Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.
                                                               Евангелие от Иоанна 15, 12, 13.
 

Советский народ — беспартийный в подавляющем большинстве своем — жил одновременно как бы в двух пространствах: в реальном и в тщательно сотканном и скроенном коммунистической идеологией и пропагандой. И последнее было настолько всеобъемлющим, что, вторгаясь в первое, зачастую подчиняло его себе: многие люди больше верили в виртуальные мифы, чем в то, что видели своими глазами. Поэтому в этом очерке мы предоставили слово бывшим фронтовикам: генералу армии, простому солдату — безногому инвалиду и людям в белых халатах, которые своим трудом смогли сохранить жизнь и здоровье, вернуть в боевой строй сотни тысяч бойцов и командиров. Их рассказы неприхотливы, но они достаточно полно описывают суровую правду о самой страшной, самой кровопролитной и бесчеловечной Второй мировой войне...

Солдаты милосердия

Вспоминает Герой Советского Союза генерал армии Николай Григорьевич Лященко, окончивший Великую Отечественную войну в должности командира 90-й стрелковой дивизии.

О военных медиках я всегда вспоминаю с огромной благодарностью. Они делали великое дело: спасали человеческие жизни, возвращали сотни тысяч опытных, обстрелянных бойцов и командиров, предотвращали массовые вспышки инфекционных болезней, следили за санитарным состоянием... Да разве все перечислишь!

Они разделяли с нами также многие лишения и опасности. Сколько раз личному составу медицинского пункта части, медсанбата дивизии под непрерывными обстрелами и бомбежками, в жару и холод, в ненастье приходилось на новом месте, на выжженной врагом земле ставить палатки, оборудовать под перевязочные и операционные приспособленные здания и помещения. Каким огромным трудом все это им давалось! И всегда стремились выполнить порученное дело добросовестно, с высокой ответственностью.

Я, тогда командир 972-го стрелкового полка, вспоминаю, как в июле сорок первого в щель наблюдательного пункта кто-то спрыгнул. Обернулся. Смотрю — молоденькая курносая девушка.

— Откуда? Кто такая?

— Военфельдшер Пелипенко! Вот приказ на отход. — она протянула вчетверо сложенный листок бумаги.

— Мы уже от комдива получили его.

— Все равно распишитесь.

Я расписался, отдал ей документ. Она кивнула стоящему неподалеку солдату и с его помощью выскользнула из щели. Пригибаясь за кустарником, побежала. Вдруг остановилась у раненого бойца, перевязала его, а затем потащила его в тыл.

— Молодец девка! — обронил кто-то рядом. — Не боится передовой.

— Да, молодец, — согласился я.

Военфельдшера Пелипенко мне больше видеть не довелось. Но рассказывали, что в тот день она вынесла с поля боя больше десятка раненых, дралась в рукопашной схватке с фашистами, за что была удостоена награды.

И таких примеров моя память хранит немало.

В 1944 году наша дивизия держала оборону на рубеже Хомутово – Липно. Бои местного значения шли вот уже около двух месяцев. Бойцы и командиры устали. Да и медики, люди неистовой энергии, тоже начали сдавать. Хочу отметить, что медицинское обеспечение в соединении было поставлено хорошо. Возглавлял эту нелегкую службу майор Андроник Акопян, человек с тонким чувством юмора. Помню, как-то встретил его: вид утомленный, веки припухли, глаза покраснели...

— Что с вами? — спросил я его. — Не заболели?

— Четвертые сутки не сплю. Только из медсанбата. Раненые поступают и поступают. Хирурги с ног сбились. В приказном порядке заставил их отдыхать хотя бы по три-четыре часа в сутки, — ответил мне начсандив.

— А сами?

— Сам что? Держусь!

— Теперь слушайте мой приказ: срочно отдыхать!

Акопян повернулся, пошел к развернутой неподалеку палатке. Я посмотрел ему вслед, вспомнил о не подписанных мной наградных листах на медиков. Начальник штаба дивизии, помню, вначале не поддержал мое мнение по поводу представления к ордену Красной Звезды командира приемно-сортировочного взвода Никиты Кузнецова. Мол, в тылу пашут. Пришлось послать мне Георгия Ивановича Лукьянова в медсанбат, чтобы он своими глазами убедился, какую многотрудную работу они выполняют. Позже у нас с начальником штаба разногласий по таким вопросам больше не возникало.

В дальнейшем Никита Павлович Кузнецов удостоился ордена Отечественной войны II степени. Медаль «За боевые заслуги» получила старшая операционная сестра лейтенант медицинской службы Раиса Королькова.

Случались в период войны и забавные случаи. В 1941 году нам пришлось вырываться из окружения. Был у нас в полку военфельдшер Пахомов. Личность, скажу я вам, весьма интересная. Участник гражданской войны, смелый и находчивый человек. С неизменной санитарной сумкой на боку он стойко переносил тяготы походной жизни, успевал оказывать помощь не только бойцам, но и жителям сел и хуторов, через которые нам приходилось проходить. Более того, я не раз видел, как он делился с жителями медикаментами.

Невольно вставал вопрос: где он их брал? Знал, что с медикаментами в полку тогда совсем худо было. А он их где-то ведь достает... Но спросить его об этом как-то не представлялся случай. Вдруг у моего шофера, красноармейца Якова Пхенина, разболелась голова. Позвали Пахомова. Он пришел, вынул из сумки какие-то порошки, аккуратно завернутые в бумагу из ученической тетради, и подал их больному. Пхенин принял лекарство и вскоре почувствовал себя лучше.

Вот тогда я поинтересовался у фельдшера, где он берет медикаменты. Вижу, мнется.

— Так где же вы все-таки достаете снадобья?

— Вы уж извините, товарищ майор... Это моя тайна.

— Но мне-то вы можете сказать?..

