Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

В тот час, когда переступлю черту

Инна Николаевна Фролова родилась в Минске. Поэт, переводчик. Окончила Белорусский государственный педагогический университет имени Максима Танка и Высшие литературные курсы Литературного института имени А.М. Горького. С января 2013 года работает в штате Минского городского отделения Союза писателей Беларуси. Пишет на русском и белорусском языках. Автор трех поэтических сборников, книги переводов и пяти книг для детей. Публиковалась на сайте «Российский писатель» (2017), в ряде коллективных сборников, альманахах, издаваемых в Беларуси и России, в газете «ЛіМ», а также в журналах «Москва» (Россия), «Полымя», «Нёман», «Маладосць», «Новая Немига литературная», «Орел литературный» (Россия), «Белая Вежа», «Берега» (Россия), «Литературный Омск» (Россия), «Гостиный дворъ» (Россия), «Александръ» (Россия), «Армия и культура», «Вясёлка», «Буся» и др. Лауреат международного литературного конкурса «Семья — Единение — Отечество». Член Союза писателей Беларуси. Живет в Минске.


На белом берегу

Стоит мой дом на белом берегу,
Стоит мой дом на берегу высоком.
Его покой сирени берегут,
Сирени белые у молчаливых окон.

А рядом луг на белом берегу —
Горчат его некошеные травы.
Конь в белых яблоках пасется на лугу,
Такой ретивый — не найти управы.

Укроет берег утренний туман,
Конь молодой собьет копытом росы.
Растреплет ветер, что шальной цыган,
Тяжелой гривы шелковые косы.

Стоит мой дом на белом берегу,
В сиренях и туманах молчаливый.
Конь в белых яблоках пасется на лугу,
Конь на лугу пасется белогривый.


* * *
Упругий зреет виноград.
Сентябрь на половине.
А за дорогой старый сад
Хоронит яблок звездопад
В некошеной полыни.

Осталась в прошлом суета.
В плену осенних линий
Гнезд опустевших нагота.
...Как жаль, еще одна звезда
В полыни горькой стынет.

Как этот терпкий виноград,
Созреет вечер синий.
Цветеньем задохнется сад,
Строка и завтра встанут в ряд,
А я — посередине.


* * *
В тот час, когда переступлю черту,
У неизбежной точки невозврата
Вновь за Тобою, Господи, пойду.
Теперь — в пожар июльского заката.

Войду в Твой дом, в окне увижу сад
Знакомый, с дикой вишней у тропинки.
Теперь она сменила свой наряд
На горсть убогих ягод со щербинкой.

Послушно сяду у того окна,
Что в сад выходит. Горние чертоги
Окину взором. Как же я смешна
В попытке тщетной скрыть босые ноги!

Потом в слезах прильну к Твоей руке,
Все потаенное открою, чуть робея.
Измятый лист, зажатый в кулаке,
И тот отдам безропотно Тебе я.

Просить не смея, слово облеку
В горячий сок созревшей дикой вишни.
Один глоток, Господь, одну строку
Оставь как память о прошедшей жизни.


Счастье

У счастья есть свой вкус и цвет.
Сегодня счастье — в красках утра.
В лучах живого перламутра
Оно рождается на свет.

А следом тихие стихи
Под ветром солнечным доспели.
Неужто счастье в самом деле —
Прикосновение руки?

Оно в тумане, серебре
Куста удушливой сирени...
Незагорелые колени
Мелькнули счастьем во дворе.

Как просто: глубина и суть
Сокрыты в сокровенно-белом.
И страшно веру между делом
Пустым сомнением спугнуть.


Штрафная рота
Из воспоминаний фронтовика

Пахло свежестью, пахло весной.
Нам казалось, что все это снится:
Мать-земля перед ротой штрафной
Нарядилась в цветастые ситцы.

Разрумянилась — хоть остуди.
Вот бойцы и молились на вдохе:
«Боже правый, беду отведи
От непуганой этой дурехи!»

Жить хотелось, да так позарез,
Пацанам — молодым, желторотым.
На рожон только ветер и лез.
Знать, у ветра такая работа.

На рассвете всех приняла даль,
Провожая усталую роту.
Нам за Родину жизни не жаль,
Просто жить так весною охота.


* * *
С охрипшим ветром в унисон,
Под шепот первых звезд
Звучит вальсок. Тревожит сон.
Мотив знаком и прост.

И что с того, что город спит,
Что в полудреме сад?
В аллее на скамье сидит
Былой войны солдат.

Парадный китель в орденах.
Стремится ввысь дымок,
Когда опять кружит весна
У фронтовых дорог.

