мартиролог наших благих намерений и начинаний: «На реках вавилонских» о. Дмитрия Дудко, «Московский сборник» К.Победоносцева со вступительной статьей Валерия Шленова, «Даниловцы» — мемуары М.Макарова, «Путеводитель по Арбату» О.Шмидт, сборники статей «Москвитянин» и «Московские были». Этим книгам, уже подготовленным, набранным и даже частично оплаченным гонорарами авторам, суждено было выйти позже в других издательствах или вовсе не выйти. В издательском портфеле были и такие редкости, как «Московские скандалы и безобразия», «Происхождение украинского сепаратизма» Н.Ульянова (позже — «Вагриус»), «История Русской Церкви» Тальберга (Сретенский монастырь) и уникальная книга «Россия и Душа Востока» Вальтера Шубарта (позже издана дважды в «Русской идее»)...

В 90м году начались у Петра интенсивные путешествия по миру, участие в нескольких съездах под омофором РПЦЗ русских диаспор во Франции, Бельгии и Аргентине, обильные и плодотворные знакомства с потомками русской знати, дружба с выдающимися зарубежными писателями, публицистами и издателями — вроде Владимира Максимова и Михаила Назарова. Кстати, именно Назаров открыл для Петра личность Вальтера Шубарта и его поразительную книгу «Россия и Душа Востока». Максимов подарил «Столице» нераспроданные номера «Континента». Экспедиция с вывозом журнала из Бельгии красочно описана Петром в романе «Нет. Да». Ктото из знатных дам­эмигранток пожертвовал издательству довольно громоздкое компьютерное оборудование, доставкой которого в Москву также занимался Паламарчук, выкупив целиком купе международного поезда. Но главной добычей и целью многих путешествий на Запад, основным предметом разысканий Петра были «потусторонние» книги. Как ответственный работник московского издательства, Петр прежде всего имел намерение дать этому пласту неведомой русской литературы вторую жизнь, то есть издать все это в России, и достаточными тиражами. Только из Буэнос­Айреса книжный багаж его составил два центнера — на оплату перегруза аргентинские русские, кажется, объявили особый сбор доброхотных пожертвований. А пока суд да дело — писал об обретенных книжных сокровищах статьи, рассказывал о неведомых нам писателях зарубежья на многолюдных собраниях и в узком дружеском кругу. В рассказе «Старый русский Канн» («Московские сказания», 2009), в частности, живописуются его разыскания и находки в подвалах каннского православного собора, куда стекались после смерти сановных читателей книжные собрания первой волны эмигрантов. И не только в этом рассказе. В романе «Нет. Да» книгочей и писатель Рикс настойчиво разыскивает по всему миру мифическую загадочную рукопись генераларазведчика времен Отечественной войны 1812 года фон Пренделя, в которой, по мнению Рикса, заключены последние разгадки сумеречных судеб России. Как читатель, я склоняюсь к тому, что и Прендель, и рукопись его вовсе не придуманы сочинителем, как и не придумано первое в России развернутое и беллетризированное Житие святителя Иоанна Максимовича, отдаленного потомка как святителя Иоанна Тобольского, так и собирателя малороссийских песен, близкого друга Н.В. Гоголя Михаила Максимовича, которому Петр посвятил лучащийся любовью очерк в сборнике «Козацкие могилы». Разыскания Петра (о М.Максимовиче) отнюдь не были умозрительноархивными: он не поленился съездить в Черкасскую область и разыскать холм, на котором некогда располагалась усадьба Максимовича. В «Литературных новостях» (1994. № 1) Петр опубликовал заметку под названием «Отыщется ли рукопись Пренделя?», но теперь уже не задать другу вопрос... Однако, листая объемистый том «Свитка» («Паломник», 2000), в статье «Перед картой России» я наткнулся на видоизмененную временем, но все еще живую мысль первооткрывателяпубликатора: печатать отысканные в Каннах книжные сокровища первой эмиграции на страницах журнала «Москва». Не удержусь от пространной цитаты: «Судьба привела меня дважды посетить его (владыки Варнавы Каннского. — А.Г.) епархию — в 1989 и 1997 годах; за время моего пребывания почитай что почти все книги были просмотрены “de visu” — собственноглазно. И за вычетом того, что погребено временем или скороспело перепечатано уже другими, нашлось такое количество сокровенного, что хватит... Ну, не будем загадывать — пусть это спервоначалу будет хотя бы год.