— Хорошо. Скажу, — тихо произнес Пахомов. И уже шепотом: — На что не пойдешь, когда к тебе десятки людей обращаются за помощью, а у тебя всего-то лекарств, что один кисет с махоркой... Что делать? В одной из школ увидел мел. Растер его в порошок, смешал с солью и сахарином и рекомендую теперь это средство от всех болезней... Верят моему снадобью. Поправляются!

— Так вы же своим средством и отравить можете?

— Нет, оно практически безвредное, — авторитетно успокоил меня наш лекарь.

От души, до слез посмеялся я тогда. Но если серьезно, то это был очень грамотный, опытный фельдшер. Не одному десятку раненых и больных он спас жизнь, сохранил здоровье. И мы благодарны ему за это.

И еще об одном случае не могу умолчать — о том, как я получил от командира дивизии очередное взыскание.

Дело было так. Осенью 1941 года наш полк находился на отдыхе и переформировании в селе Кабаньем, южнее города Сватово. Отсыпались, набирались сил. И как иногда бывает между боями, начались концерты художественной самодеятельности.

В один из дней мы прибыли в полевой дивизионный клуб. Сидим с комиссаром Пругловым. На импровизированную сцену выходит девушка.

— Смотри, — толкает меня в бок сосед. — Знаешь? Ведь это наша Ольга!

— Ольга? — переспросил я. — Кто такая?

— Помнишь, как под Днепропетровском полковник Замерцев тебе нагоняй сделал?

Еще бы такое забыть! Невольно мне вспомнилась деревня, несколько раз переходящая из рук в руки. Раненые, полуразбитая школа и среди медсестер небольшая, с толстыми, золотистыми, ниже пояса косами девушка, помогавшая перевязывать раненых.

За сноровку и мужество ее полюбили врачи, фельдшеры и санитары. Однако не успел я доложить вовремя комдиву о новом бойце... Командир, естественно, отругал меня за это, приказал срочно отправить девушку домой как несовершеннолетнюю.

Но пока готовились подчиненные выполнить полученное мною приказание, село, где жила Ольга, было занято фашистами. Так она у нас и осталась. Выносила раненых, перевязывала, ухаживала за ними, дежурила. По характеру спокойная, жизнерадостная, она умела находить для красноармейцев нужное ласковое слово. В период затишья, когда смолкали орудия, наша Ольга пела бойцам песни.

Затем ее перевели в дивизионный самодеятельный ансамбль. После войны Ольга Павловна Шлапак стала драматической актрисой Винницкого театра.

Как видите, и о полученном взыскании иногда можно рассказать с улыбкой. На войне как на войне.

И все же, не умаляя героического труда военных медиков, хочу сказать, что основную ношу военного лихолетья вынес на своих плечах в большинстве своем простой русский человек. И погибло в той войне 27 миллионов с гаком. До сих пор траурная книга не закрыта! А что касается инвалидов войны, то их, по моему уразумению, незаслуженно обидели. В первые послевоенные годы отношения между ними и советской властью складывались очень непросто. Искалеченные на фронте ветераны даже «инвалидской» пенсии поначалу не получали. Грустно мне об этом вспоминать...
 

Безногий фронтовик

Из воспоминаний полковника в отставке, профессора, доктора технических наук, заслуженного работника транспорта Российской Федерации Владимира Антоновича Кульчицкого.

Мои детские впечатления о Великой Отечественной войне больше связаны не с книгами, спектаклями и кинофильмами, а с бесхитростными рассказами дяди Вани — безногого инвалида из нашего двора (Ленинградский проспект, 12). Бывало, махнет граненый стакан горькой и начнет:

— Страшная штука эта война. Сколько полегло... В похоронках писали — пал смертью храбрых. Мою семью похоронка вот миновала. Да что толку-то...

Дядя Ваня, явно гордившийся театральной патетикой своего рассказа, характерной для того времени, обязательно интересовался:

— Красиво излагаю, сынок? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Это был мой последний бой. Германия. Зима 45-го. В окопе сыро и зябко. А где-то там, на опушке леса, фашистская оборона. Перед нами огромное поле, которое надо преодолеть. Приказ: «Вперед!» Пошли в атаку. А атака — это своего рода шок для самого закаленного в боях бойца. В этот момент, сужу не только по себе, от него ничего не зависит, а его судьба висит на волоске. Вот-вот, еще мгновение — и пуля, осколок мины... Все, боец готов: ранен или вовсе убит. На передовой каждый день воспринимается как последний. Человек в эти минуты об этом только и думает. Поверь мне, ему тогда не до Родины и не до товарища Сталина. Он даже матушку свою не вспоминает. Впрочем, нет, мать он вспоминает, но другую, едрёну мать... И «ура-а-а!», бывало, в атаке кричали. Когда орешь — меньше страха.

— А как же «За Родину!», «За Сталина!»? — недоумеваю я. — В кино же я сам видел, как шли в атаку...

— Так это, сынок, политработники выдумали, а журналисты подхватили и растиражировали. Любой честный фронтовик тебе подтвердит это... — И продолжает: — Бежим, бежим — фашисты молчат. Ну а как они начали интенсивную стрельбу, меня первой же очередью по ногам и резануло. Упал. Попытался встать — и снова на землю. А все мимо меня пробежали. Вскоре боль немного утихла, стало плохо, и я отключился. Когда очнулся — рядом никого. Только несколько трупов неподалеку. И тишина. Словно жизнь на земле остановилась. даже стрельбы не слышно... Приподнялся на руках, огляделся — куда ползти? Голова — сама не своя: ничего не соображаю. Решил ползти назад. А сил-то нет никаких. Помню, как тогда в сознании моем промелькнула одна, и единственная, мысль: «Ну все, конец!» И одновременно, как на экране полевого кинотеатра, я четко увидел своего отца, услышал его напутственные слова перед отправкой на фронт: «Сынок, возвращайся с победой!» И стало страшно мне, что родных я уже больше не увижу! И как закричу я от этого ужаса: «Мама! Родная моя! Мамочка!» Почудилось, что крик этот вся Вселенная услышала. И силы откуда-то взялись. А как я выполз в тылы наши, сам не знаю. Но выполз. А потом мне в санбате ноги оттяпали. Отрезали выше колена...

