Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Немой набат

Анатолий Самуилович Салуцкий родился в 1938 году в Москве. Окончил Красноярский институт цветных металлов и золота. Писатель, публицист. Работал сотрудником газеты «Комсомольская правда», заведующим отделом редакции газеты «Вечерняя Москва», первым заместителем ответственного секретаря «Литературной газеты», специальным корреспондентом отдела публицистики журнала «Советский Союз». Публиковался в различных газетах и журналах. Автор сотен публицистических статей на политические и остросоциальные темы. В качестве эксперта неоднократно был членом российской делегации на Генеральных Ассамблеях ООН. Академик Академии российской словесности. Первый заместитель председателя правления Российского фонда мира. Член Союза писателей СССР. Живет в Москве.

14

После очередного чаепития у Богодуховых Аркадий Подлевский возвращался в офис в смутных чувствах. Вера его не приглашала, и повод для гостевания опять пришлось изобретать. На сей раз форсу ради обрадовал, что его зовут на солидный пост в управделами Белого дома, но он колеблется: престижно, перспективно, однако ходить под ярмом госслужбы, петлять в чиновных изворотах желания нет, привык к свободе фриланса. Короче, надо посоветоваться в расчете на женскую интуицию. Все выдумал, по телефону врал с чистого листа, но в итоге убил двух зайцев: поднял свою значимость в глазах Веры и показал, что дорожит ее мнением, а это сближает. Так и сказал: «Для меня очень важен твой совет». В такой просьбе отказать невозможно.

Как всегда, приехал к Богодуховым с пышным букетом, шикарным венским тортом. И пока Катерина Сергеевна настаивала чай, поведал Вере сагу о том, что влиятельный чиновник, с которым ездил на Урал, высоко оценил его работу, — улыбнувшись, уточнил: «Нашу с тобой работу» — и задумал пристроить его в аппарат правительства. Вызывая сочувствие, тяжело вздохнул: «Не при должности, говорит, ты никто. Сейчас не жизнь — толкотня». Вера встретила новость вяло, промямлила, что ничего не смыслит ни в госслужбе, ни во фрилансе, а потому вопрос решать самому Аркадию. Беседа вообще была тягучей, говорить не о чем. И Подлевский ловко вывернул на журналистские свежаки, сплетни и инсайды о новом правительстве, которое Путин объявит после инаугурации. Для пущего правдоподобия пояснил:

— Ты же понимаешь, мой вопрос решат после пертурбаций, иначе низзя. Да и мне важно знать, с каким диджеем работать — в кредит или за наличные? — И блеснул одной из цитат, припасенных для умных бесед, сослался на Сент-Экзюпери. — Господи, научи меня верно распоряжаться временем моей жизни. — Закончил исламом: — Иншаллах! Если пожелает Аллах.

Хотя формально посиделки прошли без капризов, Подлевского не покидало ощущение, будто он битый час морозил зад над выгребной ямой — удовольствия мало. Отношения с Верой явно буксовали. Самый простой и прямой маршрут, на который он делал ставку, — женитьба — тормозился. Прежняя калькуляция намерений списана в архив, нужна новая стратегия. Подумал: «Закончен спектакль, увядают цветы». И прислушивался к интуиции, ждал сигнала свыше, стремясь не прозевать его. Он хорошо знал себя: сквозь невнятный шум смутной суматохи, нелепых вариантов и авантюрных мечтаний пробьется отчетливая тема, указующая направление поиска. Топор своего дорубится. Так с ним бывало всегда. Сейчас, после очередной неудачной попытки сближения с Верой, на него нахлынули воспоминания об отце, казалось, не имевшие отношения к теперешним заботам.

Он отмахивался от них, желая сосредоточиться на текущих делах, однако они возвращались снова, пока Аркадий не пришел к выводу, что неспроста. Спросил у водителя:

— Иван, ты моего отца хорошо помнишь?

— А как же, Аркадий Михалыч! Я к вам по наследству перешел, вместе со старым «мерином». Батюшка ваш его антикваром называл. Конечно, Михал Ляксеича я мало возил, занедужил он вскорости. На подхвате был, провизию на дачу доставлял, дохторов. С Агапычем за врачами ездили.

Подлевский задумался, сопоставляя сроки. Подростком он видел, что в девяностые вокруг отца крутились серьезные мужики. Потом отец отошел от дел, через несколько лет заболел и поселился в съемном особняке под Переделкином. Аркадий в ту пору входил в возраст, познавая сложный, полный немыслимых соблазнов мир. Зарабатывая первые деньги, рано научился хорошо жить. Отца навещал не часто — тот ни в чем не нуждался, бабла насундучил в достатке, отойдя ко Господу, сыну оставил. Задушевные родительские беседы Аркадий откладывал на потом — успеется. А времени не нашлось, о чем он теперь сожалел.

— Кто такой Агапыч?

— Колька Агапов, рассыльный. Когда они с Михал Ляксеичем были, он их в строгости держал, не гавкали, долбочёсы. Видать, хорошо харчевались. А дело рассыпалось, они отвязной шпаной заделались, — что шло, что ехало. Почти всех пересажали.

— Какое дело? — перебил Подлевский.

— А вот, Аркадий Михалыч, не в курсе, я пришел позже. Их, говорю, всех пересажали, но по мелочам закрывали, на три–пять лет. Не мокрушники — говнари, за хулиганство, по пьянке шли, за разбой. Агапыч возник после крытки. мне сдается, там он зашкварился, в петухах ходил. А снова к батюшке вашему прибился, Михал Ляксеич ему приплачивал.

— Агапыч про отца много знает?

— Агапыч?.. Да он синкопа — хромой. И на ногу, и на голову. Говорю же, на побегушках держали, фуфлыжка. Чарка да шкварка, вот и вся жизнь. Но не шумный. По его рассказам, — он в основном чепуху струячил, по делу только мимоходом проскакивало, — погонялой у Михал Ляксеича был Горбонос, которому по прейскуранту пятерик закатали. Я его раз на дачу привозил, на свиданку, видать, как освободился. Сел он у Чистых прудов, сдается, рядом жил, потому что отвез его туда, где брал. Похож на нерусь, мрачный мужик, за две дороги ни слова. Как зовут, не знаю, а Горбонос, потому что нос с горбом.

— Как его разыскать?

— Да жив ли? Надо сперва Агапыча найти, а где он сейчас? Небось новый срок мотает. Хотя... Вроде завязал, бабу хорошую нашел. Я пошукаю. У него профессии не было, он в торговле ошивается, и по случаю у меня с друганом о нем разговор был. Ну, как разговор? Обмолвился про какого-то Агапыча, я и спросил: не Колька, не хромой? Отвечает: он, он! Вот и всё, побежали дальше. Найти Агапыча — время нужно. Друган — тоже седьмая вода на киселе, тот еще утырок.

— Давай так: ты в офисе семечки грызешь, моего вызова ждешь, — распорядился Подлевский. — Чего впустую сидеть? Ищи Агапыча, мотайся. Если понадобишься, по мобиле достану.

Многодневные праздники Подлевский не любил, не знал, чем себя занять. По утрам валялся в постели, потом — ритуальный обзвон нужных людей. Листал потрепанную записную книжку, ибо держался старых правил: знакомых много, бумажный носитель надежнее. Смотрел мутняк по ТВ, а днем отправлялся в «Черепаху», где подавали ромовый «Дайкири» в коктейльных бокалах «мартинка» и «Медведь» — кофе с ромом, где шеф Кузьма, по кличке «всехний френд», на заказ готовил любое блюдо и где можно встретить деловых партнеров. На вечер припасал шумную тусовку «среди царюющего зла» — тоже для общений с «нужниками». А если не наклевывалось, обзаводился билетом на модный спектакль, но не гомосятину, которую не жаловал, максимум на балет-обнаженку типа порно в Большом театре. Культпоходы были чреваты ресторанным продолжением, в первых рядах партера заседали сливки общества с женщинами, состязавшимися тем, сколько у них приклеено, накрашено, подмалевано, уколото, имплантировано или подтянуто на лицах, а также изощренной коррекцией ногтей, покрытых гель-лаком, с крестиками в декольте почти до пупка.

На сей раз привычный распорядок спутала погода, совпавшая с необходимостью поразмыслить над квартирным вопросом. После апрельского ненастья майские выходные выдались летними. И Аркадий, по-холостяцки сладив несколько бутербродов, отправился на прогулку, что бывало не часто: одиночество тяготило его. Сперва — по аллеям соседнего парка, потом ноги понесли на Чистые пруды, тоже недалеко от Басманной, всего-то пересечь Садовое, дойти до Бульварного.

Почему побрел на Чистые? Ну надо же было идти куда-то, по характеру он не мог бесцельно топтаться на месте, натура требовала маршрута. А Чистые?.. Аркадий не думал, что может ненароком встретить Горбоноса, которого и в лицо-то не знал, — отцовская линия ушла вдаль, уступив место думам о нынешних днях. Осознавая, что овладение квартирой Богодуховых требует особых, возможно, чрезвычайных усилий, он пытался вписать личные планы в общую картину предстоящей жизни, которая определит степень его активности.

Момент переломный. От того, какой будет осень патриарха, зависят и возможности Подлевского — в смысле свободы рук. Формально он жил мимо власти, не участвуя в политических, партийных или идейных раздорах, не соприкасаясь ни с Кремлем, ни с Белым домом, ни с Думой или Совфедом, — вариант с Хитруком был просто выгодной сделкой. Но по-крупному целиком зависел от ситуации в России. Его жизненное целеполагание сольется с вектором верховной воли? Или придется выгребать против течения?

В минуты раздумий и сомнений Аркадий мечтал волшебно оказаться в «Доме свиданий» — он нужен для понтов, — где обсуждали бы жгучую для него тему. Но в последнее время Илья Стефанович не собирал синклиты: видимо, ситуация была столь неясной, что любые выводы считались несолидными. Однако мысленно Подлевский присутствовал на сборе в «Доме свиданий», в ушах звучали заковыристые спичи Хаудуюду, Царева, Хрипоцкого, Цурукадзе, дурацкие реплики патлатого Грука. Их блудливый риторический онанизм казался сейчас пустопорожней болтовней. И тем не менее он тоже репетировал речь. Что он сказал бы, окажись в Жуковке, на сходке высоколобых либеральных речетворцев?

Неспешно дошагав до Чистых, он не без труда отыскал пустующую лавочку, расположился в свободной позе — нога на ногу, раскинув руки за изогнутой спинкой. Позади, мимо «Современника», с адским грохотом проносились редкие рокари. С эстрады в голове бульвара голосили девочки-припевочки в цветастых нарядах, над брунькой колотился балалаечник, но ослабленные расстоянием звуки не раздражали. Наблюдая за публикой, острым глазом отделял гниль нации, быдло, на ходу жевавшее дешевое кулинарное фуфло, от людей со светлыми, хорошими лицами и их спутницами в шляпках с плюмажем, в юбках без подбоя, на просвет, пытался угадать их социальный статус. Замечательные люди все замечают. Но думал о близком будущем. А «задником», фоном были ни на миг не отступавшие мысли о богодуховской квартире. Слегка улыбнулся, переиначив классическое: «Да, квартирный вопрос портит настроение».

Что он сказал бы тонущим в благополучии собратьям по разуму в «Доме свиданий»? Аркадий отвлекся от наблюдений и строже впряг размышления.

Ну, прежде всего надо ждать сообщения о премьере. К Путину нельзя относиться с полным доверием. Чужой. В 2008 году до последнего держал Иванова прикрытием для Медведева. Вдруг повторит тот маневр с точностью до наоборот и поставит на правительство не Медведева, которого ждут все порядочные люди, а неудобного Иванова? Впрочем, «сальто-мортале» маловероятно. На передний план все-таки выходит примирение с западом.

Здесь сигнальный маячок — Кудрин, которого Аркадий называл «кузнец счастья». Если он займет высокий пост в правительстве или в Кремле, для Подлевского это — поцелуй власти. Дело не в практических видах, нет. Сближение с Западом, которое олицетворяет Кудрин, умиротворит обстановку в стране, многие знакомые Аркадия усилят позиции, обретут новые возможности, получат право определять границы дозволенного. Блуждая под руку с Кудриным в либеральных райских кущах, подумал: «Да о чем вообще говорить, если...» Из глубин сознания вынырнуло слово, объявшее всю совокупность радостей, которые, словно манна небесная, свалятся на него в случае примирения с Западом. Слово с особым, только Аркадию понятным смыслом — безнаказанность. Да, жесткач. Но — по самые помидоры! Демократическая тирания! Танцуют все!

Какую цену заплатит страна за «Брестский мир», Подлевского не тревожило. Ничуть не стесняясь избытка забот о земном, он исповедовал готтентотскую мораль: хорошо то, что выгодно мне, и держался воспетого классикой девиза: «Лишь бы мне чай пить!» — считая, что пришла пора почистить наждаком до западного блеска упертый, дряхлый русский менталитет. Да, цена примирения с Западом, вернее, усмирения России его не беспокоила. Сейчас не до сюсюканий, время жить крупно, на стероидах, пустить в дело доходные качества своей натуры, определиться в отношениях с оклахомщиной.

Менеджер собственной жизни, он относился к либеральным ценностям с философским равнодушием дворника, имея ясный критерий, по которому делил на своих и чужих ту часть человечества, которую мог объять умозрительно: отношение к Западу. Все либеральное, даже ахеджакнутое, в его понимании было прозападным, и этого достаточно. Так же он оценивал «прорыв в будущее», о котором талдычил Путин после выборов. Прорывом может стать «Брестский мир», идеология Кудрина, и тогда все о’кей, будет ему счастье. Но Подлевского не зря считали чуть ли не самой речистой, «перпендикулярной» головой на сходках в «Доме свиданий». Не углубляясь в теоретические изыски, он чутко улавливал галоп событий, дегустировал ароматы эпохи, умел сопоставить разнородные элементы жизни — редкость! — и его мнение зачастую перечило тривиальным взглядам просвещенных коллег, нередко арендовавших его мысли.

Наслаждаясь теплом, безветрием и весенней свежестью, он обдумывал спич о содержании новой эпохи, и его ум вдруг встревожило воспоминание о валдайской речи Путина, которая несколько лет назад не просто смутила Аркадия, а произвела в нем душевный переполох, породила предчувствие бунташных времен.

О, он очень хорошо помнил обескураж, охвативший его после валдайской речи! В тот раз Путин тоже говорил о будущем, однако в ином измерении — о традиционных российских ценностях, о сбережении идентичности в меняющемся мире. В ушах звучали короткие, гвоздями вбитые в сознание вопросы, озвученные Путиным: «Кто мы?», «Кем мы хотим быть?». Когда Подлевский читал ту речь, его бил легкий озноб от ожидания худых перемен. Движение вперед, говорил Путин, невозможно без духовного, национального самоопределения, а после 1991 года власть, государство, общество самоустранились от создания новой национальной идеологии, все, мол, отрихтует могучая рука рынка; но выяснилось, что идеология не рождается по рыночным правилам.

Врезались в память и другие пассажи. Путин говорил: идеология развития обязательно должна обсуждаться среди людей разных взглядов. Или еще: вместо оппозиции власти мы имеем оппозицию самой России, и с этим надо кончать, хватит самообмана, хватит вычеркивать из истории идеологически неудобные страницы, разрывая связь поколений... Перед глазами мелькнули утренние кадры ТВ: мавзолей Ленина наглухо задрапирован. Но воспоминания бежали дальше: Путин резко выступил против идущего с Запада однополого партнерства, против идеалов плотской любви, сокрушался, что мы сами чуть не поверили в западные бредни о том, какие мы плохие. Но вот оно главное и удручающее: он говорил о государстве-цивилизации, скрепленной русским народом, русской культурой, и снова — об идеологии национального развития, об упрочении национальной самобытности.

Подлевский глубоко вздохнул, закончив перебирать в памяти тревожную речь. В ту пору он считал, что особо важные слова президента — это зачатки национальной идеи, вексель, выданный обществу, народу; его-то Кремль оплатит исправно, Путин — из людей длинной воли; уж не вегетарианский ли Сталин? Не отбросит ли Подлевского на обочину жизни, где разносят пиццу и сами штопают носки? Но, сопоставив валдайскую речь с нынешними верховными камланиями, вздохнул снова — на сей раз с облегчением. Не только замаскированный мавзолей, но и вся верховная риторика бесконечно далека от смысла валдайской речи, которая выглядела теперь лишь невыцветшим куском обоев на месте бывшего портрета. Вопросы «кто мы?» и «кем мы хотим быть?» не ждут ответа — без шума и пыли они сняты с повестки дня. Хотел подтвердить свои выводы, но загнул только два пальца — во главе культуры прочно встали либералы, а диалога людей разных взглядов нет и в помине, — как вдруг явилась бесспорная мысль, объяснившая все и сразу: «Другой Путин!» Да, другой, с головой погруженный во внешнюю политику, в социалку; к осени раздумья патриарха о национальной идеологии осыпались, обнажив поеденный временем ствол патриотизма, да и он теперь скорее вербальный лозунг, нежели рабочий инструмент власти.

Аркадий в вихре умоверчения поднялся со скамейки, зашагал вокруг пруда, обгоняя прохожих. Конечно, перед нами «Путин 2.0»! Он не изменил мюнхенской речи, которую цитируют часто, однако в идейном смысле выглядит исчерпанным, замкнувшись на социальном контракте с населением, а теперь и на панацее цифромании, — оттого валдайскую речь не вспоминают, она испарилась с медийного поля. Подлевский хорошо помнил: на Валдае он говорил, что власть и общество боятся даже прикасаться к вопросам национальной идеологии, и это плохо. Но сегодня сам Путин предпочитает возить шайбу в «Ночной лиге», шарахается от идеологических тем. В Кремле — смысловая пустота, прикрытая информационным шумом и площадной скоморошьей отвлекающей веселухой для народа, пар уходит в показные инициативы, в дрыгоножество, рукомашество. Логика обстоятельств, как говорил не к ночи будь помянутый Сталин, оказалась сильнее логики намерений.

И вдруг в мозгу выстрелила — именно вдруг и именно выстрелила! — другая неожиданная мысль: «Медведев сильнее Путина! Он осторожно и аккуратно, не спугнув, темным, шифрованным стилем уволок Путина в непроходимые топи прозападной макроэкономики, которые невозможно форсировать без идеологии национального развития, о чем раньше говорил сам Путин».

Мысли рвались вперед со скоростью «ламбардини». Да, Медведев, коллективный Медведев, сильнее Путина. И премьером снова станет Димон. Дело не в хитроумных политических раскладах или битве кланов, о чем струячат журналюги. Из всех щелей тянет: Медведев завлек Путина играть на его, медведевском поле, потому что теперь «Путину 2.0» здесь удобнее, легче, понятней, привычней, в прозападной системе координат все можно рассчитать до рубля. Зона комфорта! Субстанция сама плывет, это за жемчугом надо нырять вглубь. Какой-нибудь Глазьев — что-то вроде бадминтона при штормовом ветре, пусть и на своем поле. Зачем рисковать? О Боже! Прав был Макфол, оповестивший мир, что Путин стал частью истеблишмента. В лихорадочной спешке, чтобы не успел опомниться от высокого выборного процента, его кроют глазурью и глянцем, эпатажные фрики с ТВ на грани кумироточения лепят культ верховной непогрешимости. Да и сам он бронзовеет: по делу косвенно сославшись на свою знаменитую фразу «Замучаетесь пыль глотать!», не повторил ее, назвав грубоватой. Подлевский даже ускорил шаг в такт взлету настроения. Как его осенило! Воспоминание о валдайской речи помогло здраво оценить переуклад жизни: что было — что есть. Нет, грядущий день не несет угрозы его личным планам. Путин и впредь будет смешивать французский с нижегородским — государь слаб! кормчий сел за весла, и, значит, курс проложат другие. Но по этому поводу — ша! Это для ферштейнеров, для понимающих. Главное, при идейном и моральном хаосе, при неразберихе, чреватой ростом вялого, вязкого недовольства, Подлевский, содержант эпохи, — как рыба в воде.

Стремительный бег мыслей невозможно было остановить. Осознав, что его не будет плющить, что не придется, по старой американской пословице, мчаться ради спасения до канадской границы, что общая российская ситуация благоволит ему, Подлевский сразу переключился на поиски конкретных способов решения своей проблемы.

Увы, на ум не шло ничего путного, он не знал, не понимал, как подступиться к богодуховской квартире со стороны. Мелькнула мысль потревожить Хитрука, однако он ее отбросил: тухло, несолидно, бесполезно, да и как объяснить? Можно себя дискредитировать. Вообще, прежде всего ему нужен грамотный совет относительно вектора действий. Но едва подумал о совете, как из хаоса вариантов, словно титры на видео, всплыло имя — Винтроп. Аркадий чуть ли не свято верил во всемогущество этого вальяжного американца, тайного уайтхаузовского магистра, воплощавшего в себе легендарный успех, мудрость и ценности Запада. Он представлялся ему чуть ли не в образе Ротшильда, которого когда-то возили в экипаже, запряженном четырьмя зебрами. Вдобавок с Винтропом можно говорить начистоту. Он сразу ринулся узнать, когда Боб будет в Москве, даже достал из кармана смартфон, но вспомнил, что за океаном глубокая ночь, звонить до семи вечера непристойно. Вышел с бульвара на широченный тротуар, поймал левака и помчал в «Черепаху».

Обреченный на временное бездействие, в машине вернулся к оценке российской ситуации — переломный момент притягивал словно магнит. После главных выводов размышления спустились на уровень реальной жизни. Вопреки глобальным конфликтам, санкциям и информационным войнам, российская элита, в том числе придворная — она прежде всего! — мечтающая договориться с Западом, добьется своего с оголтелой настырностью — хоть льстиво, хоть лживо. Слишком сильны ментальные, финансовые связи, да и бытовые комбинации не спишешь со счета, у многих дети заэлитарены в Европе. Несмотря на нравственную вонь патриот патриотычей и всякой густопсовой тварьцы, компромисс найдут! Жизнь лакшери не упустят. Но Путин, похоже, загнал себя в ловушку. Скаламбурил: кудри завивает Кудрин. Выскочить из кудринской колеи Путин не может, да и не хочет, потому назначит премьером Медведева. А назначив Медведева, вызовет на себя бешенный пропагандистский огонь Запада: скинув Путина, Запад автоматически получит президентом России Медведева, и, по мнению того же Макфола, это как раз то, что нужно. Для внешнего управления. Подумал: «Кстати, ситуация один в один со Штатами. Там мечтают об импичменте Трампу, чтобы посадить на трон вице-президента Пенса».

Недели через две по пути на Московскую биржу Иван протянул Подлевскому лист бумаги с чертежиком:

— Аркадий Михалыч, адрес Горбоноса.

— А телефон?

— Нету телефона. Агапыча не стало, фунфуриком траванулся. Пришлось выслеживать, он на Чистых живет, я так и думал.

— Молодец, Иван. — Разглядывая чертежик, подумал вслух: — Под каким предлогом к нему завалиться?

— А этого, Аркадий Михалыч, мне знать не дано. Кажись, он не такой крутой, как раньше. Возраст! Музыкант к тому ж, я и не знал.

— Что значит музыкант?

— С инструментом в холщовом мешке ходит. Не понял, труба или тромбон. Видать, в духовой компашке на похоронах халтурит. Один-то — труба ли, тромбон — кому нужен? Я у метро дежурил, пока не засек. А уж до дома проводить — раз плюнуть.

— После биржи подвезешь, чтобы место понять.

Несколько дней Аркадий прикидывал, под каким соусом навестить Горбоноса. Пытался через знакомых узнать телефон — тщетно, городского нет, а мобильный без фамилии недоступен. Правда, Иван слегка развеял опасения: образ матерого уголовника, который рисовался сперва, смягчился оркестровой халтурой на похоронах. Знать, не бандитской добычей живет, завязал. Обдумав разные варианты, Аркадий пришел к выводу, что лучше играть от обороны. Оставался без ответа главный вопрос: зачем? На него он не мог ответить самому себе, а коли задаст его Горбонос, тут уж держись, старичелло, придется импровизировать.