Он вспоминает имена
Сержантов, рядовых,
Кого оставила война
Навечно в молодых.

Сомкнутся в тесный полукруг
Старинные друзья:
Узнать, как подрастает внук,
Седеют сыновья.

Расскажет, как цветут сады,
Их старый командир,
Что у соседей нелады
И как тревожен мир.

Звучит забытый старый вальс
До утренней зари,
А вместе с ним несется вдаль
Стук сердца: раз, два, три.


Обретение себя

Со мной играла водяная гладь,
К ногам ласкалась на песчаной мели.
Мне так хотелось вечность простоять
Без поисков, вопросов и без цели.

Через меня гнал ветер, как стада,
Века, миры, листая быль и небыль.
И встретились мы взглядами тогда
С недостижимым, все познавшим небом.

Свалилась пелена, и я прозрел,
По милости мне отворились двери.
В свои глаза я первый раз смотрел
И первый раз увиденному верил.

Смотрел в упор на облака в воде,
Вбирая полноту дрожащей кожей,
Я — неизвестный самому себе,
Я — обновленный, я — всецело Божий.


* * *
Ожидание гложет. Недели
Через дом мой прошли как дожди.
Держит время тебя в черном теле,
А в таежном краю свиристели
О любви раскричались, поди.

Ты сейчас в одиночестве гордом
По далеким дрейфуешь мирам.
Подожду, если Богу угодно,
Но закончу победным аккордом:
Я тебя
         никому
                    не отдам!


* * *
Ты говорил,
нам не начать уже сначала.
Ты говорил,
что нет любви,
                              а я —
                                        молчала.
Сын подрастет, ты говорил, и не осудит.
Бывает так: уходишь ты —
и будь что будет.

Завыть бы тут,
заголосить по-бабьи,
в голос:
мол, дал Господь короткий ум,
лишь
       долог
                        волос!

Зайтись бы тут в слезах, мольбе:
не верь обману! —
да в ноги броситься к тебе...
Но я —
                   не стану.


* * *
Пусть пыжится писательский Парнас
И щеки раздувает, как Везувий.
От склочных баб и любопытных глаз
Тебя в село сегодня увезу я!

От суеты схоронимся в глуши,
В бревенчатой избе под сенью сада —
Убежище земное для души
И прочему желанная отрада.

Здесь паучок, влюбленный в тишину,
Сплетет гамак в мохнатых хризантемах,
И мы с тобой останемся в плену
Беспечного сентябрьского Эдема.

А как развяжет вечер под окном
Нехитрый узелок со звездной пылью,
Чубарого на дальнее гумно
Сведем, где пахнет сеном и полынью.

Пусть пыжится писательский Парнас
И щеки раздувает, как Везувий.
От склочных баб и любопытных глаз
Тебя в село
                         сегодня
                                      увезу я!


О любви

В родных пенатах тишь да благодать,
Лишь небеса как будто стали строже.
Жасмин снежит и обнажает стать,
А в душу рвутся мысли о Сереже.

Литое солнце выплыло в зенит,
Июньским зноем обжигая небо.
Запутанный клубок моих обид
Не по зубам вселенскому плацебо.

За вдохом вдох спускаюсь не спеша
В обитель, где не лицемерит слово.
О чем еще должна забыть душа,
Чтобы случилось воплотиться снова?

На горнем горизонте — Аркаим,
А вот земное поприще все то же:
В окне благоухающий жасмин —
Заезженной пластинкой о Сереже.


Новость

В наш дом отец привел другую.
Соседка новость принесла:
«Вчера. Под вечер. Молодую.
Пока семья в гостях была».

И мы, обнявшись в коридоре,
Стояли молча — мать и дочь, —
Еще принять не в силах горе...
Уже не в силах выгнать прочь.


Весна

В сирени сад, и соловей заврался:
ночь напролет голосит о любви.
Чудак весне на удочку попался.
Весна пожмет плечами: «C’est la vie!»[1]
Она к поэту в скромную однушку,
Босая, в ночь за ласками придет.
Не знает романтичная простушка:
ее любовь для мужика — джекпот.
Состарится на кухне Дульсинеей,
Лолитой, Маргаритой, наконец!
А ведь могла как я: пускай с плебеем,
разок-другой смотаться под венец,
шептать «люблю», от счастья задыхаясь,
детей родить! Чтоб все как у людей.

Кого я уговариваю? Каюсь...
Соври еще, дружище соловей!


* * *
Последняя декада октября.
В дворах московских мечется ненастье,
А тополя под окнами горят
Таким далеким и понятным счастьем.