Беседы повторялись часто. Я был любознательным мальчиком, это инвалиду нравилось. Теперь-то я понимаю: ему нужно было перед кем-то выговориться. Для него, обиженного судьбой, это было важно. Взрослые считали его выпивохой, а мальчишки иногда смеялись над его беспомощностью и чудачествами.

Он рассказывал мне, как иногда их понапрасну бросали штурмовать не имеющие никакого, даже тактического, значения высоты. Как штрафники преодолевали минные поля и тем самым создавали проходы для танков и пехоты. Рассказывал, как стыдно и безрадостно ему было видеть безымянные одиночные и братские могилы советских солдат, разбросанные как по родной земле, так и по всей Европе.

Как-то я его спросил:

— Дядя Ваня, а страшно было на войне?

— Эх, Володя, страх-то ведь чувство животное. От него просто так не избавиться... А вот к смерти боевых товарищей быстро привыкаешь... Вроде бы тебя это не касается... На войне у каждого бойца были свои страхи... Не знаю, кому как, а для меня самым ужасным была рукопашная. Пусть он и враг из самых заклятых, но все равно — это человек. И ты понимаешь, что ты делаешь: вынужден его уничтожить, иначе... А потом это тягостное чувство долго не отпускает. Самое страшное в жизни — человека убить. Хоть бы уже никакой войны никогда не было, хоть бы все научились дело миром решать...

И почти каждая беседа с фронтовиком, кавалером ордена Славы и других боевых наград, лихо через весь двор подъезжавшим ко мне на громыхавшей, как казалось тогда, самодельной тележке на подшипниках и с «толкачами» в руках, обычно заканчивалась причитаниями: «Хорошо, что жив остался. Но только на кой мне такая жизнь?»

— Хотя на войне, — как-то заметил он, — жизнь свою я ценил очень-очень высоко. И для меня не погибнуть в бою было тогда, пожалуй, самым главным. Не хотел похоронкой доставить страдания родным и близким. Всегда старался не попасть под шальную пулю, под осколок мины и снаряда. И в какой-то мере способствовали этому мой боевой опыт, армейская смекалка, а главное — неистребимая жажда жизни. Я всегда, даже в периоды относительного затишья на фронте, старался узнать, где располагается дивизионный медсанбат. Понимал: если ранение будет легким, то сам до него доберусь; если тяжелым, то придется уповать только на Господа Бога и санитаров. Но в душе почему-то всегда была надежда, что, случись несчастье, помощь будет оказана своевременно. Я это знаю хорошо: за годы войны мне не раз и не два пришлось помотаться по санбатам.

В памяти моей навсегда сохранились усталые лица и натруженные руки санитаров. Да, именно санитаров... Это они выносили нас с поля боя, встречали раненых в полковом медпункте и дивизионном медсанбате, бережно перекладывали на хирургические столы, а затем, после операции, несли в палатки госпитального взвода.

Как я могу вычеркнуть из памяти медсестер и санитарок — простых русских женщин, которые, забыв про усталость и бессонные ночи, старались максимально облегчить наши страдания где-то теплым словом, а где-то своими профессиональными действиями! А главное — многие из них, я сам это наблюдал не единожды, переносили наши страдания как свои. Понимал, что при всей остроте своей физическая боль, которую они испытывали каждодневно, была разве только сравнима с потерей родных и близких. Однако слез у этих героических женщин я никогда не видел. Точно тебе говорю.

Каждый, кто побывал в медсанбате или госпитале, не может забыть и руки хирурга, хотя встреча с ними, хирургами, не совсем приятное дело... Но поверь мне, сынок, они смело шли на риск, когда не идти на него было просто нельзя, когда любое промедление стоило бы жизни раненому. Они шли на риск, когда имели хотя бы один шанс из тысячи, и этот шанс очень часто оказывался верным. Однако война не ожесточила их, не сделала равнодушными. Я отчетливо помню, как оперировавший меня врач, провожая меня в тыловой госпиталь, с сожалением сказал: «Трудно тебе будет, солдат, в мирной жизни, но я не мог поступить иначе. Война, брат, сам понимаешь...»

Оттяпали тогда мне ноги, хотя, как теперь я разумею, операция была единственным средством спасти мне жизнь. А теперь что? «Самовар», обрубок... Куда ни ткнусь, всюду гонят. Ну, воевал! Ну, получил награды. Чего тебе еще надо? А ведь инвалиду особо много и не надо: так, пенсия для поддержки штанов, возможность что-нибудь сделать своими руками хотя бы за гроши, иметь крышу над головой... А ты говоришь — счастье в том, что жив остался. Нет его, твоего счастья! Ноги ведь не вырастут. Вот и выходит, что я нужен был на войне, а как война кончилась, никому...

На этом, пожалуй, можно бы и закончить рассказ инвалида-фронтовика. Если бы не одно «но»... По рассказам моих родственников, обычной картиной послевоенной Москвы было большое количество инвалидов войны на ее улицах, просящих милостыню у пивных киосков, на вокзалах и у магазинов, слепых, безруких и безногих, с самодельными костылями и изготовленными кустарным способом протезами. Эти люди от безысходности искали возможность для жизни и пропитания.