Жил Горбонос на Чаплыгина, в старом двухэтажном доме, чудом устоявшем в центре Москвы, на задворках квартальной застройки. «Не втиснуть сюда новую элитку, вот его и не трогают», — думал Аркадий, с чертежиком в руках угадывая нужный подъезд, — их тут несколько, неказистых строений, останков подохшей эпохи. Поднялся на второй этаж, там одна дверь, надавил на звонок и ждал, пока не послышался старческий женский хрип:

— Хто?

— Меня зовут Аркадий Михайлович Подлевский, — сказал четко, громко. — Хозяин дома?

За дверью тишина. Аркадий уже хотел звонить снова, как услышал грубоватый мужской голос:

— Кого надо?

— Я Аркадий Михайлович Подлевский, сын Михаила Алексеевича. Хочу с вами поговорить.

— О чем?

— Об отце.

Снова настала тишина, и Аркадий понял: его впустят, но предварительно подготовятся к внезапному визиту, что-то припрятав или, наоборот, выставив напоказ. Он поступил бы так же, и это была его жизненная тактика: оценивать действия других по собственным намерениям. Обычно такой подход срабатывал, хотя бывали случаи, когда выходило с точностью до наоборот — как молотком по пальцу. Но те случаи научили Подлевского сортировать людей по критерию «свой — чужой», имея в виду какой-то особый вид бездуховного родства.

Наконец громыхнул засов, повернулась уключина, и перед Аркадием предстал тот, кого он предполагал увидеть, даже лицо показалось знакомым. Оба внимательно разглядывали друг друга. Потом хозяин, в потертой синеватой рубашке в клетку, какие раньше называли «Привет из Малаховки», бросив взгляд на модные светло-серые челси гостя с темными резиновыми вставками на щиколотках, спросил:

— Как меня нашли?

— Агапыч помер. Пришлось выслеживать. — Каждое слово было смысловым, и Горбонос оценил это, жестом пригласил войти.

Они прошли в левую комнату, где стояли квадратный обеденный стол под цветастой клеенкой и два стула. Аркадию показалось, что эта удручающе скудная обстановка спешно подготовлена после звонка в дверь. Едва присел, Горбонос в лоб спросил:

— Кто выследил?

— Вы посещали Переделкино, там был человек — ухаживал за больным отцом. Он вас запомнил и случайно увидел у здешнего метро.

Здесь каждое слово тоже было строго рассчитано, неся целые пласты информации. Горбонос несколько секунд вставлял их в свою матрицу, проверяя, подходят ли они. Потом двинулся дальше:

— Зачем пришел?

— Ставлю отцу надгробие, вот и потянуло. Я о нем мало знаю, а вы рядом были, я вас видел.

— Я тебя тоже мальцом видел. А узнать что хошь?

— Что получится.

Горбонос снова изучающе посмотрел на Аркадия, вернее, осмотрел его. «Видимо, угроза от внезапного прикосновения к прошлому уходит, — подумал Подлевский. — Теперь он прикидывает, можно ли извлечь выгоду из моего визита. Нет, не напрасно я вырядился по первому разряду». И верно, Горбонос вместо кратких настороженных фраз заговорил иначе:

— Про старые дела судачить незачем, быльем поросли. Михал Лексеича добром поминаю. В тяжелые годы меня в самом низу поймал, в пивнушке-разливайке, от вина оторвал. Ну и зажили, славно погуляли, наваристый был компот. Министром мы его звали. А после него — на фиг с пляжа, сплошной недотрах, вразброс рысачить начали. Ну и пошло: лебедь раком щуку, пока на поселение не загремел. А там — не пупок царапать, будешь бычить, едальник не закроешь, могут и отшайханить. Вроде не зона, а нащальники еще хуже, взросляки-макаки, любители нательного рисования, незнамо что кололи. Грева ждать не от кого. Пришлось пограничником прикинуться.

Увидев вскинутые от удивления брови Аркадия, пояснил:

— С пограничным состоянием психики. В до мажоре, нагишом бегал, обнажуха... А вернулся — никому не нужен. Соси ваучер. Сплошь фоска шла — мелочь одной масти, что за карта! Бида. Вот и подался в лабухи, с чего начинал. Жмура на похоронах лабаем, деньги в руки — будут звуки, без лажи. А вчера дубовый жмур вышел: по приказу кого-то из полиции паковали и нам не платили. Сквозняк не пришел, так его грозят на кладбище не пущать. — Снова заметив удивление гостя, добавил: — Флейтист.

Поняв перемену, Аркадий решил: хватит пилить опилки, пора брать разговор в свои руки:

— У меня бизнес. Про отцовские дела узнать интересно.

Горбонос опять ожесточился, отрицательно замотал головой. Но тут же, видимо, подумал о чем-то своем и ответил спокойнее:

— Дела в небыль ушли. Такие хвостики остались, что не ухватишь. Порожняк.

Но для Подлевского именно «хвостики» представляли особый интерес, он любил и умел раскручивать мелкие фактики, которые другие упускали из виду, а потому с деланым равнодушием спросил:

— Что за хвостики?

Горбонос небрежно махнул рукой:

— А-а, свистёж, лажа. Должок за одним лохом остался, да взять не с кого. Мы его на бабки поставили, на счетчик, а он из окна выкинулся. А с родни какой спрос? В суд расписку не предъявишь, как бы самим не погореть. Наехать, припугнуть? В девяностые мы так и делали. Михал Лексеич всегда этого... Капоне вспоминал: добрым словом и пистолетом можно сделать больше, чем просто добрым словом. Но мы не мочили, нет. А сейчас это не катит, опасно, держи уши шире. Да и четверть века прошло. Назад покойников не носят.

— А что за расписочка?

— Да обнакновенная. Взял столько-то, обязуюсь вернуть тогда-то.

— И на что брал?

— Это по дурке разговор. У него спроси, — поднял глаза к потолку, — ежели тама встретитесь. Михал Лексеичу хата его понравилась, обмен предлагал за списание долга, да тот ни в какую. Ну, прижали мы его, а он в окно сиганул, с большого этажа. Вот и грызи бамбук.

— Да-а, — неопределенно протянул Подлевский. — А сейчас к той истории вернуться нельзя? Говорите, родня осталась?

— Ты что?! — испуганно вскинулся Горбонос. — Те дела лучше не ворошить. — Вдруг обмяк, опять изучающе осмотрел гостя, о чем-то подумал, почесал в затылке, сказал: — Я той хреновацией заниматься не буду.

Подлевский понял: Горбонос суемудрствует, это предложение продать расписку, хочет в долю. Ответил:

— Сперва расписочку надо поглядеть.

— Погляд денег стоит.

«Только в одном я ошибся, — подумал Аркадий, — этот позднеспелый огурец не в долю хочет, а получить за расписку сразу. Видать, дело совсем тухлое. Стоит ли связываться? Ну, сперва узнаем, какой прайс».

Пошел напропалую, спросил в лоб:

— За расписку сколько хотите?

Горбонос от прямоты растерялся, заёрзал на стуле, стеклянноглазо глядя на Аркадия. Видимо, опасался продешевить, но и спугнуть гостя не хотел.

— Чего цену назначать? Я с золотых подносов не жую, но человек не последний. Михал Лексеич меня никогда не обижал. А потом... — Опять почесал в затылке, опять что-то прикинул. — Меня обижать нельзя. Ежели расписка куплена, это тоже факт. В эту сторону думай.

Этот тертый мужик явно угрожал Подлевскому в случае неудачной торговли известить кого-то о попытке покупки расписки — возможно, родню должника. Лучше все-таки не ввязываться в эти тараканьи бега. Однако расписку-то посмотреть все же интересно.

— О чем торговаться, пока бумагу не видел?

— А это счас.

Горбонос торопливо поднялся, ушел в другую комнату. Аркадий слышал, как он вполголоса, неразборчиво говорит с кем-то, как хлопнула негромко дверца шкафа или какой другой мебели. Но вернулся скоро, держа в руках фотографию. Предупредил:

— Даю наколку: Михал Лексеич фотокопии расписки сделал, штук десять. Не ксерокопии, а фото. Ох, умен был! Интеллихент! Говорил: в суд нам не сунуться, а вот пригрозим послать фото расписки его знакомым — как домкратов меч! — он и дрогнет.

Аркадий взял копию, внутренне насмехаясь над «домкратовым мечом», но в следующий миг, как в старой песне, «дыханья уж нет, в глазах у него помутилось». Сверху было написано: «Я, Богодухов Сергей Васильевич...» Дальше читать не стал, только вид делал, а сам лихорадочно вспоминал, как на вопрос об отце Вера замялась, ответила, что он скоропостижно скончался от сердечного приступа. А еще в голову ударило: мой-то отец тоже на эту квартиру глаз положил, ну и дела! Равнодушно сказал Горбоносу:

— Что ж, несите оригинал, будем торговаться. Да! Несколько фотокопий прихватите.

— Ну вот, ты боялась, а только юбочка помялась. Зачет! — удовлетворенно хмыкнул Горбонос, направляясь в другую комнату.

Винтроп наведался в Москву на пару дней — по пути в Алматы, — и у него не было времени на Подлевского. Но «сливной бачок» достал его мольбами о встрече, а потому Боб предложил позавтракать в тихом отеле «Арбат», спрятанном в старомосковских переулках, — он любил останавливаться здесь. Когда-то отель был на особом счету, тут селились партийные бонзы и чины зарубежных компартий, инкогнито прибывавшие в Москву. Те времена минули, интерьеры четырехэтажного отеля устарели, однако удобное место в центре восполняло отсутствие роскоши. Как говорят лошадники, «порядок бьет класс», а порядок здесь был отменный.

Аркадий предупредил, что речь пойдет о личных вопросах, что ему нужен мудрый совет Боба. Винтроп неторопливо уплетал специально приготовленную шефом выпускную глазунью с беконом — не омлет из яичного порошка! — а Подлевский, не притрагиваясь к кофе, говорил, говорил.

— Боб, со мной приключилась немыслимая история. После нашего разговора о квартире я достал с антресолей папку старых отцовских бумаг. Живу в спешке, нос утереть некогда, а тут словно кто свыше подсказал. И что я нашел среди документов? Оказывается, четверть века назад отец намеревался купить квартиру в центре и уже заплатил за нее. Я нашел расписку владельца той квартиры в получении денег.

Винтроп, без галстука, в мягких синих бабушах, для приличия хмыкнул. Он слушал вполуха, мысли были поглощены завтрашним днем, встречами в Алматы для наведения мостов с «гинго» — на профессиональном жаргоне так называли неправительственные организации, которые финансировало правительство. Новорусская семантика шла от английского «гавермент» и напоминала Бобу знаменитое «гринго» — так в Южной Америке когда-то окрестили американцев. «Гинго» создавали, чтобы через гражданское общество проталкивать идеи, нужные властям. Но в некоторых странах США использовали «гинго» в качестве канала обратной связи, влияя через них на власти, подбрасывая приватную информацию, которую неудобно излагать на официальном уровне. Винтроп одним из первых распознал, что «гинго» — в точном переводе нелепица: «правительственные неправительственные организации», — можно превратить в агентов перемен. И его послали наладить каналы связи, тимбилдинг — командную игру в Казахстане.

Между тем Подлевский продолжал:

— Представляете, отец уже заплатил за прекрасную квартиру, но произошло непредвиденное: ее владелец скоропостижно скончался. А вскоре заболел отец, и деньги подвисли.

Винтроп сочувственно покачал головой.

— Обнаружив расписку, я поехал к родственникам покойного. Деньги-то уплачены! И тут, Боб, произошло нечто немыслимое. Боб, я по уши влюбился в дочь умершего владельца квартиры.

Винтроп с удивлением поднял брови, такого поворота он не ждал.

— Прэлэстно! Какой карамболь! Это же ситуация вин-вин, выигрывают все! В чем проблема, Аркадий? И вы еще ждете совета?

— Я с наслаждением порвал бы расписку и женился на этой женщине. Но, увы, нет взаимности. Я в растерянности: поначалу хотел предъявить расписку, требовать возмещения долга либо переоформления квартиры. Но влюбился... Вы должны меня понять, Боб! Что делать?

Винтроп с безразличием выслушивал страдания молодого Вертера, ничуть не сомневаясь, что Подлевский, рвущийся в чемпионы жизни, замыслил какую-то аферу. Он понимал, что Аркадию вовсе не совет нужен, расчет на помощь. Но чем может помочь Боб? Ему недосуг даже размышлять на эту тему. Вдобавок стремление вникнуть в ситуацию Подлевского равносильно попытке щупать пульс на протезе. Вспомнился Киплинг: русские считают, что они самая восточная из западных наций, а они — самые западные из восточных. И вдруг сквозь алматинские мысли пробилось любопытное соображение, по сути не связанное с Подлевским: а что, если использовать этого шустрого дельца, этого понтоватого афериста для... да, да, чтобы проверить Суховея, вернее, впутать его в небольшой компроматик? А заодно бросить пятак на водку этому бойкому парню.

Американец участливо похлопал Аркадия по руке, заученно, дежурно добродушно улыбнулся:

— Аркадий, мне кажется, я понял вашу проблему. Непростой случай, вдобавок американцу трудно разобраться в русских любовно-имущественных интригах, у нас своих предостаточно. Я слышал, у вас есть женщины, для которых кнут слаще пряника. Но я хорошо отношусь к вам. Давайте поступим так. У вас есть лист бумаги? Нет? Тогда пишите на салфетке, буду диктовать.

И продиктовал: «Суховей Валентин Николаевич».

— Работает в администрации Московской области, в Красногорске. Опытный человек с большими связями. Разыщите его, свяжитесь с ним, скажите, что господин Винтроп просил оказать вам содействие. Поверьте, этот Суховей может многое, будьте с ним откровенны. Мое имя станет для него паролем. Вы все поняли?

— Спасибо, Боб, от всей души! Я ваш должник.

— Тогда давайте закругляться. Времени в обрез, улетаю завтра утром. Надеюсь, все будет о’кей, желаю фарта, так у вас говорят. И обратите внимание, друг мой: несмотря на спешку, я нашел полчаса для встречи с вами. Мне кажется, они были плодотворными.
 

15

В «Сапсане» было уютно. Донцов не раз летал на нем в Питер и обратно, используя дорожное время для решения головняков, какими наполнена жизнь бизнесмена. Современный скоростной экспресс, иглой прокалывающий мегарасстояния, располагал к деловым размышлениям. Но сегодня не так, хотя поездка на экономический форум. Еще с утра, до натоптышей на нервах исполняя виртуозный канцелярский батл-рэп в чиновных кабинетах, Виктор с нетерпением ждал часа, когда, закрыв глаза, утонет в кресле «сапсана» и примется обдумывать жизнь. Желание все передумать нарастало постепенно, шевельнувшись еще в Сочи, это он помнил, но тогда оно не было потребностью. Сейчас взбухло до острой необходимости. И, в отличие от бытовых и деловых проблем, которые он привык решать на заседаниях, а в одиночестве щелкал на ходу, урывками, раздумья о жизни требовали сосредоточения, отключения от текущих забот.

Для этого дневной «сапсан» — в самый раз.

Впервые отчаянно влюбиться в сорок лет и жить предощущением желанного семейного счастья — особое состояние души. Песня! Он решил главную проблему своей жизни, зависевшую не только от его воли. В остальном — учеба, работа, бизнес — абсолютно во всем он полагался на самого себя, трезво осознавая, чего способен достичь умом и характером, а куда незачем и ломиться: с холуйством, с подхалимажем у него туго, позвоночник не гнется. Но взаимная любовь, счастливая семья, полная душевного понимания, — это танец вдвоем. Веру ему мог послать только Господь, и Виктор, невоцерковленный, не знавший молитв, кроме пасхального тропаря, истово благодарил Его, что не оставил без попечения.

Настроение было приподнятое. Он вспоминал родной Малоярославец — при прокладке газопровода там обнаружили останки французов войны 1812 года. Находка врезалась в память, трассу вели недалеко от их дома, построенного после Победы дедом старым русским способом — соседской толокой, навалом, за один день. А вечером для всех «печенки» — целого борова под самогон уплетали. Мать с отцом до сих пор хлопочут на грядках, хотя благодаря сыну не знают нужды. Там, в детстве, все в порядке. В студенчестве тоже не изнемогал, голодную слюну не глотал, ездил подхарчиться домой, изредка, в стипендию, даже гурманил в Макдоналдсе. Непоротому поколению бездны, как иногда называли встававших на крыло в девяностые, задумываться о большой жизни, о стране было недосуг — все впереди! Взросление попало в резонанс с другими временами. Новые друзья, первые влюбленности. Группа — все провинциалы, ни одного прыщавого недоумка! — и сейчас сбегается гуртом каждые пять лет, никого не потеряли, только один махнул за кордон. Первые шаги в бизнесе не обидели, жаловаться не на что. Но почему на сердце неясная тревога, почему томит душная затхлость? Когда они явились? Он вспоминал: не сразу, не в одночасье, зато стали всегдашними спутницами, обостряясь по ходу жизни. И наконец пришло понимание, что тревога нарастала вместе с углубленным восприятием политики.

И сумасшедшая радость от встречи с Верой, она тоже косвенно связана с сосущей тревогой: двум любящим, единодушным сердцам легче противиться завтрашним нескладухам русской жизни, которые бередят душу.

Сразу после возвращения из Сочи Виктор узнал у Простова ее телефон и позвонил, без всяких стеснений предложив пообедать в каком-нибудь ресторанчике. К его удивлению и радости, Вера, не жеманная, не по одной половице ходит, ответила просто:

— С удовольствием.

Они долго сидели в любезном Донцову «Воронеже», а затем еще дольше прогулочным шагом мерили из конца в конец Гоголевский бульвар, каждый раз останавливаясь на несколько минут около плывущего в лодке Шолохова. Расставаться не хотелось. В какой-то миг у Виктора мелькнула мысль пригласить Веру к себе домой, тем более что влечение взаимно. Она восхищала его красотой, женственностью, наконец, привлекательными формами, а еще — природной нравственной силой, наполнявшей ее суждения. К сорока годам, изучив не только представительский фасад бизнес-среды, но и невидимые миру ее корпоративные, порой неопрятные задворки, Донцов не надеялся встретить чаемый идеал женской чистоты. На кого падал взгляд — давно замужем, растили детей. А кто пытался устроить личную жизнь, правдами-неправдами пробиваясь на солидные тусовки, все они, или большинство из них, по какой-то нелепой, дурацкой ошибке полагали, будто мужское внимание, помимо «боевой раскраски» и ботокса, привлекают разговоры о «половой правде», эротических конфузах или свойствах фаллоимитаторов различного типа, о рецептах постельной неутомимости, нудистских пляжах и прочих завозных вербальных стимуляторах. Донцов вспомнил «Сладкую жизнь» и обрадовался: уж он-то не повторит ошибку Мастрояни, не пройдет мимо этой редкой чистоты, олицетворяющей первооснову русской жизни.

Попытка похлопотать вокруг «женского вопроса», мужской нахрап претили ему. Им не восемнадцать, сошлись два взрослых человека, каждый из которых много лет мечтал о такой встрече. Интимная близость в эти счастливые минуты ушла на второй план, они распахнули души навстречу друг другу, неодолимая тяга вылилась в страстное желание, отринув внутренних цензоров, высказаться до дна. Нет, глубже — доверчиво раскрыть духовное подполье, где каждый хранит самое сокровенное. Наконец-то! впервые в жизни! Эти восторги были посильнее чар ночи любви.

В равной степени их потрясала, вдохновляла поразительная схожесть глубинных дум, общие духовные беспокойства роднили не меньше, чем гендерные чувства, возникшие сразу, еще на домашнем юбилее, и окрепшие сегодня. Впрочем, бери выше! Взаимное доверие оказалось полным, достижимым разве что в мечтаниях. Но вот же она, эта слитность пониманий и суждений. Становилось ясно: в необъятном мире встретились две сродные половинки, готовые к сильной, жаркой любви.

В завтрашнем дне не было сомнений. И эта уверенность в обретении друг друга заглушала эротический энтузиазм; они торопились выговориться сполна, предъявить священные права своей личности. Со стороны это могло показаться странным, но на самом деле через их бесконечный диалог проявлялся родовой признак цельных натур. Ибо не легкий трёп о мелочах жизни и ее памятных эпизодах, о далеком детстве составлял основу взаимного притяжения. Они с радостью, без рисовки и боязни говорили о своих убеждениях и моральных ценностях. Вербальную форму принимали такие глубокие переживания, какими люди их возраста предпочитают не делиться с посторонними. Но в эти минуты, нет, уже часы счастливого взаимопроникновения душ наружу вырывалось самое сокровенное, то, в чем явственно звучало понимание порядочности, отношение к истории, к судьбам России.

Видимо, для настройки разговора на свой лад Вера сразу взяла верхнее до, озаботясь нынешним несоответствием, даже противостоянием свободы воззрений и свободы самой жизни. Донцов, с закрытыми глазами сидя в кресле «сапсана», невольно улыбнулся, вспомнил один из ее монологов.

— Есть советский анекдот, пыльная старина от мамы. Американец говорит русскому: «Я могу перед Белым домом крикнуть, что Буш дурак, и мне ничего не будет. А ты?» Русский отвечает: «Да раз плюнуть! Крикну на Красной площади, что Буш дурак, и мне тоже ничего не будет».

Виктор улыбнулся:

— Это времена, когда о мастерстве футболистов судили по длине их трусов. С бородой анекдотец.

Но оказалось, то лишь присказка.

— А что у нас теперь? — продолжила Вера. — На Болотную с такими лозунгами вылезли, что жуть брала. Демократия! А попробуй-ка пожури своего начальника на заводе, в нашем институте — где угодно. Премии лишат, это само собой, так ведь выгонят, выжмут, и нигде правды не найдешь. Если обобщить, что получили? Кричать можно любую мантру, от Гегеля до Гоголя, цензурщиков нет, швондеровичи напропалую стряпают. Управляемая фронда! Даже идеолог у нее в Кремле выискался. Как судачила княгиня Бетси из «Анны Карениной», о нем незачем упоминать, и так все знают. А жизнь-то в ежовых рукавицах людей держит, не вякни. На низах народ пуще прежнего боится лишнее слово сказать. Чуть что — уволят. А жаловаться — только президенту. С кнутами, с людодёрством теперь полный порядок.

Вера увлеклась, разговор шел под напором чувств, разбросанный, и она задела смежную тему.

— Я вам, Виктор, больше скажу. — Они все еще были на «вы». — Про Эстонию, например. Там сперва переписали историю — свобода! ликуй! — а затем принялись переписывать собственность: реституцию затеяли, возвращение имущества прежним владельцам. Вот как на деле стыкуются сейчас свобода слова и свобода жизни. Это Эстония. А наше-то вороньё и вовсе со своим карком. Потом скажу. — Глянула на него. — Не боюсь, времени мало. Почему-то я вам могу сказать все, о чем с другими рот не открою, со мной такое впервые. А вот еще пример, который душу бередит: про тридцать миллионов Фирсов.

— Каких Фирсов?

— Да как же! Чеховских! После развала Союза тридцать миллионов русских людей, словно лишние, ненужные Фирсы, брошены за границей на произвол судьбы.

Позади осталось Бологое, а Донцов продолжал с радостным чувством думать о Вере. Малоярославецкая музыкальная школа, которую он самовольно бросил, одарила его забавной привычкой: к людям он стал «приклеивать» слова известных песен. Отец, служивший срочную в погранвойсках, отзывался в сознании строчкой «На границе тучи ходят хмуро». Мама, по-крестьянски встававшая ни свет ни заря, почему-то «аукалась» словами «На заре ты меня не буди». Школьный физрук, крикун, умевший гаркнуть, ассоциировался с классическим «Эй, ухнем!». Замдекана, по совместительству лидера институтских туристов, Виктор наградил словами «По долинам и по взгорьям». Эти песенные «лейблы», исключительно для внутреннего употребления, возникали сами собой, без малейших усилий. Зная за собой эту странность, он иногда пытался песенным словом пометить тех, кто был ему неприятен. Но тут дело шло натужно, приходилось мудрствовать — чаще всего попусту, а если и являлось что путное, все равно не приживалось в памяти.

То ли дело люди симпатичные! Вот к Простову сразу, без усилий, само собой приклеилось «Наш адрес — Советский Союз».