Выбор делался по трем основным направлениям. Первое — неизвестные художественные произведения, посвященные прошлому, настоящему и будущему России, в особенности “мечты о лучшем”, второе — документы ближайшей политической истории, от подлинников зверств одесской ЧК, преданных гласности белыми в самой Одессе в 1919 году <...> до сибирских позабытых подвижников, а третье — свод редчайших материалов, воспроизведение которых приурочивается к предстоящей в 2000 году на Поместном соборе канонизации Царской семьи». Статья эта увидела свет на страницах «Москвы» за несколько дней до кончины Петра. Мне неизвестно, осуществился ли хотя бы частично тот план, начало которому было положено еще в нашем издательстве.

Остается лишь вздохнуть горестно, что «Столице» суждена была такая короткая жизнь. Сегодня уж поздно махать кулаками и быть крепким задним умом, но мне кажется, если бы тогдашнее руководство московского Союза писателей поставило бы Петра полноценным главным редактором и предоставило свободу действий, переоценить место и роль в русской культуре нашего издательства было бы невозможно. Ведь все аргентинское, все каннское, все парижское было бы опубликовано. В «Столице» мы были накануне осуществления этих грандиозных и величественных планов ВОССОЕДИНЕНИЯ русской культуры. Я уверен, что и коммерчески такое издательство было бы совершенно успешным, ведь несколько лет спустя книги, которые мы успели подготовить до краха, продолжали выходить и некоторые — переиздаваться. А 50тысячные тиражи «Черной книги», «Иностранцев...» и прочих были распроданы без следа, и ныне этих книг не сыскать.

Вот одна из типичных и вместе с тем уникальных издательских историй, немыслимая без участия Паламарчука.

