Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Оплот культуры и просвещения: к истории Благородного собрания Москвы

Александр Анатольевич Васькин родился в 1975 году в Москве. Российский писатель, журналист, исто­рик. Окончил МГУП им. И.Федорова. Кандидат экономических наук.
Автор книг, статей, теле- и ра­диопередач по истории Москвы. Пуб­ликуется в различных изданиях.
Активно выступает в защиту культурного и исторического наследия Москвы на телевидении и радио. Ведет просветительскую работу, чи­тает лекции в Политехническом музее, Музее архитектуры им. А.В. Щусева, в Ясной Поляне в рамках проектов «Книги в парках», «Библионочь», «Бульвар читателей» и др. Ве­дущий радиопрограммы «Музыкальные маршруты» на радио «Орфей».
Финалист премии «Просвети­тель-2013». Лауреат Горьковской ли­тературной премии, конкурса «Лучшие книги года», премий «Сорок сороков», «Москва Медиа» и др.
Член Союза писателей Москвы. Член Союза журналистов Москвы.

Статья 2. «Эх, что за собранье, что за веселье!»

В отличие от Английского клуба, путешествовавшего по Москве, здание в Охотном ряду так и осталось домом Благородного собрания, к перестройке которого в 1784–1787 годах приложил свою талантливую руку сам Матвей Казаков. Зодчий объединил все постройки усадьбы (двор, флигеля и т.д.) в единое целое, благодаря чему она сразу увеличилась в размерах. Исполненное в стиле канонов классицизма здание фасадом выходило на Большую Дмитровку, а с Охотного ряда имелся парадный подъезд. Несколько позже площадь дома была увеличена за счет трехъярусной пристройки со стороны Георгиевского переулка. Но как бы ни менялся внешний вид Благородного собрания на протяжении последующих двух веков, жемчужиной его по сей день остается знаменитый Колонный зал, о красоте которого и упоминает Ф.Вигель. Зал, название которому дал стройный ряд 28 колонн коринфского ордера (почти 10 метров высотой и чуть менее метра в диаметре), считается одним из лучших произведений Казакова — настолько уникальны и гармоничны его пропорции. Москвичи гордились им, показывая его гостям как одну из диковинок. «Мы отправились по Моховой к Охотному ряду. Я показал моему товарищу крытую площадь, которую мы называем Манежем, наш великолепный университет, Благородное собрание, в котором зал едва ли не один из лучших по всей Европе, и Большой театр», — писал Михаил Загоскин.

А каков был наборный паркет Колонного зала площадью более шестисот квадратных метров! В его зеркальной глади отражались великолепные люстры, висящие между колоннами, подчеркивая их стройный ряд. Потолок тогда был покрыт огромным панно на мифологические сюжеты работы художника Д.Скотти, простенки закрывали росписи А.Каноппи.

16 июля 1812 года в Колонном зале состоялось важнейшее историческое событие — дворянское собрание Москвы выбрало начальника московского ополчения, «главнокомандующего Московской военной силы», которая должна была в составе русской армии выступить против огромной наполеоновской армады. Главой ополчения избрали М.И. Кутузова, получившего наибольшее число голосов — 243, второе место занял генерал­губернатор граф Федор Ростопчин. Почти одновременно и дворяне Петербурга выбирают Кутузова начальником своего ополчения. В итоге император утверждает Кутузова начальником петербургского ополчения. В Москве ополчением будет командовать граф М.И. Морков. В условиях отступления русской армии и непрекращающихся распрей между Багратионом и Барклаем Кутузов становится чуть ли не единственной надеждой России. Ему же предстоит и защищать Москву, после того как 5 августа созданный Александром I Особый комитет выберет из шести кандидатур на пост главнокомандующего кандидатуру Кутузова.

Кстати, веселье в Благородном собрании не прекращалось даже в предшествующие сдаче Москвы тревожные дни конца августа 1812 года, когда основная масса дворян выехала из Первопрестольной. Те же, кто еще не уехал, пытались сохранять видимость спокойствия и светской жизни. Так, 30 августа в Благородном собрании по случаю тезоименитства государя был дан бал­маскарад; народу, правда, наскребли немного: «С полдюжины раненых молодых да с дюжину не весьма пристойных девиц», — читаем в одном из писем.