Так же с Верой. Но, в отличие от прежних случаев, когда речь шла о формальной привязке, знаменитая песня, слившаяся в его сознании с этой удивительной женщиной, несла глубокий смысл, некий подтекст. Еще в «Воронеже», в первые минуты знакомства, в голове Виктора выстрелила строчка «Широка страна моя родная». А после долгого променажа по Гоголевскому эта песня и вовсе стала как бы символом Веры, обретя дюжину смыслов. Вот и сейчас, в «сапсане», думая о ней, он в своем сепаратном, глубоко личном восприятии как бы уподоблял ее родной стране.

Но была еще одна причина, которая невольно способствовала глубокому осмыслению происходящего. К радости примешивалась тревога. «Можно ли сбрасывать со счетов Подлевского?» — вторым планом эта тема звучала неотступно. Этот спесивый, желчный деятель, нос крючком, брови шатром, которым явно руководит какой-то расчет — с первого взгляда видно! — не отступится, за Веру предстоит борьба, причем настроения самой Веры в этой схватке учитывать не будут, вот что ужасно. Подлевскому плевать, он ищет своей выгоды, потому и активничает, о чем предупредила Ряжская.

В «Воронеже» разговор тоже коснулся Подлевского, причем со стороны Веры. Речь, собственно, не о нем — о первом знакомстве с Западом, о Женеве, которая очаровала фасадным шиком и случайной встречей с приветливым, раскованным соотечественником, раскрывшим перед ней обаяние Запада. Но с тех пор ее воззрения сильно переменились, Подлевский, не осознавая того, открыл перед ней новые пласты духовной жизни, и она оказалась в бурном потоке политических страстей. Нет, нет, в смысле понимания всех этих хитросплетений она полный профан, приготовишка.

Впрочем, она сказала иначе, интереснее, веселее:

— В политическом интернете я неофит. Но свои межевые столбы, клейменые, сразу расставила. Категорически восстала против концепции «народа в народе»: прозападного креативного слоя и быдла, для которого на ТВ надо готовить особое дурманящее пойло и пятиминутки ненависти — как у Оруэлла. И сразу бросилась в споры. А в сети шумно. Одна френдесса предупредила: «Это интернет, детка! Здесь могут и послать». И что вы думаете? Посылали куда подальше. Кто-то даже назвал девственницей в борделе. Глумилище! А еще эти боты... Но я их Солоневичем припечатала: у нас теперь ставка на сволочь.

— А у вас, Вера, норов проказит! — не удержался Виктор.

Более эрудированная, чем технарь Донцов, она очень кстати, не козыряя начитанностью, сыпала неизвестными Виктору фактами и классическими цитатами, которые приводили его в восторг меткостью попадания в цель. После «народа в народе» сослалась на великого нобелиата Ивана Павлова: «Россия протрет глаза гнилому Западу». А потом, не стесняясь откровенности, не заботясь, какое впечатление произведет, искренне сказала:

— Оттого и доставляет мне огромное удовольствие беседа с вами, что полна взаимопонимания.

В тот миг сердце Донцова банально замерло от счастья. Однако трезвый, искушенный ум сработал четко: эта мудрая простота глубоко разочарована Западом, который представлен Подлевским, и теперь вместе с Донцовым — на стороне России. Но впереди борьба с полчищами подлевских, одолевающих страну изнутри. Вот он, как шутили в институте, «интеграл от дифференциала», вот она, скрепа, роднящая его личную жизнь с общим ходом русской истории, единящая судьбу Веры и судьбу России. В голове снова мелькнуло символическое «Широка страна моя родная».

Настроение изменилось. Радость уступила место невеселым мыслям о российской ситуации, о предстоящем в Питере явлении народу старой прозападной команды Медведева, от которой никаких прорывов ждать не приходится.

Эх, широка страна моя родная... Странно, после встречи с Верой он стал отчетливее слышать посох истории.

Кстати! О Боже, сколько здесь символов! Даже имя — Вера! — совпадает с христианскими корнями страны. А ведь она, крестясь на храм Христа Спасителя, много говорила о православном церковном люде, о первичности для нее христианских заповедей.

И это ее «Довлеет дню злоба его»...

Те, кому не впервой быть на питерском форуме, давно распробовали вкус этой многослойной политико-деловой кулебяки, которую раз в год белыми ночами запекают на «Экспофоруме» в Шушарах. Верхняя ее корочка-запеканочка, лоснящаяся от масляно-элитарного блеска, — мироправители, политический бомонд, которому, соблюдая строгости чопорного этикета, надлежит помпезно подписывать рекордные множества заранее согласованных договоров — преимущественно о намерениях, — сверкать под телекамеры улыбками, обмениваться рукопожатиями и позитивно влиять на статистическую отчетность. Верхний слой кулебяки — уже с начинкой, и за ним негласно утвердилось наименование ярмарки тщеславия. Тут принято арендовать для разъездов по городу ухарских лихачей с щегольской закладкой — «майбахи», и нанимать трансферы с гидами. Этот клубящийся рой импозантных публичных персон с моднячими перламутровыми пуговицами на сорочках, в костюмчиках от Бриони, туфлях от Черутти, очках Ray-Ban и галстуках от YSL активно демонстрирует свою накачанную бюрократическую мускулатуру, петушится друг перед другом на званых бизнес-завтраках, где идет игра встречных самолюбий и произносятся топовые безответственные тосты, мгновенная добыча ТВ. Вечерами эта денежная кичливость перемещается на списочные тусовки мировых брендов, и в банкетно-фуршетном элитном гламуре всеобщим вниманием завладевают выгуливающие самые изощренные наряды и модный тюнинг жёвлики в брюликах — жены влиятельных коммерсантов, усыпанные крупными гайками с бриллиантами.

Срединный слой кулебяки иные остряки считают чиненным рыбной снедью. Эти типажи прибывают на форум для повышения рейтинга, выгодных знакомств и паблисити, заигрывают с модными селебрити и охотно приносят себя в жертву телерепортерам. Бизнесмены и бизнес-леди, нередко из офшорной аристократии, с повадками, выдающими легкость бытия, в шумном карнавал-шабаше чувствуют себя превосходно. Завзятые «пикабушники» — участники телевизионных шоу-развлечений на сайте Пикабу, окруженные балдежными милахами-хорошавочками волонтерского сословия, с модельными косяками в одежде — богини модных пляжей! — они успевают и на прогулки с трубадурами либерализма, и на гала-концерт со звездюльками шоу-бизнеса. Но чаще этих «жнецов рукопожатий» можно встретить в зоне презентаций, в круговороте губернаторов, сенаторов, полпредов, белодомовских волков и волкодавов разного ранга, а также всевозможной щеконадувной бюрократической челяди из придворных экономистов и социологов, сидящих на негласных «должностных похлебках», где знаменитые в узких кругах деятели ведут диалог с властью. Здесь идет активная торговля влиянием — Рыболовлевых из Монако и у нас предостаточно.

Низовую, слегка подгорелую основу кулебяки, которая, по сути, держит на себе всю форумную конструкцию, запекают из малозаметных российских «серячков», скромных, тягливых работяг отечественного бизнеса, со скепсисом и сарказмом наблюдающих за суетливым коловращением шумного бала. Они предпочитают посещать рядовые бизнес-диалоги, где горячатся записные ораторы, позволяющие тем не менее уловить отраслевые тенденции.

Многослойность форумной кулебяки — знаменитый нижегородский трактирщик Харя Поликарпов славился умением ладить длинные пироги с двенадцатью начинками за раз! — особенно била в глаза на панельной сессии в Конгресс-холле, в театре одного актера. Почетные ряды партера занимала здесь политико-экономическая знать, высокочиновный люд, «серебряные бобры» и короли госзаказов — вперемежку с иностранными гостями, с особо заметными активистами власти. За сановниками теснилась груда тел из «рыбных» косяков, а в глубинах амфитеатра, куда не достают телеобъективы, в полудрёме кивали носами «серячки». При этом если в персонально забронированной части партера, под софитами, царил бурный, хотя отчасти показной энтузиазм чемпионов лицемерия, постепенно убывающий к двадцатым рядам, то амфитеатр был отгорожен молчаливой стеной равнодушия. Громкие девизы бутафорского шоу «Экономика будущего» и «Создавая экономику доверия», похоже, не трогали сердца тех, кто представлял изможденный, повседневный российский бизнес. Форум им запомнился скорее традиционным фестивалем мороженого — вечным спутником политико-экономического карнавала в Шушарах, этого странного эрзац-праздника, праздника-полуфабриката, праздника-подкидыша, — крикливыми речами, дутыми контрактами и усилиями анестезиологов с центрального телевидения, маскирующего промозглую действительность бизнеса и экономическую депрессию в стране.

Но люди, умеющие отличать важное от шумного и сквозь текущую суету угадывать истинные смыслы происходящего, понимали, что господствующая группа, сохранившая после мартовских выборов свой состав и свое влияние, вступила в новую полосу удержания власти.

Донцов и Добычин заранее сговорились о совместной поездке на форум и поначалу забронировали номера в отеле «Причал» на Витебском проспекте, сравнительно недалеко от Пулкова. Отсюда, от метро «Купчино», можно быстро добраться до Шушар на бесплатном шаттле. Но в последний момент Льняной почему-то передумал и заказал апартаменты в мини-отеле на 7-й линии Васильевского острова, рядом с Андреевским собором — на 6-й линии — и музеем-квартирой Ивана Павлова. С дальнего Васильевского конца до Шушар гнать через центр, и Донцов замысла не понял. Но едва вселился в скромные апартаменты с кухонным уголком, как раздался громкий стук в дверь — кулаками долбили! — и на пороге с улыбками от уха до уха возникли Льняной и его уральский земляк — лысоватый, полнеющий Синицын, которого Донцов признал сразу и не без удовольствия.

— Русское хатаскрайничество! — шутливо объявил он. — Мы от форумной мозгомойки в сторонке.

Тут все и разъяснилось. Для депутата «Единой России» Добычина форум был скучной, но неотвратимой формальностью. А потому он условился с Синицыным свидеться в Питере по отдельной программе. Изложив суть дела, Льняной хитро спросил у Виктора:

— А какая программа предпочтительна для русских мужиков, выросших из одного корня и жаждущих потолковать о своей душевной боли?

Виктор недоуменно почесал в затылке, но Синицын громко хлопнул себя ладонью по лысине, воскликнул:

— Сева, ты чего его пытаешь? Он моложе, откуда ему знать, что в совке для нас высшим наслаждением было засесть вечерком в гостинице за бутыльцом, батоном докторской и банкой бычков в томате, чтобы до полуночи душу штопором открывать?

И столько широкого добродушия, столько приветливости было в громком шлепке Синицына по собственной лысине, что Донцов сразу вошел в игру:

— А-а, так я третьим нужен?

— Сева, а ты в нем не ошибся, свой парень.

— Так ведь работали, проверяли.

— А я вас помню, — сказал Донцов. — В доме приемов вы громко крякнули, что Путина приватизировали. Кое-кто даже не расслышал. А я в ту присказку все больше въезжаю.

Посмеялись. Потом Льняной перешел к делу:

— Значит, так, мужики. С утра едем в Шушары, — я на троих «фордок» заказал, — и толчемся каждый по своему плану. А вечерние пиры, увеселения да шутейные церемонии, когда девки нарасхват, нам до фени. Часов в шесть-семь созваниваемся и снова сюда — подальше от форумного шума, с чужих глаз да ушей долой. Бутылка «Хэннэсси» у меня уже охлаждается, закуску, соки возьмем по пути.

С виду самый невзрачный, Синицын возмутился:

— На троих здоровенных мужиков одна бутылка! Это в Думе теперь такие порядки?

Серьезные разговоры пошли после третьей. Льняной, отрезая хороший шмат вареной колбасы и намазывая его толстым слоем «Виолы», спросил:

— И за что сегодня пьет провинция?

— Ты, Сева, уже и не знаешь, как провинция живет, оторвался. А у нас все по-прежнему: если что начинается — пожаром по тайге идет, как при сильном ветре. Всех задевает.

— Это о чем?

— Ты же спрашиваешь, за что пьют. А тост теперь один. Кто-то его недавно вбросил, он и гуляет по застольям. Без него не начинают. — Поднял рюмку. — За уцеление России!

— Как, как?

— Слушай, Шкловский писал, что на третьем «как» он думает о чем-то постороннем. Повторяю: за у-це-ление России! Ясно?

— Уцеление? — наконец понял Добычин. — А что, крепко! Словцо редкое, но глубокое, со смыслом. И злободневное. Все наши тревоги объяло... А может, все-таки исцеление?

— Не-ет, уцеление России — сильнее. Цепляет. Умеет народ самое точное слово для текущего дня найти, — возразил Донцов. — Сегодня не об исцелении речь, выжить бы! Девяностыми запахло. Ответчики за те ошибки во власть возвращаются, опять боярствуют. Кремль-то снова потихоньку ельцинеет.

— Вот как пламя и пошел тост. Знаешь, что поражает? Очень быстро все перевернулось. До выборов Крым праздновали, а теперь настроения вниз летят. Уж на что либертарии наши слякотные, шваль мироздания, а по случаю сядем вместе и хором: «За уцеление!» Новая ритуальная формула.

— А чего вообще у вас ждут? — продолжил Донцов.

— Чего ждут? — Синицын задумался. — Ну, первым ударом стало назначение Медведева. Народ оторопел! После 77 процентов это шок, и до всех сразу дошло, что он голосование счел за карт-бланш: все можно! А коли так, народ ждет повышения пенсионного возраста и налога НДС, скачка бензиновых цен, реванша ельцинской Семьи. Новый орднунг готовится.

— Слушай, Кассандра, хватит про либерду на кофейной гуще гадать. Ребяческий бред, — отмахнулся Льняной. — А то из Кащенко интеллигентные люди в белых халатах побеспокоят.

— А я, братец ты мой, не гадаю. Без дела лаяться изволите, как писал классик. Понимаете, мужики, русская провинция, она... Почему-то у нас всегда наперед знают о замыслах власти прищучить народ. Как получается, видит Бог, не ведаю, а вот просачивается к нам самая закрытая информация, и все. Словно операторы ЗАС — засекреченной аппаратуры связи, утечку дают. В Москве еще не чешутся, у вас Дума герметичная, но у нас уже людская мовь лютует. В провинцию слухи легко утекают, а здесь — один узнал, всех оповестил. Уж и сетевые вожди молодежи подключились к анонсам ущемлений, снайперы Инета — туда же, в печальки, у них вообще на этот счет рвотный рефлекс, сплошной гундёж. В провинции свои порядки. Вот был случай — единичный! — органы опеки детей изъяли за то, что родители не кормят их бананами. И опять: все теперь можно! Прорыв во главе с Медведевым! Это ж надо так бомбануть! Аванс ему дали — без программы, без кадров, одному, голенькому поверили. Телепутину! А он попёр без оглядки. Спроста ли поползли со всех сторон шепоты о разложении вертикали власти? Хотя, на мой-то взгляд, это досужее, у нас домашних натурфилософов ложнозрячих, мечтающих вскипятить ситуацию, пруд пруди. Но капитал доверия уже не тот, если коллекцию угроз, что я говорил, выкатят, — а я не сомневаюсь! — запутинцам пятидесяти процентов не взять. Многие сожалеют, что поверили.

— Выборов уже не будет, — осадил Донцов.

— Да что выборы! — наставительно сказал Добычин. — Выборы делать научились, уж я-то знаю. Все хлебные контракты по списку раздают политологам, платят в валюте.

Помолчали. Но Синицын все-таки поднял рюмку:

— Как у Высоцкого, если я чего решил, выпью обязательно. И мы должны: за уцеление России! Как нас в школе учили? Широкую, ясную грудью дорогу проложим себе. — Но закончил прежней мыслью, которая, видимо, донимала его, словно изжога: — Нет, мужики, над схваткой ему долго не протянуть. а если после Ельцин-центра возвращением в Кремль Семьи народу пощечину влепит...

— Ну и что будет? — насмешливо спросил Льняной.

— Да ничего не будет, в том-то и дело. На этот случай уже заготовлена усмирительная команда распиаренных политтехнологов. Но ты же, Сева, должон знать, к чему ведет накопление в людях бессознательной злобы. А русский случай, он вообще особый. У нас трамвайных хамов не любят.

— Во-первых, еще неизвестно, сбудутся ли твои пророчества. А меня-то больше интересуют не утечки о замыслах Кремля, а то, что на деле происходит с жизнью в России. Всякие воспаленные головы меня тоже не волнуют. Но я кожей, каждым волоском на своей башке ощущаю, что в стране начала вдруг складываться какая-то загадочная взаимосвязь разнородных сил, толкающих Россию к смуте. Нельзя на выборы идти под лозунгом прорыва в технологическое будущее, опережая мировые темпы роста, а сразу после выборов слышать, что пару лет ВВП будет ниже, до двух процентов не дотянем. При таком раздвоении гражданин — Гражданин с большой буквы! — неизбежно станет враждебен власти, усомнившись в искренности державной воли. Неужто казенная ложь возобновилась? Не только советская ошибка повторяется, царская — тоже. Опять не думают об историческом завтра.

Добычин высказался о наболевшем, не чокаясь, опрокинул рюмку и ждал развития темы. Однако Синицын повернул в другую сторону, сказал задумчиво:

— Царь Николай был большим любителем псовой охоты. Путин спортом увлекается. Только Сталин, как его ни кляни, книжки читал.

— А ты, кстати, метко сказал «Телепутин», — загнул свое Донцов. — Он от живого народа резко отодвинулся. Волонтеры — сплошь подобраны, чесноком за версту разит. Прямая линия — насквозь режопера.

— Что значит «режопера»? — спросил Льняной.

— Режиссерская опера, как у Серебренникова, Богомолова. Голая постановка. Замысел вместо жизни.

Но Синицын продолжал гнуть свое:

— В моем сознании Путин все больше сближается с Николаем. Во-первых, чаще проявляются признаки внутреннего бессилия: команды раздает, резолюции пишет, указы кует, кадры на местах меняет, а дело по-крупному стоит. Но главное, пожалуй, в другом. Что царь, что Путин перестали слышать немой набат, все сильнее звучащий в народе. Вот мы говорили о быстром накоплении в людях бессознательной злобы — а ведь это и есть немой набат.

Донцов, которому слова Синицына ложились на сердце, добавил:

— Если сравнивать царя с Телепутиным, еще одна зарубка есть: в политическом смысле оба — одиночки! А для государства это худо.

— Верно! — оживился Синицын. — Один, совсем один! Даже страшно подумать, коли что случится, все под Богом ходим.

— Если вы оба такие умные, ответьте на вопрос: почему от Путина ушел Сергей Иванов? Властного противостояния меж ними не было, возраст равный, пятнадцать лет рядом шли, умозрением — из одного гнезда, из внешней разведки. Конфликта, во всяком случае наружного, тоже не нащупывалось. Иванова не выдавливали, сам ушел, добровольно. Почему?

— А ты сам ответил, — развел руками Синицын. — Умозрение у них одно... Было! А в какой-то момент Иванов перестал соглашаться с линией шефа, с его новым окружением. Думаю, разногласия возникли внутренние, не для чужих ушей. Внешне все в ажуре, но разговор, видать, между ними был профессиональный. И после периода полуразлада порешили остаться друзьями. Но — расстаться! И добровольный уход Иванова с поста главы администрации — один из важнейших доказательств того, что Путин начал меняться. Мы же видим, былого Путина уже нет. Царя подменили! Тост «За уцеление России!» неспроста вдруг явился, пожаром по провинции идет, он же девяностые годы в сознании воскрешает. Ответчики за те ошибки во власть возвращаются, опять боярствуют, а иные на покой и не уходили. Кремль-то снова потихоньку ельцинеет. Путин теперь совсем один-одинешенек в прозападной толпе, одолевают его ерундисты.

— Если уж продолжать сравнение, — жал свое Донцов, — то как не вспомнить об исторической вине Николая Второго?

-— У него много ошибок, — вставил Добычин. — Ты о чем?

— О том, что на совести царя отсутствие рядом с ним Столыпина. Не нашел замены, да и не искал. С Путиным так же: памятник Столыпину водрузили, но что-то не упомню, чтоб к подножию цветы возлагали. А Иванов Сергей Борисыч в политическом смысле неким Столыпиным и был, мы же помним, как он телевидение наше, которое Путин возвеличивает, нижеплинтусным назвал. А без Столыпина Россия вниз пошла, это урок исторический.

— Вместо Столыпина царский двор Распутиным обогатился, — резко, зло сказал Льняной.

— Путин, Распутин... — слегка зевнул Синицын. — Это для ащеулов с «Йеха Москвы». А коли серьезно, на мой-то взгляд, и впрямь завелся около государя Распутин, из бывших неполживцев девяностых годов, идейных экстремистов, не бездарный, в современном, конечно, обличье, внешне благочестив, но не из народа. Приёмыш власти, холуйский блеск холопьих глаз. Лижет царя, как эскимо, шлифует образ, пьедестал мастерит, не чураясь ни диктатуры лжи, ни казенного оптимизма, и влияние оказывает, слушают его все больше. Прочно засел на запятках власти. Вдобавок гвоздь-то уже ершёный, его против пера не вытянуть. Могущество временщиков!

— Кто — не спрашиваю, ибо догадываюсь, — кивнул Донцов.

Льняной тяжело вздохнул:

— Опять в России за все в ответе один-единственный человек — государь. И перед Богом, и перед народом, и перед историей. Понимает ли он это? Осознаёт ли? Чувствует ли?

Застольное товарищество приумолкло. Добычин в смятении чувств колобродил локтями по столу. Синицын, сопровождая крестным знамением, видимо, нелегкие раздумья, мелко троекратно перекрестился. Донцов, в тяжелых предчувствиях смутных времен, слегка захмелев и не в силах зацепиться за одну цельную мысль, взялся за хлопоты: нарезал колбасу ломтями толщиной с палец, по рецепту рекламы «Папа может!», вскрыл новую банку шпротов — калининградской выделки, выбирали дотошно! — впрок наполнил рюмки. И тоже угомонился в ожидании следующего акта самодеятельного спектакля, где актеры играли самих себя.

Просторный номер мини-отеля был оборудован кухонным уголком с широким набором полезного для гостевого застолья инструмента, включая причудливый, стилизованный под львиную гриву штопор. Уголок удачно вмонтировали в нишу, а для столешницы, шкафчиков, как и для оконных занавесок и стен, подобрали общий колор — мягко-серый, с невнятными разводами. Этот спокойный интерьер, показалось Донцову, обладал терапевтическим эффектом. Подумалось: в тихом помещении люди не повышают голоса, в шумном — наоборот, невольно кричат. Здешняя аура навевала задумчивость. И странно: возможно, похожие чувства испытывал Синицын.

— Здесь мирно, хорошо, удачную гавань выбрали, — прервал он затянувшееся молчание. — Мысли, эмоции не в ярость идут, не в ожесточение, а по глубинам рассудка шелестят, в голову стучится то, о чем обычно, в житейской суматохе, не думается. По рюмке опять же пропустили...

— Пить надо меньше, — пошутил Льняной. Но Жора не свернул с курса:

— Мы вот про государственные начала жизни трезвонили, про большую политику. А о великой силе слабости позабыли.

— Сейчас из него заумь попрет, — бросил Добычин. — С ним часто так: две лошади белые, третья голая. Вздор мелет. Объясни сперва, о чем мудруешь.

— Да все просто, Сева: слабых Господь особой силой наделяет. Не в смысле воли, ума или хитрости, чем успешные славятся. Слабому, если взять, скажем, униженный народ, терять нечего. А ежели человеку терять нечего, он становится смелым, сильным. Русский народ, кстати, в веках этим прославился, Пушкин-то Александр Сергеевич, по сути, это и провозгласил.

— Жора русского бунта ждет, — с иронией комментировал Льняной, обращаясь к Донцову.

— Легче, Сева, легче, дикцией не берите, ваше высокоумие. Я о другом. Сейчас в разряд самых слабых начинают выдвигаться наивные дети перестройки, чудом выжившие в развале девяностых, обманутые-переобманутые. Я их называю — не научно, разумеется, — поколение челноков, они в ту пору на себя главный груз взяли. Им-то сейчас пенсия и засветила. А это не бывшие советские пенсионеры, это публика тертая, много понимающая, ее лозунгом не возьмешь, а бояться ей уже нечего. Мальцы, коих теребит Навальный, школота безмозглая, она для власти угроза нулевая, глупые шалости. А вот новый пенсионер, который в политике разочарован, ни в какую партию не полезет и уличных политических протестов чурается, вот он... Сева, неужели не смекаешь, к чему я гну? Ты же сам только что сокрушался, что Россия на авторитете одного-единственного человека держится. А что, если самый слабый свою необузданную, неосознанную силу явит? — Сделал паузу и закончил резко, ударно: — На выборах!