В середине 70х годов неким таинственным «писателем­невидимкой» (или, возможно, его потомками) из СССР на Запад была передана рукопись, в обкорнанном — как выяснилось 15 лет спустя — виде вышедшая в свет под именем «Черная книга» в издательстве «Посев» в 1976 году. Немногочисленные читатели, до которых доходило это издание, ломали голову над вопросами: кто же автор этого анонимного шедевра, сказового, яркого и глубокого, повествующего о перипетиях подсоветской московской жизни 20х годов? жив ли он или сложил свою буйную головушку на островах Соловецких? и как, как его имя?.. Литературные рецензенты русского зарубежья отмечали высокое место «Черной книги» в табели о рангах русской литературы в силу ее уникальных художественных достоинств, отечественные литературоведы по понятным причинам молчали, а «литературоведам в штатском» сказать было нечего. Одно было понятно: писатель такого крупного дарования, живущий (или живший) в России, не мог навсегда остаться безвестным. Хотя,  к слову, имя автора рукописи 20х годов, распространявшейся десятилетиями в машинописных списках и изданной в 90е годы под заглавием «Отец Арсений», все­таки кануло в Лету. Петру конечно же франкфуртское издание «Черной книги» было известно, более того, он настолько почитал таинственного анонима, что не успели просохнуть чернила на учредительных документах «Столицы», как посевская книга была включена в издательский план. Но Петр не был бы гениальным исследователем и публикатором, если бы не предпринял последних усилий по разысканию глубоко законспирированного анонима или, по меньшей мере, следов его жизнедеятельности, оставленных при всей его осторожности. Ну не могли такие исполинские писательские фигуры никому не быть известными!.. Расчет Паламарчука был, как все гениальное, прост. В религиозном крыле московского инакомыслия ввиду скорого появления «Черной книги» на отечественных просторах был о том пущен верный слух: книга выходит, автор — желателен... Зоя Крахмальникова, издатель независимого подпольного альманаха «Надежда», и ее муж, романист Феликс Светов, отбывшие в 80х годах тюремные сроки за нерегламентированную религиозную деятельность, кажется, все­таки знали что­то об авторе, но до поры хранили обетное молчание. Я хорошо помню ту метафизическую событийную паузу дней, предшествовавших появлению на пороге нашей редакционной комнаты Генриха Павловича Гунна, того самого неуловимого анонима. Петр с некоторым волнением говорил мне: «Световы, кажется, договариваются...» Да и сам «писательневидимка» понял, что пора выходить на свет Божий: за книги больше не грозило узилище. Оказалось, что Генрих Павлович весьма был многолик — будучи урожденным Гунькиным, он публиковался в СССР под псевдонимом Г.Гунн (несколько путеводных — по Русскому Северу — книжиц в «желтой» серии издательства «Искусство»), в «Континенте» и зарубежной периодике — под именем Геннадия Русского, несколько рукописей рассказов, не изданных до сих пор и находящихся в его архиве, подписаны Ал. Зимом... В середине 60х годов судьба его была в некоем смысле надломлена: его рукописи были найдены при обыске у Андрея Синявского. Молодого писателя уволили отовсюду, перекрыли публикации в журналах, изгнали из Союза журналистов, где он состоял... Карающая десница пролетарской юстиции уже была занесена над его головой, и наказание за толикое преступление перед советским народом казалось неотвратимым — но что­то в репрессивной машине заклинило: «Времена все же были другими, — написал Геннадий Русский в 1992 году в статье «Исповедь писателяневидимки» (Грани. 1992. № 166). — Волк настолько напился кровью, что уже не хватал всех подряд. Прежде быть бы мне “подельником”, а теперь всего лишь отделался “запретом на профессию”. Но случившееся меня от моих занятий не отвратило. Напротив, укрепило. Со многими из нас происходил в те годы процесс внутреннего выпрямления; от молчаливого презрения мы переходили к молчаливому сопротивлению». Писатель ушел в затвор на подмосковной даче, где глухой зимой 1966/67 года и был создан литературный шедевр, о котором здесь речь. Да, воистину, на Руси писатель должен жить долго... Ситуация с выходом из подполья Геннадия Русского — спустя 25 лет после публикации на Западе — в завершении своем приобрела даже комический оттенок, но с горьким все­таки привкусом. Жена Геннадия Русского, известный искусствовед из Третьяковской галереи Л.И. Иовлева, возвращалась в те дни из зарубежной командировки в одном самолете с Галей Смородиновой, женой Петра, тоже искусствоведом из Исторического музея. Они были, конечно, знакомы, путь был долог, и дамы разговорились. Галя, посвященная в наши разыскания «писателяневидимки», осторожно спросила Лидию Ивановну, не знает ли она — случайно, всякое ведь бывает, — кто автор «Черной книги». Лидии Ивановне уже были ведомы наши розыски через Световых, и конечно же она знала о том, что ее муж принял решение выйти из тени. Но она — все­таки не призналась... И только когда дамы вышли в зал прилета, где их встречали мужья, стоящие бок о бок, Лидия Ивановна сказала: «Это и есть автор “Черной книги”». Самое удивительное, связанное с «Черной книгой», что через несколько дней после смерти Геннадия Русского ранней осенью 2006 года я, будучи в православной книжной лавке, услышал, как в разговоре нескольких покупателей возле кассы проскальзывало что­то вроде знакомого названия. Продавец показал мне книгу, о которой шла речь и которая бойко же разбиралась народом: это была наша старая знакомая — посевская «Черная книга», только что изданная в усеченном же варианте в санкт­петербургском издательстве «Библиополис» — с замечательными иллюстрациями, на хорошей бумаге, карманного формата и в твердом переплете и снова — без имени автора!.. Наверное, где­то поблизости с веселой ухмылкой витала душа нашего незабвенного друга, которому и по смерти удалось­таки остаться анонимом... Книга предварялась таким обращением издателя: «Автор “Черной книги” жил в России, но в силу известных всем обстоятельств при публикации книги в Германии в 1976 году пожелал остаться анонимным. Всех, кому хоть что­то известно о судьбе этого талантливейшего писателя, просим сообщить сведения в редакцию нашего издательства». Эту ошибку мы с вдовой Геннадия Русского Л.И. Иовлевой быстро исправили, еще раз подивившись неисповедимому промыслу Божьему о каждом из нас. «Черная книга» была опять переиздана — и в полном объеме — петербуржцами, затем частично перепечатана в альманахе «Литературные знакомства» в 2012 году и в конце концов даже поставлена на театральных подмостках (Русский духовный театр «Глас»).

Почему я так подробно рассказываю об издательских начинаниях Петра Паламарчука? Потому что есть люди, которые были его коллегами и соработниками по «Сорока сорокам», — они лучше, чем кто­либо, расскажут о перипетиях созидания этого колоссального энциклопедического труда, занявшего 17 лет жизни Петра, который заменил в едином лице целый научноисследовательский институт. Другие — прочтут и проанализируют литературоведчески, эстетически и исторически его многочисленные романы. Третьи — дадут оценку его своеобразному литературоведению и подлинным открытиям, которые совершил Петр в прочтении Гавриила Державина, Николая Гоголя, Константина Батюшкова, Михаила Максимовича. Четвертые — расскажут о его историкоцерковной деятельности, а кто­то — уж совсем специальный — о его работе в международной юриспруденции. Не забудем в этой связи, что Петр окончил МГИМО, а затем работал в Институте государства и права Академии наук. Защитил кандидатскую диссертацию по теме исторических прав России на Арктику (1982) и был автором такой специальной работы, как «Ядерный экспорт: международноправовое урегулирование». Остается только поражаться тому, что спустя 17 лет после его смерти и спустя более 30 лет со времени написания этих трудов они актуальны сегодня, как никогда. Другие же его сотаинники расскажут о совместных путешествиях с ним по всем континентам, о скорби значительной части белой эмиграции в связи с его преждевременной смертью... И только мне, его «единственному подчиненному», как он шутя говорил, суждено рассказать здесь о подзабытой ныне его издательской и публикаторской деятельности.

