Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Рецензии на книги: Олег ЛЕКМАНОВ, Михаил СВЕРДЛОВ, Илья СИМАНОВСКИЙ. Венедикт Ерофеев: посторонний. — Станислав ЛЕМ. Солярис. — Елена ЯБЛОНСКАЯ. Вслед за Чеховым: Записки «антоновки»

Олег ЛЕКМАНОВ, Михаил СВЕРДЛОВ, Илья СИМАНОВСКИЙ. Венедикт Ерофеев: посторонний

Вряд ли какая-то книга, написанная в последней трети ХХ века в России (тогда СССР), могла бы сравниться по скандальности своей славы с сочинением Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». Помнится, первое, что получил студент Литературного института в 70-е годы от своих старших товарищей по учебе, была именно книга Ерофеева, а уж потом «Котлован», «Лолита» и т.п. Я читал ее в машинописном варианте, со множеством опечаток, в пятой примерно копии и без девятнадцатой страницы. Лично меня больше всего заинтересовала не глава «Серп и Молот — Карачарово», как неких Веничкиных поклонниц, а указание из подзаголовка, что книга была написана на «кабельных работах». Перед поступлением в институт я немало провел именно на них, кабельных работах, и мне не терпелось поскорее прочитать о сильно нелюбимом мною занятии у великого писателя. По прочтении я даже оставил на первой странице карандашную пометку, что, мол, они (кабельные работы) автором изображены хорошо.

Книга Лекманова, Свердлова и Симановского читается легко, с большим интересом. Она удобно построена: параллельно истории жизни Венедикта Васильевича, рассказанной подробно и сочувственно, идет не менее подробный анализ самой поэмы, действие которой охватывает железнодорожный маршрут Москва — Петушки и, судя по всему, и еще кое-что сверх того.

Общеизвестно, что автор легендарного произведения сам со временем становится легендарной фигурой. К нему пристают чужие истории, лишь бы были забавны и подходили по формату его личности, ему приписываются подвиги, которые он никогда не совершал, но вполне мог бы совершить. Вьются, переплетаясь и взаимно друг друга опровергая, версии разных событий. В данном случае забавнее всего выглядят описания многочисленных пьянок. Именно тем, что показания различных участников иногда кардинально не сходны.

Пили вроде бы вместе, а помнят разное.

Авторы книги скрупулезно восстанавливают объективную биографию Венедикта Васильевича, но рядом с ней как тень стоит биография, сотканная из чьих-то домыслов и литературных анекдотов.

Меня больше всего тронули те места, где алкоголя меньше всего.

Когда Ерофеев получил постоянную, нормальную квартиру на улице Флотской в Москве, он оказался, неожиданно для многих, способен к существованию в виде обыкновенного обывателя.

Любил уют.

Телевизор по вечерам.

Смотрел по нескольку раз «Следствие ведут ЗнаТоКи» и «Семнадцать мгновений весны».

Забавно, но некоторых комментаторов этот факт почти возмущает. Им словно бы невдомек, что такой человек, как Венедикт Ерофеев, столько выпивший и переживший, имеет право делать все, что пожелает.

Одним словом, хорошая, даже очень хорошая книга. Но сама поэма «Москва — Петушки» раза в три короче.
 

Станислав ЛЕМ. Солярис

Мне кажется, пришло время ввести рубрику под названием «Запоздалая рецензия». Мало, что книга отлично у нас в стране известна и издавалась много раз. Если возникло желание высказать — надо высказываться. Так появился роман под названием «Девушка по имени Солярис».

На самом деле в польском оригинале знаменитого романа небывалый космический объект, отысканный в глубинах космоса, носит женское имя. Но это не главное и не единственное, на что хочется обратить внимание в этой книге. Нужно, например, сказать, что советская цензура изъяла из текста романа всю богословскую составляющую. Когда я был советским школьником, отсутствие разговоров о божественной стороне космического явления меня не сильно волновало, я, можно сказать, вообще не заметил этого отсутствия. Но со временем, перечитывая книгу, я все отчетливее чувствовал неполноту в этой области авторского замысла.

Не мог он не подумать о том, что Солярис — это существо сверхъестественное, не мог не заставить своих героев высказаться на эту тему.

Крис Кельвин и высказался в беседе с другим обитателем станции, Снаутом, явно манифестируя точку зрения автора на предмет. Кельвин говорит, что покрывающий планету биологический океан не что иное, как Бог-неудачник, если такое словосочетание вообще имеет право на существование. Бог, которому не довелось развиться до настоящих своих пределов и возможностей, он даже не знает, чем мог бы стать и на что влиять, чем манипулировать, чего добиться. Перед нами космических размеров трагедия.