— Да не будет же выборов! — снова влез Донцов, дивясь непонятливости Синицына. Но тот глянул на него с таким искренним сожалением, словно перед ним малое дитя, и объяснил делано задушевным тоном, каким общаются с несмышлеными:

— Понимаешь, Виктор, выборы у нас ныне в каждом сентябре. И допустим, на нашем опромышленном Урале, в нашей заводской хлопотне «Единая Россия», — кивнул на Добычина, — вопреки всем ухищрениям, провалится. По кому удар? Сева, ну, напрягись, подумай.

Льняной напряженно смотрел на Синицына, лихорадочно перебирая варианты ответа. Наконец неуверенно начал:

— Значит, ты снова о пенсионной реформе?

Жора поощрительно кивнул головой.

— Но если я верно понимаю, не про экономику, а про политику?

— Уф! — облегченно вздохнул Синицын. — Нет, не зря мы с тобой за одной партой сидели. Три года, по-моему. С восьмого по десятый? Хотя ты вечно, как индюк, пыжился, но соображалка работала отменно.

— А ты не в меру щебетливый был... Но погоди, не сбивай, — отмахнулся от воспоминаний Добычин. Видимо, его «соображалка» заработала на полную мощь. — Сила слабых! Но именно эти слабые, особо пострадавшие в девяностые, вот-вот массово попрут на пенсию. Со своими тягостными настроениями и невериями ни во что и ни в кого. И их много, смежные поколения. Так они и есть главная опасность! А если их намеренно попридержать на работе, где они по макушку зависят от начальства, чтобы не оказаться на улице без пенсии?.. В предпенсионные годы жизнь-то у людей самая шаткая. Верно я понял?

Синицын поднял рюмку, сказал Донцову:

— Давай-ка за Севу! Очен-но толковый мужик. — Выпив, пояснил: — Будет, будет пенсионная реформа. Она политически нужна власти в сто раз больше, чем экономически. Никакого прорыва не жди, какой прорыв с Медведевым! Страна все больше отстает от своих потребностей. Хрущев к 1980 году коммунизм обещал, а ныне к 2030 году сулят долголетие до восьмидесяти. Снова посулы! Снова сеют рожь, да как бы опять не пришлось лебеду косить. Обещания за пределами сроков своей власти вообще штуковина в моральном плане сомнительная. Спросить-то не с кого.

Подумал о чем-то.

— Ну, я отвлекся. А суть в том, что походка у власти стала неровная, авторитет лидера пошатнулся, в сердцах крымской уверенности не стало, народ опасается предательства элиты, которая в его понимании — подобие колониальной администрации. В умах такая смердячка, будто кто-то бросил дрожжи в уличный сортир. А уж наличный житейский порядок... Бытовуха, иначе говоря, ЖКХ, медицина повседневная и прочее, особенно в провинции, — там голимый развал, оркестр разгула, мелкочиновную саранчу мздоимство обуяло, виртуозы хищений, алчные гусекрады, в барахольстве погрязли. А народ зачуханный. Тотальный цинизм чиновья. Такой разброд, что не зачавши забеременеешь. На выборах манипулировать придется. Миллионов на десять расширят страту самых зависимых избирателей, тех, кого искусственно оставят в предпенсионном статусе. А число независимых пенсионеров, наоборот, снизится. Что и требуется.

Остановился. Потом подвел итог:

— В общем, бяда. Если судить по интернету, а это индикатор настроений верный, началась война власти с народом. Как это допустил любимец народа Путин? У чиновников фискальная шизофрения, они твердят: нас рать!

— Верно, на все им наплевать! — вставил Добычин.

Донцов, полагавший, что в думских вечерних посиделках и сочинских премудрых общениях изрядно поднаторел в понимании скрытых пружин большой политики, искренне восхищался провинциальным Синицыным, который на три метра под землей видит потаенные ходы власти, закулисную русскую стряпню. Сказал с уважением:

— Так это же и есть твой немой набат.

— Во-первых, не мой. Это у Гюго есть, а у него и Солж прихватил. Но там смысл другой: оба хорошо видят набаты, языки колокольные в истерике бьются, а неясно, в чем дело, чего набатят. У нас, наоборот, причины набата ясны: неосознанный протест высокого давления, злоба невысказанная, внутрь загнанная, неверие растущее. А его не слышат — набат немой. Кстати, что-то похожее было на памяти наших отцов: кухонные сидения шестидесятых годов, с тех кухонь малогабаритных шестидесятники пошли, там креаклит зародился, тоже немой набат был, интеллигентский. Сегодня набат круче, гулом гудит, опять же особенно в провинции. Бочка настроений уж пазами течет. Но блюстители народного блага ропота не чуют, на балалайках едут, набат не слышат. Властная группа, охваченная энтузиазмом благополучия, вдохновляется конскими балетами на Красной площади, ближний круг, целиком устоявший после выборов, — крыши поехали от счастья! — уверен, что все проблемы решаемы теперь админманеврами. Игры патриотов идут под кремлевскую музыку. Какие-то ключевые показатели эффективности придумали, не реальной жизнью, а бюрократическим изыском занимаются. Легко верят соцопросам, где стало преобладать известное русское настроение: «Моя хата с краю!» Не понимают, что хатаскрайничество — невинный, не по сговору народный обман властей, на деле-то за каждым шагом верхоты в оба следят все и всюду. Такова ныне господствующая нота. Частности, подробности там, — сделал выразительный жест, обозначающий кремлевское «там», — понимают гораздо лучше, чем общее движение жизни и русской истории. Наперед и малой доли не предвидят. Но история потом скажет, что новый распутин был у нее лишь разгонным посыльным, не у настоящих дел. Ситуация патовая: чиновник считает, что ничего народу не должен — идет вал дурацких заявлений, даже от Чубайса, а народу терять нечего. Пока ждут, кто первый дрогнет, страна развалиться может.

Вдруг резко сменил тон:

— А ведомо ли вам, братцы, что в 1927 году здесь, в Питере, царя-освободителя Александра Третьего в железную клетку, аки преступника, заковали? — Рассмеялся, отвечая на недоуменные взгляды. — Памятник, памятник! А сегодня ему в Крыму величественный монумент воздвигли. Нет, что ни говорите, а безмерно величие России в пространстве и во времени. А еще — в вечных исканиях народом справедливости. От изумления века моргают веками. В России власть обязана мыслить масштабами поколений и столетий. Но сегодня спрос не на способных, а на удобных.

Уже изрядно захмелев, опираясь на стол, Синицын тяжело поднялся с рюмкой в руке:

— Давай еще по пиисят...

Цепенеющим взглядом уперся в Добычина, с напором начал:

— Пушкина, Пушкина штудируйте. — Стал с выражением декламировать: — Иль русского царя бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль мало нас?.. — Сделал паузу и закончил совсем на другой ноте: — О ком трубит архангел Гавриил? Об идущих нам на смену...

По пути на Московский вокзал Виктор позвонил Вере. Сказал запросто:

— В Москве буду восьмичасовым «сапсаном». Меня никто никогда не встречал, кроме водителя. Может, ты встретишь? Третий вагон.

Она снова ответила легко, без жеманства:

— С удовольствием.

Донцов не стал тревожить ни шофера Серегу, ни телохранителя Вову. Они с Верой на такси доехали до «Азбуки вкуса», открытой недавно на Смоленке, недалеко от донцовского дома, набрали всякой снеди, включая классический оливье, готовые голубцы и даже фруктовый салат «Чунга-чанга». Не сговариваясь, взяли бутылку крымского — именно крымского, словно для них это был «пароль» и «отзыв», сверка по запросу «свой–чужой». Вера быстро, сноровисто накрыла стол.

Виктор, взбудораженный полуночными питерскими тёрками в мини-отеле на Васильевском острове, не уделяя ни малейшего внимания экономическому форуму в Шушарах, бросился пересказывать застольные мужские откровения. Она слушала внимательно, от удивления широко раскрыв глаза, в которых Донцов не мог не заметить искренней радости. Иногда кивала, если у него выскакивало особенно удачное замечание или словцо, вроде «человековолчества», когда речь шла о надоевшей по маковку эпохе «потребл...ства», — он извинился за неблагозвучие. И так увлеклась, что начала задавать уточняющие вопросы. Потом спросила о главном:

— А как сложился ваш мальчишник? Собутыльники сбросились на троих? — И осудительное «собутыльники» прозвучало в ее устах не оскорбительно, а скорее с ласковой интонацией. — Говоришь, один из провинции, другой из «Единой России». Случайная встреча и такое глубокое совпадение взглядов?

— Ну как случайная? С Добычиным мы сговаривались заранее, я его по Думе знаю. Синицына тоже как-то видел, они с Севой друзья детства, уральские. Случайным тот разговор не назовешь, одной масти люди сошлись. Но меня другой вопрос терзает, именно терзает, иначе не скажешь. Вот собрались за бутыльцом трое мужиков, душой, сердцем, всем нутром своим радеющие за Россию, — «Единая Россия» тут ни при чем, на саммит в мини-отель мы прибыли в личном качестве. Все осознают все угрозы, нависающие над страной, видят — в меру своих знаний и пониманий. Три мощных мужика! Хотя чую наверняка, что нашу позицию разделяют тысячи, миллионы, в том числе многие, суетившиеся на форуме. Ну и что? Вот скажи, скажи, что мы можем сделать, чтобы унять ахинейцев, изнуряющих экономику? Чтобы этих либеральных гуру, оседлавших Россию, как говорят на мужском арго, послать куда положено и без возврата, в пожизненный игнор?

Запнулся от возмущения, а Вера, воспользовавшись паузой, добавила ему оливье.

— Что мы можем? Новые партии замыслить, самородные союзы граждан? Любые дурацкие затеи с политическими эмбрионами ныне бессмысленны. Зарядиться уличными протестами с заливистым лаем? Угарный бред, прихоти ущербного воображения. Кстати, политическими протестами сейчас в стране и не пахнет. На поверхности общественной жизни тишь да гладь. Народ безмолвствует. А душа-то ноет в предчувствии смутных времен. Вертлявая власть едет на балалайках, на праздниках нескончаемых, на форумах, футболах, шайбах, создавая антураж всеобщего благополучия. Политические сновидения, страна Вообразилия! — Вера коротко хохотнула от «Вообразилии». — Но жизнь идет своим ходом и вовсе не туда, куда предназначено мартовским девизом о прорыве. К власти встали менеджеры, люди рутины, новой касты, а у них на уме одно: минимум издержек, максимум прибыли! Рулят страной словно корпорацией с разделом продукции, все соки тянут, выжиматели выжатых лимонов. Шевеления духа этому чиновному муравейнику, этой либеральной фауне, триумфаторам потребительства — побоку, только зрелища народу подают, да и то в виде нравственной порчи, нравопогубительной дубиной наставляют.

Тут взорвалась Вера:

— Ничтожную книжонку «Гарри Поттер» через бешеную рекламу эти вымышленники объявили главным воспитателем детского поколения.

— Вот и получается, — завершил горькую жалобу Донцов, — одну ногу занесли в будущее, в завтра, а другая завязла в прошлом. Самая неудобная, самая невыгодная поза. И очень для державы опасная, по шву может лопнуть. У меня от этого травма сознания.

— Но ты вопрос так и не сформулировал, — улыбнулась Вера. — Возбужден питерским мальчишником и до сути не добрался.

— Нет, суть я как раз высказал и вопрос задал, ты меня поняла, по глазам вижу. Но вот еще о чем хочу сказать. Безмерно богат, многозначен русский язык. Послание Федеральному собранию, где от президента ждали предвыборной стратегии, вышло, извини за моветон, неким посыланием. Послал куда подальше ожидания ясности экономического курса. Тайны русского корнесловия всю подноготную приоткрывают. А еще этот прорыв в технологическое завтра темпами, превышающими мировые. Но слово «прорыв» имеет и противоположное значение: прорвать может дамбу, спасающую от наводнений, и всех затопит. Что за олухи придумывают ему сомнительные девизы со взаимоисключающими смыслами? Из подгузников не вылезли эти виртуальные извращенцы. Кстати, после выборов «Прорыв!» практически исчез из политического обихода, из СМИ. Слова у нас дрессировать научились... Какой прорыв? Министры бубнят о снижении темпов роста ВВП. Ну, я на эту тему могу говорить часами. А вопрос к тебе могу повторить.

— Наконец-то!

— Вот судили-рядили три мужика, болеющих за судьбу России. Хотя таких мужиков и баб превеликое множество. Так что же нам делать? Что им делать, чтобы воспряла Россия? Давай чокнемся без тоста, и ей-бо, буду терпеливо ждать ответа на эти проклятущие вопросы, хотя ответа не существует.

Вера, подперев кулаками подбородок, сидела, уставившись на старую увеличенную фотографию донцовских крестьянских предков в стилизованной под столетнюю давность раме. Но, поглощенная мыслями, не разглядывала ее, большое серое пятно на стене перед глазами помогало сосредоточиться на внутреннем созерцании. Наконец сказала:

— А почему ты считаешь, что на эти вопросы нет ответа? Меня те же мысли изводят, пусть по-своему. Что делать миллионам русских людей, не готовых мириться с новым строем жизни? Умом, отстраненно понимаю, что катастрофа Союза не может пройти бесследно для поколений, задетых ею. Но как быть, как жить эмоционально? В бессонные ночи «Слово о полку» из головы нейдет: «печаль жирна течет среди земли русской». И знаешь, Витюша, мне кажется, нашла ответ.

— Нашла? Не может быть! Какой?

Вера рассмеялась:

— Все-таки «не может быть» или «какой»?

— Какой, какой?

— Прямые действия ты верно назвал бредом, чушью. Кроме новых великих бед, они ничего не дадут. Технологически власть сегодня сильна, как никогда, так исхитрилась, что конкуренция с ней — дело пустое. Снова говорю: в политике я неофит, а свежему, не замыленному взгляду неприступные властные редуты особенно заметны.

— Так что, что же делать? — нетерпеливо в очередной раз воскликнул Виктор. — Говоришь, что нашла выход...

— Да, нашла! — неожиданно твердо сказала Вера, глаза в глаза глядя на Донцова. — Знаешь, что нам, Витюша, нужно? Нам — это и нам с тобой конкретно, и каждому русскому человеку, озабоченному судьбой родины. Знаешь, что? — Сделала, нагнетая внимание, паузу и спокойно, без эмоций, без накала, произнесла: — Даже в ненастные дни жизни русскому человеку надо оставаться самим собой — это наша главная сила. Какие мы есть, такими и должны быть. В народе огромная мощь живет, века учат. Это разговор долгий, у меня все продумано, все плюсы-минусы учтены. Но суть в том, что и на Руси, и в России те, кто переставал быть самим собой, так или иначе довольно быстро превращались в пену, которую смывали волны времени. А материк народа, коренная его основа, живущая в ограде православной церкви, она интуитивно остается сама в себе, и эта сила народных недр всегда берет верх. Пена каждый раз уходит, чужая кожа сползает. Не получается натянуть западную униформу на великие русские пространства. И незачем нам страшиться цивилизационного одиночества России. Слишком велик у нее запас смиренномудрия, выдержки, неприхотливости, исторического долготерпения. Из-под кнута никто не в силах с нами совладать — ни наемная сабля, ни доморощенные обуздатели. Меня эти мысли согревают.

Донцов схватил бокал, восторженно воскликнул:

— За то, чтобы всегда оставаться самими собой! — И поймал себя на мысли, что весь вечер от избытка чувств едет на восклицательных знаках, хотя это ему не свойственно. Спокойнее добавил: — Ты произвела на свет, я бы сказал, идею геологического масштаба. Да, оставаться самим собой даже в сложных исторических переделках — вот великая сила народа, наш природный спасительный консерватизм, инертность историческая. На западе их считают отсталостью. Ну и пусть мчатся наперегонки к однополым бракам, к родителям № 1 и № 2, во Франции уже и посмертные браки ввели. А мы не поторопимся.

— У Гончарова в «Обломове», — напомнила Вера, — есть упрек: «Вы спите, а не живете!» Но мне всегда казалось, что эта знаменитая фраза, отражающая протестантскую активность, несет мощный исторический заряд. Спим, чтобы мерзостями не отравиться. А час пробьет — проснемся. Да еще как! В России перемены вечно начинаются вдруг.

— Ты, словно Дорошевич, знаешь по именам всех китайцев, — пошутил Донцов, собрав жалкие остатки своей эрудиции. — Мне рассказывали, в перестройку в столицах политический шторм верхушки сосен ломил, а в тайге, в гуще народа, низовые ветви не шелохнулись, тишина стояла. Потому до конца и не доломали. А еще... Кажется мне, что такая мысль глубокая, чисто русская могла родиться только в женской душе. Мы-то, мужики, в эту сторону даже не качнулись, вокруг злобы дня крутились, от беспомощности, от бессмыслицы существования умом трогались. Чувствуем, не только не на той станции хотим сойти, но вообще не в тот поезд сели. А ты этот глухой узел разрубила. Ни впредь, ни после не забуду.

Поднял бокал:

— За тебя!

— За нас! — мягко подправила Вера. — Тут бы церковный икос пропеть с припевом «Радуйся!».

И настала прекрасная жаркая ночь любви, настоянная на взаимности чувств, стократно восторженных от полной духовной близости.
 

16

Подлевскому удалось разыскать Суховея без особых трудов: чиновник среднего звена в Красногорске проходил по официальным спискам. Выяснив номер телефона, позвонил во второй половине дня, зная, что совещания уже кончились. Сказал секретарше:

— Соедините, пожалуйста, с Валентином Николаевичем. — И, предупреждая дежурные вопросы, добавил: — Скажите, звонит Аркадий Михайлович Подлевский, от господина Винтропа.

Суховей взял трубку сразу, обрадовался, словно старому знакомому:

— Рад, очень рад слышать вас, Аркадий Михайлович. Какими судьбами?

Голос у него был ясный, дикция четкая, тон спокойно-приветливый. Подлевский уже мысленно рисовал облик матерого чиновника, наторевшего в бюрократических изворотах, в совершенстве освоившего три главные, по мнению Аркадия, сущности современного столоначальника: лояльность, умение пилить бабло и кидать понты. «Заслуженная, видать, сволочь! — вынес он одобрительный вердикт. — Из должности, наверное, торчит как свеча из канделябра».

— Есть, Валентин Николаевич, небольшое дельце личного характера, сугубо личного, — сразу задал направление Подлевский. — Хотелось бы пересечься, посоветоваться.

После полусекундной заминки из Красногорска раздалось:

— Проблемы, где встретиться, не существует, удобнее всего здесь, у меня. А вот со временем... Если бы вы позвонили вчера, мы бы с вами беседовали уже сейчас. Но два ближайших дня мне предстоит колесить по области, затем выходные, а понедельник, как известно, день тяжелый. Первый зазор — вторник, шестнадцать часов. Если вас устроит, милости прошу. Подходит? Замечательно! Значит, до встречи. Я переключу вас на секретаря, и Света детально разъяснит, как найти мой офис в здешних административных джунглях, закажет пропуск. Желаю удачи и жду.

Суховей намеренно использовал надуманный предлог, чтобы оттянуть знакомство со свалившимся на его голову Подлевским почти на неделю. Открытая, не принятая среди админов ссылка на рекомендацию иностранщика выдавала несолидность клиента. Проходной, в игру не посвящен, и Винтропу его личные проблемы неинтересны. Подлевский понадобился американцу для другой цели: прощупать его, Суховея. Подумал: «Возможно, хотят подкинуть какой-то мелкосклочный компромат, чтобы зацепить покрепче».

Неспроста неделю назад, как всегда с нового номера, — видимо, у него набор безымянных симок, — звонил Винтроп, по договоренности представившись Игорем Игоревичем Блохиным, и по-дружески сообщил, что открылась неплохая вакансия в аппарате полномочного представителя президента по Центральному округу; не заинтересует ли она Суховея? Быстро, однако, двигают! Всего-то год отбарабанил в Красногорске, — правда, старательно, без ошибок, скромно, не строптиво, в придворных интригах не участвовал, — и сразу в Москву! Должность наверняка не выше нынешней — но зато какой ранг! О Подлевском Боб даже не заикнулся, хотя заманчивое предложение и визит этого деятеля, несомненно, связаны. Значит, речь и впрямь о проверке перед новым назначением.

Эти соображения молнией сверкнули в мозгу Суховея за ту полусекундную паузу, после которой он отказался от безволокитной, немедленной встречи. Предстояло кое-что обдумать, подобрать верный тон общения с «посылочкой» от Винтропа. Похоже, речь не о служебных делах, даже не о гешефте. Видимо, Подлевский случайно подвернулся Бобу с личной просьбой и Винтроп решил скинуть ее на Суховея, убив двух зайцев. Но какого рода проблема? Тут возможны каверзы.

В конце дня позвонил Глаше — им так полюбилось это ласковое имя, ставшее как бы оберегом в трудные месяцы литовской инсценировки, что они решили оставить его для межсобоя. Тем более по телефону иногда объявлялся Сурнин, застрявший в Вильнюсе. Недавно сообщил, что «шпроты» поставили памятник небезызвестному Павленскому, сидящему в парижской тюрьме. Валентин предложил:

— Я подъеду к «Пятерочке», жди у входа. Слегка затоваримся продуктами и прогуляемся к дому. Ливняки кончились, погода славная.

Глаша, разумеется, признала этот вариант разумным, похвалив Валентина за внимание к домашним заботам. Но на самом деле звонок был шифрованным, он означал, что возникли проблемы, требующие срочного обсуждения.

Нелегальная работа в родной стране требовала соблюдать не меньше предосторожностей, чем за рубежом. В домашнем обиходе они говорили обо всем — о служебных, бытовых, иногда политических вопросах, — кроме упоминаний о том, что так или иначе, пусть косвенно, касалось Винтропа. Такие темы обсуждали исключительно на прогулках, считая предостережения Сноудена отнюдь не пустым делом.

— И чего именно ты опасаешься? — спросила Глаша, выслушав размышления Валентина о предстоящем визите некоего Подлевского. — То, что это подсадная утка, сомнению не подлежит. Ты прав, втянут в какое-нибудь мелкоскандалье, всерьез-то портить твое реноме им невыгодно. А предложение карьерного роста не только для стимула, а чтоб знал: ничего даром не дается.

— Все так. Но, думаю, после моей встречи с Подлевским тебе придется совершить поход к маникюрше. Наверняка потребуются кое-какие уточнения. Не люблю я внезапных неучтенцев. Если он именем Винтропа козыряет, сама понимаешь, — инициативный обалдуй, либеральный мусор, если не гонус. Боб простых, элементарных задачек не подбрасывает — обязательно с ловушкой. У него даже поговорка на этот счет есть: дьявол тем и силен, что в него никто не верит. В общем, записывайся к маникюрше на следующую среду, узнай ее рабочий график.

— Мнение по поводу визитера — это твое вероятностное суждение или категорический вывод? — робко спросила Глаша.

— Пока неизвестна суть вопроса, наверняка не скажу. Но есть же опыт, анализ, есть понимание логики Винтропа. Вдруг Боб какого-нибудь умопомрачительного гомика подсунет? С него станет! Наконец, не отправляй в утиль интуицию. Глашка! Чую, для нас с тобой будет трудное дело, нестандартное. Ты учти наш статус. Формально работать мы должны на Винтропа, то есть против совести. Лукавить нельзя — сразу вычислят. Позиция древняя: что бы ни случилось, не сторож я брату своему. Ну прям израильские двоеверы. А у нас с тобой какой девиз?

Глаша обняла его за талию, шепнула на ухо:

— Как у Атоса из «Трех мушкетеров»: я ничего не желаю для себя, но многое хотел бы для Франции.

— Кстати, я тебе рассказывал, как Боб меня на должность благословлял? Нет? Странно, мне кажется, я тебе все повторяю, а тут из головы вылетело. Он говорит: в Америке законы жизни берут из природы. Вот известно, что стадо бизонов бежит со скоростью самого медленного быка. И если его валят хищники, идет отсев слабых и скорость стада соответственно возрастает.

— Крепкий намек.

— Вот и нам не до ошибок. Слабых отсеивают сразу.

