* * *

18 марта 1921 года для кронштадтских мятежников все было кончено. Тогда мало кто помнил, как пятьдесят лет назад (в тот же день!) точно так же французские власти потопили в крови парижских коммунаров; по жестокости и кровопролитию Кронштадт и Париж мало уступали друг другу.

Тем временем маховик террора, набрав обороты, закрутился в полную силу. 30 мая 1921 года при переходе финской границы был застрелен руководитель ПБО Юрий Герман; 5 июня арестовали профессора Таганцева. Гумилёв понимает: вот-вот придут за ним. И пришли. Но поэта по искомому адресу не оказалось.

В этот период коварная фортуна, как бы оттягивая зловещий конец, окрылила надеждой. Июнь 1921 года Гумилёв проводит... в Крыму. Незадолго до этого он сблизился с неким Владимиром Павловым. Тоже из «бывших» (кто тогда в интеллигентской среде был не из «бывших»?), кадровый военный, ставший при Советах военспецом. Но главное не это. Главное, что Павлов при новой власти был назначен флаг-секретарем нового командующего ВМС РСФСР вице-адмирала А.В. Немица. Таким образом, оказавшись в адмиральской свите, Гумилёв с товарищем отправился в инспекционную поездку в Севастополь. Вырвавшись из семейной рутины, он вновь почувствовал себя в родной стихии. В Крыму он читает лекции о поэзии, пишет стихи и даже навещает тещу (мать Ахматовой. — В.С.). Там же Гумилёв выпустил свой последний прижизненный сборник стихов «Шатер». Очутившись в Феодосии, он случайно встретился с «заклятым другом» Максом Волошиным, и старые соперники наконец-то пожали друг другу руки.

Загорелый и отдохнувший, в начале июля Гумилёв со свитой прибывает в Москву. Здесь, к слову, у него случился мимолетный роман с поэтессой Ольгой Мочаловой. Из дневника двоюродной сестры Мочаловой, Варвары Мониной: «Встретила Ольгу в Доме Герцена с Гумилёвым. Она вдруг — красивая. Вся — обожженность. Вероятно, мимолетная интимность. Не по-женски».

Через несколько дней поэт уже в Петрограде. Весь июль он занят в общем-то одним — организацией Клуба поэтов (заметьте, ни о какой политике за несколько дней до ареста Гумилёв, как уверяли знавшие его, даже не помышлял). Там же, в Клубе поэтов, на очередном вечере он знакомится с молодой поэтессой Ниной Берберовой и вновь с головой окунается в волнующий омут любви. (Приходится признать: любимец муз обожал юных поэтесс.)

Штрих третий. И все-таки мы ошибаемся: музы музами, но Гумилёв ни на секунду не забывал о поручении. Он ждал событий. Факты? Пожалуйста.

Эмигрировавший в Финляндию профессор Петроградского университета и бывший член редколлегии издательства «Всемирная литература» (там работал и Гумилёв) Борис Сильверсван вспоминал, как однажды поэт предложил ему вступить в некую подпольную организацию, которой тот якобы руководил.

«Он сообщил мне тогда, — пишет Сильверсван, — что организация состоит из пятерок, членов каждой пятерки знает только ее глава, а эти главы известны только одному Таганцеву; вследствие летних арестов в этих пятерках оказались пробелы, и Гумилёв стремился к их заполнению; он говорил мне также, что разветвления заговора весьма многочисленные и захватывают влиятельные круги Красной армии...»

Переполненные одиночеством бессонные ночи пугают страшными мыслями о близкой смерти. Незадолго до ареста Гумилёв жаловался Одоевцевой:

«...Я в последнее время постоянно думаю о смерти. Нет, не постоянно, но часто. Особенно по ночам. Всякая человеческая жизнь, даже самая удачная, самая счастливая, — трагична. Ведь она неизбежно кончается смертью. Ведь как ни ловчись, как ни хитри, а умереть придется. Все мы приговорены от рождения к смертной казни. Смертники. Ждем — вот постучат на заре в дверь и поведут вешать. Вешать, гильотинировать или сажать на электрический стул. Как кого. Я, конечно, самонадеянно мечтаю, что:

Умру я не на постели,

При нотариусе и враче...»