Во время французской оккупации Благородное собрание сгорело, как и три четверти московских зданий. Наша знакомая фрейлина Волкова в декабре 1812 года танцевала на балах в Тамбове, но, позабыв все претензии к старшинам московского собрания, она с горечью констатировала: «Вот уже три недели, как здесь пляшут по воскресеньям в жалком, уродливом доме, в котором жители Тамбова веселятся более, нежели веселились мы в прекрасном московском здании. Наше московское собрание только что собирались отделать и украсить на нынешнюю зиму, а негодяи французы превратили его в пепел».

Восстанавливалось здание по проекту архитектора Алексея Никитича Бакарева (1762–1817) в 1813–1815 годах (пока члены Благородного собрания собирались на Большой Никитской улице). Сын Бакарева Владимир на правах очевидца рассказывал, что вопросами возобновления собрания занимались его старшины и наиболее авторитетные московские дворяне, среди которых князья Н.Б. Юсупов, Ю.В. Долгорукий, А.М. Урусов, граф С.С. Апраксин, а также «эконом собрания — Николай Григорьевич Григорьев, бухгалтер — Потапов и письмоводитель — Акатов».

Владимир Бакарев пишет: «Всеми работами и делами по возобновлению дома заведовал князь Александр Михайлович Урусов: он каждый день приезжал в дом и осматривал работы. Князь очень был взыскателен и особенно строг был с подрядчиками, они трепетали и боялись как огня. Старшина князь Юрий Владимирович Долгорукий был один только раз в Собрании, к концу его отделки, и, выходя из него, случайно приказал именно мне сказать его лакеям, чтобы экипаж его подали к заднему подъезду. Два слова об этом знаменитом вельможе или, лучше, сановнике. Князь Долгорукий еще в царствование Екатерины Алексеевны был главнокомандующим в Москве, он имел [орден] Андрея Первозванного и чин генерал­аншефа. Вот его портрет: бодрый старичок, самого среднего роста, сухой, седой; одет был в длинный синий сюртук, на голове круглая мягкая шляпа, в руках натуральная трость. Говорили тогда, что он отказался быть старшиною за то, что не согласились с ним, как он желал, разместить люстры не между колонн, как они теперь размещены, а посредине залы, с потолка.

Старшин Апраксина и Мерлина я никогда не видал на работах Собрания, князя же Юсупова видел в Собрании только в день открытия Собрания. Мы все его встречали пред передней, где отец мой представил князю и меня. Князь очень ласково говорил отцу моему, но что — ейей, забыл, думаю, что он хвалил его труды. Я же вовсе не занимался этими разговорами, я был в восторге от публики и залы, которая блестела в огне. Первая поражала меня богатыми костюмами, и особенно дамы, тем более что я был тогда молод, неопытен и видел все это в первый раз в жизнь мою; а вторая, то есть зала, наводила на меня многие впечатления.

Я до того восхищался ею, что не помнил себя от радости, я почти бегал по ней взад и вперед (разумеется, когда еще никого в ней не было), входил и сходил с хор несколько раз, чтобы и с них полюбоваться на залу. Это даже заметил князь Урусов, он понял мою радость, мой восторг и, улыбаясь, сказал мне: “Ты летаешь как стриж”. Да, эти немногие мгновения и до сих пор памятны мне: собрание тогдашних дворян, из коих большая часть знатных и славных родов, а дамы казались мне, и особенно девицы, такими красавицами, что и во сне таких не увидишь!

Глаза мои не могли остановиться на чем­либо, меня беспрерывно занимало и то и другое, взор мой прыгал с предмета к предмету, украшавшему собою внутренность залы, и мне в те минуты казалось, что я нахожусь в волшебном замке! К довершению всего этого я видел издали, как часто то тому, то другому старшине или какомулибо сановнику отец мой кланялся, потому что они превозносили залу и благодарили отца моего за его труды, которые всем доставили столь много удовольствия видеть такое произведение, которого прежде не было в Москве. Сердце мое трепетало от радости!

Случилось так, что ко времени открытия Благородного собрания прибыл в Москву персидский посол (в числе других подарков, согласно восточному обыкновению, он привел с собою двух необыкновенно больших слонов), который и был приглашен в Собрание со всею своею свитою. Я вдоволь на него насмотрелся. Посол имел довольно большой рост, черную огромную бороду, [был] в известном азиатском костюме, с богатою рукояткою у сабли, в высокой черной бараньей шапке, в руках у него была натуральная трость с набалдашником, усыпанным алмазами.