Негласную картину дополняли нищенские пенсии ветеранов по инвалидности, отсутствие элементарных лекарств, а порой и крова над головой... Вполне естественно, что в таких условиях воины-победители не могли чувствовать себя по-настоящему гордыми за свою страну. Вот почему у меня еще с детских лет зародилось убеждение, что эти фронтовики воевали не на той войне, о которой я читал в художественной литературе или видел в кино, а дяде Ване даже в кошмарном сне не могло присниться, какая судьба ему будет уготована советской властью.

Опаленные войной судьбы

— Моя тетя, Надежда Васильевна Лыкова, — продолжает свой рассказ Владимир Антонович Кульчицкий, — уже прикованная к постели параличом — последствия двух тяжелых контузий на фронте, — неохотно рассказывала мне о войне, которую она завершила в Праге. Именно здесь ее, майора медицинской службы, врача-ординатора госпитального взвода 388-го Отдельного медико-санитарного батальона 239-й стрелковой дивизии, застала весть о победе Советского Союза над фашистской Германией.

Вот ее рассказ:

— После окончания мединститута я оказалась в Ярославле. Работала терапевтом в поликлинике при больнице имени Н.А. Семашко. Вскоре началась Великая Отечественная война, и в начале июля в город с фронта стали поступать раненые и больные, которых надо было распределять по госпиталям и местным больницам. Плюс из Ленинграда шли эшелоны с эвакуированными. Никто из нас в то время понятия не имел, что город уже был окружен фашистскими войсками. Медперсонал в прибывавших в Ярославль поездах отсутствовал. Нуждающимся, среди которых было немало ослабленных детишек, нужно было на месте оказать медицинскую помощь или направить в стационар.

Поэтому 6 июля 1941 года меня вместе с коллегой — терапевтом Иваном Андреевичем Верстиным, медсестрами Языниной, Рожновой и Максимовой, акушерками Шайдоровой и Шунаевой прикомандировали к эвакопункту на железнодорожной станции Всполье. Дежурили круглосуточно по четыре человека, в две смены. Так продолжалось до 23 июля.

А на следующий день я уже находилась на пути в Хабаровск, куда меня отрядили... для прохождения военных сборов. По их окончании я была назначена на должность врача-ординатора госпитального взвода 388-го Отдельного медико-санитарного батальона 239-й стрелковой дивизии.

17 октября 1941 года получили приказ об отправке на фронт. Спустя месяц наш эшелон прибыл на станцию Узловая, что в Тульской области. Стали разгружаться. Враг наседал. Времени на сосредоточение не было, поэтому части дивизии прямо с колес, поэшелонно, вступали в бой.

Помню, как в той суматохе в медсанбат прибыл замполит дивизии старший батальонный комиссар Николай Степанович Родионов и выступил перед личным составом. Обрисовал боевую обстановку как очень тяжелую, сказал, что наши войска с огромным трудом сдерживают непрерывные удары 2-й танковой армии немецкого генерала Гудериана, что силы обороняющихся бойцов и командиров уже на пределе, что надо зарываться в землю. И, видимо для поддержания боевого духа, оптимистично добавил, что якобы, по данным разведки, появление на фронте нашей, сибирской дивизии вызвало у противника явное замешательство и панику.

К исходу 17 ноября дивизия, когда она уже полностью развернулась по фронту, в деревне Каменка оказалась в неглубоком тылу, и в ней было решено развернуть медсанбат.

Несколько дней продолжались кровопролитные схватки с врагом. Атаки гитлеровцев следовали одна за другой. Однако личный состав дивизии сдерживал наступательный порыв неприятеля, а иногда даже пытался его контратаковать. Поток раненых и больных был просто нескончаемым. Их прямо с поля боя доставляли в местную школу, где и расположился медсанбат. Коек в классах уже не хватало, и раненые на сортировочной площадке лежали кто на носилках, а кто прямо на земле. Стоны, мольба о помощи, о глотке воды, матерщина... Те из них, кто уже покорился судьбе, молчали — одни еще живые, другие мертвые. Некоторые тяжелораненые, так и не дождавшись врачей, умирали, и тут же их хоронили в известковую яму, что в школьном саду.

В этих сложнейших условиях нам неплохо помогала прибывшая неведомо откуда группа школьников в возрасте 15–17 лет. Работали они в качестве санитаров и санитарок. Многие из них к этому времени уже потеряли на войне близких им людей. И потому их желание внести посильную лепту в будущую победу преобладало над усталостью и риском для жизни. Трудились ребятишки наравне с кадровым медперсоналом. И для нас, взрослых, они стали как бы олицетворением маленьких героев Великой отечественной войны, а для солдат — ангелами милосердия.

20 ноября прорыв немецких танковых дивизий в районе Дедилова осложнил положение наших частей: немцы в пробитую брешь бросили значительные силы. Дивизия в спешке сменила позиции, ушел из деревни и медсанбат, а часть тяжелораненых, как это было ни прискорбно, осталась на месте. Легкораненые и больные ушли вместе с нами.

24 ноября обескровленные части дивизии вынуждены были отойти на новый рубеж и вскоре попали в окружение. Безвыходное положение вынудило нашего командира, полковника Гайка Оганесовича Мартиросяна, идти на прорыв. Удар в ночь с 25 на 26 ноября для фашистов оказался неожиданным. В течение трех часов был уничтожен немецкий полк, захвачено большое число трофеев: полковое знамя, вся артиллерия, танки, бронетранспортеры и 80 грузовых машин, не считая медицинского оборудования, перевязочного материала и медикаментов. Погрузив раненых и тяжелобольных на захваченные машины, медсанбат стал следовать за войсками. Однако противник вновь соединил недавно разорванное кольцо окружения, отрезав от частей дивизии 817-й авангардный стрелковый полк. Но и на этот раз, в ночь на 27 ноября, наши части и подразделения смогли вторично вырваться из котла...