Будто в воду смотрел. Не сложилось — ни умереть в собственной постели, и уж тем более — при нотариусе и враче. Август оказался для Гумилёва роковым. Третьего числа на питерской конспиративной квартире был убит полковник Шведов (если помните, за два месяца до этого убили «Голубя»). В тот же день команда чекистов во главе с неким Мотовиловым ворвалась в квартиру Гумилёва: пусто! (В квартире на Преображенской, 5/7 поэт был лишь прописан и практически там не появлялся.) Странно, оперативникам не сразу пришло в голову искать поэта в «Доме искусств», где нашли приют многие его коллеги по цеху.

«В конце лета я стал собираться в деревню на отдых, — вспоминал хорошо знавший Гумилёва Владислав Ходасевич. — В среду, 3 августа, мне предстояло уехать. Вечером накануне отъезда пошел я проститься кое с кем из соседей по “Дому искусств”. Уже часов в десять постучался к Гумилёву. Он был дома, отдыхал после лекции. Мы были в хороших отношениях, но короткости между нами не было. И вот, как два с половиной года тому назад, меня удивил слишком официальный прием со стороны Гумилёва, так теперь я не знал, чему приписать необычайную живость, с которой он обрадовался моему приходу. Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему как будто бы и вообще несвойственную. Мне нужно было еще зайти к баронессе В.И. Икскуль, жившей этажом ниже. Но каждый раз, как я подымался уйти, Гумилёв начинал упрашивать: “Посидите еще”. Так я и не попал к Варваре Ивановне, просидев у Гумилёва часов до двух ночи. Он был на редкость весел. Говорил много, на разные темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в царскосельском лазарете, о государыне Александре Федоровне и великих княжнах. Потом Гумилёв стал меня уверять, что ему суждено прожить очень долго — “по крайней мере до девяноста лет”. Он все повторял:

— Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше.

До тех пор собирался написать уйму книг.

Упрекал меня:

— Вот мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это все потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки играю — и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а вы через пять лет скиснете.

И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить ноги и как он будет выступать “молодцом”».

Его арестуют в ночь на четвертое, тут же отправив в ПетроЧК, на Гороховую, 2. Потом будет камера № 77 на Шпалерной, 25. Оттуда Гумилёва увезут на расстрел...
　

* * *

Выписка из протокола заседания Президиума Петрогуб. ЧК от 24.08 1921 года: «Гумилёв Николай Степанович, 35 лет, б. дворянин, филолог, член коллегии издательства “Всемирная литература”, женат, беспартийный, б. офицер, участник Петроградской боевой контрреволюционной организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности.

Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу».

Штрих четвертый. Кто «сдал» Николая Гумилёва? Вопрос, согласитесь, прямой и жесткий, но на то есть веские основания. Так, достоверно известно, что накануне ареста на поэта поступило два доноса. Кто эти доносчики? Я бы с удовольствием написал сейчас их фамилии жирными буквами — хотя бы для того, чтобы знал каждый. С удовольствием! Но... не могу.

Когда-то эти доносы, которым суждено было сыграть в жизни поэта роковую роль, мирно покоились в «Деле № 214 224» (так называемом «Деле Гумилёва»). А потом их кто-то когда-то изъял. С абсолютной точностью можно лишь сказать, что доносы не стряпали ни Таганцев, ни Шведов и уж конечно не Герман. (Двое последних были убиты при задержании; Таганцев же стал давать показания против Гумилёва только через три дня после ареста поэта, когда чекисты пригрозили устроить пытку жены и детей профессора у него на глазах.)