Свита его был одета точно так же, с тою только разницею, что много уступала одежде посла в богатстве, и только один толмач имел в руках своих трость, прочие имели за поясами небольшие кинжалы. Посол сидел в зале в углу, на правой стороне при входе в залу. По правую его руку сидел рядом с ним князь Юсупов, а по левую — не помню кто. С послом разговаривали через толмача. Посла угощали чаем и фруктами. Если не ошибаюсь, послу было около 60 лет, этих же лет был и толмач, прочая ж свита была средних лет. Все они, кажется, дивились и зале, а более прекрасным дамам!

В день же открытия Собрания я в первый раз видел Федора Кирилловича Соколова, того самого архитектора, который, говорят, проживал в год около 40 тысяч руб­лей! И который, как я впоследствии узнал, никогда сам ничем не занимался, а имел у себя чертежную или, лучше, мастерскую. За всем этим Соколов был до 1812 года известным архитектором, имел чин статского советника и ордена: Владимира 4й степени и Анны 2й степени с алмазами. Он всегда носил косу. Я очень бы рад, увидав такого любимца случаев! Он сидел, играл в карты; на нем был мундир с красным воротником, но без шитья (тогда без мундира никто не допускался в Собрание). Многие из мужчин, например князья Юсупов и Урусов — оба они носили пудру.

При открытии Собрания публику угощали даром превосходными конфектами, свежими фруктами, чаем и ужином. Открытие Собрания случилось в 1814 году, в конце августа или в сентябре, через что публики было весьма немного. По окончании ужина мы с отцом сошли вниз к эконому, где мне отец дал огромный узел с конфектами и фруктами, который и поступил в мою собственность.

Возобновление строений Собрания было моею первою практическою наукою. На работах Собрания я находился с утра и до обеда, который я имел у себя дома; после обеда я возвращался в Собрание и находился там до прекращения работ — так продолжалось до самого открытия Собрания. Когда штукатурили потолок большой залы, я ходил туда смотреть, учиться, и в один мой приход туда едва не убился я до смерти: засмотревшись на что­то, одна моя нога проскочила уже между двух досок, и еще минута — я бы полетел на пол залы, но Бог определил иначе.

К счастию моему, подле меня стоял здоровый штукатур, который успел меня подхватить под мышки и с помощью других подоспевших рабочих стащил меня с опрокинувшихся уже досок. Сначала я очень напугался, но через полчаса, если не менее, я уже преспокойно расхаживал по строению, как будто ничего не было, одного только я побаивался — чтобы отец мой не узнал об этой проделке. Я боялся, что он запретит мне ходить в Собрание».

Бакарев был еще ребенком, но подробности запомнил хорошо. Особенно интересно упоминание о визите персидского посла, державшего путь в Петербург для переговоров с Александром I.

Когда в Москву пришла весть о взятии Парижа, дворянство Первопрестольной 24 апреля 1814 года закатило пышный бал. «Блистательное освещение дома, огромная музыка, воспевающая торжество праздника, и многочисленное собрание нежных родителей и близких родственников героев, прославившихся на берегах Сены храбростью и великодушием, добродетелями, насажденными в них великим монархом, составило бал сей знаменитым», — с восторгом писали «Московские ведомости».

Было и еще одно существенное отличие Благородного собрания от Английского клуба, ставшего оплотом недовольной московской фронды и «старых взяточников», как писалось в отчете Третьего отделения. Девиз «Шумим, братец, шумим!» здесь не был актуален. Собрание было куда более светским и жило по правилу: «Все запрещенные и нравственности противные рассуждения и разговоры касательно до разности вер, или относящиеся до правительства и начальствующих, также и все сатирические изречения возбраняются».

Еще Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург» отмечал: «В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы». Поэт не раз приходил сюда после возвращения в Москву в 1826 году, а в 1827 и 1831 годах был записан членом собрания, за что платил по пятьдесят рублей в год.