Эти насыщенные работой, событиями и встречами с замечательными людьми полтора года в «Столице» кардинально повлияли на мою жизнь. Некоторые авторы, чьи рукописи я редактировал, на десятилетия стали моими близкими и родными людьми. Это, конечно, в первую очередь касается Геннадия Русского, безмерно чтимого мною, открывшего мне, как и многим своим читателям, Русский Север, Валаамские и Соловецкие острова, Каргополь, к которым так было привязано его сердце. Мы вместе много путешествовали как по Северу, так и по Западной Украине, стране, совершенно ему неизвестной. Я счастлив, что и после его смерти дружба наша продолжается в несколько преображенном виде, но с прежней глубиной — уже с его вдовой Лидией Ивановной Иовлевой. Другим моим старшим другом стал знаменитый церковный писатель, курский протоиерей Лев Лебедев, «золотое перо Московской патриархии», как называли его в 80х годах. За несколько лет до того, как он стал автором (несостоявшимся, правда) «Столицы», я прочел его публикацию в «Богословских трудах» о патриархе Никоне. Исполинская личность великого патриарха в изложении о. Льва настолько меня потрясла, что родившемуся вскоре сыну я дал его имя. Незабываемой была наша с Петром и Галей Смородиновой поездка в гости к о. Льву на Страстной седмице 1991 года. Встречать Светлое Христово воскресение он отправил нас в совершенно разоренную в те времена Курско­Коренную пустынь, и в пасхальную ночь мы пережили там совершенно неожиданное и невероятное духовное приключение. В помещении, приспособленном под храм, было полно народу, преимущественно молодого — симпатичные девушки кокетливо постреливали глазками, молодые люди тоже были вполне вменяемы и приличны... Но стоило раздаться первому возгласу «Христос воскресе!», как храм наполнился нечеловеческим, жутким воем, зубовным скрежетом и заполошными криками. Милые девичьи лица исказились судорогами, из раззявленных, перекошенных ртов только что нормальных ребят потекла обильная белая пена; сдерживаемые спутниками, они извивались и пытались вырваться. Мы двигались в крестном ходу чуть живые от страха: за нашей троицей будто бы рычали жуткие звери, и я всерьез опасался, что сейчас некое существо в человеческом облике зубами вцепится в спину. Внезапно — будто по некоему мановению — все затихло, и девушки, только что сотрясаемые изнутри какой­то неведомой и непреодолимой силой, снова... кокетливо поглядывали на нас и улыбались! Как будто ничего не было... И только тут мы поняли, что храм был наполнен несчастными бесноватыми, привезенными близкими на отчитку со всей Курской области. Так продолжалось всю ночь, и апогеем инфернального ужаса стал момент выноса из Царских врат Святой чаши. Крики, стоны, вой, изрыгаемые проклятия, десятикратно умножившиеся... Будто оказался в аду... Такого мне никогда видеть не приходилось. После службы, коротая остаток ночи в каком­то сыром полуподвале до основания разрушенного в надежде на светлое будущее монастыря, я поинтересовался у монаха: за что же такие наказания насылаются на бедных людей, в чем же надобно так провиниться? Ответ меня тоже потряс своей кажущейся и страшной, по сути, простотой: за смертные грехи прелюбодеяния... Урок был крепок и однозначен. С о. Львом же мы интенсивно переписывались до самой его смерти, много полемизировали в письмах, когда он решил перейти в РПЦЗ, и до конца его земного пути, который был весьма непростым, оставались добрыми друзьями.