Вот что вспоминал по этому поводу Ходасевич: «На Пасху вернулся из Моск­вы в Петербург один наш общий друг, человек большого таланта и большого легкомыслия. Жил он как птица небесная, говорил — что Бог на душу положит. Провокаторы и шпионы к нему так и льнули: про писателей от него можно было узнать все, что нужно. Из Москвы привез он нового своего знакомца. Знакомец был молод, приятен в обхождении, щедр на небольшие подарки: папиросами, сластями и прочим. Называл он себя начинающим поэтом, со всеми спешил познакомиться. Привели его и ко мне, но я скоро его спровадил. Гумилёву он очень понравился.

Новый знакомец стал у него час­тым гостем. Помогал налаживать “Дом поэтов” (филиал Союза), козырял связями в высших советских сферах. Не одному мне казался он подозрителен. Гумилёва пытались предостеречь — из этого ничего не вышло. Словом, не могу утверждать, что этот человек был главным и единственным виновником гибели Гумилёва, но, после того как Гумилёв был арестован, он разом исчез, как в воду канул. Уже за границей я узнал от Максима Горького, что показания этого человека фигурировали в гумилёвском деле и что он был подослан».

Кто был тот провокатор и доносчик? Без наличия бумажного клочка под названием донос все рассуждения на эту тему являются не более чем гаданием на кофейной гуще...

Штрих пятый. Николай Гумилёв никого не выдавал. Им были названы имена убитого Германа, полковника Шведова (дабы запутать следователей, назвал лишь его псевдоним — Вячеславский), Таганцева (после ознакомления с протоколом допроса профессора он понял, что отпираться бессмысленно). Потом пошли в ход «некая кучка прохожих», какие-то «неизвестные бывшие офицеры» и т.п.

Многие из знакомых Гумилёва, кого он привлекал в свои «пятерки», в те дни стали ждать ареста. Но, как вспоминал Г.В. Иванов, «никто из них не был арестован, все благополучно здравствуют: имена их были известны только ему одному».

Не это ли вызывающее укрывательство (и даже издевательство над следствием!) так взбесило чекистов?

Штрих шестой. Чекисты ничуть не сомневались, что поэт Николай Гумилёв действительно совершил преступление. Не сомневались они и в том, что основная его вина заключалась в контрреволюционной деятельности (во все времена — самое тяжкое преступление).

А вот и «изюминка»: не за это расстреляли Гумилёва. Поэта казнили за другое!

Сколько ни бились следователи, ничего существенного вменить ему не смогли. Остановились на малом: якобы своевременно не донес органам советской власти о тех, кто предлагал ему вступить в некую подпольную офицерскую организацию.

Что дальше? А... все. За это и расстреляли.

Да, был так называемый «таганцевский заговор»; да, поэт Гумилёв тесно общался с заговорщиками, хотя, согласитесь, находился в подпольной организации далеко не на первых ролях. Тогда откуда пошла молва, что Гумилёв не имел к ПБО никакого отношения? Повторюсь, имел. А вот расстреляли его... при отсутствии состава преступления.

Бывает ли такое?! Бывает. К примеру, могу навскидку назвать сразу троих «контрреволюционеров», казненных ни за что: Людовик XVI, Николай II и... поэт Гумилёв. Позже совершенное Гумилёвым назовут «прикосновенностью к преступлению». Именно так по советскому уголовному праву будет квалифицировано деяние поэта в виде недонесения. Хотя по тому же законодательству недонесение не есть соучастие.

Доказательством невиновности Николая Гумилёва является «Дело № 214 224», заведенное на него питерскими чекистами. Николая Гумилёва расстреляли не за контрреволюционную деятельность. Поэта приговорили к высшей мере за «прикосновенность к преступлению».

Штрих седьмой. Не раскрою большого секрета, сказав, что жизнь человеческая в Стране Советов, особенно на первых этапах ее становления, мало что значила. Достаточно сказать, что новое государство в течение пяти лет — с 1917 по 1922 год — существовало без законов. Власть осуществлялась по декретам, циркулярам, инструкциям, указаниям, приказам — только не по законам. В те годы в РСФСР не было законов! Уникальный, по сути, случай. Даже самые дичайшие амазонские племена живут исключительно по законам — законам общины. А вот Советская Республика жила без законов — по ленинским циркулярам и постановлениям ВЦИК. Вот откуда оно, то самое беззаконие! Вот откуда «красный террор», «военный коммунизм» и прочие нововведения ленинской гвардии.