Здесь на время прервем рассказ Надежды Васильевны и предоставим слово Владимиру Кульчицкому:

— Во время прохождения военной службы в организациях Северного флота мне в руки попали мемуары бывшего генерал-полковника бронетанковых войск вермахта Гейнца Гудериана «Воспоминания солдата», в которых он с горечью писал: «17 ноября мы получили сведения о выгрузке сибиряков на станции Узловая... 112-я пехотная дивизия натолкнулась на свежие сибирские части. Ввиду того, что одновременно дивизия была атакована русскими танками из направления Дедилово, ее ослабленные части не были в состоянии выдержать этот натиск. Оценивая их действия, необходимо учесть, что каждый полк уже потерял к этому времени не менее 400 человек обмороженными, автоматическое оружие из-за холода не действовало, а наши 37-мм противотанковые пушки оказались бессильными против русских танков Т-34. Дело дошло до паники... И эта паника, возникшая впервые со времени начала русской кампании, явилась серьезным предостережением, указывающим на то, что наша пехота исчерпала свою боеспособность и на крупные усилия уже более не способна.

<...> Главные силы 239-й сибирской стрелковой дивизии, оставив свою артиллерию и автотранспорт, вырвались из окружения и ушли на восток. Растянутая линия окружения из частей 29-й мотодивизии не смогла сдержать прорвавшихся русских и понесла большие потери... О достоверности полученных мною сообщений свидетельствовали многочисленные трупы немецких солдат, которые лежали на поле боя в полной военной форме и с оружием в руках... Сибиряки ускользнули от нас, правда, без своего тяжелого оружия и автотранспорта, а у нас не было сил их задержать. Это было самым печальным событием того дня (27.11.1941. — П.П.). Преследование ускользнувшего противника, немедленно предпринятое мотоциклетными подразделениями 29-й мотодивизии, не дало никаких результатов».

Оказывается, прав был замполит соединения, говоря о том, какую панику среди фашистов вызвало появление свежей 239-й стрелковой дивизии на участке их фронта, которая серьезно подпортила уверенность в успехе, охладила наступательный порыв ранее непобедимых немецких войск.

— Непрерывные бои обескровили и нашу дивизию, — вспоминала Надежда Васильевна. — В некоторых батальонах оставалось до полусотни активных штыков. В результате наши части и подразделения отправили на доукомплектование личным составом, вооружением и техникой в Рязанскую область, в район Пронска.

Медсанбат тоже залечивал раны. Принимал пополнение, в основном средний медперсонал и санитаров, создавал запасы медикаментов, инструментария и оборудования, изучал приобретенный в ходе боев опыт медицинского обеспечения и делал разбор и выводы из допущенных ошибок.

А линия фронта тем не менее продолжала сжиматься, как шагреневая кожа. Фашисты уже стояли у порога столицы. И вот настал день, когда началось долгожданное декабрьское контрнаступление 1941 года. И погнали мы врага прочь с нашей земли.

После вынужденного «мирного» затишья нам вновь пришлось погрузиться в напряженную боевую работу. Отдых больше четырех часов в сутки считался непозволительной роскошью. И так до конца войны. Все мы были на пределе своих сил.

Выписка из наградного листа от 12 мая 1943 года:

Тов. Лыкова работает в МСБ с октября 1941 года, за весь этот период работы показала себя как один из добросовестных работников, отдающих все свои знания на скорейшее выздоровление раненых и больных бойцов и командиров.

За последнюю боевую операцию тов. Лыкова почти не выходила из палаты тяжелораненых, прилагая все свои силы и знания на скорейшее их выздоровление.

Благодаря своей материнской заботе она выходила 30 тяжелораненых.

Несмотря на большую работу по уходу за тяжелоранеными, она обслуживала и команду выздоравливающих, где за последнюю операцию возвращено в строй 98 чел. раненых и контуженых бойцов и командиров.

Тов. Лыкова по своим деловым качествам достойна правительственной награды — ордена Красной Звезды.

Командир 388 ОМСБ военврач 2-го ранга Романов.

В ходе отдельных наступательных операций медсанбат ежедневно принимал больше полутора сотен раненых и больных. Недоставало и анестезирующих растворов. Раненых случалось оперировать под импровизированным «наркозом»: ампула морфия внутримышечно плюс солдатская кружка водки. Это предупреждало развитие шока, но боль полностью не устраняло. А потому руки и ноги им привязывали к хирургическому столу, а в рот, чтобы боец от боли не откусил себе язык, вставляли шпатель. Кошмар был полный. Правда, такой метод обезболивания применялся не столь часто. Самым распространенным все же был эфирный наркоз. Его проводили самым примитивным образом — пользуясь маской Эсмарха и флаконом эфира, из которого последний накапывали на маску через марлевый фитилек.

Для освещения использовались, как правило, керосиновые лампы-«молнии» с рефлектором. При возможности пользовались электрическим светом, в крайних случаях оперировали при свечах. Разумеется, ввиду огнеопасности эфира приходилось строго соблюдать меры пожарной безопасности.

Порой нам не хватало и перевязочного материала: бинты стирали, стерилизовали и использовали снова. И только где-то в середине войны, по мере восстановления отечественной медицинской и фармацевтической промышленности и с началом поставок из Америки по лендлизу, в медсанбате появились лекарства, включая пенициллин, оборудование, инструменты и другие расходные материалы. Появились если не в избытке, то в достаточном количестве.

Работать приходилось большей частью в палатках. Летом в них духота, зимой холод, несмотря на наличие печек-буржуек. Стены закрывали стерильными простынями, на пол клали дощатые настилы. При наплыве раненых, когда операционных столов не хватало, хирургическое вмешательство проводили на носилках, уложенных на козлы. Возможность занять под медсанбат уцелевшие дома была удачей, а уж школу, поликлинику или больницу — и вовсе праздником.