К лету 1991 года крах «Столицы» уже был неминуем. Пока мы разыскивали ценные рукописи и воскрешали авторов­анонимов, пока Петя на всех континентах публично и печатно повествовал первым и вторым эмигрантам о наших невероятных издательских перспективах (см., в частности, его статью в Австралии «Две “Столицы”» и другие), ловкие совписовские «делавары» обделывали свои дела, монетизируя наш идеализм. Бразды правления и, главное, материальные средства были подвластны людям, задачей которых являлось под шумок и раздачу набить потуже карманы казенной деньгой. Завиральные идеи Петра Алешкина, директора «Столицы», поражали. Так, не выпустив еще ни единой книги, он уже «планировал языком» построить многоэтажное здание, на двух этажах которого размещалось бы наше издательство, а на других этажах предполагались квартиры сотрудников... Даже неглупые люди с нескрываемым восторгом и вполне объяснимым вожделением велись на эти безумные посулы. «настоящий деловой человек», — говорил мне один записной драматург, по кличке Иудушка Головлев, причастный к зарплатной ведомости и готовый занять первое место в очереди за халявной квартирой. Он затем спасался душой и телом после краха «Столицы» в редакции кагэбистского журнала «Советский Союз», по инерции все еще живописующего горбачевские райские кущи развитого социализма для иноподданных губошлепов. Да только чудес таких с квартирами не бывает. Другой идеей было печатать максимовский «Континент» на наших мощностях. Когда дошло до дела, оказалось, Алешкин никогда и не видел «живого» «Континента», формат которого оказался мельче предполагавшегося им. В России просто не было подобных печатных машин. Еще не вышла ни единая книжка, как грянул полугодовой «юбилей» издательства, который широким банкетом отмечен был в «Праге». Когда рассеялся дым от салютов и здравиц, директор со своими клевретами из бухгалтерии ловко обернул дело так, что в кассе не осталось ни единой копейки. Говорили, он перекачал стремительно обесценивавшиеся тогда средства в собственное издательство «Голос» (в романе Петра — издательство «Волос»), купил старинный особняк в Замоскворечье, написал роман «Скандал в “Столице”» и первым делом тиснул в своем уже, личном «Голосе–Волосе» собственный же десятитомник. Другие издания «Голоса», которые позже попадались мне в руки, говорили сами за себя: «Блуд на Руси», «Жаргон­энциклопедия»... В романе Петра «Четвертый Рим» алешкинские издания модифицированы были в совершенно непотребный «Словарь русского срамословия». Не знаю, было ли действительно таковое издание, но тенденция вполне очевидна. А началосьто в «Столице» — с «Детской библии» и «Житий московских святых»... Вообще, в «Четвертом Риме» много чего отразилось из бредовых идей и криминальных афер нашей почившей и разграбленной «Столицы». Интересующихся подробностями отсылаю к страницам романа. Тем дело и кончилось. Московские писатели получили, как всегда, дырку от бублика, а сотрудники в процессе «реорганизации» были выброшены на улицу. Моя писательская и редакторская деятельность на том завершилась. Казалось, на время, а оказалось — навсегда.

 

Устье

Человек, пребывающий в токе времени, только много спустя может что­то понять в глубинных смыслах прошедших событий. Так было и с «перестройкой», и с предшествующей ей «эпохой застоя», которой Петр посвятил остроумный публицистический гротеск «Новый московский летописец». Эти страницы, обильно сдобренные забытыми ныне советскими политическими анекдотами о «Лёне» и прочих коммуноидных временщиках уходящей (в ту пору) политической натуры и с такими же забытыми ныне тогдашними драмами, трагедиями и благоглупостями, — текст, над которым мы в молодости весьма посмеялись (рукопись впервые увидела свет только в Мюнхене в 1989 году и через два года была перепечатана в СанФранциско, в «Русской жизни», на родине была издана только в 1993 году на руинах «Столицы»), — даже эта «облегченная» (для Паламарчука) и остроумная проза читается другими глазами и без прежнего неудержимого смеха. На этих ироничных, блистательных страницах уже слышны предгрозовые раскаты надвигающихся событий, и чуткое ухо писателя — сквозь досужие разговоры о подорожании водки, идиотизме Продовольственной программы, через частушки и байки — распознает апокалиптические испытания, в средостении которых вскоре всем нам предстоит оказаться. На пике исторического оптимизма — на торжественном праздновании 1000летия Крещения Руси — заканчивается рекомая паламарчуковская летопись. Коммунизм побежден — рассыпался в прах исполин, храмы открыты, Солженицын реабилитирован и широко издан. Казалось бы, радоваться и веселиться... Однако при чтении этого сегодня не оставляет ощущение горечи: мы в который раз были обмануты и обобраны и ныне стоим на пороге реальной войны... Идеологический идиотизм «развитого социализма» был только долговременным преддверием окончательного разрушения как государства, так и души русского человека. Но срока жизни, отмеренного Петру, уже не хватило, чтобы хотя бы частично это осмыслить.