У холостого Пушкина посещение собрания вызывало особый интерес, ибо блеск огромной люстры Колонного зала во всей красе освещал обнаженные, насколько это дозволяли приличия, прелести московских дам. Не зря биограф поэта П.И. Бартенев отмечал, что в свою первую московскую зиму 1826/27 года Александр Сергеевич познакомился в собрании с Екатериной Ушаковой, у них завязался роман. «На балах, на гуляньях он говорил только с нею», а когда ее не было, сидел целый вечер «в углу задумавшись, и ничто уже не в силах развлечь его», сообщают московские сплетницы. В порыве вдохновения поэт посвятил Ушаковой стихотворение «В отдалении от Вас». Неизвестно, когда закончились шурымуры с Екатериной, да только поэт успел положить глаз на ее шестнадцатилетнюю младшую сестру Елизавету. Именно в ее альбоме он набросал свой «ДонЖуанский список».

А некоторые специально приходили в собрания, задавшись целью посмотреть на живого классика. Т.П. Пассек признается: «Мы страстно желали видеть Пушкина, поэмами которого так упивались, и увидали его спустя года полтора в Благородном собрании. Мы были на хорах, внизу многочисленное общество. Вдруг среди него сделалось особого рода движение. В залу вошли два молодые человека, один — высокий блондин, другой — среднего роста брюнет с черными кудрявыми волосами и резко­выразительным лицом. Смотрите, сказали нам, блондин — Баратынский, брюнет — Пушкин».

В собрании зимой 1828/29 года, по словам Петра Вяземского, Пушкин впервые увидел и шестнадцатилетнюю Наталью Гончарову, случилось это на одном из детских балов танцмейстера П.А. Иогеля. А весной 1830 года поэт приходил в собрание уже вместе со своей будущей невестой, на правах жениха. Помолвка состоялась 6 мая того же года, а за три дня до этого влюбленные смотрели драму Коцебу «Ненависть к людям и раскаянье» с участием Е.С. Семеновой.

В тот год знаменитая трагическая актриса Екатерина Семеновна Семенова (в замужестве княгиня Гагарина) снискала успех и в другой пьесе — в трагедии в 4 действиях Ф.В. Цыглера «Эйлалия Мейнау, или Следствия примирения». Дядя поэта Василий Пушкин записал 27 апреля 1830 года: «Сегодня у нас в благородном собрании дают спектакль в пользу бедных. Ф.Ф. Кокошкин будет кобениться в роли Мейнау. Театр устроен в большой зале (то есть в Колонном зале. — А.В.). За каждое место платят по 10 рублей. Многие по произволению. Я жалею, что не увижу кн. Гагариной, бывшей Семеновой, в роли Эвлалии». Отметим для себя, что стоимость театрального билета — 10 целковых — была более чем высокой, все объясняет благотворительное назначение спектакля.

Александр Вельтман, столкнувшийся с супругами Пушкиными в Благородном собрании в начале 1831 года, с ходу сочинил экспромт: «Пушкин, ты — поэт, а жена твоя — воплощенная поэзия».

А какие в Москве закатывали праздники! Не чета Петербургу. Москвичи, заезжавшие в северную столицу, свысока говорили петербуржцам: «Эх, вы здесь не знаете, что такое веселье. Поглядика, любезный, как тешатся у нас в Москве. По два, по три бала в вечер, домашние театры, обеды, катанья; у Медокса в маскераде битком набито, в Благородном собрании давка; одним словом, такая гульба, братец, что когда придет великий пост, так все врастяжку лежат. Ну, конечно, ты не найдешь у нас такого утончения, таких парижских форм, такого приличия, какими щеголяют здесь. Может быть, кое­что покажется тебе и странным, да зато, любезный друг, мы в Москве и живем, и веселимся, и гуляем — всё нараспашку!»

Но было и еще одно отличие от Петербурга: некая провинциальность Москвы, которую подметил Петр Боборыкин в 1881 году: «Где москвич в зимний сезон проводит свои вечера? В здании Благородного собрания. Прибавьте к этому два театра, стоящие рядом, и вы резюмируете собой почти всю общественность Москвы. В доме Благородного собрания даются и балы, и маскарады, и концерты, и публичные чтения разных обществ и кружков, дворянского сословия и клуба, помещающегося тут же. Всякое официальное торжество, прием, поздравления, торжественные годовщины устраиваются по типу губернского города. Сословный характер резче. Человеку, привыкшему к прежним порядкам, здесь все еще удобнее себя чувствовать, — как будто живет еще тот склад общества, который воспитал дореформенных людей. Поэтому каждый москвич, много выезжающий, встречается постоянно с одними и теми же лицами. То, что составляет выдающуюся публику, бывает везде. Все знают друг друга если не лично, то поименно и в лицо. Рассчитывать вы можете всегда почти на один и тот же персонал и в заседании ученого общества, и на публичной лекции, и в концерте, и в спектакле. Все, что случается в думе или в университете, в театральном мире, в консерватории, делается сильнее предметом всеобщих толков, чем в Петербурге, — все равно как в большом губернском городе».