Взять, к примеру, заложничество. Самое наилюбимейшее для большевиков занятие. В годы Гражданской войны этих бедолаг-заложников расстреляно было не сто-двести — тысячи ни в чем не повинных людей! Вспомним «кронштадтский мятеж», когда семьи моряков, проживавшие в Петрограде, оказались невольными заложниками новой власти. А ведь захват заложников, их содержание под стражей, казнь и пытки были запрещены международной Гаагской конвенцией еще в 1907 году, за десять лет до Октябрьского переворота. Для всех европейских стран заложничество считалось тяжким военным преступлением — но только не для большевистской России. Государство, официально объявившее «красный террор», плевать хотело на какую-то Гаагскую конвенцию!

Лишь 17 января 1920 года ВЦИК и Совнарком приняли постановление об отмене смертной казни. Но это, как показало время, было лишь на бумаге. Потому что для любого закона всегда найдется маленькое «но». Подвести под расстрел в бесправном государстве какого-то поэта, как мы теперь понимаем, не представляло никакого труда.

Вот, к слову, выдержка из постановления СНК о «красном терроре» от 5 сентября 1918 года: «...подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам». Подумаешь, «прикосновенность»! Не донес — значит, соучастник!

Может, после отмены смертной казни людей стрелять перестали? Если бы! На дворе разгул «военного коммунизма», и теперь к стенке ставят «за пособничество», соучастие в террористических актах, в вооруженной борьбе против государства. Таким образом, при отсутствии законов «прикосновенность» для большевиков безусловно означала «соучастие». Гумилёв был обречен...

Какое отравное зелье

Влилось в мое бытие!

Мученье мое, веселье,

Святое безумье мое.

Эти стихотворные строки — последние, написанные поэтом незадолго до рас­стрела...
　

* * *

Если в те дни кто и сомневался в виновности Гумилёва, то только не он!

Он — это Яков Саулович Агранов (Янкель Шмаевич Соренсон; 1893–1938). Именно Агранову, особоуполномоченному особого отдела ВЧК, было поручено расследование как «кронштадтского мятежа», так и «петроградского заговора».

Сын лавочника из-под Гомеля, юный Янкель, выучившись на бухгалтера, собирался пойти по стопам отца, но бурные события в стране помешали далеко идущим планам. В армию тщедушного эпилептика не взяли, пришлось заняться политикой. Свою политическую деятельность Яков Агранов начинал эсером, однако за два года до Октябрьского переворота он очутился в Енисейской ссылке, где сошелся с большевистскими лидерами — Сталиным и Каменевым. Тогда же вступил в РСДРП(б).

После Октября карьера его стремительна. В 1918-м — секретарь Малого Совнаркома, в 1919-м — сотрудник секретариата Совнаркома РСФСР. Уже тогда проявил себя преданнейшим «человеком Сталина», циничным и безжалостным аппаратчиком. К примеру, в качестве уполномоченного Совнаркома он вместе со Сталиным выезжал в Царицын для организации продотрядов.

Однако работа в центральном аппарате являлась для Агранова лишь ширмой: истинным призванием этого нувориша, как оказалось, была работа в ЧК. Как-то уж так получилось, что Яков Агранов (по годам — мальчишка!), быстро втершись в доверие к Дзержинскому (не с подачи ли Сталина?), на какое-то время стал его личным секретарем, а потом — тем самым особоуполномоченным Особого отдела ВЧК. В то время от одного лишь его имени пригибались все гражданские и военные чиновники.

С 1920 по 1921 год партаппаратчик и по совместительству чекист Агранов трудился заместителем начальника Управления особых отделов ВЧК, подчиняясь непосредственно заместителю председателя ВЧК Иосифу Уншлихту. Именно в этой должности он во главе опергруппы и прибыл в восставший Кронштадт.