Проблема контакта с внеземным разумом занимала Станислава Лема всю его творческую жизнь. Достаточно сказать, что последним беллетристическим сочинением писателя был роман «Фиаско», как нетрудно догадаться, посвященный контакту с внеземным разумом, закончившемуся трагически.

При экранизации «Соляриса» Андреем Тарковским между двумя гениями — писателем и режиссером — случился тяжкий, так и не замиренный конфликт. Тарковский и Лем совершенно по-разному понимали и идею романа. Дошло до того, что художники разругались и расстались, так никогда после и не общались. Неоднократно Лем называл Тарковского идиотом.

За что?

За то, что тот свел всю проблематику романа к библейской истории блудного сына. Если кто видел фильм, то без труда вспомнит финальную сцену: Крис Кельвин находит на поверхности Соляриса некий остров, который как две капли воды напоминает усадьбу его оставленного на земле отца. Отец ждет сына на крыльце, землянин поднимается по крыльцу и утыкается лбом в ноги существа, созданного из биомассы Соляриса.

Лем был категорически против сугубо христианских коннотаций. Солярис, в его понимании, нечто такое, что выходит за пределы наших доморощенных представлений, за пределы историй, которые рассказывают наши земные книги. По мнению Станислава Лема, Тарковский отказался размышлять свободно и нырнул под крыло первого подвернувшегося земного мифа.

Лем считает, а в романе «Фиаско» так и впрямую проговаривает, что нам, землянам, не следует лезть в звездные теснины со своими сугубо земными, выросшими на нашей скудной почве представлениями. Космос может оказаться совершенно не таким, каким мы пытаемся его представить себе здесь, дома.

Что такое Солярис, если попытаться додумать мысль Лема?

Мне как-то попалась на глаза страница рекламного буклета одной крупной авиакомпании. Сотни точек на теле земного шара были соединены тонкими линиями маршрутов. И мне показалось, что передо мною зародыш Соляриса. Будущего Соляриса, который может возникнуть на Земле так же, как он возник на отдаленной планете в романе Лема. Бесконечное уплотнение линий взаимодействия между индивидуумами, постепенное скрепление отдельных особей в нечто обобщенное. Ничего сверхфантастичного, уже сейчас всякий землянин соединен тысячами электронных связей с людьми, находящимися в самых разных точках планеты. Электронные связи вполне могут со временем видоизмениться в более прочные, вплоть до физических. Вот вам и океан.

Тогда получается, что герой Лема Крис Кельвин является не к своему потерянному отцу в качестве блудного сына. Трактовка Тарковского действительно неверна. Перед нами совсем другая сцена. Представитель древнего человечества, еще разделенного на индивидуумы, является на встречу со своим очень отдаленным потомком.

Получается, Лем прав и христианство здесь ни при чем?

Но ответ недавно ушедшему писателю мы довольно неожиданно находим у человека из XIX века. У одного из святителей Церкви Феофана Затворника в записях 1863 года мы находим: «Вы уверены, что все небесные тела населены разумными существами, что эти разумные существа подобны нам, по склонности ко злу, имеют нужду в средствах ко спасению, что средство для них одно: изумительное строительство смерти и Воскресения Иисуса Христа Бога. Из этих мыслей вытекает у вас неразрешимое недоумение: как мог Господь Иисус Христос быть для них Спасителем? Неужели мог Он в каждом из этих миров воплощаться, страдать и умирать? Неумение решить этот вопрос беспокоит и колеблет веру вашу в божественность домостроительства нашего спасения.

Хоть вы издавна содержите мысль о бытии разумных существ на других мирах и хотя она имеет много за себя — но все же она не выходит из области вероятных предположений. Очень ВЕРОЯТНО, что там есть жители, — но все же только ВЕРОЯТНО. Сказать ЕСТЬ не имеете права, пока не удостоверитесь делом, что есть. Правильнее выражаясь об этом, я говорю так: вероятно, есть, а может быть, и нет. Мореплаватель подъезжает к острову; все признаки показывают, что там есть жители, — но всходит на него и ничего не видит.

Так и здесь: доведите до очевидности, что есть жители на телах небесных, тогда и начнем опровергать все возникающие из того возражения против святой веры нашей.

Так как существование жителей на планетах есть только вероятность, а область вероятности неизмерима, то относительно их открывается охотникам мечтать широкий простор. Вот и вы, не замечая того, пустились в мечты, лишь только дали волю воображению. Предположив, что есть разумные твари на других мирах, вы начинаете рисовать их быт, не имея к тому никаких данных. Вам следовало остановиться на предположении о существовании, на которое есть намеки, и сказать, что далее идти нельзя по недостатку данных, а вы пошли далее. Дух пытливый покою вам не давал и увлек вас.