Подлевский появился в приемной ровно в шестнадцать часов и пробыл в ожидальне не больше минуты: Света пригласила его в кабинет. Суховей поднялся из-за стола, шагнул навстречу и после крепких взаимных рукопожатий они сели лицом к лицу за приставным столиком. Хозяин кабинета учтиво предложил:

— Аркадий Михайлович, для знакомства хотел бы предложить по рюмочке коньяка. Вы, насколько я понимаю, не за рулем.

Аркадий был польщен свойским началом, снова предположив, что его визит не обошелся без уведомительного звонка Винтропа. Этот Суховей, не поражавший брутальной внешностью, видимо, грамотно ведает вверенными чиновникам источниками обогащения, не опасается ни встречи в служебном кабинете, ни нарушений этикета. Значит, сюрпризов не ждет, Винтроп — гарантия надежная.

Впрочем, к удивлению Подлевского, коньяк озадачил: не «Хеннесси», не «Мартель», а лишь армянский. Но Суховей, словно угадав ход мыслей респектабельного, лощеного гостя без недочетов ни во внешности, ни в одежде, в туфлях от Кристиана Лабутена с фирменной ало-красной подошвой, наполняя до трети бокалы, словоохотливо объяснил:

— В нашей сатрапии свои порядки. Во-первых, не принято колоть глаз чрезмерностями, а во-вторых, армянский считается более патриотичным. — Пошутил: — А вообще-то ждать рая на земле не заповедано.

Атмосфера сразу сложилась непринужденная, и Аркадий счел нужным подчеркнуть доверительность своих отношений с Винтропом, памятуя, что без паблисити не будет просперити.

— Я благодарен Бобу, что он вывел меня на вас. Боб человек очень отзывчивый, мы знакомы много лет, общаемся регулярно, хотя не при каждом его визите. — Улыбнулся и дал понять, что хотя бы частично в курсе деловых забот Боба. — Он прилетает в Москву слишком часто.

Суховей понимающе кивнул. Чокнувшись «за встречу», они для приличия пригубили, и хозяин кабинета перешел к содержательной части:

— Аркадий Михайлович, итак, с максимальным вниманием слушаю вас. Все сегодняшние дела раскиданы, во времени я не ограничен.

Подлевский вновь отметил благожелательный тон Суховея, но все же решил не приступать к делу с ходу, а слегка размяться на общих темах, чтобы органично ввинтить этого чиновника в свой вопрос. Сказал:

— Признаться, никогда не бывал в Красногорске, а областная столица недурна. Понаехи в глаза не бросаются, как в иных местах. — он не использовал слова «мигранты» и «гастарбайтеры», на жаргоне светской тусовки, столичного полусвета их называли «понаехи». — Наверное, из Москвы у вас нередко хантят сотрудников.

— Да, Аркадий Михайлович, переманивают, и нередко, тут вы в десятку попали. — Суховей легко перешел на канцелярит. — Некоторых хэдхантеров в лицо знаем. Мелькнул — жди утечки персонала. За планктоном охотятся усердно, особенно за теми, кто связан с программным обеспечением.

— Я этих хэдхантеров считаю разложенцами. Стимулируют амбиции, а на деле... Мне, Валентин Николаевич, именно с такой публикой пришлось столкнуться. — Он в очередной раз поправил галстук.

— В какой сфере?

— Чтобы прояснить ситуацию, необходимо коснуться случайностей, увы, нередко дирижирующих нашей жизнью, — красиво перешел к делу Подлевский.

Суховей понял, положил перед собой лист бумаги, гарантируя максимум внимания.

— Да, да, Валентин Николаевич, все началось с дурацких домашних затруднений. Я семьей не обременен, живу по-холостяцки, и на майские праздники дернула меня нечистая заняться приборкой антресолей, где пылятся отцовские бумаги. И что же я обнаружил среди них? Оказывается, папаша мой, царство ему небесное, в середине девяностых затеял покупку трехкомнатной квартиры в центре и отдал задаток, на что имеется расписка некоего Сергея Михайловича Богодухова. Но глубока житейская колея! Богодухов скоропостижно помер, батюшка мой слег и вскоре тоже скончался. А четверть века спустя я натыкаюсь на расписку, после чего узнаю, что в квартире бывшего владельца безбедно проживают его наследники, простите, фуфлыжничают за чужой счет по принципу «Кому должен, всем пр-рощаю».

Суховей практически не отрывал взгляда от лица рассказчика, но периодически делал пометки на бумаге.

— Представляете мое положение? Обескураж! От этих житейских попечений моль в голове завелась! — пафосно воскликнул Аркадий.

— Еще как представляю, дорогой мой! — откликнулся Валентин. — Пожалуй, спустя четверть века и в суд не обратишься.

— Да в том-то и дело! Вдобавок расписка фиксирует лишь наличие долга, без адреса квартиры. Кроме того, стоимость жилья с тех пор заметно возросла, и я веду речь только об одной комнате.

— А миром не вытанцовывается?

— Куда там! Извините за жаргон, меня на катере да к такой-то матери! Попытался привлечь адвокатов, но попались как раз те скобленые рыла, с кого мы разговор начинали. Опущенцы! И плюнуть нельзя: вход — по рублю, а выход-то — за червонец! До одури замучили, но вывод один: стерильно, по закону проблема не решается, знаете, мол, как у нас дела стряпаются. Еле-еле от этих супостатов отбился.

— Да-а, — сочувственно покачал головой Суховей. — Вопрос не мой, однако я дал слово вам помочь. Подскажите, Аркадий Михайлович, — чем? Чего вы от меня ждете? — В своей шутливой манере, но явно с подтекстом сказал: — Что под жернов насыпят, то он и перемелет. Впрочем, в современном мире эта старая формула звучит иначе: каким софтом железо загрузят, в таком ключе программа и результат выдаст. — И тоже подчеркнул свою близость к Винтропу: — Как говорит наш с вами общий друг, кстати великий реалист, у него на родине любят держаться такого принципа: надеяться на лучшее, готовиться к худшему и соглашаться на среднее. Кстати, я его для себя как бы окрестил словом «SOS».

— SOS? Сигналом тревоги? — удивился Подлевский.

— Не-ет, Аркадий Михалыч. В нашей среде это слово расшифровывают иначе, по смыслу букв. В переводе на русский это значит «медленнее, старше, умнее».

— Надо взять на заметку, — улыбнулся Подлевский, а сам напряженно думал, как вести себя с этим опытным человеком.

Именно вопрос, что просить у Суховея, был для него самым трудным, уже несколько недель он ломал над ним голову. Сопоставляя новую политическую ситуацию в стране с той мерой вседозволенности, какая допустима теперь лично для него, Аркадий все более утверждался во мнении, что формат наступающей эпохи, неконцептуальной, чреватой идейным тупиком, позволяет действовать дерзко. Как в девяностые, вновь замелькал впереди призрак солженицынского «разграба», засветила заветная жизнь во весь размах рук. Богодуховы перестали для него быть Верой и Катериной Сергевной, превратившись в безымянных наследников умершего владельца квартиры, должника его отца. Он уже не задумывался о происхождении долга. какое это имеет значение? Долг был! И пусть теперь он тянет только на стоимость одной комнаты, это неважно. Но комната по праву должна принадлежать ему, за нее уплачено четверть века назад. А дальнейшее — дело техники. Не зря говорят, что стыд уходит вместе со снимаемой одеждой, а совесть испаряется с вожделениями стяжательства. В конце концов, незыблемый принцип Парето гласит: богатство всегда находится в руках немногих.

Подлевский уже давно раздумывал над атакующим вариантом — никаких адвокатов он, разумеется, не привлекал, все выдумка. На самом деле он ставил на Горбоноса, за хорошие деньги тот займется этим делом, взыграет ретивое, в девяностые перебивался подобным. «Вообще-то в этом вопросе мне никакой Суховей не нужен!» — думал Аркадий поначалу. Но, анализируя ситуацию глубже, понял, что без прикрытия не обойтись. Богодуховы могут кинуться в полицию. И хотя с полицейской низовкой Подлевскому игра по карману, барсетка пухлая, жалобы лягут под сукно, однако та публика, на юбилее Катерины, полезет и повыше. Тут-то и поможет Суховей. Но тогда придется выложить ему все начистоту.

А следует ли быть полностью откровенным? Отступать поздно, надо идти до конца, но последний шаг всегда самый трудный. У Аркадия даже начали покалывать кончики пальцев. Он колебался, а сомневансы обычно склоняли его к осторожности. Раскрыться при первой встрече? Да, залогом служит Боб! Но Винтропу он изложил совсем другую версию, и в случае нестыковки... Нет, надо повременить, сойтись с Суховеем ближе. Понять, кто он — расФасовщик или расПасовщик? Исполнитель конкретных дел или мастер широких договоренностей? Но так или иначе, к нему с обнимашками не полезешь.

— Чего я от вас жду? — задумчиво повторил вопрос Аркадий. — Ну, прежде всего доброго совета. Боб рекомендовал вас как весьма опытного чиновника, знающего все ходы-выходы. Кроме того, речь может идти о содействии в решении какой-то части моих устроительных задач, этой утомительной мозгомойки, миль пардон. — Не выдержал и как бы мимоходом заметил: — Ну, скажем, взаимодействие с полицейскими чинами, обожающими совать нос в имущественные сделки.

— Аркадий Михайлович, я начинаю проникаться и даже — не удивляйтесь — увлекаться вашей проблемой. — Суховей по-прежнему был полон доброжелательности. — Но пока мне трудно прикинуть свою роль в ее решении. Знаете, чиновное племя особый подвид людей, мы не вправе совершать действия до уяснения сути дела. Нельзя! Как нельзя пить пиво после водки. Может быть, мы с вами возьмем тайм-аут на обдумывание? Как говорится, расчехлим мозги. Но затягивать повторную встречу не будем. как только вы созреете, сразу найду время, не такой уж я раб календаря, сиесту всегда устроим. Кстати, о полиции. Это ближе к моим профинтересам.

Подлевский внутренне вспыхнул и был готов продолжить разговор на важнейшую для него тему. Однако Суховей явно настроился на завершение встречи, и Аркадию оставалось лишь согласиться. Впрочем, по пути в Москву он пришел к выводу, что Суховей, пожалуй, человек действительно весьма опытный. Он почувствовал в рассказе Аркадия криминальный привкус и не хотел говорить начистоту при первой встрече. Вдруг Подлевского осенило: он не хотел идти на глубину в служебном кабинете! Интересно, где он назначит второй раунд? Если не в кабинете, значит, все о’кей!

Он снова с теплотой подумал о Винтропе.

Выехав на своей «весте» из Красногорска в субботу утром, к полудню Валентин и Глаша свернули с трассы и припарковались у спрятанной в лесной чащобе гостиницы — четырехэтажной, вполне современной. Номер заказали заранее, а потому, в спешке побросав стрень-брень — скудные дорожные пожитки — и наскоро перекусив в местном ресторанчике, снова заторопились к машине и минут через десять были у Ясной поляны.

В музей, в домашние покои заходить не стали, бывали здесь так много раз, что наизусть знали проповеди местных экскурсоводов. Купив цветы, двинулись по главной аллее в глубину усадьбы, к могиле Льва Николаевича, долго молча стояли около пышного, словно огромная клумба, захоронения.

Для них это был давний ритуал. В переломные дни жизни, в минуты колебаний они ехали именно в Ясную Поляну, много часов гуляли по аллеям толстовского парка, обсуждая жгучие в тот период головоломки. Наверное, у каждого есть на земле особое место притяжения, реальных сновидений, где ему лучше думается, где ум просветляется, где отлетают сиюминутные частности и на передний план выходят глубины бытия. Для Суховеев, — а Глаша уже двенадцать лет носила эту фамилию, еще со времен минской разведшколы, — таким местом притяжения стала Ясная поляна. Дух великого провидца, витавший над усадьбой, над вековой лесной чащей, как бы осенял их, рождая смелые думы, позволяя находить ответы на самые тонкие, деликатные вопросы. Но что еще важнее — угадывать не распознанные при обычном анализе опасности, а они, по образному мнению Валентина, могут таиться в самой обычной с виду придорожной пыли, которая, по народному присловью, небо не коптит.

В Ясной Поляне у них, словно в стране чудес, проявлялись особые способности по части смысловых исканий. Валентин в шутку называл себя тренированным охотничьим псом, чей незаурядный нюх помогал устойчиво идти по следу зверя. А Глаша отличалась верхним чутьем, которое среди охотничьей братии ценится выше низового нюха, позволяя издали «видеть» дичь. «Да-а, желтизна в хрустале породистее синевы», — говорил по этому поводу Валентин, искренне признавая Глашино превосходство в глубокомыслии.

Для него главным смыслом жизни были бесконечные и, увы, абстрактные поиски эльдорадо, где нужды государства можно было бы согласовать с народной психологией.

Она неуклонно держалась основного посыла философии — соизмеряй и сравнивай.

Эти различия позволяли им идеально дополнять друг друга. Особенно в Ясной поляне, которая давала полный простор самовыражению. Святое русское место — космодром мысли, творчества и великого самостояния — открывало их души как штопором, говоря словами яснополянского гения мафусаиловых сроков жизни.

— Валя, сперва я тебя хочу выслушать, — сказала Глаша, когда улеглись привычные восторги от очередного общения с яснополянской духовной аурой. — Клара слишком быстро вызвала меня на очередной сеанс маникюрной магии: какие-то жутко модные наклейки появились. Я отказалась: и без того меняю ногти как перчатки. Но флакон с высохшим лаком она вернула. Что там?

— Видимо, этот Подлевский, считая, что у него непроницаемое прошлое, задумал серьезную аферу. Бывший владелец квартиры Богодухов не умер, а выкинулся из окна. За какой-то долг его поставили на бабки — мы с тобой девяностые изучали — и требовали расплатиться квартирой. Происхождение долга неизвестно. Дело закрыли за отсутствием улик, хотя были указания на попытки насильственного захвата квартиры. Подлевский, не подозревая о моих возможностях поднять старые дела, по сути, открытым текстом признал, что кашу четвертьвековой давности заварил его отец. Формально этот «достойный» в кавычках отпрыск качает гражданские права, но я убежден, что сын вознамерился пойти отцовским путем. Нехорошая квартира! Булгаков.

— И на кого наезд?

— Там живут вдова и незамужняя дочь в возрасте, как говорится, «божья невеста», умученная жизнью. Он угрозами намерен требовать у них одну комнату, чтобы зацепиться и потом вышвырнуть бедолаг на улицу. Дятлы с ТВ каждый вечер бубнят о таких историях.

— Отцовский промысел! — с негодованием фыркнула Глаша. — Мы обязаны сорвать аферу, предупредить.

Валентин нахмурился:

— Ты с ума сошла! Это совсем не в кассу. Войти в дело не на стороне Подлевского — на сто процентов раскрыться. Пойми, Глашка, я не знаком с богодуховским кругом, малейшее движение — и меня засекут. Винтропу плевать на Подлевского, ему надо, чтобы в любой ситуации я его прикрыл. Говорил же тебе: он обязательно расставит ловушки.

— Проклятье! Опять клинч между совестью и служебными надобностями! — Глаша остановилась, долго разглядывала гигантские ели, словно ища ответ среди их разлапистых крыльев.

Валентин попытался разрядить обстановку:

— У тебя такой вид, будто ты мучительно вспоминаешь, выключила утюг перед отъездом из дома или позабыла.

Но Глаша не желала отвлекаться от темы:

— Картина ясна: некий Богодухов принял мученическую смерть, чтобы сохранить родовое гнездо от посягательств Подлевского. И вот второй наезд. От кого? От сына все того же Подлевского! Кто он такой?

— Через Клару я этот вопрос задал. Ничего интересного, фрилансер, трется в деловых и биржевых кругах, подрабатывает решалой. Из протечек — грехи по неуплате налогов. Проходная фигура. Для Винтропа — служебная. Грохочет, как пустое ведро, брошенное на лестницу.

— И отдать приличных людей на растерзание этому аллигатору? Обречь на нецензурные мытарства? — Глаша не могла успокоиться. — Неужели нельзя сделать косвенное предупреждение?

— Нельзя, Глаша, нельзя. Мы с тобой отрабатываем важную задачу, очень близко подошли к Винтропу. Чувствую, у него на меня виды. Побочные маневры у нас даже не будут рассматривать, я не вправе ставить такие вопросы, мы с тобой люди опогоненные. Моя задача — так отлайкать Подлевского, чтобы он пришел в восторг.

— Ты вторично говоришь о прикрытии Подлевского.

— Похоже, этот наглец склоняется к авантюрному варианту. Но Богодуховы не в вакууме, у них друзья, близкие. Они будут защищаться. Вот Подлевскому и нужна моя помощь — выйти сухим из воды. Хочет ремнем безопасности пристегнуться, как в самолете. А главное — ни в коем случае не публичить дело, не вляпаться в информационный навоз.

— Валя, ты же понимаешь, что лично он в афере участвовать не будет. Формально комнату запишут не на него.

— В этом сложность. Мне надо узнавать о развитии ситуации раньше самого Подлевского, чтобы сразу включиться в игру. На его стороне. Но как туда влезть?

— Я тебя слишком хорошо знаю. Ты на сто процентов уверен, что замысел Подлевского лопнет.

— Не будем об этом. чего загадывать? Па-асмотрим! Важнее вопрос, который меня тревожит. Видеокамеру установить, что ли? Шутка! Он сам обозначил, что ему понадобится полицейское прикрытие. Но, пожалуй, его прикрытие, — сделал акцент на слове «его», словно на компьютерную клавишу Caps Lock нажал, — мне нужнее, чем ему.

Суховей мысленно продолжал обдумывать узловой вопрос операции, и постепенно в голове сложился вывод, которым можно было поделиться с Глашей. Разъяснил:

— В общем, так. В любом варианте мне надо выходить на полицейское начальство районного звена. Самому, без нашей помощи. Все должно быть предельно чисто.

Но Глашу продолжало волновать чужое, дальнее горе, и она зашла на проблему с другого бока:

— Как ты думаешь, почему Подлевский, если ты его верно раскусил, так осмелел именно сейчас? Интуиция подсказывает, что на эту квартиру он запал давно. А к решительным действиям приступает только сейчас. С чего бы это?

— Вот оно, твое верховое чутье! Я пашу носом на земле, меня не интересует ничего, кроме конкретной проблемы. И кажется, удалось нащупать след — через подполковника полиции. А ты вопрос ставишь по-крупному. Действительно, почему Подлевский именно сейчас и почему так явно, безбоязненно готовится к повторению криминального отцовского маневра? Я над этим вопросом не задумывался, а ответ на него — ключ не только к делу Богодуховых, но и к отношениям с Винтропом, которые могут увести нас с тобой далеко, в том числе территориально.

— Об этом и не думай! — резко повернулась Глаша. — На следующий год буду рожать. Исходите из этой данности. Возраст у предела.

Валентин нежно обнял ее, но Глаша отстранилась:

— Нахал! Здесь же люди ходят, а мы не малолетки.

Впереди как раз обозначился переполненный тестостероном пунцоворожий качок, истый бодипозитив, горой нависавший над идущей рядом худенькой девушкой модельной внешности.

— «Нахал!» не значит «Прекратите!», — отшутился Валентин. — Дорогая, ты же знаешь, я об этом тоже мечтаю. Кстати, с Кириллычем была договоренность: таллинская инсценировка, которую заранее ограничили по срокам, считалась в некоем смысле последней. После нее нас с тобой ждала пауза для решения семейных проблем. — Успокоил еще крепче: — Да ведь так и получается: если с Подлевским разберусь удачно, Винтроп переведет меня в Москву. А на новом месте минимум года три пахать. Вот тебе и пауза. Что завещал архимандрит Иоанн Крестьянкин? У Бога все бывает вовремя для тех, кто умеет ждать.

Глаша глубоко вздохнула:

— Вот жизнь! За решение своих проблем приходится расплачиваться чужой трагедией. Так под луной устроено.

— Почему под луной, а не под солнцем?

— Да потому что это невидимые миру слезы. Несчастная у нас, Валь, профессия: знаем то, о чем лучше не знать, видим оборотную сторону жизни. Я от этого страдаю. Сегодня слабому лучше не жить.

Зная глубокие Глашкины миноры, Валентин вернул ее к прежнему вопросу: почему Подлевский именно сейчас так осмелел? Она ответила не сразу. Предложила:

— Давай-ка снова к могиле Льва Николаевича сходим. Около него думается масштабно, промыслительно. Священноначалием не обласканный, он думы даровитых людей России на новые высоты поднимает, такие дали прозрения открывает, что в бинокли не увидишь, — только сердцем, интуицией можно узреть. Помнишь ладью из его «Записок»? Гребцы-молодцы во всю силу на весла налегают, только сидят-то спиной по движению, куда ладья рвется, не видят. Курс подсказывает тот, кто на корме, кто в лица гребцов вглядывается и вперед глядит. А он увлекся, сам за весла сел, ладья еще быстрее полетела, в глазах гребцов горох и звездочки. Но некому теперь понять, что летит ладья на рифы, на камни.

— Гений! — негромко сказал Суховей. — Нынешний день предвидел.

— Гений-то гений. Но не все, что Толстым писано, — читано, лень в чащобу его языка лезть. А если читано, то не понято. Или понято совсем не так. Кстати, помнишь цитацию: «Внутри горы бездействует кумир»? Это Мандельштам, конечно, не про Толстого, о Ленине в Мавзолее. Но здесь, у могилы Льва Николаевича с его бессмертными провидениями будущего, эти строки тоже на ум приходят. По-крупному он сегодня бездействует. Чтут, но не читают, не понимают. И именно те, для кого его творчество — кладезь государственной мудрости. Какова ладья, а! Толстой-то увековечен, а творчество его изувечено, заслонено испражнениями креаклов, интернетным сором, литературным холопством, гламурной хренью. Цирк лилипутов, мечтающих о новой, европейской России — с вывозом сырья, но без культурного величия.

Они снова пришли к могиле великого яснополянца, долго стояли там в окружении могучего русского леса, вкушая духмяный запах трав, словно заряжаясь мысленной энергией, сгущенной в этом особом месте, где не угасает величья русского заря. Наконец заговорила Глаша:

— Вот я чистопородная татарка. Ты же знаешь, иногда в мечети хожу, халяльным побаловаться непрочь, нацию свою уважаю. Но для меня, как для тебя, жизнь — это Россия, только Россией оба живем, это и для любви нашей основа прочная, все вкупе и влюбе, строй души единый, чувства никогда не никнут. Такие великие символы, как Лев Толстой, Ясная Поляна, — я их воспринимаю своими, родными.

Но неожиданно, как часто с ней бывало, сменила тему, вернувшись к предыдущему разговору:

— Вот ты, Валя, задал вопрос: с чего это Подлевский вдруг осмелел, почему именно сейчас решил повторить криминальный маневр папаши, который, по всему, в девяностые крупно ураганил, крысятничал, скорее всего, мошенничеством? Подлевского твоего я в глаза не видела, личного впечатления не имею, хотя полагаю его подлецом расподлейшим. Вообще, этот тип с орнаментами новояза неинтересен, как говорится, не пёсий благотворитель с сорока парами штанов. Вот его жертвы — их жалко. Но их я тоже не знаю, это дело мимо меня плывет, а нас, как ты помнишь, учили в чужие передряги нос не совать. Здесь я только связная. Сперва, правда, погорячилась — как людям помочь? — сунулась было в реальный поток жизни, а теперь мысли на другой круг ушли. Лев Николаевич помогает над фактами возвыситься, весь небосклон взглядом окинуть, всю историческую ситуацию умом охватить. Ведь и верно, отчего Подлевский так обнаглел, что торопится повторить аферу девяностых? И тут как раз важно, что я ни его не знаю, ни бедолаг из нехорошей квартиры. Поэтому мысли не о нем, не о них, а о днях наших бренных. В голове крутится: почему сейчас? почему почти буквальный повтор? почему так схожи нюансы? Как писал Леонардо, «постигни причину!».

Глашей опять овладело раздумье.

— Нет, эта нехорошая квартира меня не щекочет, не в ней дело. Да ведь и Булгаков не жилищным вопросом увлекался, он выше глядел, до самых Истоков добрался. Вот это замах! И я сейчас дальше смотрю: замысел Подлевского — словно символ! А символ чего? Эта неразгаданность меня тревожит. Помнишь, во время пира мифологического на стене зажглись огненные слова: «Мене, текел, фарес»? Никто предостережению не внял, и все погибли. Подлевский с нехорошей квартирой — тоже «Мене, текел, фарес». Как разгадать предупреждение?