Новая экономическая реальность в мгновение ока обрушила то уродливое коммунальное строение, выросшее из обломков российской империи за 70 лет. Остановились заводы и фабрики, миллионы людей были выброшены в стихию якобы «свободного рынка», ушлые, «перестроившиеся» при Горбачеве коммунисты и комсомольцы успешно приватизировали не только магазины и прачечные, но и нефтеносные поля в Западной Сибири и газопроводы. Начались войны, по сути гражданские, продолжающиеся до сих пор на юговостоке Украины. Войны, о которых прежде и помыслить, представить их было невозможно.

Союз писателей со всей «самой читающей в мире» страной тоже вступил в пору губительных перемен. Закрылись традиционные маститые издательства, прекратили существование «толстые» литературные журналы, дома творчества частично остались за новыми государственными границами, частично были разграблены и приватизированы бесчисленными алешкиными и иудушками головлевыми, вылезшими из пыльных щелей и «чаявшими движения воды» в собственные карманы. На тихих и благостных улочках советского писательского рая Переделкина развернулись позиционные бои по захвату старых литфондовских дач у потомков классиков социалистического реализма. По традиционному писательскому существованию («писатель пописывает — читатель почитывает», по замечанию Пушкина) был нанесен сокрушительный удар: авторы «текущей литературы», то бишь современные, лишились не только аудитории (в новых условиях читателю было не до чтения, каждый спасал уже не просто душу, но саму жизнь), но и минимальных средств для осуществления собственного предназначения. Упомяну только троих поэтов, погибших во цвете лет в те времена: Владимир Тереладзе — умер в Софии бездомным, собирал милос­тыню у кафедрального собора; Михаил Дидусенко — умер бомжем в ближнем Подмосковье; Александр Вишневой — умер от голода в Крыму, не напечатав ни строчки за жизнь. Все годы, со времен окончания Литературного института, Вишневой сидел в Симферополе в ожидании какогото мифического признания от местечковых литературных князьков, но дождался только «новых времен», в которые совсем никому уже не понадобился со своими стихами. Стараниями друзей — посмертно — стихи Вишневого (Еленой Черниковой) и Дидусенко (Эргали Гером со товарищи) былитаки изданы, про Тереладзе не знаю.