А вам следовало бы идти в своих предположениях так. Положим, что есть разумные жители на других мирах; что ж, они соблюли заповеди, пребыли ли покорными воле Бога или преступили заповеди и оказались непокорными? Вы не можете сказать ни того ни другого; а я думаю, что или согрешили, или не согрешили, ибо и наших прародителей грех не был необходимостью, а зависел от их свободы. Они пали, но могли и не пасть. Так и жители других планет: могли сохранить заповедь, могли и не сохранить. Если они сохранили, то все дальнейшие мечты о способах их спасения прекращаются сами собой: они пребывают в первобытном общении с Богом и святыми ангелами и блаженствуют, находясь в том состоянии, какого чаем и мы по воскрешении. Но вы признали, что их падение пошло далее по этой дороге. Хорошо, положим, что и там было падение, но, не зная меры их греха, можем ли мы сказать что-нибудь и о способах восстановления их и спасения? Может быть, их грех так мал, что обошелся легкою мерою исправления; а может быть, так велик, что исключает всякую возможность поправить дело. Пример мы видим в нечистых духах. Все такие случаи надлежало иметь в виду и все-таки не останавливаться ни на одном, так как они всего лишь вероятны».

Оставим подробное цитирование, одно можно сказать: что святитель XIX века просто по полочкам разложил проблематику творчества очень хорошего писателя Станислава Лема, так что в ней, в этой проблематике, не осталось никаких темных сторон и моментов.

Важно и то, что идея замечательного романа была проанализирована и глубоко понята за сто с лишним лет до написания этого романа.
 

Елена ЯБЛОНСКАЯ. Вслед за Чеховым: Записки «антоновки»

Сначала надо объяснить смысл подзаголовка. Что за «антоновка»? Не о сорте же яблок, в самом деле, идет речь. Конечно, внимательный читатель уже легко расшифровал этот несложный ребус. Вот как разъясняет подзаголовок сама автор в своем предисловии:

«Итак, если бы я родилась в Ялте не через сто лет после Чехова, а в конце века девятнадцатого, например, как моя бабушка, в 1886 году, то наверняка бы звалась “антоновкой”. Хотя... я чувствую себя “антоновкой” и сейчас, в мои почти шестьдесят. И уже пятнадцать лет в каждый свой день рождения думаю: вот я уже пережила Антона Павловича, я старше его на год, на два, на десять, на пятнадцать лет!»

Елена Яблонская по основной своей литературной профессии прозаик. Прозаик тонкий, лиричный, я бы еще дал такое обозначение — светлый. После прочтения ее текстов такое ощущение, что поговорил с умным и очень хорошим человеком. В данном случае она выступает как литературовед. Я не люблю это слово, есть в нем какой-то канцелярский оттенок. Правильнее было бы сказать, что прозаик Яблонская в этой книге выступает как исследователь своей любви к творчеству великого русского писателя Антона Павловича Чехова.

В книге двадцать глав, и каждая представляет собой небольшую, но насыщенную информативно статью о каком-то аспекте такого явления, как Чехов.

Первая глава — предисловие, а дальше все о нем: «Крым как предчувствие» (Крым в судьбе и творчестве А.П. Чехова), «Впереди планеты всей» (английское чеховедение), «Двойственность бытия» (А.П. Чехов и Ф.М. Достоевский), «Не сотвори себе кумира» (женские образы в творчестве А.П. Чехова и И.С. Тургенева) и так далее.

Я частенько задумывался над тем, почему такой сугубо реалистичный, даже жесткий, едкий писатель, как Антон Павлович, для очень многих является объектом не просто почитания, но любви. Ведь не романтик, не Лермонтов. Кстати, к тому же Лермонтову отношение как раз и не такое восторженное. Его скорее уважают за грандиозность дара, но чтобы любить...

Думаю, есть в таком отношении к Чехову некая загадка. Хотя, может быть, и нет никакой. Приходит на ум слово «человечность». В людях всегда живет тоска по такой вот человеческой норме. Не добренький дяденька доктор, а чрезвычайно умный (Толстой где-то высказывается, что Чехов самый умный человек их времени, трезвый, но снисходительный к слабостям представителей рода человеческого).

Книга Елены Яблонской адресована восторженным, преданным, но вместе с тем и интеллектуально уравновешенным почитателям. Ну и, конечно, масса интересной информации, особенно о той части жизни великого писателя, что прошла в Крыму.

Михаил ПОПОВ





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0