К тому времени, когда Яков Агранов возглавил кампанию по искоренению «таганцевского заговора», он еще не был тем, в кого превратится лет этак через десять, — в опричника высочайшего полета, этакого Малюту Скуратова раннего сталинского террора. В двадцатые он дружил с Сергеем Есениным, Михаилом Булгаковым и Владимиром Маяковским (к слову, последний застрелился из пистолета, подаренного Аграновым), был завсегдатаем «литературных салонов» Лили Брик и Зинаиды Райх, и все называли его не иначе как «милый Янечка».

«Янечка» любил живопись, театр, музыку (играл на скрипке) и в 1921 году лишь оттачивал мастерство палаческого ремесла. Именно он, Агранов, будет составлять списки «золотой интеллигенции», подлежащей высылке из РСФСР в 1922 году (Н.А. Бердяев, Н.О. Лосский, М.А. Осоргин и пр.), заслужив неприятное для него прозвище «продавца билетов на “философский” пароход». Агранов принимал самое деятельное участие в разработке и проведении операции «Трест» и ликвидации «Народного союза защиты Родины и Свободы» Бориса Савинкова.

После расправы над «таганцевцами» Агранову будет поручено спланировать «дело партии эсеров», «троцкистский заговор» (1929 год), а после убийства Кирова — «дело ленинградского террористического центра». Он же станет (уже в качестве комиссара госбезопасности 1-го ранга) застрельщиком так называемых «московских процессов» в 1936 году.

Помните знаменитого чекиста Якова Блюмкина, убившего немецкого посланника Мирбаха? Так вот, в 1929 году его лично расстрелял тов. Агранов.

А Гумилёв... Гумилёв явился разменной монетой в его коварной игре в кошки-мышки, в которой у мышки выжить не оставалось ни шанса. Правда, в отличие от чекиста, поэт об этом даже не догадывался. А потому на очередном допросе на аграновский коварный вопрос, брал ли тот от Таганцева деньги на «технические надобности» (Таганцев на допросе заявил: «На расходы Гумилёву было выдано 200 000 рублей советскими деньгами»), чистосердечно признался:

— Да, получал...

Эти два слова стоили Гумилёву жизни...

Штрих восьмой. Ну хорошо, поэт признался. Пусть по советским тогдашним канонам «прикосновенность» приравнивалась к «соучастию». Но ведь смертная казнь уже год как была отменена, правильно? Правильно.

Но мы забыли об одном обстоятельстве, которым и воспользовались большевики: в связи с кронштадтскими событиями на тот момент в Петрограде по-прежнему действовало военное и осадное положение. А при военном положении с «контрреволюцией», как хорошо известно, никогда не церемонились, расправляясь беспощадно и быстро.

Случись все это с Гумилёвым в Москве или, скажем, в Саратове, глядишь, и отделался бы двумя годами исправительных работ где-нибудь под Архангельском. Но все произошло в осадном Питере, поэтому ни с заговорщиками, ни с соучастниками (а всяких «прикосновителей» не могло быть по определению!) никто не собирался долго цацкаться. И после признания поэта в том, что брал-де от Таганцева деньги, следствие потеряло к поэту всякий интерес: его судьба была решена.

Когда в городе появились нехорошие слухи, кое-кто всполошился. Например, пролетарский писатель Максим Горький, знавший Гумилёва по редколлегии издательства «Всемирная литература». Он напрямую связался с «железным Феликсом». Но Дзержинский довольно холодно отреагировал на столь горячее участие Алексея Максимовича в судьбе поэта и дал понять, что освобождать «соучастника и террориста» не намерен.

Тогда Горький вспомнил о нужных связях «подруги дней суровых» — акт­рисы Марии Андреевой. Та хорошо знала наркома просвещения Луначарского. Однажды поздней ночью на квартиру наркома явилась какая-то женщина и потребовала срочно разбудить Анатолия Васильевича по срочному делу.