В качестве санитаров обычно использовали команду выздоравливающих из легкораненых. А чтобы наших помощников не отправили на передовую, их бинтовали и так создавали у строевых командиров, которые иногда заглядывали в медсанбат, иллюзию, что эти бойцы еще не поправились...

Выписка из наградного листа от 11 июля 1943 года:

Тов. Лыкова, находясь на должности врача-ординатора госпитального взвода части, проявляет материнскую заботу к больным бойцам и командирам, прилагает все силы и знания для того, чтобы они быстрее выздоравливали и возвращались в строй.

Особенно большую энергию она проявила за время напряженных боев дивизии, где буквально в пути приходилось лечить поступающих больных, не считаясь с трудными условиями работы, отдыхом и временем. Окружая больных своей заботой, она за последние 2 месяца возвратила в строй 483 чел. больных бойцов и командиров.

Несмотря на загруженность в работе, она ежедневно проводит партийно-просветительную работу среди своих больных, воспитывая в них презрение и ненависть к врагу.

Тов. Лыкова достойна правительственной награды — медали «За боевые заслуги».

Командир 388 ОМСБ майор медслужбы Романов.

А самое страшное, что нам приходилось не раз переживать, так это артиллерийские и минометные обстрелы, атаки самолетов. Это трудно забыть, как от разрыва мины, снаряда или бомбы как порох вспыхивают санитарные палатки, как на сортировочной площадке перед медсанбатом разбрасываются носилки с поступившими из войск ранеными и больными, как опрокидываются операционные столы, как хирурги и их ассистенты падают навзничь, как в разные стороны разбегаются даже те, кому и шевельнуться-то сложно...

Боевой путь нашей дивизии значителен. В августе 1942 года она вела наступательные действия под Ржевом. В январе 43-го участвовала в прорыве блокады Ленинграда, в августе того же года внесла посильную лепту в ходе Мгинской операции. В 1944–1945 годах воевала в Польше и Чехословакии. Вместе с медсанбатом я прошла Западный, Волховский, Ленинградский, все Прибалтийские и 1-й Украинский фронты.

Выписка из наградного листа от 27 января 1945 года:

…Дежуря круглые сутки в госпитальном взводе, она, помимо этого, выезжает на вызовы больных в полки, зачастую ходит на вызовы пешком, где оказывает своевременную мед. помощь...

За внимательность к больным и чуткое к ним отношение тов. Лыкова пользуется исключительно большим авторитетом бойцов, сержантов и офицеров.

Работая в госпитальном взводе, она матерински ухаживала за больными и ранеными, которые из госпиталей и воинских частей после их эвакуации и излечения пишут письма с выражением благодарности. Только за январь 1945 года тов. Лыкова излечила 70 человек больных и легкораненых, которые возвращены в строй. За операцию с 24 по 26 янв. в местечке Пампали, благодаря чуткому отношению, ею спасены 13 человек тяжелораненых бойцов, ...в количестве 7 человек раненных в грудь, ...в количестве 6 человек раненных в живот.

Тов. Лыкова достойна правительственной награды — ордена Красной Звезды.

Командир 398 ОМСБ подполковник м/с Вноровский.

— Моя тетя, — продолжает Владимир Антонович, — рассказывала еще и о том, что, как только советские войска вышли на территорию Западной Европы, появилась у медиков новая проблема — венерические болезни. Это вынудило Главное военно-санитарное управление РККА создавать специализированные лечебные учреждения, открывать дома отдыха для офицеров, персонал в которых, за исключением начальника и замполита, был женским. Как писали после войны историки: «Пребывание в таких учреждениях заметно улучшало боевой дух и моральное состояние бойцов и командиров».

Закончила Великую Отечественную войну Надежда Васильевна Лыкова в звании майора медицинской службы. Кавалер двух орденов Красной Звезды. Награждена медалями «За боевые заслуги» и «За оборону Ленинграда». В 1985 году она удостоена ордена Отечественной войны II степени.

Из ее братьев — Ивана, Николая и Михаила Лыковых — с войны возвратился только последний. Он воевал на Западном фронте в должности начальника химической службы полка 354-й и 215-й стрелковых дивизий. В одном из боев он получил тяжелый ожог от пламени огнемета, еле-еле выжил. С июня 1943 года — экскурсовод химического отдела Выставки образцов трофейного вооружения 3-го Белорусского фронта. Старший лейтенант. Награжден медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». После войны занялся наукой, трудился в Научно-исследовательском институте технико-экономических исследований. Написал несколько монографий. Доктор технических наук. Профессор. Лауреат государственной премии. В 1987 году удостоен ордена Отечественной войны I степени.

Иван Васильевич Лыков был убит подо Ржевом. Погиб в результате прямого попадания немецкой мины в палатку, где он оказывал хирургическую помощь раненому.

Николай Васильевич, командир стрелковой роты, пал на поле боя в битве за Сталинград.

Супруг Надежды Васильевны тоже не вернулся с полей сражений.

После войны Надежда Васильевна работала в Кремлевской больнице. Так случилось, что незадолго до известного «дела врачей» она была направлена в длительную служебную командировку в Монголию. Вполне возможно, что это спасло ее от следствия, суда и сурового приговора. Ее, как секретаря парткома, легко могли обвинить в политической близорукости и неспособности своевременно выявить «вредителей» в белых халатах.

Об этом факте из жизни Лыковой упомянул В.Варфоломеев в своей статье под названием «Советская семья», опубликованной в газете «Московская правда» в марте 1954 года:

Почти все Лыковы в сборе. За столом только нет еще одного члена семьи — врача-терапевта Надежды Васильевны. Сейчас она далеко от Москвы, за тысячи километров отсюда — в Улан-Баторе. Там она отдает свои знания, свой многолетний опыт медицинским работникам Монгольской Народной Республики.