Начало каждого сезона Благородного собрания зависело от того, какой император сидел на троне, поскольку именно в честь тезоименитства того или иного царя устраивался бал. Для того, кто впервые приходил в собрание, бал был сродни потрясению. Девятнадцатилетнего Якова Ивановича деСанглена привели в Благородное собрание в 1795 году: «Меня возили по родным, знакомым и по всем публичным местам; словом — знакомили с Москвою, ея достопамятностями, обычаями, нравами. Ничто меня так не поразило, как первый мой въезд в благородное собрание: все показалось вмиг волшебством, а я сам обвороженным. Блеск золота, серебра, бриллиантов, удивительное освещение, кавалеры в мундирах, шелковых чулках, grаndе tеnuе; дамы в бриллиантовых диадемах, цветах, в самых богатых нарядах, до двух тысяч людей в собрании; все это должно было поразить провинциала, видевшаго это в первый раз. Присовокупите к тому самую утонченную вежливость, улыбку удовольствия на лицах всех, снисходительность стариков к младшим, почтение последних к первым, и вы будете иметь некоторое понятие о благородном собрании 1795 года. Чтобы описать этот очаровательный поэтический мир, эту благородную свободу в обращении, оживлявшую всех, нужно перо искуснее моего. Я уже не говорю о том количестве больших заслуженных бар, которые, как древние полубоги, посещали эти собрания и примером своим научали молодых вежливости и снисходительности».

Сюда же впервые пришел юный Михаил Лермонтов вместе со своим отцом, Юрием Петровичем, бывшим членом собрания в 1815, 1819 и 1822 годах. Помимо членов, были еще и так называемые «визитеры» и просто гости. Дворянин, желающий вступить в члены собрания, должен был представить документ, подтверждающий его дворянское происхождение, за подписями губернского предводителя дворянства либо двух членов Благородного собрания, которые соглашались быть его поручителями. Если препятствий не возникало, то претендента записывали в ежегодную «Книгу членовкавалеров» (для дам и девиц была заведена особая книга), и он приобретал годовой билет. Билеты эти были именными и давали их владельцам право входа в собрание в любые дни, когда оно было открыто. По истечении года билет следовало продлевать, в противном случае его владелец выбывал из числа членов собрания. Билет для мужчин стоил 50 рублей серебром, дамский — 25 рублей, билет для девиц — 10 рублей. Отдельно оплачивались обеды, по 4 рубля медью с мужчин и 2 рубля с женщин.

А «визитерами» называли дворян, живших в Москве постоянно или хотя бы приезжавших на зиму, которые по каким­либо причинам не вступили в число членов собрания. Они могли посещать собрание только в дни балов, маскарадов или концертов, каждый раз беря в конторе собрания разовый билет. Покупая билет, посетитель должен был предъявить записку от рекомендующего его члена собрания и записать свое имя, звание и чин в специальную «Визитерную книгу». Билет для посетителя мог взять заранее и сам член собрания; в этом случае в «Визитерную книгу» записывался не только посетитель, но и «пропозирующий» его член. Записи эти могли делаться как ими собственноручно, так и письмоводителем собрания (он же бухгалтер и продающий билеты кассир).

В иные годы получить разовый билет было непросто. На какие ухищрения только не шли некоторые, дабы проникнуть в собрание! Жил в Москве Павел Воинович Нащокин (1801–1854), друживший с Пушкиным и Гоголем. Както зимой 1839 года его супруга, Вера Александровна, предложила сестрам Гоголя, Анне и Елизавете, поехать с ней на бал: «Мне очень хотелось повеселить девочек, а для этого надо было повезти их в Благородное собрание на бал. В те времена доступ туда имели исключительно баре, членских билетов было весьма ограниченное количество, да и стоили они довольно дорого. Тогда я устроила такую штуку: из картона вырезала два билета такой величины и формы, как настоящий, и каждой из сестер Гоголя приколола по одному на грудь, а свой настоящий билет взяла с собой. Швейцар знал меня в лицо, как постоянного члена, и вместе со мной пропустили мнимых новых членов. Гоголь, когда мы собирались на бал, говорил моему мужу: “Посадят твою жену, Павел Воинович, непременно посадят с фальшивыми билетамито!” И на самом деле наши мужчины были несколько в тревожном настроении, ожидая нас дома с чаем... “Молодец, Вера Александровна, вот молодец­то!” — говорил довольный Гоголь, когда мы, натанцевавшись, возвратились из Собрания».