«Когда Луначарский проснулся, — вспоминал его секретарь А.Колбановский, — и, конечно, ее узнал, она попросила немедленно позвонить Ленину. “Медлить нельзя. Надо спасать Гумилёва. Это большой и талантливый поэт. Дзержинский подписал приказ о расстреле целой группы, в которую и входит Гумилёв. Только Ленин может отменить его расстрел”.

Андреева была так взволнована и так настаивала, что Луначарский наконец согласился позвонить Ленину даже и в такой час.

Когда Ленин взял трубку, Луначарский рассказал ему все, что только что услышал от Андреевой. Ленин некоторое время молчал, потом произнес: “Мы не можем целовать руку, поднятую против нас”, — и положил трубку».

Как видим, когда дело касалось покушения на власть, «дедушка Ленин» был непреклонен.

По делу ПБО было арестовано более двухсот человек. По постановлению Петроградской чрезвычайной комиссии от 29 августа 1921 года Таганцев, Лебедев, Орловский и многие другие (всего 87 человек) были расстреляны, остальные «отделались» различными сроками лишения свободы. В числе расстрелянных оказался и Николай Гумилёв.

Их расстреляли в каком-то овраге на окраине Ржевского полигона под Петроградом. Рассказывали, что Гумилёв перед расстрелом был спокоен и хладнокровно выкурил сигарету.

Г.В. Иванов донес до нас воспоминания одного из близких к чекистским кругам человека: «Этот ваш Гумилёв... Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодчество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж — свалял дурака. Не лез бы в контру, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны».

Так погиб Гумилёв...

В красной рубашке, с лицом как
вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими,

Здесь, в ящике скользком,
на самом дне.
　

* * *

Вердиктный (окончательный) штрих. И вновь зададимся вопросом: был ли виновен поэт Гумилёв? Сразу оговоримся: никто и ничто не вправе определить вину человека, кроме как суд. Только судебный вердикт дает право говорить о виновности. Именно поэтому мы можем лишь рассуждать — и не более.

Итак, виновен или нет? Фактически — да. Виновен в том, что позволил втянуть себя в антибольшевистский (читай — антигосударственный) заговор. Как теперь знаем, Гумилёв финансировался верхушкой заговорщиков с целью распространения «прокламаций контрреволюционного содержания», а также имел намерение организовать боевую группу.

А вот юридически... Любые разговоры о юридической стороне дела на тот момент, когда в Стране Советов законодательство как таковое практически отсутствовало (не было ни Уголовного, ни Уголовно-процессуального, ни Гражданского кодексов!), не выдерживают никакой критики. Даже тот факт, что при допросах Гумилёва не было проведено ни одной очной ставки, говорит о многом.

Тем не менее оказаться замешанным в «контрреволюционном заговоре» в городе, находившемся на военном и осадном положении, и в государстве, где согласно постановлению Совнаркома о «красном терроре» могли «поставить к стенке» только за классовую принадлежность, означало только одно: смерть!

Пусть поэт Гумилёв был виновен, но и в таком случае степень его вины никак не соответствовала суровости назначенного ему наказания. Даже если все его приготовления, осторожная агитация, намерение и готовность выступить против большевиков расценивать как активное участие в незаконченном преступлении (заговорщики не достигли поставленных целей), то и при такой квалификации преступления не могло быть и речи о высшей мере.

Большевики не любили разглагольствовать. Они предпочитали действовать, причем решительно, молниеносно, напористо, не боясь ошибиться или поддаться искушению пролить слезу над «безвинно убиенными». Советская власть, считали они, должна быть стальной, как и ее вожди, а все прочее — голод, разруха и кровь — окупится сторицей. Прояви чуточку милосердия — и все полетит вверх тормашками. Отсюда и «красный террор», и «военные положения».

Оказавшись «заговорщиком» в «чрезвычайном» районе, Николай Гумилёв был расстрелян в связи с особыми условиями военного положения, а именно — по законам военного времени. Если же говорить простым языком, этот человек оказался не в то время и не в том месте. Поэт пал жертвой обстоятельств. Да, бывает и такое. И добавить к этому больше нечего...
　