— Твоя сила в логике, начинай по пунктам, — подбодрил Валентин.

— Не-ет, Валя, сегодня так не пойдет, — грустно улыбнулась Глаша. — Хотя для разгону начать можно по пунктам. Первый: почему именно сейчас? Не до марта, не до выборов, а после? Кажется, какое отношение его афера имеет к выборам? Формально вроде никакого.

— Что означает «вроде»?

— А тут, дорогой мой, собака и зарыта. Что после выборов изменилось?

Валентин наморщил лоб, пожал плечами:

— Выборы прошли по плану. Ничего не изменилось.

— Стоп! В том-то и дело, что ничего. Ни-че-го! Все ждали перемен, чуть ли не кадровой революции, но основные фигуры на местах. Стабильность! Или застой, фальшивый ренессанс? А Подлевский парень мышлявый, крепко врос в прежнюю систему, он верняк перемен страшился. Но выяснилось, все кореша — при деле, живут в свою задницу! Даже легкой контузии не получил. Вот он себя увереннее и почувствовал, на Винтропа основательнее облокотился. Все можно!

— Та-ак. Что дальше?

— А дальше, Валя, логический тупик. Потому что мысли утекают от Подлевского. Говорю же, не в нем дело. Он заставляет о другом думать. — Вдруг зажглась, перешла на скороговорку: — Смотри, перед выборами Путин на голубом глазу твердил: теперь главное — внутренние проблемы. Но пресс-секретарем оставил международника! Сделай его послом, замминистра, кем угодно, ясно же, Песков во внутренних проблемах — нуль! Президент меняет главный вектор, значит, голос, который доносит народу, миру его мнение, должен стать другим, нужен человек, владеющий новой тематикой. Если этого не случилось, одно из двух: либо обман — крутого приоритета внутренних дел не будет, либо президент не свободен, подмят окружением. Ну, мне Песков, как говорится, на зуб попался, таких примеров невпроворот.

После паузы продолжила:

— И тут мысля моя берет новый разгон. Говоришь, ничего не изменилось. Но так не бывает, ничего не меняться не может. Жизнь всегда движется вперед — должна двигаться! И если сие не происходит, ее неизбежно сносит назад. А куда назад? Здесь-то Подлевский очень в подмогу. В девяностые! Об этом уж в очередях поговаривают, я же по магазинам хожу, с людьми общаюсь, в транспорте. Даже многописец Быков завыл, что атмосфера жизни тревожнее, чем в 90-х. Да что разговоры! Много сору накопилось в государстве, уборка нужна. Народ чувствует, что пришло время дать оценку временам Ельцина, а вместо этого ельцинский клан, Семья публично набирают силу. В Кремле советниками обосновались, в Москве еще один шикарный Ельцин-центр громоздят. Девяностыми отовсюду веет, в воздусях запахи витают. Тень Ельцина, словно солнечное затмение, на страну наползает. Опять все можно! Днем с огнем не сыщешь высокого чиновника, у которого дети без западного гражданства. В Кремле австрийские подданные сидят. Сыновья высших сановников за границей вступают друг с другом в однополые браки — мадам, бриться! Россию эти люди ненавидят глухо, исподтишка, она им мешает. Живут по принципу: после нас хоть опять Ельцин. В соцсетях по этому поводу хайп чудовищный — и никакого эффекта! В ответ сплошная развлекуха, бренчат хиточки с хохоточками и присвистом, отовсюду фэйкомёты торчат, балагурное юродство, в одичании тягаются, кунштюки ловкие предъявляют. В девяностые, при ваучеризаторе Чубайсе, американцы распоясались в России, как при Бироне. А сегодня Винтропы опять в чести. Наглый вызов национальному чувству, нравственной дряблости добиваются. Зато соловьи нового времени на семь колен щелкают, воспевая обещанный прорыв. А ведь ныне каждый понимает: если должно стать лучше, значит, должно быть по-иному.

Валентин хорошо знал Глашу, чувствовал, что этот набор — нечто вроде гарнира, ее мысль прорывается выше. Сейчас она зарядит главный калибр.

— Но ты же, Валька, не можешь не понимать, что на западе этот новый — после духоподъемного Крыма и всенародного ликования — стиль прекрасно просчитывают. В девяностые американцы дали маху, не дожали Россию, — сама догниет. А сейчас-то шанс упустить не хотят. Винтропы, агенты влияния на разных этажах государственного управления, в духовной индустрии захватывают власть, люборусов с вольтерьянцами стравливают, ждут, когда снова наступят в стране темные годы идейных блужданий. Мне порой страшное мыслепреступление темяшется: а мы-то с тобой на кого работаем? Мы, в чистом виде слуги народа! Слишком размашисты стали шатания между твердой властью и неограниченной свободой. Ладья Льва Николаевича, по недосмотру плывущая на рифы, из головы нейдет. А еще, еще... — вдруг встрепенулась. — Помнишь, в Россию Обама приезжал? Как его тогдашний премьер Путин встретил? Это же потрясающий спектакль был, Обама аж очумел. Владимир Владимирович принял его на веранде, с русским самоваром, который раздувал сапогом — сапогом! — мужик в красной косоворотке. Тысячей слов не выскажешь, что Путин в истинно русском, царском стиле предъявил американцу. Но способен ли на подобный сильный политический шаг полированный западными манерами президент? В 2013-м он валдайскую речь о России сказал, а в 2018-м заговорил о «дремучем охранительстве». Дураков же нет, эту «дремучесть» ему неспроста подсунули. И сравни послекрымские настроения народа с нынешними: был взлет духа, теперь — депрессуха. Историческая мигрень одолела.

— Тут ты перебираешь, — остановил Валентин. — Если встать на твою точку зрения, народ опасается предательства государственной элиты, которая припарковала за рубежом свои богатства, в любой момент может туда рвануть — на чемоданах сидит! — мечтает сдаться на любых условиях, а в качестве заслуг перед западом системно тормозит развитие русской экономики. Предположим — так! Но ты же не можешь отрицать, что есть человек на вершине государства, которого никогда не примут на западе.

— Во-первых, никогда не говори «никогда». Во-вторых, мы же с тобой не тертые ашкеназские спорщики, с полуслова друг друга понимаем. Загадка здесь действительно неразрешимая, для меня, во всяком случае. Но вопрос о главной плите нации — для иного разговора, других размышлений. А мне-то после твоих слов главное приоткрылось. Квартира, гнусный Подлевский, нагло, с жаром, пылком на нее претендующий, — это образы России и Запада. Снова, как в девяностые, пошла атака на Россию, а курс — разрушение государства. Опять изнутри! Why not? Вот, Валя, что меня растревожило в твоем Подлевском, вот смысл нового «Мени, текел, фарес». Как писал Ильин, заразить нас хотят «духовной чумой», чтобы не допустить русского успеха, чтобы погрязли мы в серенькой суете выживания. Вот в чем опасность новых времен. Перекрестись, чтоб сбереглась Россия. А я всемогущего Аллаха молить буду, чтоб политику не разменяли на аппаратные интриги.

Валентин с чувством перекрестился. Повернулся к усыпальнице Толстого:

— Спасибо Льву Николаевичу! Нет, не напрасно мы, Глашка, мчимся сюда, когда на душе смутно. За советом к Толстому! Здесь и вправду мысли возвышаются, философические битвы в мозгах гремят. А еще спасибо ему, что здесь мы позволяем себе быть предельно откровенными. При нашей-то судьбе, нашей профессии это редкие минуты настоящего счастья, раскрепощения чувств.

— И для меня счастье. Знаешь, во Франции есть гаражное виноделие, в очень малых объемах. На лозе оставляют по шесть гроздьев, зато в них весь вкус, вино редкостное, рафинированное, немногим удается его пригубить. Вот и у нас с тобой счастье как бы рафинированное, в Ясной поляне я это особо чувствую. И особо ценю. Мы ведь, Валюша, угодили в сэндвич-поколение: дети пойдут, их предстоит на ноги ставить, а к тому времени уход понадобится нашим старшим. Это и есть сэндвич-поколение — так его окрестили — среднее, стержневое, зажатое между детьми и престарелыми родителями. Двойная тяга на нас ляжет в будущем.

И вдруг рывком, как обычно, перескочила на другую тему:

— Расслабились мы на все сто. А пора как казакам: добро в охапку — и на «линию». Давай-ка о деле покумекаем. Как ты Подлевского прикрывать намерен?

Но Валентин разомчался, вдруг не осадишь. Зло ответил:

— Абракадабра! Нет чтоб своих поддержать, так вынужден врагам акафисты петь.

Но у Глаши настроение улучшилось, теперь она вела мелодию:

— А я тебе вот что, Валя, скажу. Нам надо свое дело во имя России делать, как бы оно с виду, снаружи ни выглядело. Говорю: мы-то настоящие слуги народа. А что касается этих... как ты сказал? Богодуховых? Хорошая фамилия! Во мне надежда живет, что они от Подлевского сами отобьются. Россию просто так не возьмешь. когда очень трудно, народ всегда вспоминает о моральном предводительстве и ряды смыкает. До неприступности!
 

17

После встречи с Донцовым Вера переменилась. Жизнь, ковылявшая вяло и буднично, наполнилась смыслом, события обрели логику, и все упиралось лишь в некую невнятную «субстанцию», которую ныне принято величать политкорректностью: нельзя же в тридцать лет мчаться в ЗАГС через неделю после близкого знакомства. Приличия требовали респектабельной паузы.

От мамы, которая не могла не заметить перемен, Вера не таилась, сказала о твердом намерении выйти замуж, чему Катерина Сергеевна была рада несказанно. Но именно она, исходя из своих ветхозаветных представлений, назначила сроки: после Нового года.

Внешне жизнь Богодуховых катилась по прежней колее, но, по сути, преобразилась ожиданиями давно чаемого счастья. Донцов стал в доме частым гостем. Нередко заглядывал на чаепитие Петр Демидович Простов, готовившийся к роли особо торжественной персоны свадебного обряда. Своим долгом он считал назидательно расписывать небывалые добродетели Виктора Донцова, хотя в этом никакой нужды не было.

Но иногда посиделки превращались в дебаты. Петр Демидович однажды рассказал о письме в Думу по поводу традиционной новогодней кинокомедии.

— Люди совсем иначе мыслить стали. Вот возьмите «С легким паром!». Казалось бы, сюжет — люкс, актеры замечательные. А один пишет: чего вы, господа депутаты, радуетесь «Иронии судьбы»? Фильм этот теперь народу — как серпом по причинному месту. Да, квартиры были стандартные, но — бесплатные! Народ по этому поводу слезы льет, а не шуточками наслаждается. Вредный фильм! Люди теперь другую чашу жизни пьют, видят то, чего раньше не замечали. Идет эрозия режима. Так и написал. И ведь не скажешь, что пустяк, дешевая патетика. Какая-то внутренняя поломка в людях произошла. Я от удивления вставную челюсть чуть не проглотил.

Но случилось так, что именно во время одного из соседских чаепитий в квартире Богодуховых раздался странный телефонный звонок.

— Это Екатерина Сергеевна?

— С кем я говорю? — ответила она вопросом на вопрос.

— В данном случае важнее не с кем, а по поводу чего. Речь идет о вашей квартире.

Катерина Сергеевна, зажав ладонью микрофон, с ужасом прошептала:

— Кто-то звонит по поводу нашей квартиры.

Вера решительно взяла трубку:

— Слушаю. Кто это?

— А вы кто?

— Вера Богодухова. Что вам надо?

— Я звоню по поводу вашей квартиры, — нагло, внятно, отрепетированно начал незнакомец. — Ваш покойный папаша, уходя в мир иной, не рассчитался по долгам, на что имеется его собственноручная расписка. Долг он обязался вернуть квартирой. Не буду тратить время попусту. Суть вот в чем. С тех пор цена жилья заметно возросла, и, не мелочась процентами по долгу, наследники Богодухова обязаны в счет расплаты вернуть одну комнату вашей квартиры. Какую именно — результат переговоров. Считайте мой звонок ультиматумом. Это вопрос принципиальный, корысти — по гривеннику с тыщи. Подумайте. Если дело примет добровольный оборот, я приду лично, представлюсь по всей форме. Если проявите упрямство, с вами будут беседовать другие люди и совсем по-другому. Советую не путать пиво с мадерой. На раздумья — неделю. Хотелось бы попрощаться до деловой встречи. Кстати, не забывайте о судьбе своего отца.

В трубке зазвучали короткие гудки.

Когда Вера пересказала разговор, Простов, воскликнув: «Кудревато витийствует!» — сразу набрал номер Донцова.

— Ты где? Бросай все дела и мчись к Богодуховым. Я у них. Немедля!

Донцов позвонил в дверь уже через двадцать минут. Все это время на богодуховской кухне стояла мертвая тишина. А Вера думала вовсе не о страшном телефонном звонке, но лишь о том, как сказать Виктору правду об отцовском самоубийстве, которое она тщательно скрывала. Попросила Простова:

— Петр Демидович, с Виктором разговор начну я.

Сев за стол у приготовленной для него чашки, Донцов сразу понял: случилось что-то ужасное. Но не успел задать вопрос, как Вера глухим, деревянным голосом обратилась к нему:

— Виктор, прежде всего хочу просить у тебя извинение за обман.

Он не понял, в чем дело, а она торопливо продолжала:

— Я всегда говорила, что мой отец скоропостижно скончался. Это неправда. Он покончил самоубийством, выкинувшись из этого окна.

За осколок секунды Донцов понял, что произошло, и жестко перебил:

— Я все знаю, Вера! Знаю больше, чем ты. Для нас с тобой это не имеет абсолютно никакого значения. Давай конкретно: что стряслось?

Пораженная Вера онемела, потом громко, словно дитя, разрыдалась и без стеснений с благодарностью бросилась на шею Донцову, как бы ища у него защиты, повторяя снова и снова:

— Все знал! Все знал и терпел мое вранье!

Простов и Катерина Сергеевна от избытка чувств приложили к глазам салфетки. Сцена и впрямь была достойна взрослой слезы. Когда слегка успокоились, Простов сказал:

— Теперь слово беру я. Вера, не лезь в мужской разговор. Тут хитропланить придется.

Донцов сидел молча, не прерывая, не переспрашивая, не пытаясь что-то уточнять. На самом-то деле он и не вслушивался во взволнованную речь Простова, потому что многое понимал лучше Петра Демидовича и думал уже о вариантах отпора. Он ясно осознавал, что за атакой стоит не отвязная шпана, а Подлевский, что речь идет о юридической фикции, криминальном наезде, о готовности к злодейству, но сразу решил эту тему не затрагивать — да и смысла нет, сам Подлевский в аферу не сунется, укроется за подставными игроками, позаботится о камуфляже. Но делать, делать-то что? Он так углубился в раздумья, что прозевал заключительные слова Простова, обращенные к нему:

— Виктор, что делать-то будем? Угроза не шуточная.

Спохватился, извинился за молчание, напугавшее всех, ответил:

— Петр Демидыч, во-первых, будем сопротивляться. Вера, без согласования с нами ни единого слова этим бандюкам не говори. Когда он должен звонить?

— Через неделю.

— Та-ак. Значит, неделя у нас на разработку ответных мер имеется. Но одно для меня уже сейчас очевидно: через неделю вам, Катерина Сергеевна, и тебе, Вера, придется потесниться и одну комнату освободить.

— Освободить?! — хором ахнуло застолье, а Простов, задрав брови, вытаращив глаза, зашелся от возмущения.

— Ты что, не понимаешь, если они одну комнату отхватят, в нее взвод арендаторов с рынка заедет и заставит распроститься с квартирой? Льстивый ход в кредит, афера известная, по ящику о ней ежедень твердят. Тебе психиатра пригласить?

Донцов, не обратив ни малейшего внимания на этот вопль, ровным голосом продолжал:

— В освободившуюся комнату мы временно поселим моего телохранителя Вову, которому официально разрешено ношение огнестрельного оружия. — На миг повернулся к Простову. — Кому-то может понадобиться не психиатр, а патологоанатом. А вы, дорогие женщины, в санаторном режиме кормите телохранителя Вову завтраками, обедами и ужинами. Денег подброшу торовато, чтоб на себе не экономили. Он здесь будет неотлучно в качестве охраны. Телевизором его обеспечьте. С этого мы начнем.

Стремясь разрядить общую напряженность, неудачно, грубовато, забористо пошутил:

— Эх, катай-валяй! Под дулом пистолета заставим эту гопоту изящные развлечения исполнять — от легкого порно до эротического шоу.

Ни смешков, ни улыбок не последовало, и Донцов вернулся к делу.

— А мы, Петр Демидович, уже вдвоем, без женщин все детали довообразим.

Вера как завороженная глядела на него и впервые по-настоящему осознавала, что она теперь не одна, а под крылом надежного, любимого человека. Изначальный страх проходил, на пару с Донцовым она тоже была готова к бою с внезапными порчаками. В голове мелькнуло: «Нет, просто так нас не возьмешь. если опасность, мы смыкаем ряды».

Когда мужчины ушли, мать объяснила ей, что Донцов, вероятно, все узнал от Нины Ряжской — ведь бандиты девяностых годов поживились Нинкиной квартирой.

— Ряжская наверняка знает больше, чем рассказала мне, — заключила Катерина Сергеевна. Потом добавила: — А нам с тобой, Верка, надо готовиться к испытаниям, сохранять силу духа. Стихи недавно прочитала: «Был барак, стал бардак». Несуразные времена, всех колбасит. Когда уже схлынет эта пена переломной эпохи, эта плесень русской жизни?

Вера, поглощенная мыслями о происшедшем, грустно, задумчиво произнесла:

— Вот они и вылезли наружу, эти «темпи пассати», дела давно минувших дней.

Свой разговор шел и на восьмом этаже, в квартире Простова.

— Не могу избавиться от подозрений, что за этой аферой стоит тот хлюст Подлевский, — говорил Петр Демидович.

— Незачем вдаваться в детали, наверняка знаю, что он, — ответил Донцов. — А что толку от моего знания? За руку не схватишь, этот диспетчер лжи сам не полезет, бандитов наймет — плетку при большом кнуте.

Простов горько вздохнул:

— Серега Богодухов собой пожертвовал, чтобы семью спасти, а теперь и на нее наезжают. Виктор, ты должен Веру отстоять во что бы то ни стало. Я таскаюсь уже помаленьку, от погоды колено мозжит, но тоже в стороне не останусь. А главная сила — ты, Вера для тебя уже родной человек. Ты должен, обязан!

На лице Донцова появилось такое возмущенное выражение, что Простов заткнулся, поняв, что калякает глупости, ибо «должен», «обязан» были совсем уж некстати, понукания выглядели грубой бестактностью. Евнух брался учить Потемкина. Однако и на молчание у Простова не было сил.

— Верушка на моих глазах росла, без отца, сама на ноги вставала. Я тебя неспроста с ней познакомил: бриллиант чистой воды. И знаешь, Витя, что я тебе скажу... За свою долгую жизнь, — а она вся состояла из общений, — я людей повидал очень много, в личностях разбираюсь, вот тебя разглядел. И могу точно сказать: все, что есть чистого, русского, все это, как по воле Божьей, в Верушке собрано. Она для меня словно образ России. Да ты глянь на ее осанку, на поступь: идет — будто на голове корону несет. Ее не защитить — что родину продать. Думай, Чапай, думай. Кстати — нотабене! — дров не наломай, не накосолапь. Ты телохранителя — как его? Вова? — через неделю к Богодуховым хошь заселить, да не рановато ли? Хотя говорят, что лучше на год раньше, чем на час позже, все же горячку пороть незачем. События галопом не поскачут. Сразу видно: ведьмаки эти, блудодеи не лапотники, не кромешные идиоты, «Капитал» от «Майн кампф» отличают, за ними серьезные люди стоят. Сперва давление начнется, угрозы телефонные, подтанцовку применят вроде бы случайную, чтобы запугать, по ошибке в дверь начнут ломиться. Мы в полицию постучимся, из Думы нажмем, дабы внимание проявили. Хотя я сыскным на грош не верю, они норовят штрафами вразумлять, а в дела не лезут, являются всегда после беды, для расследований. Сигналы профилактики игнорируют — обычно за мзду. Но так или иначе, а река эта с перехватами, с узиной, времени на подготовку решительных действий этим меринам, боевым унитазникам понадобится немало, похоже, через толпу напродёр рваться не станут. Но телохранитель Вова с оружием для них сюрпризом должен оказаться. Тут конспирация нужна.

Глаза у Донцова стали жесткими, внимательными. Перебил:

— Тут, Петр Демидыч, ты прав стопроцентно. Вовремя Господь вразумление послал. Поторопился я, хотел Веру и Катерину Сергеевну успокоить. А по сути-то полезно выждать — пусть начнут чудить. Понять надо их логику. В таких делах бывают важны случайные указания текущей минуты. И по ходу битте-дритте — сплошного «выканья», тайком поселить к Богодуховым телохранителя Вову в самый нужный момент, когда жареным запахнет. Ну и нам с тобой в горячку придется подежурить. Для меня раскладушечку найдешь? А вообще, за этот разговор спасибо. Сдается мне, Подлевский часы для своей авантюры уже завел, да время не сверил. Другие мы сегодня. Не те, что в девяностые, когда папаша его в малиновое безвременье крысятничал.

— Значит, фамильный промысел?

— Это люди темной судьбы, как-нибудь в другой раз скажу. А вот за Веру спасибо сто крат. С первого взгляда ее обожаю. Для меня она — именно то, что ты сказал. Я не мог сформулировать, робел, а ты ясно объяснил ее притягательность. Без нее мне жизни нет. И вправду — словно образ самой России. — По-дружески обнял старика за плечи. — Разве мы, Петр Демидыч, силы свои ради России пожалеем? Сломим этому Подлевскому хребет. Веришь?

Простов расчувствовался и тоже полез обниматься, приговаривая:

— Утверди нас, Господи, в решимости!

Когда Подлевский позвонил Суховею для повторной встречи, тот радостно отозвался:

— Замечательно! Бывают же, Аркадий Михайлович, совпадения! Завтра утром я по делам мчусь в столицу, освобождаюсь к трем часам. Как раз сиеста. Было бы неплохо где-нибудь отобедать.

Подлевский ликовал, — его предположения подтвердились, — и решил принять Суховея по первому разряду, как когда-то потчевал его Хитрук: в ресторане «Пушкин», на втором этаже, в «Библиотеке», заказав стерлядь. Грёзы гурмана!

По косвенным признакам Аркадий понял, что Суховей в этом шикарном ресторане бывал, а значит, человек свой, «правильного» круга, и после краткой дежурной разминки относительно особых гастрономических достоинств здешних стерляжьих деликатесов перешел к делу. Этот чиновник с легкостью согласился на ресторанную встречу для щекотливого разговора, и сие избавляло от долгого, утомительного прощупывания, позволяя взять быка за рога. Так поступают в разминочных партиях опытные шахматисты, начиная сразу с шестнадцатого хода, ибо все дебюты им известны наизусть. Подлевский тоже начал с «шестнадцатого».

— Валентин Николаевич, любезнейший, я уже приступил к подготовке акта восстановления исторической справедливости. Да, базар житейской суеты, но с зароком был вклад-то отца. Вечная ему память! И дело, скажу я вам, пошло более гладко, нежели я мыслил. Разумеется, сначала должникам был предложен вариант мирного, на добровольных основах решения застарелого спора и дано время на обдумывание, чем они в настоящее время и занимаются. Как говорится, где грешил, там и кайся. Но поскольку веры в их здравомыслие, откровенно говоря, мало, я наметил параллельные пути. Через надежного человека — разумеется, за солидный гонорар — удалось подобрать двух, по его терминологии, лосей, изрядно искушенных в коллекторских процедурах истребования долгов по микрозаймам. В общем, резкие пацаны, умственные калеки, долбонавты, рубилово! Умеют кошмарить жизнь, загоняя клиентов, как бильярдный шар, в лузу, до «ходячей комы» доводят. Вы ведь знаете, Валентин Николаевич, эпоха сортирует людей. Таким образом, дело, что называется, на мази. Да, кстати! На носу третий четверг ноября, праздник Божоле-нуво. Думаю, мы распробуем молодое вино. Извините за этот смолл-ток эраунд — маленький разговор вокруг темы.