Обычно воспоминания за столом и начинаются с Надежды Васильевны.

— Давно что-то от Нади не было писем. Как она там? — произносит Анна Федоровна.

— Ну уж и давно, — замечает Михаил Васильевич. — всего одну неделю.

— По-твоему, это мало? — вставляет Алевтина Васильевна. — Она могла бы писать и почаще.

— А вы разве не знаете нашу сестру? Во время войны с фронта не очень-то часто писала. Где только не побывала наша Надежда. Всю Великую Отечественную войну провела на фронтах, работая в медсанбате, — вставляет свое слово Алексей Васильевич.

Здесь для читателя надо сделать некоторые пояснения: Анна Федоровна — мама Надежды, Михаила, Алевтины и Алексея Лыковых.

Н.В. Лыкова вышла на пенсию с должности врача терапевтического отделения Боткинской больницы. Умерла в 1995 году, в возрасте 81 года.

Все послевоенные годы она поддерживала тесную дружбу со своей фронтовой подругой — командиром приемно-сортировочного взвода 388-го медсанбата старшим лейтенантом медицинской службы Зайнаб Гилязутдиновой, которая в 2002 году, за пять лет до своей кончины, смогла издать автобиографическую книгу «Моя жизнь». В ней она существенно дополнила воспоминания Надежды Васильевны о боевых буднях, тяжелом ратном труде людей в белых халатах. Вскоре после окончания Ташкентского мединститута, в 1942 году, Зайнаб Шайхиевна была призвана в ряды РККА и направлена в действующую армию.

И мы прорывали блокаду

Вспоминает З.Ш. Гилязутдинова — старший лейтенант медслужбы в отставке, инвалид Великой Отечественной войны, заслуженный деятель науки ТАССР, лауреат Государственной премии Республики Татарстан, заведующая кафедрой акушерства и гинекологии № 2 Казанского ГИДУВа, доктор медицинских наук, профессор.

Всю войну я прошла в должности командира приемно-сортировочного взвода 388-го медсанбата 239-й Краснознаменной стрелковой дивизии 31-й армии.

После неудачных боев подо Ржевом нашу дивизию решили перебросить на другой фронт. Однажды утром дали команду быстро свернуть медсанбат для передислокации, но куда — неизвестно. Собрали нас на опушке леса около железной дороги, где мы долго ждали прибытия поезда, промерзли, что называется, до костей. Наконец он пришел, мы погрузились в «теплушки» — товарные вагоны, оборудованные нарами и большой «буржуйкой», и тронулись. В пути попали под бомбежку, по приказу выскочили из вагонов и около часа лежали на снегу. Пострадали в основном солдаты из двух последних вагонов. Погибших похоронили, раненым оказали помощь и поехали дальше. На следующий день к вечеру поезд остановился, мы продолжили путь пешком. Шли около четырех часов и наконец прибыли на место. Оказалось, что это Волховский фронт, а наша дивизия вошла теперь во 2-ю Ударную армию и будет участвовать в операции «Искра» по прорыву блокады Ленинграда.

Вокруг густой кустарник и болота. Каждый взвод по команде начал развертывать свои палатки. К утру мы должны были все подготовить к приему раненых. Нас распределили по землянкам, мне и моей фронтовой подруге Марте Федоровне Жирновой отвели одну землянку и придали «адъютанта». Надо сказать, что землянки достались нам от немцев весьма добротные. В них было тепло, нары располагались высоко от земли, так что почти не чувствовалось сырости.

Волховский фронт отличался особой активностью. Боевые действия нашей армии шли без остановки, пополнение происходило прямо на поле боя. Понятно, что нам, медикам, приходилось работать круглосуточно, иногда буквально падали с ног от усталости. Плюс к тому жесточайшие, до –44 градусов, морозы и скудное питание. Но никто, помнится, ни на что не жаловался.

День и ночь мы принимали раненых, оказывали им всю возможную помощь. Особенно сложно было хирургам. Немцы при отступлении заразили все водные источники, и потому пользовались мы только снегом. Пили кипяток — ни чая, ни сахара не было, на обед — полкотелка супа, заправленного пшеном и мороженой капустой, плюс кусок ржаного сухаря. И как-то привыкли к такой кормежке, казалось, что так и должно быть. Труднее было пережить отсутствие нормальных санитарно-бытовых условий. Мы не мылись три месяца, и потому, когда нам привезли полевую баню, для нас это был настоящий праздник. Мылись весело, с шутками-прибаутками, мыла было вдоволь. Наше завшивевшее белье тут же сожгли, взамен всем выдали мужские рубашки и кальсоны, в которых мы, женщины, конечно, утонули, но зато это было чистое белье!

В 31-й армии подо Ржевом мы были одеты в меховые полушубки, шапки и валенки, а здесь по приказу начальства это обмундирование нам заменили на шинели и кирзовые сапоги. Это было связано с тем, что на передовой солдаты и офицеры замерзали и их необходимо было срочно «утеплить».

Несмотря на активные боевые действия и тяжелейшие условия, для поддержки духа, я думаю, под предлогом какой-то даты и успехов дивизии в бою устроили вечер. Был один общий стол, во главе которого восседал седовласый генерал, усталый, молчаливый и задумчивый. Он поздравил всех с успехами на фронте, пожелал здоровья, терпения и выносливости. Стол был скромным: хлеб, картошка (мы давно ее не видели!), соленые зеленые помидоры, консервы. Немного потанцевали, потом генерал еще раз поздравил нас, пожелал дружной работы и выразил уверенность в том, что скоро мы прорвем блокаду. И было тепло от хорошего человеческого общения, простоты и душевности высокого армейского чина.