Уныния сургучная печать —
Седое солнце в небе восседает.
В одежде с богатырского плеча
Таджикский дворник о тепле вздыхает.

Как листопад к лицу тебе, Москва!
Но отражается в глазах усталость.
Я думаю, ты сотню раз права:
И дождь, и листопад такая малость!

Ты ждешь, когда живые небеса
Отверзнет покаянная слеза.



ОБ(РЕЧЬ)ЛУЧЕННАЯ ВЕСНА

* * *
Плотная дорога к сельскому кладбищу,
как стрелка остановленных часов,
показывает неизбежность.


* * *
Под окнами онкобольницы
поминальные свечи каштанов.
Нет, не сегодня!


* * *
Реанимационное отделение.
Ангелы в белых халатах
за семью замками
жизнь стерегут.

Пропустили
к умирающему.


* * *
И впрямь, почему мы не летаем как птицы?
Выхожу из отделения —
людской океан на первом этаже.
Иду на работу,
раздавленная тревогами
вновь поступающих.


* * *
Больничный дворик.
Робкое тремоло крокусов на клумбе —
и
оглушающий запах больничного халата.
Нелепость жизни сводит с ума.


* * *
Теперь понимаю листья,
охваченные желтой лихорадкой:
хотят
        умереть
                    молодыми.


* * *
В стерильных аквариумах палат
полесских робинзонов[2]
застрекотали перламутровые стрекозы.
Детское воображение помогает освоить
незнакомое слово —
                                         ЛЕЙКОЗ.


* * *
Едем домой.
Сорок две минуты ищу взгляд твой
в автомобильном зеркале.
Через себя, как сквозь сито,
просеиваю беспокойство
минувшего дня,
чтобы после согреться тихой радостью,
которую — вернула глазам твоим.


* * *
Наши сердца
перестали биться согласно — и
краски дня оскудели.
Не могу, как раньше,
вдыхать радость.
Еще одна осень останется черно-белой.


* * *
Припоминая жизненное правило
«не растрачивать себя на людей с пустой душой»,
задумалась:
мудро ли —
беспокоиться о пустяках?


* * *
Разве не чудаки мы в глазах Всевышнего?
Возводим дом на чертовом камне[3],
а потом
молим о счастье,
покинувшем навсегда.


* * *
Рыжий лес[4] да правдивая кукушка
молча встречают весну.


* * *
«Ядерный загар»[5] — воздушный поцелуй смерти.


* * *
Снежная целина зоны[6].
Осиротевшая хата тщетно
ищет человеческий след.


* * *
И этой весной вернулись аисты
в Белый Берег.
Должен же кто-то услышать
                        всхлип умирающей хаты[7].


* * *
Онкология
закружилась в белом танце.
В моей семье опять каждый третий[8].


* * *
Пост-Чернобыль.
КПП «Бабчин».
Пес Стронций звонко облаял
желающих «посталкать» туристов.

На службе.


* * *
Заповедник в зоне отчуждения.
Старые дорожные знаки —
еще советские.
Винтаж.


* * *
Не спится.
Степаниду фантомными болями мучают воспоминания:
вырвана с корнем из родной земли.


Радиофобия

«Рыжий лес».
Апрель 1986 года.
Дикое равнодушие властей. Мне тринадцать. Жара. Спасаюсь мороженым. Удивительно пыльный ветер. На зубах скрипит песок. Вместе со мной на широком плацу — лучшие школьники страны. Многочасовые репетиции первомайского шествия.
Истинные масштабы катастрофы страна узнала 14 мая.
Опасаясь паники, праздничные демонстрации решили не отменять.
Фаза ходячего призрака.
Объект для развития туристической зоны —
Безопасный Чернобыль —
Идиотизм и профанация.
«Ядерному взрыву нет, нет, нет!» — эту надпись оставил неизвестный ликвидатор на покосившейся школьной доске в деревне Борщёвка, жизнь из которой ушла 3 мая 1986 года.

 


[1] C  est la vie — такова жизнь (фр.).

[2] Аллюзия к одноименному произведению Янки Мавра.

[3] Одноименная сказка Якуба Коласа.

[4] Сосновый лес между станцией и городом Припять. В ночь аварии принял удар на себя.

[5] В первые дни трагедии по бурому цвету кожи врачи определяли наиболее пострадавших. Загар проявлялся и под одеждой, и в пасмурную погоду.

[6] Зона отчуждения.

[7] Единственная уцелевшая хата в деревне Белый Берег в 30-километровой зоне отчуждения. До трагедии хозяин трижды обошел ее с иконой Неопалимая Купина.

[8] По обновленным данным, во время Великой Отечественной войны погиб каждый третий белорус.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0