Суховей одобрительно, в такт словам собеседника покачивал головой, а когда пришла его очередь, подбодрил:

— Что ж, Аркадий Михайлович, приветствую ваши рациональные усилия. В суть дела, в конкретику мне вдаваться незачем. Но вы весьма интеллигентно, даже не упоминая о ней формально, четко определили задачу, которую предстоит решать мне. Говоря кратко — это безопасный выход из ситуации после ее завершения. Она в свою очередь разветвляется на два русла — при позитивном ходе событий, на что я надеюсь, и при неудаче, которую исключать не вправе, ибо в любом случае — подчеркиваю, в любом! — обязан обеспечить для вас идеальное общественно-политическое алиби. Именно так я понял поручение нашего общего друга. Для меня главное — ваша абсолютная неуязвимость. Вот такие у меня пироги.

По согласованному с Глашей плану Суховей импровизировал, создавая иллюзию того, что получил задание лично от Винтропа. Впрочем, так или иначе, а вопрос-то действительно упирался в спасение Подлевского. Предстояло вытащить его из беды, если авантюра потерпит крах, на что надеялся Валентин на самом деле.

— Я вас правильно понял, Аркадий Михайлович?

Подлевский высокомерно улыбнулся, кивнул головой. Он окончательно уверовал в то, что Суховей приставлен к нему Бобом в качестве ангела-хранителя. Это как бы возвышало Аркадия в собственных глазах, наполняло значимостью, позволяя купаться в тщеславии. У нынешнего времени он за пазухой! Оставалось лишь по-ямщицки гикать и свистать кнутом, поторапливая исполнителей замысла.

Конечно, Аркадий не мог полностью исключать негативный исход, поэтому никаких контактов с нанятыми для вышибания долга «лосями» у него не было, заказчиком выступал Горбонос, неожиданно легко согласившийся на предложенные условия, — а Аркадий на посулы не поскупился, оплату «лосей» тоже взял на себя, причем по высокому прайсу. Несколько смущало Подлевского лишь то, что при договоренностях с Горбоносом он заметно упростил ситуацию, сведя ее лишь к старухе матери и перезрелой дочери, которые живут, по сути, раздельно — как мухи и пчелы, потому что дочь — что-то вроде горничной, обманутой лакеем. Но умолчал о связях Богодуховых, вылезших на юбилее. Впрочем, наличие Суховея, взявшего на себя отношения с полицией, по мнению Аркадия, как бы компенсировало недосказанности Горбоносу. Тем не менее он решил уточнить задачу, стоящую перед Суховеем:

— Да, Валентин Николаевич, все верно. Хотелось бы только вновь напомнить, что в данном случае не исключаются разного рода предварительные жалобы в полицейские инстанции, во всяком случае на уровне районного звена.

— Для меня это главный вопрос, — деловито ответил Суховей. — Самый главный. Его не решить с ходу, с кондачка. Необходимо время, чтобы нащупать человека с правильными убеждениями, затем довести контакты с ним хотя бы вот до такого прекрасного обеда. Вы меня понимаете...

— Конечно, конечно, Валентин Николаевич. — Упоминание о «человеке с правильными убеждениями» в среде, где общался Подлевский, служило своего рода паролем и закрепляло мысль о том, что Винтроп рекомендовал Аркадия очень опытному чиновнику.

— Поэтому сроки завершающего этапа, — продолжил Суховей, — для меня, подчеркиваю: для меня! — возможно, наиболее важны. Я бы поставил проблему так: когда начинать операцию, какими способами и методами ее проводить, — это полностью ваш приоритет, меня это не касается. Но к решающему этапу можно приступать только по согласованию со мной — с точки зрения сроков. Таковы, Аркадий Михайлович, правила планирования подобных операций. Опасно и ждать, и торопиться. Традиции здесь незыблемы. К традициям вообще надо относиться трепетно. Лорд-спикер британского парламента по сей день восседает на церемониальном мешке, набитом шерстью, которая в прошлом была национальным богатством Англии. — Улыбнулся. — И еще. Случилось раз услышать, что советский деятель Анастас Микоян сказал: «Когда я вхожу в комнату, то прежде всего изучаю, как из нее выйти». Возможно, это байка, но в мудрости ей не откажешь.

— Но хотелось бы, пусть приблизительно, понять ваши представления о сроках. У меня-то, как я говорил, все на мази.

— Не думаю, что мне понадобится слишком много времени. Однако речь все же идет не о неделях — о месяцах, нужны серьезные подвязки. Исходя из этого, и придется планировать наращивание давления, чтобы чрезмерно не ускорять события. Но в этой связи возникает еще один важный вопрос, я бы сказал, финальный. Даже при позитивном исходе у вас и твердых контактах с должностным лицом у меня в момент «икс» я должен немедленно получить информацию о результатах, чтобы, говоря по-пацански, дать нужную команду. А момент «икс» обещает быть острым — скажем, силовой захват одной из комнат, — и нижние полицейские чины обязаны знать, как им реагировать. Давайте заранее решим эту важнейшую для исхода дела проблему.

Подлевский слушал сосредоточенно, иногда хмурясь. Чувствовалось, в нем нарастает утробное раздражение, он о чем-то усиленно размышляет. После некоторого молчания сказал:

— Понимаете, Валентин Николаевич... Аткравенно! — Для доверительности он перешел на интернетный новояз. — Только сейчас, анализируя ваше мнение, я начинаю сознавать, что моя комбинация с отовариванием старого отцовского долга — сложная процедура. Неистовый век! Я относительно легко решил вопросы, связанные с процессом изъятия у Богодуховых комнаты, оплаченной моим отцом четверть века назад, но не уделил должного внимания последствиям этого акта справедливости. И дело не просто в неких чинах, способных замять скандал. За пыльными полицейскими кулисами черт знает что творится. Вдруг этот случай станет достоянием дурналистов?

Он намеренно исказил «ж» на «д». От волнения у него даже выступила смага на губах, которую он торопливо отёр сложенным вчетверо элегантным носовым платком.

— Дорогой мой, — поспешил успокоить Суховей, — неужели вы полагаете, что я не учитываю этот фактор? Известно, лист лучше всего прятать в лесу, где много ему подобных. А можно поднять немыслимый хайп вокруг какой-нибудь нелепой административки — как было с задержанием мальчишки на Арбате. Всю страну на уши поставили! А под шумок совсем другие дела проходили незаметно. Торговля общественными эмоциями — современное импортное искусство, надо тонко учитывать интересы и свойства среды в данный момент времени. Для того мне и нужны плотные контакты с погонниками, чтобы они, помимо прочего, перекрыли утечку в СМИ, обошлись без медийного присутствия. Финальная стадия операции, так называемый отход, — всегда самая сложная. В решающий момент мы с вами должны быть на связи. При любом повороте событий мне — снова подчеркиваю, не вам, а именно мне! — предстоит действовать мгновенно.

— Валентин Николаевич, голубчик, я безмерно рад, что судьба в лице Боба свела меня с таким вдумчивым человеком, как вы. Я шел к вам, поначалу не понимая, чем вы можете помочь, поскольку основательно подготовился к делу. Но вы повернули его совсем иной стороной. Верно! Самое главное — стратегия выхода из ситуации. Этот Микоян глядел в корень. Объективно получается, что главной фигурой в успешной реализации моего замысла становитесь вы. — Подлевский явно намекал на материальную благодарность.

— Вынужден вас огорчить, — ответил Суховей. — Если, не приведи Господь, по каким-то причинам реализация вашего замысла сорвется, моя роль возрастет многократно. Я обязан — именно обязан! — обеспечить вашу общественную безопасность, любой ценой выдернуть вас из этого дела. Хочу быть предельно откровенным: я слишком дорожу доверием нашего общего друга и не могу не выполнить его указание. Сделаю все, что необходимо. Но, повторюсь, нужна ваша помощь. Первое: дождаться моего сигнала о возможности приступать к решающему этапу. Второе: моментально информировать меня о ходе этого решающего этапа.

— Слушаюсь, товарищ командующий! — повеселел Подлевский. — Сегодня вы вправили мне мозги, особенно по части сроков. Кавалерийская атака, которую я планировал, отменяется. Мы же не какие-нибудь свирепые японские якудзе. И чайку с полонием подавать не будем. Но давить, постепенно нагревая ситуацию, нервы вымотаем до ментальной травмы, как советует некий актер, усердно пьющий сын своего великого отца. Еще разок предложим очиститься от исторической коррозии, вернуть взятые в долг безгрешные деньги, как говорится, натурой. Подключим некую дщерь оккультных наук — есть у меня на примете одна томная, экзальтированная дамочка, селедка под шубой, а не женщина, своего рода метресса для инфанта, способная производить внушения. Эти маневры дадут время для ваших стремлений. Все ясно, Валентин Николаевич! Да-а, сегодняшняя стерляжка была великолепна.

Он расплатился банковской картой, держа фасон, щедро накинул чаевых. Посетовал:

— Греф заявляет, что наличие кэша в кармане — это анахронизм. А как быть с чаевыми? Правда, в Америке их автоматически вписывают в счет...
 

18

В один из свободных субботних дней предзимья, когда в душе запутанным клубком переплелись радость от общений с Донцовым и тревоги о наползающих квартирных бедах, Вера отправилась в пешее путешествие по Москве, чтобы «причесать мысли». На прогулочном шаге ей всегда думалось лучше, полярные эмоции как бы туманились, размывались воспоминаниями о знакомых местах.

Ну бывают же в Москве неудобные маршруты! Вроде бы недалеко, а транспортом не доберешься. На метрянке нет близких станций, автобусом — уйма пересадок с длительными субботними ожиданиями. Вот и решила пойти пешком с Полянки на Палиху. Выйти на Садовое, через Крымский мост до Зубовской, а за ней нырнуть в переулки на задах огромного здания Академии Фрунзе. Она не помнила адреса, который был ей нужен, зато безошибочно знала, какую и зачем избрала конечную цель.

Дом Палибина!

Отчасти — чтобы вновь восхититься изумительным и скромным творением послепожарного деревянного старомосковского зодчества, чудом выжившего среди бетонных нагромождений новых веков. Но главное — углубиться в душеполезные воспоминания об этом удивительном доме, которые, по ее разумению, должны навести порядок в растрепанных чувствах. Ей казалось, — нет, она была абсолютно уверена! — что Дом Палибина, возвышавшийся в сознании над повседневным бытием, формально никак не причастный к нынешним печальным обстоятельствам жизни, укрепит ее духовные тылы.

На Крымском мосту она вспомнила, что за ним, в старом корпусе Института международных отношений, ей, еще школьнице, по случаю, а вернее, по знакомству довелось попасть на громкую по тем временам лекцию о «макиавеллиевском кентавре»: государственная власть должна базироваться не только на силе, что закономерно, но также на согласии с гражданами.

И сразу поток мыслей умчал в сегодняшние дни, когда, по ее твердому убеждению, сила русского государства являет себя лишь во внешней сфере, а внутри страны власть стала дряблой. Не к добру все более размашистые шатания между чрезмерными вольностями под лейблом «демократии», этим американским мессионизмом, символом и кнутом всемирного влияния, — ну точно как коммунизм в СССР! — и отрицанием национальной идейной доктрины. Уличные строгости стали важнее согласия, тупой напильник власти начал подгонять жизнь под режим, заглушая общественные течения.

Уже в студенчестве она снова наткнулась на формулу Макиавелли, но в совсем ином смысле — в георгий-федоровском: о различиях между свободой и волей в русском сознании. Свобода личности немыслима без соотнесения со средой, а русская воля всегда только для себя. Но, в отличие от «мессианства демократических свобод», — на деле только для элиты, — которыми по чужому наущению чрезмерно увлечены властвующие, русская воля спрятана в глубоких тайниках народной души, никак не проявляя себя. Однако случается в истории, когда свободу слишком неуемно эксплуатируют одни, беспощадно ущемляя других, когда чаша несправедливости становится с краями полна и, не приведи Господь, воля вырывается наружу. Подумав об этом, Вера поймала себя на мысли: куда ни кинь, везде упрешься в нынешний день. Время сгущается.

Увидела издали красно-белую пряничную церковь в начале Комсомольского проспекта, в народе нареченную Капельской, и припомнила выступление отца Дмитрия Смирнова в Доме литераторов, куда тоже попала по случаю. Не обремененная домашними хлопотами, она любила общественные диспуты, хотя не всегда понимала их суть. О многом в тот раз говорил священник: о борьбе числа со словом, денег с нравственностью, об угрозе утилизации русского исторического наследия, о попытках размыть добро и зло, о деградации норм приличия, популяризации пороков, дабы заменить образ России как «Третьего Рима» хештегом развратного Вавилона. По словам Смирнова, самоизмышленной ереси служит проект «Страна на перепутье», финансируемый Соросом, извергающий на нас лавины информационного навоза. Коснулся и политики, подняв новую и очень острую для вождей тему о совести приватной и публичной.

Впрочем, на сей раз Вера понимала, почему именно эти мысли все более одолевают ее, она приближалась к Дому Палибина.

Этот старый бревенчатый особняк в стиле ампир с длинной боковой прихожей, где гостей встречал ласковый «дворянин» Тёма, словно обнюхивая их на чистоту помыслов, навсегда врезался в память Веры, повлияв и на ее мировосприятие. Оказавшись в реставрационных мастерских Дома Палибина по институтским делам, она познакомилась с тогдашним их главой — Саввой Васильевичем Ямщиковым, великим подвижником русской культуры, отважно радевшим за отечественную культуру, презирая неприятельскую фэйсбучную канонаду.

Впервые она увидела этого огромного добролицего человека утопающим в глубоком старом кожаном диване в заглавной комнате и поразилась исходившему от него обаянию. Несмотря на тучность — следствие долгой болезни, — манеры Саввы Васильевича были не просто энергичными, а стремительными. Его мобильники не утихали, а он еще успевал задавать Вере точные вопросы, выслушивать ответы и принимать наилучшие решения. Она много славного слышала о Ямщикове, читала его статьи, и он заочно выглядел в ее глазах незаурядной фигурой русской культуры. Но личное общение потрясло. Это действительно был великий человек, из тех особых, Богом отмеченных, чьи имена навсегда остаются в национальной истории. Благолепие!

А как он говорил!

Помнится, возник вопрос о главной и боковой линиях заказанной институтом работы. Савва хитровато глянул на Веру и сказал:

— К Петру Первому однажды пришли как раз с такой проблемой, конечно по другому поводу. Но спросили, спросили-то как? Скажи: отрубать ветви или положить топор на корни? Точнее суть не обозначишь, а мы мнемся вокруг да около.

И очень уж точно этот прямой, царский образный ответ отражал речестрой самого Саввы.

Вера была счастлива, что ей приходилось бывать в Доме Палибина и, пусть накоротке, общаться с Саввой Ямщиковым. Журфиксов здесь отродясь не было, люди, даже незнакомые, приходили в любой день, в любой час. Позднее Богодухова познакомилась с дочерью Саввы Васильевича — Марфой, своей сверстницей, женщиной не менее примечательной, чем ее великий отец, которая осталась на своем посту и после создания мемориального кабинета. Но не думала не гадала, что в Доме Палибина судьба преподнесет ей редкостный, исключительный, памятный подарок.

Однажды она пришла в реставрационные мастерские часа в три пополудни, и Марфа обрадовалась:

— Какая удача! Очень вовремя! Отец просил тебя спуститься вниз.

Из заглавной комнаты со знаменитым проваленным диваном, в котором, принимая гостей, утопал Савва, куда-то вниз вела темная крутая лестница, прикрытая шалашным козырьком, — обычно так обустраивают вход в подвалы. Вера осторожно спускалась по узким, едва освещенным ступеням, внизу повернула направо, и перед ней, словно в сказочном видении, открылась небольшая горенка. Горенка в подвале! Но так умно, искусно освещенная, что Вере от неожиданности показалось, будто это не подпол, а мезонин. В дальнем углу потрескивала поленьями печь-каменка, наверное, отапливая полдома, а остальное пространство занимал небогато накрытый стол с тесно сдвинутыми стульями. Во главе стола восседал Савва Ямщиков, а по сторонам — несколько буднично одетых мужчин в возрасте, приветливо кивнувших Вере.

— Прошу любить и жаловать! — громко произнес Савва, указал ей на единственное свободное место в конце стола. — Наш человек.

Вера испытывала глубокое потрясение. Первым из сидящих за столом, на кого она сразу обратила внимание, был великий русский писатель Валентин Григорьевич Распутин. В другом мужчине она, слегка приглядевшись, опознала великого русского танцовщика Владимира Васильева. Рядом сидел знаменитый литературный критик из Пскова Валентин Яковлевич Курбатов, близкий друг Ямщикова, — его статьи, смелые, нестандартные, она всегда читала с интересом, а лично познакомилась здесь, в Доме Палибина.

Первая невольная ассоциация, мелькнувшая в голове при виде этого удивительного созвездия талантов, банально уперлась в библейскую «тайную вечерю». Но, во-первых, был разгар дня, а во-вторых, ничего тайного, кроме этой подвальной комнатки, не указанной ни в одном путеводителе, здесь не было. Чувствовалось, эти великие люди не впервые собираются у Ямщикова и в этом необычном для современного обывателя старорусском печном уюте — в самом центре Москвы! — ведут беседы на волнующие их темы. Вера поняла: ей несказанно повезло, каким-то чудом, не чая этого, она оказалась за общим столом с выдающимися людьми современной эпохи, составляющими славу и гордость нашей культуры.

Кто-то вежливо положил на ее тарелку пару кругов любительской колбасы, кусок какой-то рыбы, однако она, душевно поблагодарив, не прикоснулась к еде. Ее внимание сполна поглотила застольная беседа, ее мозги, словно магнитофон, работали «на запись», пытаясь уловить каждое слово.

— Да, не в силе Бог, а в правде, — видимо, продолжая начатый разговор, говорил Курбатов. — Александр Невский словно сегодня вещает.

— А у нас Асахару в Кремль выступить позвали! — с негодованием воскликнул Васильев. — В Кре-емль! Шантрапа сектантская, в токийском метро людей погубил, осужден пожизненно. А его в Кремль! Вот оно, роковое отсутствие национальной идеологии. Не могли шарлатана вычислить.

Курбатов поддержал:

— Не только в Кремле выступал, но и в МГУ, перед студентами. Да о чем говорить, если Джек Алтаузен, которого ныне превозносят в качестве поэтического гения, в свое время писал... Дай Бог памяти... Ага! Слушайте: «Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам двух лавочников славить, их за прилавками Октябрь застал. Случайно им мы не свернули шею, я знаю, это было бы под стать. подумаешь, они спасли Расею! А может, лучше было б не спасать?» Каково?

За столом возмущенно загудели. Кто-то сказал:

— Эти вирши я недавно по телевизору слышал, кафешантанные куплеты какого-то шутника-баламута. Нет, не могут наверху понять, что народ к таким словоизлияниям относится с омерзением. Отсюда, между прочим, — на мой взгляд, конечно, — и феномен наших дней: при популярности лидера отношение к государственной власти кислое, рейтинг ее низковат.

Ямщиков сердито хлопнул ладонью по столу:

— Россия приняла наследие Византии, через нее древнеапостольские традиции, первозданное христианство. Потому и ввели запрет на государственную идеологию, чтобы под шумок духовно разоружить и правдами-неправдами втащить к нам Лютера. Гляньте, кого финансируют с запада, деньжищами одаривают. Перечни известны, все организации русофобские.

— У нас на Псковщине Центру социального проектирования «Возрождение» — названия-то какие придумывают! — подкинули пятьдесят тысяч баксов. А чем он занимается? Если кратко — выполняет заповедь Алтаузена. И так по всей стране. Простое дело — раздачу списанных книг окрестили на чужесловии: «Бук-кроссинг». Чуждь всюду внедряют.

Долго молчавший Валентин Распутин перевел разговор в другое русло:

— Что большая политика стремится одержать победу над русской жизнью — факт общепризнанный. Но меня больше интересуют — и волнуют, конечно! — не политические ухватки, а состояние самого народа, который порой говорит одно — перед телекамерой или микрофоном, — а сам свою думу думает. Беспокоила меня проблема русской пассионарности. Что сие такое, известно, Гумилёв разъяснил. Но как раз пассионарность, на мой взгляд, в наименьшей степени подвержена политическим влияниям, эта русская стихия неподатлива. Ее вроде бы и нет — сегодня! А завтра, глядишь, из всех щелей прёт, из любого мужичонки, вчера, казалось, жизнью в пыль забитого. И представляете, попалась мне строго научная книга, где на исторических примерах показаны волны русской пассионарности. Оказывается, она циклическая! Внедряемая ныне в сознание мысль о стабильности парализует жизненные силы народа. Словно сеанс гипноза: бедлам информационного шума, торжествующий шоу-бизнес, подсчеты лайков, интернет-восторги, индустрия фэйков. Чуть ли не цифровой концлагерь городят. Но это дело временное, поверхностное, оно не затрагивает корней. Потому что народ наш пришел издалека и идет далеко. А с точки зрения исторической цикличности пассионарность русская, если судить по периодическим волнам, должна отчетливо проявиться в 2020–2021 годах.

— Но как она проявится? — подал голос Савва.

— А вот в том и вопрос, — оживился Валентин Григорьевич. — За или против? По моим наблюдениям, власть этим вопросом не заморачивается. Видимо, считает, что русская пассионарность не более чем экспонат истории. Но народ — как природа, которая уступчива лишь тогда, когда слаба. А шторма, потопы, землетрясения — они земным человеческим силам неподвластны.

— Спит, спит народ! — воскликнул Владимир Васильев. — В свете нашего разговора как не вспомнить вещего простачка, юродивого из «Бориса Годунова», который озарением понимает то, что умным невдомек. Нельзя молиться за царя Ирода! Такие вещие простачки на Руси и сейчас не перевелись, но слышно их только в особые минуты истории. Они как будильник, вернее, словно колокол вечевой. Все просыпаются. Миг — и нет пространства безгласия.

— А может, Илья Муромец, на печи своего срока ждущий? — задумчиво произнес Распутин. — Россия играет вдолгую. Созреть должны сроки.

— Да-а, — тоже задумчиво начал Курбатов. — Сегодня-то впору Тютчева вспоминать: «Не плоть, а дух растлился в наши дни».

Савва перебил:

— А мне Иван Ильин ближе: «Бог в сердце, царь в голове и вожак впереди». Правда, с вожаком неясности — пока только вождь в наличии.

Курбатов ответил в форме вопроса:

— А вот мне не ясно, мы новый фундамент возводим или углубляем «Котлован»?

Это был очень мудрый, глубокий вопрос, все поняли, что речь о «Котловане» Платонова, и задумались. А Вера, на которую внезапно свалилось счастье оказаться в столь звездном, высоколобом обществе, возгордилась еще пуще.

В это время по поводу едкого замечания Курбатова кто-то пошутил:

— Ну, это полный Кафка.

Все рассмеялись.

А Курбатов, чтобы усилить свое мнение, напомнил:

— История такие сальто-мортале устраивает, что диву даешься. Кто-нибудь слышал, как в воюющей Европе времен Первой мировой войны называли писательскую братию? Никто не слышал? Могу напомнить. Называли не очень почетно — «соловьи над кровью». Потому что с каждой из противостоящих сторон литераторы сеяли только ненависть, никто не осмеливался на осмысления. Сегодня соловьев русофобских тоже немало. К счастью, крови нет.

Затем разговор перекинулся на поиски идеи нравственного подъема страны, на русофобское умопомешательство пятой колонны, на заветы русской жизни. А ближе к концу обеда, затянувшегося из-за обилия мнений, снова Валентин Григорьевич поднял серьезную тему о необходимости культурного общения с западом и угрозе перерастания общения во влияние.

— По логике, это первейшая обязанность государственной власти, — размышлял Распутин, — бдительно следить, чтобы культурные связи с западом, пусть самые тесные, теснейшие, даже родственные, — что худого? сколько таких примеров! — не вели к признанию чужого превосходства, к нравственному подчинению чужеродной среде, к заимствованию чуждых обычаев. Если коротко — чтобы культурное общение не обернулось духовно-нравственным подчинением, гуманитарным игом. Вот в чем загвоздка. У нас чуть ли не пинками заталкивают в безобразность. — Он сделал сильное ударение на первую букву «О». — При нынешнем медийном нездоровье всякого ждать можно.