На маскарадах нужно было держать ухо востро, причем во все времена. Случались и курьезы. Както в 90х годах XIX века московский деловой человек Николай Варенцов получил загадочную телеграмму: «Будьте в Благородном собрании на маскараде в воскресенье». И подпись: «Голубое домино». Значит, какаято неизвестная дама, решил Варенцов, чрезвычайно желает с ним познакомиться и будет на маскараде под маской домино.

«Я еле дождался воскресенья, пришел туда первым, когда еще только начали зажигать лампы. Сел в первой маленькой зале на диванчик и начал ожидать голубое домино. Часов в десять я вижу поднимающуюся по лестнице маску в голубом изящном домино, почти всю опутанную дорогими кружевами, в голубых туфельках; у меня так сердце и затрепетало: не она ли? Домино проходит мимо, пристально смотря на меня, но скоро возвращается обратно и садится на тот же диванчик, на котором сижу я.

Я волнуюсь, про себя думаю: не это ли домино, приславшее мне телеграмму? Но как я начну с ней разговаривать? Придумываю в голове фразы, но горло пересохло, язык прилип к гортани, и ничего произнести не могу. Домино меня сама выручает, спросив: “Скажите, пожалуйста, который час?” С этого завязывается разговор, и я ей предлагаю руку для прогулок по залам. Моя дама в домино, в изящном, дорогом костюме, на шее жемчужное ожерелье, в ушах солитеры, от нее идет запах тонких парижских духов — все это меня одурманивает и волнует, воображение мое дорисовывает ее красоту и молодость. В разговоре она упоминает известные московские фамилии, и в том числе называет фамилию, имя, отчество моей тетушки, Софии Николаевны Алексеевой. Нужно сказать, что моя тетушка была большая пуританка, попасть к ней в дом лицу с сомнительной репутацией было невозможно. Хотя она была из купеческого рода, но она не сближалась с лицами этого круга, предпочитая общество из интеллигентных людей. И это мне дало право думать, что моя дама из такого же общества.

Когда я гулял с ней по залам, ко мне подошла другая дама, тоже в голубом домино, и сказала: “Я тебя ожидала и искала!” Но я уже не мог покинуть свою даму, я так увлекся ею, тем более что подошедшая домино не была так изящно одета.

Боясь, что новое голубое домино опять будет ко мне подходить, предложил своей даме прокатиться за город, в “Стрельну”. Она согласилась. Дорогой, а потом в отдельном кабинете я упрашиваю снять маску, и после некоторых уговариваний она снимает. О ужас! Мною созданная иллюзия была жестоко разбита: оказалось, женщина далеко не молодая, хотя еще с сохранившимися красивыми чертами лица; я чуть не вскрикнул от огорчения, и вскоре мы катили обратно с одним моим желанием — скорее доставить мою даму домой. К сожалению, это приключение еще не кончилось изза моей болтливости: я сказал свою фамилию и что Софья Николаевна моя тетушка; через несколько дней получаю от нее безграмотное письмо с приглашением приехать кудато, потом второе и еще несколько телеграмм, но я не поехал на эти свидания».

Но дама все равно достала несостоявшегося кавалера. Выяснилось, что это бывшая портниха его тетушки, превратившаяся в содержанку у одного из богатых мужчин Москвы и удачно сделавшая затем карьеру супруги своего благодетеля. В Благородном собрании она искала новых любовных приключений.

Сюжет «Летучей мыши» отнюдь не вымысел. И в Москве бывало, что жены, переодеваясь в новые наряды, одевая маску и меняя голос, разыгрывали таким образом своих мужей­простофиль, присылая им соблазнительные приглашения о встрече на маскараде с неизвестной красоткой.

Продолжение следует.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0