30 января 1943 года операция «Искра» была успешно завершена, блокада Ленинграда прорвана. Однако боевые действия продолжались, и раненые по-прежнему поступали в медсанбат, хотя такой напряженки, как раньше, уже не было.

Мои записки не претендуют на полноту описания всех событий той суровой и судьбоносной поры. Это просто отрывочные воспоминания моей далекой фронтовой молодости, которые, несмотря на давность, продолжают жить в памяти. Вот еще несколько эпизодов.

Через территорию нашего медсанбата вели пленных немцев. Вид их был ужасно жалок: рваные шинели, на ногах обмотки, некоторые вовсе без сапог. И все равно мне не было их жалко, очень хотелось хотя бы плюнуть в ненавистные эти физиономии. Я поделилась своими чувствами со стоящим рядом офицером, и он мне спокойно ответил: «Если хотите в штрафную роту — плюньте. С пленными мы не имеем права плохо обращаться». В штрафную мне не хотелось, пришлось зажать свои чувства в кулак...

После прорыва блокады в наш медсанбат привезли несколько ящиков водки для обмороженных, раненых и медицинского персонала. Помню, раненые поступали к нам как ледышки, мы растирали им водкой руки-ноги, вливали глоток-другой насильно в рот, а нам тоже разрешалось выпить по полкружки.

Старший военфельдшер Петр Федорович Кононенко был «виночерпием» — разливал всем по очереди, и каждый со своей кружкой отходил. А один из хирургов сказал: «Наливай полную, а то раненых на операцию не возьму. Ты посмотри на мои руки!» Руки действительно у него были синюшные, отечные. Стало подходить и начальство. Один спросил, выпила ли я. Я сказала, что не могу — не пью. Он говорит, что был приказ — всем выпить, а приказ надо выполнять. И вот я проглотила один большой глоток. Минут через пять – десять мне стало плохо, закружилась голова, затошнило. Меня устроили на носилки в конце палаты, и я как бы провалилась куда-то. Только вдруг слышу голос начальника политотдела дивизии подполковника Доментия Филипповича Скурлатова: «Где комвзвода?» — а ему кто-то со смехом отвечает: «Вон в конце палаты пьяная лежит». Услышав слово «пьяная», я собрала все свои силы, поднялась, подошла к нему и стала оправдываться, что меня заставили выпить насильно. Скурлатов был душевным человеком, сказал, что это была шутка и чтобы я не переживала и шла отдыхать...

В конце боев дивизионный медпункт и эвакопункт были переполнены. Для исправления сложившейся ситуации старший военфельдшер Кононенко посоветовал мне, как командиру взвода, выйти на большую дорогу остановить машину. А мужской медперсонал стал меня учить, как это сделать. Мол, выйдешь на дорогу и как увидишь пустой грузовик, вытаскивай пистолет, кричи, что будешь стрелять, и ругайся. Я спрашиваю: «Как ругаться?» А Петя говорит: «Заучи: иди к едрене фене на пельмени». Я впервые слышала такие слова, но пошла к дороге, повторяя их про себя. Не сообразила, что через стекло кабины водитель вряд ли услышит меня. И вот я стою с пистолетом и ругаюсь. Две машины промчались, не обратив на меня внимания. Третья остановилась, шофер спрашивает, в чем дело, в кого я собираюсь стрелять. А я ему выкладываю весь свой «ругательный» запас. Он рассмеялся, потом спросил, чего мне надо, без разговоров развернул машину к медсанбату. Когда мы подъехали, вышел военфельдшер, а шофер ему и говорит: «Ну и здорово она у вас ругается!» В машину погрузили раненых и отправили в тыл, а надо мной все стали смеяться. оказывается, они ради шутки научили меня этим глупым словам...

Я уже говорила, что к нам с Мартой был приставлен «адъютант». Это был немолодой уже солдат и очень больной. по-видимому, у него была бронхиальная астма. Он страшно кашлял и задыхался. Как-то ночью Марта разбудила меня криком: «Зайнаб, проснись! Крыса!» — и навела фонарь на голову «адъютанта». Крыса сидела у него на ухе. Я схватила сапог и запустила его в сторону бойца, крыса убежала, но успела отхватить ему пол-уха.

Я отвела солдата в медпункт, перевязала и заполнила эвакуационную карту с красной полосой. Это значило, что раненый направляется без остановки в тыловой госпиталь. Он начал благодарить меня: оказывается, он знал, что означает красная полоса. И я была рада, что сделала доброе дело, — он был такой больной, еле ходил в свои сорок с небольшим лет. Больше я о нем не слышала, а со временем и фамилию его забыла...

От себя надо добавить, что Зайнаб Шайхиевна Гилязутдинова за свой ратный труд была удостоена медали «За освобождение Ленинграда», ордена Отечественной войны II степени, а в послевоенные годы получила орден Трудового Красного Знамени. Ею были подготовлены 25 кандидатов и один доктор медицинских наук, лично и в соавторстве издано 18 монографий, 15 учебных пособий и более 300 научных статей.

Эпилог

По данным ряда историков, во время Великой Отечественной войны в армии и на флоте находилось более 200 тысяч врачей и более 500 тысяч фельдшеров, медицинских сестер, санинструкторов и санитаров. В большинстве своем это были женщины, матери, сестры и дочери. Именно на их хрупкие плечи легла основная тяжесть фронтовых будней. Из них 85 тысяч не возвратились домой: погибли или пропали без вести, так и остались лежать на поле боя не погребенными или покоятся в безымянных могилах на территории родного Отечества и за ее пределами.

Все дальше и дальше время отделяет нас от событий той войны. Все меньше остается тех, кто может вспомнить, как это было на самом деле, без прикрас и пропагандистского налета. Все труднее становится собирать живые свидетельства. Тем бережнее мы должны относиться ко всему, что поможет нам и дальше сохранять для грядущих поколений память о той страшной войне.