* * *

Как известно, в протоколах допросов Николая Гумилёва фигурирует фамилия некоего следователя Якобсона. Расстрельное дело подписано этой же фамилией. И все бы ничего, если б не маленькое недоразумение: в недрах ЧК в те годы никакой Якобсон не числился. Якобсон, уверяет писатель Ю.Зобнин, и есть Агранов, оставивший под расстрельным списком свой дьявольский псевдоним.

Не буду оригинален, если скажу, что зло частенько прячется под маской лицемерия. Выходит, Якобсон — маска, которой прикрылось истинное зло — чекист Агранов, отправивший поэта на эшафот...

Так уж издавна повелось, что расстрельщик поэта навеки связан с именем последнего. И не важно, кем они, поэтоубийцы, были при жизни и чем занимались: каждый из них после того дня аккуратно пополнял собою Список Негодяев. Навсегда и во веки веков.

Понимал ли это особоуполномоченный ЧК Яков Агранов? Не сомневайтесь, не мог не понимать. И мучился терзаниями. С одной стороны, не давало покоя яростное желание разделаться с талантливым человеком, живущим по собственным законам чести, впитанным с молоком матери. С другой — ох как не хотелось чекисту Агранову навсегда быть «приклеенным» к убийству поэта. Тогда-то в его хитроумной головушке и родилась иезуитская мысль спрятаться за маской Якобсона. Именно мифическому Якобсону, по замыслу кукловода, и суждено было остаться на века человеком, отправившим на смерть поэта Гумилёва.

Не вышло. То ли молод был, то ли где-то ошибся. А потому прочно, словно стальными наручниками, оказался связан с самой известной своей жертвой...

Природа жестока и последовательна. После убийства гения одним негодяем на земле становится больше. Мы не знаем, как свою победу в неравной схватке отметил чекист Агранов — стаканом самогона или снотворной пилюлей. Для него гораздо страшнее, пожалуй, был миг преодоления невидимой черты, навсегда определивший жизненное кредо поэтоубийцы.

Так он в обнимку со злом пройдет до «Большого террора», став первым заместителем наркома внутренних дел и начальником ГУГБ НКВД. Под личным контролем Агранова будут проводиться допросы Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова, Тухачевского. Не пощадит никого, считая самым честным только себя.

Позади дважды орденоносца Красного Знамени останутся реки крови, впереди будет ждать Океан, потопивший и его самого. Топор террора не потерпит игры в поддавки, он будет рубить тяжело и жестоко, обезличивая «героев» и «палачей», «самых преданных» и «самых непримиримых». Созданное не без помощи Агранова кровавое чудовище однажды обернется против него же...

Судьбу Агранова решит указание Сталина, данное наркому Ежову в конце 1936 года: «Агранов — это неискренний человек, провокатор. Надо еще посмотреть, как он вел следствие по делу об убийстве товарища Кирова, может быть, так, чтобы запутать все дело. Ягода всегда делал на него ставку».

Позже генсек уже открыто натравливал Ежова на бывшего соратника: «Ты — нарком, решай сам. Раз человек запачкался, его надо убрать».

Гумилёвский расстрельщик закончит дни в муках и унижении. Но не это главное. Справедливость восторжествует уже в том, что Агранова исключат из ВКП(б) с вполне заслуженной формулировкой: «за систематические нарушения социалистической законности».

Итак, Гумилёва послал на смерть «нарушитель законности», по сути, «отморозок» от правосудия, кровавый палач. Жаль, что с уходом палача его жертвы не возвращаются. Остается лишь некая пустота, а также отчаяние и, конечно, память. А еще — стихи:

Откуда я пришел, не знаю...

Не знаю я, куда уйду,

Когда победно отблистаю

В моем сверкающем саду.

Когда исполнюсь красотою,

Когда наскучу лаской роз,

Когда запросится к покою

Душа, усталая от грез...

Всегда живой, всегда могучий,

Влюбленный в чары красоты.

И вспыхнет радуга созвучий

Над царством вечной пустоты.

С гибелью каждого русского поэта по чуть-чуть умирает Россия. Впрочем, как и ее народ...