Новая экономическая реальность коснулась всех нас без исключения, но если кто­то мог, допустим, изменить образ жизни и заняться чем­то другим (например, мне пришлось полтора десятка лет развозить на грузовиках по стране православную литературу, затем выискивать другие способы прокормить четверых детей; другие составляли — условно говоря — «энциклопедии чая», то есть то, за что можно было получить хоть какие­то деньги, преподавали, сдавали квартиры, клали плитку, как поэт Константин Каледин), то Петр просто по определению не мог свернуть ни вправо, ни влево, всегда оставаясь только и исключительно русским писателем. И в этом есть высокая правда. Наши занятия, малодушные и пугливые по сути, наши отвороты в сторону от призвания прошли вместе с жизнью, и теперь не легко ответить, на что же были истрачены эти десятилетия: многим из нас нечего предъявить не только на Страшном суде, но даже собственным детям. Экономическая цензура, наступившая после 91го года, оказалась похлеще и пострашнее идеологической: книги, за исключением всякого разбора «Анжелик», просто перестали печатать. Первые признаки нового издательского состояния Петр описывает в романе «Четвертый Рим», когда издательство, в котором работает его герой Максим Питовранов, наряду с «Детской библией» печатает и скабрезный словарь русского мата. Но вместе с крахом издательской системы и необходимостью для многих писателей просто издаваться за собственный счет (два года пиши роман, затем заработай где­нибудь денег, чтобы издать его тысячным тиражом, и получи типографские пачки с книгами, которые либо рассовывай по углам обиталища, либо сразу относи на помойку, либо в подземном переходе продавай проходящим «с автографом автора») произошел и своего рода естественный отбор. Задорные комсомольцы, воспевавшие колхозное строительство и романтику сибирских мартенов, не имея казенной поживы, растворились, аки не бывшие, покинули тонущий корабль слабые духом, подобные мне, — остались настоящие, от Бога, писатели: Петр Паламарчук, Геннадий Русский, Владимир Диброва... Петру, оставившему этот мир в 1998 году, кажется, почти хватило экономической инерции былой эпохи, но последние его книги выходили уже не без воспомоществования доб­рых людей как в России, так и в русской диаспоре. Немаловажную роль играла и всесторонняя поддержка Русской православной церкви: в завершающие годы Петр был членом редколлегии детского православного журнала «Купель», автором­составителем сборника «Анафема», выпущенного Сретенским монастырем, тесно сотрудничал с издательством «Паломник», получил Патриаршую Макарьевскую премию за «Сорок сороков», вкупе с ней еще две литературные премии... Геннадий Русский, пробывший почти всю свою жизнь «писателем­невидимкой», наработанное за долгие годы подполья издавал за собственный счет, радуясь, что за литературное делание уже не попасть за решетку. До сих пор остатки этих тиражей стоят в стопах на подмосковной даче, где в конце 60х годов была написана пронзительная «Черная книга». Владимир Диброва — лучший, на мой читательский взгляд, украинский писатель, в начале 90х годов оказавшийся в вынужденной эмиграции в США, — и сегодня пишет потрясающей силы и глубины прозу и драматургию, с великим трудом и немалыми искушениями издавая свои книги на Украине. Разумеется, за свой счет. У этих трех писателей общим является то, что они практически не прочитаны до сих пор, не оценены по достоинству — и от этого становится особенно горько. Да, по неизвестности, непонятости и непрочитанности Паламарчука, чей, к примеру, «Александр Солженицын: путеводитель» в совокупности вышел тиражом более миллиона экземпляров, вполне можно сравнить с Русским и Дибровой, имевшими микроскопические тиражи (за исключением «Черной книги»). Потому что дело все­таки не в количестве напечатанных экземпляров, но в том, чтобы единый народ, как русский, так и украинский, наконец­то проснулся, протер доясна очи, стряхнул с вежд самодовольное неведение и осознал, какие духовные и высокие ценности были пропущены и упущены им. На международных книжных ярмарках, на высокоинтеллектуальной «Нонфикшен», куда закрыт вход макулатуре, не найти книг Паламарчука, Дибровы и Русского, не найти их и на книжных развалах и в магазинах. В немногочисленных украинских городах, где остались еще чуть живые книжные лавки, украинский почитатель «красного слова» ни за какие деньги не найдет книг Дибровы — ни старых, ни новых. Критика совокупно и дружно молчит о гарвардском литературном отшельнике, да это и понятно вполне: мало того, что «с глаз долой — из сердца вон», так тут еще и опасность обнажить свою серость и неизбывную провинциальность: Диброва — писатель мирового масштаба, творец нового слова не только в украинской литературе, но, думаю, и в мировой. Не прочитан, не понят, думают некие условные персонажи на берегах Днепра, Господи, слава Тебе, нам хоть не так стыдно будет друковать свои опусы про «Полевые опыты украинского секса» и прочую разлюли свободу. И уже совершенно неведома никому новаторская блистательная драматургия Дибровы (см. сборник «Довкола столу». Киев, 2005). Обнадеживает, в частности, то, что несколько рассказов Владимира Дибровы были переведены на русский язык и пару лет назад напечатаны на страницах «Нового мира». Хотелось бы надеяться, что это только начало.

Вернемся, однако, к московскому малороссу Петру Паламарчуку. Мне кажется, в его внешней судьбе и в его литературном делании практически в чистом виде воплотилась некая духовная формула нашего поколения. Дед, славный маршал Кошевой, безусым юнцом воевал в Гражданскую войну в красных цепях, был «добровольцем» в Испании, брал Тихвин в 1941 году, севастопольскую Сапунгору, отличился под Сталинградом, а в 1968 году, будучи командующим ГСВГ, по приказу ЦК КПСС вводил войска в бунтующую Чехословакию... Чем же, если не метафизическим искуплением, была недолгая жизнь Петра? Георгий Михайлович Паламарчук на поминальной трапезе в Сретенском монастыре на очередной годовщине смерти Петра рассказал о самом «черном» дне своей жизни — когда сын на стене своей комнаты повесил не только икону, но и портрет Николая II. По сути, можно только порадоваться, что дед­маршал, невольный сподвижник бесноватого кукурузника, умер в 1977 году и не дожил до пламенного и последовательного монархизма своего единственного любимого внука. Георгию же Михайловичу пришлось не только претерпеть мучительные духовные метаморфозы, связанные со стремительным воцерковлением Петра и его многообразным литературным постижением сокровенной сути русской истории, где коммунистическому «строительству» даны были недвусмысленные оценки, но и на много лет пережить сына. Вот что он доточно сказал: «Мне 87 лет, но я сейчас понимаю, что очень во многом напрасно прожил свою жизнь, потому что верил и исповедовал ложные ценности, которые в нас воспитали и насадили путем обмана. Но понял я это очень поздно, когда жизнь уже почти прожита. Мой сын, которым я горжусь, нашел иной путь в жизни, и я счастлив за него. Вспоминаю, как в 1973 году он еще студентом принял крещение и стал христианином. Тогда это вызвало у нас, в том числе и у меня, крупного партийного работника, полное непонимание и ужас. Потом он принес к себе домой портрет убитого последнего русского императора и его семьи. Помню, как я сказал ему: “Сейчас же убери ЭТО!..” Потом были и обыски, и угрозы, и вызовы в КГБ, но мой сын никогда не сворачивал с однажды выбранного им пути. За свою короткую жизнь он успел сделать очень много правильного и нужного. Я горжусь им». Свое выступление он закончил словами глубокой признательности сыну за ту жизнь, которую он прожил. За помощь, которая, по сути, продолжается до сих пор для каждого из нас, его друзей, и — твердо верю — для будущих поколений русских читателей, будущих свободных русских людей.