— Да уж! — проворчал Ямщиков. — К чему привели общечеловеческие ценности Горбачева, нам известно распрекрасно, общечеловеки оказались ягнятами в волчьих шкурах. Ты, Валентин, конечно, прав. Без обмена развитие культуры немыслимо. Но ведь это мы жаждем обмена, а они-то, муха-погремуха, хотят нашу самородность подавить, чтоб мы под седлом ходили. Высокие лицемеры, образованные мерзавцы. — Непонятно было, чьих, каких лицемеров и мерзавцев имел в виду Савва. — Тут, правда, есть некое правило, которое можно позаимствовать у православия. — Мудрый Савва заинтриговал небольшой паузой. — Церковь допускает случаи, когда позволительно отступать от канона в подробностях повседневного обихода. Нет в этом никакого отступничества. Мы вот сегодня за стол садились, а молитву не прочли. Или возьми мужичка, слегка хлебнувшего. Он в церкви щепотью себе в нос тычет, при крестном знамении до лба не дотягивает, да еще слева направо. Но что касается заповедной области верования, сферы, где господствуют высшие интересы, скажем доминирующая в русском сознании ценность справедливости — стихия, особо для нашего народа щепетильная, — то здесь человек верующий нипочем не уступит. Думаю, и в нравственной обрядовости, в культуре так же. Проблема в другом. Как писал Тонино Гуэрра, молодежь смотрит, а старость видит. И в какую сторону будут смотреть следующие поколения? Много залётного, безродного впаривают глобальщики. Но я верю и верую: не допустим слома цивилизации, под воду, как твоя Матёра, не уйдем.

После новой паузы продолжил:

— Но тут ведь как? Помните, Хорут и Морут, граждане Вавилона, предупреждали об опасности научных знаний, попавших к безумцам. Без-ум-цам! Так вот, безумцы-то и у нас завелись, вот в чем беда. Они-то и прибирают к рукам культуру, духовные ценности.

Распутин откликнулся:

— Когда-то один обманутый человек, еще в Сибири это было, сказал мне: грызите землю, но не возвращайтесь туда, где вас предали. Я эту заповедь переношу на отношения с западом. Сколько раз нас предавали, а мы снова лезем к ним с объятиями, любой благожелательный взгляд ловим, за чистую монету принимаем.

— «Лихая мода, наш тиран, недуг новейших россиян». Пушкин, — поддержал Курбатов.

А Савва вернулся к своей мысли:

— Вожди есть. Но вожак, вожак нужен!

Тот разговор Вера запомнила в деталях и, добравшись домой, для верности записала услышанное в тетрадь для заветных мыслей. Когда-то, по девичьей традиции, она намеревалась вести дневник, однако довольно скоро бросила это занятие, посчитав его бессмысленным. Через несколько лет она пожалела о скоропалительном решении: много интересных наблюдений забылось, навсегда канув в текучке жизни. Но сама тетрадь сохранилась, и Вера иногда делала в ней записи — не столько дневниковые, сколько с пометкой «нотабене», самые важные мысли.

Но запись той удивительной беседы в подвальной «горенке» Дома Палибина, у пыхтящей, уютной печи, Вера не перечитывала ни разу. В этом не было необходимости, ибо тот разговор вошел в нее прочно и навсегда, не нуждаясь в «реставрации памяти». Потому в трудные, неясные дни жизни она и отправилась к Дому Палибина, чтобы вновь проникнуться спокойной, несгибаемой волей, которая исходила от великих людей русской культуры. Конечно, на нее не могла эмоционально не повлиять сама обстановка задушевной, откровенной беседы, молчаливым участником которой она стала. В центре столицы, в подполе старомосковского бревенчатого дома, у русской печи собралась элита русской художественной интеллигенции, со своими ясными, твердыми убеждениями, отражавшими настроения народа. Она подумала: никакая это не судьбоносная тайная вечеря, а рядовое стечение обстоятельств. Замечательный Савва Ямщиков без всякого повода, без повестки дня собрал на дружеский обед своих друзей, чтобы раскрепощенно, не заморачиваясь, поговорить о текущем дне страны и родной культуры. Без подписания каких-то документов или решений, без принятия на себя обещаний. Просто так! Но именно в этом «просто так» таилась великая, неодолимая мощь русского взгляда на мир, та спящая до поры пассионарность, которая периодически проявляет себя духовным взлетом, расчищающим захламленное чужеродным мусором русло народной жизни.

Но не могла она не думать и о другом. По служебной надобности ей довелось в оригинале осилить для резюмирования солидный труд одного из профессоров Массачусетского технологического института, под названием «Десять способов манипуляций через СМИ». Много было наворочено в этой книге, уважаемый профессор, по мнению Веры, отбросил все условности и вел себя как буйный адмирал в состоянии полного шторма. Не будучи специалистом в теме, Вера не запомнила многие его советы, однако пункт № 7 почему-то остался в ее памяти и вылез именно сейчас, когда она размышляла о величии представителей русской национальной культурной элиты, с которыми ей повезло общаться. Тот злосчастный пункт № 7 гласил: один из важных элементов манипуляции сознанием людей через СМИ является побуждение их восторгаться посредственностями.

Боже мой, как предельно ясно предстала перед Верой политика нашего телевидения после встречи с Саввой Ямщиковым и его гостями, которых на телеэкране можно увидеть очень редко! Да, это была большая политика. Это были русские обстоятельства современной эпохи.

Вера долго стояла у Дома Палибина, на котором, по слухам, вскоре появится мемориальная доска в память работавшего здесь Саввы Ямщикова. Вновь и вновь вспоминала противоречащую космополитизму интернета атмосферу памятной встречи с гениями русской культуры. И в душе ее, на что она и надеялась, нарастала сила сопротивления надвигающимся бедам. Ей уже немало довелось перенести: грубые телефонные угрозы, напоминания об отцовской участи, льстивые предложения «решить дело миром», визиты незнакомых людей, склонявших к компромиссу, а затем зло твердивших, что квартира все равно будет куплена, продана и перепродана. Конечно, теперь она была не одна, ощущая крепкую поддержку Донцова. И все же моральный груз «квартирного вопроса» давил все сильнее. Повадки узурпаторов начали меняться, и это указывало на приближение развязки.

Путешествие к Дому Палибина заметно прибавило стойкости. Ямщиков и те, кто был с ним, — хотя некоторые, и сам Савва, уже на бунинском «мировом погосте», — все равно стояли как бы рядом с ней в надвигавшейся битве. Более того, она вдруг ощутила огромную ответственность перед ними: она обязана быть достойной их веры в будущее России, она должна не только выдержать все натиски, не только выстоять в жестком противостоянии, но и победить.
 

19

Тот морозный день навсегда врезался в ее память. Телефонные супостаты перестали делать секрет из своих намерений, открыто заявив, что вызывать полицию бесполезно — речь идет о споре хозяйствующих субъектов, о возврате старого долга — и что они сами предупредили участкового о предстоящем решительном выяснении отношений. Если упретесь, не откроете дверь, — взломаем замок, и за последствия будете отвечать вы. В последний раз советуем проявить благоразумие и во исполнение былых обязательств пожертвовать одной из комнат. Всё!

Наглый тройной звонок в дверь прозвучал около полудня. И Катерина, выждав полминуты, повернула замок. В квартиру без всяких «здрасьте» не вломились, а ломанулись два молодых «лося». Один — здоровенный гвоздила, выше среднего роста, в заячьей ушанке, другой — малорослый надутый пыжик, коротышка с «кормой», сильно выпирающим вперед подбородком, отчего выглядел он устрашающе, свирепо. Оба в дешевых мышастого цвета нейлоновых куртках до бедер.

— Ну все, мать, игрушки кончились, — с примирительным оттенком сказал длинный. — Давай показывай комнаты, выбирать будем. Мы с собой харчей прихватили, сегодня здесь заночуем, а завтра кредитор пожалует.

Катерина молча, с ужасом глядела на вторженцев, и низенький гаркнул:

— Кому говорят! Оглохла, старая? Показывай хату, не то все вверх дном перевернем.

Он сделал несколько тяжелых шагов по прихожей, направляясь к правой комнате, но внезапно ее дверь распахнулась изнутри, и в проеме появился телохранитель Вова с пистолетом, направленным на «лосей». Спокойно, не повышая голоса, сказал:

— Оружие боевое. Зарегистрировано. При необходимости имею право применять. — И, выждав секунду, но не позволив «лосям» оправиться от шока, наученно, взвинченным, почти на бабьем взвизге, криком приказал: — Оба к стене! При попытке неповиновения стреляю по ногам!

Мужики отпрянули к входной двери, но как раз в этот миг замок щелкнул и в квартиру ворвались Простов с Донцовым. Петр Демидович, не обращая внимания на «лосей», зычно крикнул:

— Вера!

Из кухни моментально выскочила Вера с «готовым к бою» профессиональным фотоаппаратом, несколько раз под вспышку, меняя ракурсы, щелкнула пришельцев и снова юркнула на кухню.

— Та-ак, — удовлетворенно произнес Простов и принялся внимательно рассматривать «лосей». — Полдела сделано, портреты есть. Все идет по плану.

— Руки за спину! — вдруг рявкнул телохранитель Вова, выдвинувшись в прихожую и вращая стволом чуть ниже пояса насмерть перепуганных, ставших жалкими супостатов.

Оба сразу вытянулись в струнку, и Донцов выполнил свою функцию, быстро нацепив на каждого из «лосей» пластиковые наручники.

— Та-ак, — снова с удовлетворением «такнул» Петр Демидович и крикнул: — Вера! А ну-ка, неси пару табуреток, гости устали на ногах топтаться.

Вера выставила в прихожую два круглых кухонных стульчика, Простов поставил их у вешалки и велел «лосям» располагаться. Еще раз внимательно осмотрел их, сказал:

— Ну вот, за этими ушлепками можно и полицию звать.

Но этот заранее продуманный план, включавший даже временный провод со звонком, который Простов через окно спустил с восьмого этажа на седьмой и которым Вера оповестила о появлении «лосей», неожиданно поломал телохранитель Вова.

— Нет, с полицией мы торопиться не будем, — командным голосом заявил он. — Оба они нам не нужны, одного отпустим. Которого? — Прищурившись, прощупал «лосей» взглядом. — Отпущу того, кто назовет имя заказчика.

Тут произошло нечто поразительное. И высокий, и «с кормой» в унисон дернулись, перебивая один другого, заверещали:

— Горбонос! Горбонос! Музыкант. Он послал, он все расписал, должен завтра здесь быть, звонка ждет.

— Телефон, адрес? — жестко спросил телохранитель Вова. — Говорить по очереди. Длинный, давай.

— Кличка Горбонос. Играет в кладбищенском оркестре. Тромбон. Живет на Чистых прудах, адреса не знаю, у него не был. Телефон в мобильнике, но он велел на дело мобилу не брать.

— Короткий? — повернулся телохранитель Вова к «кормовому».

— Так и есть, — прошамкал тот. — Горбонос заказал, дома у него не был, на Чистых прудах рядились. Сперва на июль сговаривались, теперь на зиму переехали.

— Да, сдвинул сроки, — подтвердил длинный.

— Откуда его знаешь? — подключился Простов.

Коротышка оказался словоохотливым, объяснил, что Горбонос из приблатненных, ходка за ним, вроде бугром был. Но не мокрушничал, на авторитета не тянет. Говорили, раньше на калечьем дворе, на живодёрне служил, потом мошенничал, а сейчас старый, стал наводчиком. Сказал, что дело простое, а бабла навалом. Задаток дал просто так, не в счет, на мышеядь.

Длинный согласно кивал, потом сказал:

— Будто бы должник старый у нее. — Указал на стоявшую в стороне Катерину. — Надо выбить. Не баблом, а хатой.

Донцов и Простов быстро переглянулись. Наконец-то явственно мелькнула тень Подлевского.

— Кого отпустим? — нажимал телохранитель Вова.

— А на кой хрен отпускать? — огрызнулся Простов. — Я думал, ты для понта обещал. Грабеж чистой воды.

— Нет, одного отпустить надо, — настаивал телохранитель Вова.

И Донцов, хорошо знавший его, понял: значит, есть у телохранителя Вовы какая-то своя мысль, просто так он не стал бы нажимать, всегда знает, что делает.

— Согласен. Надо бы отпустить, — твердо сказал Виктор ничего не понимавшему Простову. — Которого?

Телохранитель Вова долгим взглядом снова принялся разглядывать «лосей». Спросил:

— В паре давно работаете?

— Первый раз, — ответил длинный. — Нас Горбонос спарил.

Телохранитель Вова твердо взял допрос в свои руки, обратился к коротышке:

— Тебя где подобрал?

— На кладбище. У входа на терезях стоял, торговать помогал.

— Терезях?

— Ну, весы базарные, коромысельные.

— Кто связь с Горбоносом держит?

Длинный кивнул.

— Где телефон?

— На вокзале, в ячейке.

Вера, слышавшая из кухни эти разговоры, не понимала, что происходит. Петр Демидович абсолютно прав: надо скорее вызывать полицию, чтобы забрали бандитов. Чего с ними церемониться? И почему помалкивает Виктор? А этот странноватый, своеобразный человек, называющий себя телохранителем Вовой, уже трое суток живет в их квартире, разговаривает мало, в основном сидит, вернее, лежит в отведенной ему комнате, у телевизора на тихом звуке. Доставляет хозяевам минимум хлопот, от попыток побеседовать во время совместных обедов вежливо и ловко уклоняется. Вера придумала ему кличку «Вещь в себе». Но почему в самый критический момент именно он стал верховодить?

Простов, и тот, видимо, не выдержал. Объявил:

— Чего с ними цацкаться? Сдать обоих в кутузку, а там с ними разберутся.

— Одного отпустим, — твердо стоял на своем телохранитель Вова. — Думаю, вот этого, длинного. — Обратился к Донцову: — Виктор Власыч, зачем полиции двое? Они коротышку будут неделю трясти, пока он Горбоноса не опознает. Если тот вообще на кладбище снова сунется. Исчезнет.

Донцов начинал понимать игру телохранителя Вовы. Горбонос — вовсе не заказчик захвата квартиры, а подрядчик, подыскавший «лосей». Если длинного отпустить, он верняк сообщит Горбоносу о неудаче. Тот поставит в известность истинного заказчика, — а мы знаем, о ком речь, — и рванет в бега, чтобы потом шантажировать Подлевского. Если же Горбоноса возьмут сразу, он Подлевского не сдаст, это его козырь. Да и будет ли полиция доискиваться? Там свои сыскные козни.

Телохранитель Вова навел пистолет на длинного:

— Сейчас тебе срежут наручники, но — без глупостей. Обоймы не пожалею. Лети на вокзал, звони Горбоносу — и пулей из Москвы. Виктор Власыч, сперва дверь приоткройте.

По-прежнему ничего не понимавший Петр Демидович крикнул Вере, чтобы подала острый нож, и длинный, чье имя кануло в историю, на ходу потеряв заячью ушанку, сиганул вниз по лестничным маршам.

Когда коротышка остался один, телохранитель Вова сказал:

— Давайте-ка пересадим его на стул со спинкой и привяжем покрепче. Посовещаться надо.

— Да-а, как писал Козьма Прутков, все мы люди, да не все человеки, — тяжело вздохнул Простов на кухне, когда мужчины остались втроем, предусмотрительно послав Веру в прихожую на дежурство. И телохранителю Вове: — Ты чего затеял?

— Если бы мы длинного сдали, — ответил телохранитель Вова, — Горбоноса уже в ночь взяли бы и заказчик стал бы его отмазывать. Заказчик  с большими отмазками работает, сто процентов! После первого звонка почти полгода готовились, спроста ли? Не исключено, они сами Горбоноса грохнут, чтоб концы в воду. Нет, через полицию нам на заказчика не выйти.

— Тут ты, пожалуй, прав, — согласился Простов. — Сколько мы на них профилактически жали! Из Думы звонили, а все без толку. Где-то это дело схвачено. Мздомливая публика там засела.

— Ну вот, пусть с этим брандахлыстом, одаренным кретином, и работают. Он, кроме клички «Горбонос», Чистых прудов и кладбища, ничего не знает. Будет твердить: однажды шел дождь дважды.

Донцов по своей привычке молча обдумывал игру телохранителя Вовы и нутром чуял, что все попусту. Ничего не выйдет. Однако привлекал сам замысел. Передать обоих «лосей» в полицию слишком просто, ну не так сейчас сыскные работают, чтобы выйти на Подлевского. Тут — абсолютный нуль по фаренгейту. Если же Горбонос останется на свободе, он очухается и впрямь начнет теребить Подлевского. Тут другая комбинация может возникнуть. Но телохранитель Вова... Как смело взял игру на себя! Таким Донцов его еще не видел.

В тот день Глаша с утра позвонила маникюрше Кларе и попросила обязательно дождаться ее:

— Руки нужны сегодня комильфо, а когда освобожусь, неизвестно, дел по горло.

Суховей, предупрежденный Подлевским о «дне Икс», сказался слегка занедужившим и отпросился у начальства отлежаться дома — с обязательством отвечать на все деловые звонки и не выключать интернет, дабы при надобности быть в пределах досягаемости. У него уже были заготовлены варианты донесений при различном ходе дела. За полгода общений с Подлевским он неоднократно предупреждал его об осторожности, об отстраненности от роли заказчика, и однажды Аркадий Михайлович в порыве откровенности мимоходом упомянул имя кладбищенского музыканта Горбоноса, когда-то работавшего с его отцом. Этого было достаточно, чтобы смоделировать финальную стадию операции, задуманной Подлевским. Вопрос посчитали важным, доложили генералу, и он тоже ждал развития событий. В «день Икс» Подлевский был на связи постоянно, пока наконец не сообщил весело:

— Ну все, Валентин Николаевич. Горбонос звякнул, что ребята пошли. — Он настолько верил в успех, что совсем потерял бдительность и вновь назвал имя Горбоноса.

Затем настало долгое, слишком долгое молчание. И вдруг Подлевский чужим голосом, срываясь на крик, завопил по мобильнику:

— Все пропало! Горбонос говорит, что лоси нарвались на вооруженную засаду. Одному удалось бежать, другого замели. Горбонос ждет ареста. Валентин Николаевич, он же меня сдаст! Надо действовать немедленно. Включайте свои связи.

Суховей холодно, жестко ответил:

— Аркадий Михайлович, вы звоните очень не вовремя. Я сейчас предельно занят. Позвоните позднее. — И выключил мобильник.

Через пять минут Глаша отправилась в парикмахерскую обновлять маникюр, а уставший за последние дни Валентин завалился спать — конечно, не выключая интернет.

О, как проклинал его Подлевский! «Кинул, подлюга! В самый горячий момент — занят. Врет, конечно. Динамо крутил. Ну, ничего, получит сполна. Бобу я расскажу все в самых мрачных тонах. Этот Суховей не заслуживает ни малейшего доверия. Падла! Горбонос вот-вот начнет давать показания, а этому Суховею, который морочил мне яйца, некогда. Не-ког-да!» У него однажды промелькнуло, что Боб готовит ему повышение, чуть ли не в Москву. «Как своих ушей не увидит он это повышение. Никакой лицензии на рост! Костьми лягу, чтобы дискредитировать его перед Винтропом». Даже Твардовского вспомнил: «Все у сердца на счету». В тот день он сто раз пытался дозвониться до Суховея, натыкаясь на «временно недоступен». И окончательно осознал, что проиграл, попал в ловушку. К вечеру, измаявшись от переживаний, впустую перебрав все возможности спасения, в том числе авантюрные, глупые, нереальные, он, словно побитый пес, пешком доплелся до своей домашней конуры, распечатал нетронутую бутылку «Хеннесси», не закусывая, сделал несколько больших глотков из горла и, не раздеваясь, замертво рухнул на постель.

Жизнь была проиграна.

В десять утра — он успел бросить взгляд на настенные часы — его разбудил звонок мобильного телефона.

— Аркадий Михайлович, — спокойным, деловым тоном сказал Суховей, — в одиннадцать часов я жду вас в кафе «Пушкин», но на первом этаже. Позавтракаем вместе.

Подлевский пружиной взлетел с постели. Голова гудела, мысли путались. Он понимал, что звонок Суховея означает что-то очень важное, однако склонялся к мысли — был уверен! — что его ждут самые искренние извинения за вчерашнее, новый водопад обещаний и клятвы о выполнении задачи, поставленной Винтропом. Новые планы в новых условиях — когда над Аркадием уже висит угроза преследований. Нет, на этот раз он не намерен просить, он будет требовать, угрожая подробным донесением Бобу, которое поставит крест на карьере Суховея.

Подлевский мчался к Пушкинской на такси, но все же опоздал минут на десять. Кубарем скатившись в подвальный гардероб, шагая через три ступени, быстро поднялся на первый этаж и слева, за маленьким столиком, сразу увидел Суховея, потягивавшего через пластиковую соломину какой-то сок. Аркадий плюхнулся на свободное место и, не здороваясь, зло уставился на Суховея. Спросил язвительно:

— Сегодня, Валентин Николаевич, вы не так заняты, как вчера?

Суховей спокойно выдержал ненавистный взгляд и, продолжая помешивать недопитый оранж, равнодушно начал:

— Понимаете ли, Аркадий Михайлович, я вынужден сообщить вам скорбное известие. Сегодня утром на кладбище нашли труп замерзшего человека, которого опознали как Горбоноса. Вчера, как вы помните, был хороший морозец, говорят, музыканты играли, не вынимая инструментов из чехлов и не снимая перчаток. А после траурной церемонии кто-то из погребальной команды предложил для сугреву немного водочки. Видимо, Горбонос не рассчитал, принял больше нормы, заблудился среди надгробий, прилег отдохнуть, да не заметил, что подыскал для себя вотчину в косую сажень, уснул так, что даже в морге не проснулся. По поверью, будет теперь на том свете каленые пятаки голыми руками считать. Нашли его утром, с тромбоном, с документами, без следов насилия. Единственное злокачественное добавление в полицейском рапорте: при нем не было мобильного телефона. Видимо, выронил спьяну.

Пока Суховей спокойным, ровным голосом рассказывал о печальном кладбищенском происшествии, в душе Подлевского бушевал вулкан эмоций. Он не заметил, как официант принес два заказанных кофе, он даже не видел лица Суховея — он слышал только размеренный голос, извещавший его, Подлевского, что он полностью свободен от любых подозрений. Полностью! Горбонос, и только Горбонос мог назвать его фамилию в связи с попыткой изъятия части богодуховской квартиры. Но теперь Горбоноса нет, и опасность не просто отступила — она испарилась! О том, как удалось Суховею провернуть этот наиважнейший вопрос, да и вообще, замешан ли в этом деле Суховей, может быть, речь просто о счастливой случайности, он в тот момент думать не мог.

— Валентин Николаевич, дорогой! — только и воскликнул Аркадий. — Я ваш вечный должник! Я в самых ярких красках перескажу Бобу, какую огромную роль вы сыграли в моей судьбе.

Но Суховей словно не слышал.

— Аркадий Михайлович, у меня, к сожалению, не слишком много времени, — сказал он, допивая кофе. — Вынужден мчаться в Красногорск. Надеюсь, вы расплатитесь за этот скромный завтрак. А я вам за это преподнесу небольшой презент.

Он вытащил из бокового кармана пиджака обшарпанный мобильник и положил перед Подлевским. Пошутил:

— Видимо, любопытная штуковина.

— Что это? — недоумевая, спросил Подлевский.

— Кто-то подобрал мобильный телефон Горбоноса. После прослушивания советую уничтожить.

Поднялся из-за стола и на прощание сказал:

— Вы абсолютно свободны, Аркадий Михайлович. Ничего не было. Можно не пристегиваться.

— Валентин Николаевич! — в избытке чувств снова воскликнул Подлевский, вскочив, обхватив ладонями руку Суховея и потряхивая ее с такой силой, что даже столик закачался. — Спасибо! Миллион раз спасибо! Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы вас перевели в Москву.

Суховей прервал:

— Это будет интересно не только для меня, но и для вас. Мы же с вами теперь в дружеских отношениях.

— О-о! — счастливо простонал Подлевский вдогонку Суховею, подозвал официанта и заказал двести коньяка.

Душа жаждала разгула.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0