Я практически ничего не сказал о литературном наследии нашего друга, хотя в процессе написания этого текста меня так и подмывало погрузиться в собственно литературоведческое осмысление некоторых его произведений, особенно потрясающего по мастерству и замыслу «Малоярославца, или Венка доносов», созданного на ту пору 22летним писателем. Но — воздержусь. Да и что ГОВОРИТЬ о его книгах? Их надо читать, и внимательно.

Сегодня, спустя 17 лет с отшествия Петра в лучший мир, рельефно и законченно видятся его жизнь и его писательская судьба. Промыслом Божиим дано было ему родиться и вырасти в верхнем эшелоне советского военного истеблишмента. То, что многим из нас приходилось с трудом получать и отвоевывать в жестком московском мирке, дано было Петру с колыбели. Он мог жить безбедно и припеваючи, стать не просто дипломатом в самой заветной капстране, но и — доживи до этих дней — средней руки олигархом (как мой покойный уже друг и однокашник по Литературному институту Игорь Белоус, сын заместителя командующего Балтийским флотом). Многоразличные бытовые заботы, столь хорошо и мучительно ведомые каждому, снедающие бытие человека практически без остатка, его практически не коснулись. Я помню его поразительное равнодушие к «дачам­машинам» и прочим эфемерным благам этого мира. Ктото, вероятно, завидовал этому. Где сейчас эти мелкие душонки? Прошедшая жизнь Петра видится как исключительное служение русской литературе и триединой русской истории, как совершенный и прямой путь русского писателя, не отвлекавшегося на мелочи быта. Люди, которые были с ним до последнего дня, свидетельствуют о том, что и на смертном одре он все еще писал и правил, не давая душе и телу ни минуты покоя даже в последней болезни.

Прежде — чтение, затем — разумение, после — писание — вот на чем круто замешана была недолгая жизнь Петра. В его книге «Александр Солженицын: путеводитель» есть потрясающее по искренности признание, не только проливающее свет на потаенную внутреннюю жизнь Петра, но и непреложно обозначающее высокий смысл существования художественной литературы: «Собиратель “Путеводителя” должен также признаться, что ему довелось прочесть первый том “Архипелага”, будучи студентом первого курса правового факультета Института международных отношений. И это был единственный в его недетских летах случай, когда он плакал над книгой. А она в ответ из вполне вероятного международного хлыща извлекла понятие о долге в первую голову стать гражданином своего Отечества».

К этому уже нечего добавить.

Отпевал Петра и провожал в последний путь архимандрит Тихон Шевкунов, и в самом этом действе было нечто щемящесимволичное: древний Сретенский монастырь, основанный на месте встречи москвичами великой иконы Владимирской Божией Матери, призванной как последняя надежда на спасение в годину великой беды, и Петр, столько сделавший для Москвы, для России, для Церкви, и в останних минутах своих на сем белом свете — покойно лежащий в домовине в украинской вышиванке­рубахе, — и ты, подпевающий хору «Со святыми упокой...», ощущаешь, что говорит он что­то тебе, скорбящим друзьям и всему миру, что­то жизненно важное и, по сути, единственное — поверженный герой Третьего Рима и будущий — верю — насельник Иерусалима Небесного.

Надо только прислушаться и услыхать.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0