Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Детство — юность: Краснодар — Москва

Андрей Викторович Щербак-Жуков родился в Москве в 1969 году. Окончил отделение кинодраматургии сценарно-киноведческого факультета ВГИКа (мастерская Н.Н. Фигуровского) и аспирантуру при кафедре кинодраматургии.
В настоящее время заместитель ответственного редактора книжного приложения к «Независимой газете» «Ex libris».
Публикуется с 1986 года. Пишет рассказы, стихи, эссе, байки, статьи о литературе, современной музыке и кинематографе, сценарии игровых и документальных фильмов. Автор нескольких книг прозы и стихов.
Лауреат различных литературных призов и премий.
Член Союза писателей России (Московская городская организация) и Международного союза журналистов.

История первая

Ружье, которое не выстрелило

У детей занижено чувство опасности и при этом усилена страсть к приключениям — они безрассудны, а стало быть, и бесстрашны. Даже смерть, слоняющаяся совсем рядом, не пугает их. Не зря же говорят, что за каждым подвигом стоит или разгильдяйство, или безрассудство. По крайней мере, это утверждение полностью справедливо по отношению к моему небольшому детскому подвигу...

Мои детство и юность прошли в городе Краснодаре. На самой его окраине. Я жил в микрорайоне, который стоял прямо на берегу реки Кубани. Местные жители называли микрорайон поселком — настолько он не был похож на часть краевого центра, которым был и остается Краснодар. А когда кто-то ехал в центр, скажем на рынок, то говорил: «Поеду в город».

От окраины нашего поселка начиналась неровная грунтовая дорога. С одной ее стороны были огороженные колючей проволокой поля научно-исследовательского института, а с другой — берег реки. Чуть дальше от поселка, между рекой и дорогой, возникала лесистая пойма, разрезанная множеством тропинок. Этот лес в некоторых местах был довольно густым, с деревьев свисали лианы. Но заблудиться в нем было невозможно — куда бы ты ни пошел, рано или поздно выйдешь либо к реке, либо к дороге. Если же идти сквозь чащу вдоль реки и параллельно с дорогой, то и тогда поход мог продлиться не больше нескольких часов — лес редел и кончался. Однако нам, детям, этого леса хватало на целый день серьезных и весьма опасных приключений: мы совершали экспедиции, летом купались, к Восьмому марта приносили своим мамам первоцветы, синенькие такие, мелкие цветочки, по-научному — пролески... Недалеко от берега было несколько островов — заросших травой и деревьями кос. Один назывался то ли Свинячим, то ли Свинечным, старожилы не могли договориться по этому поводу, другой — почему-то Третьим. Информацию о том, существовали ли когда-нибудь Второй и Первый, история не сохранила. Еще один остров не назывался никак; возможно, он и являлся когда-то одним из них. До Третьего острова можно было добраться по песчаной дамбе, до других — только вплавь.

Наша компания состояла из четырех человек. Заводилу звали Денис. Хоть он и был на год младше остальных трех, он признавался ими как авторитет. Денис тогда учился, кажется, во втором классе, а мы, соответственно, в третьем. Отца у него не было, а мать водила туристические группы по Кавказу. Он жил с бабушкой и старшей сестрой и весь день оказывался предоставлен сам себе. В нашем пятиэтажном четырехподъездном доме все его звали Дикий Денис. Он был настоящим героем, отчаянным смельчаком. Самый быстрый, самый ловкий, самый лихой. Я старался ни в чем ему не уступать, но какой-то лихости мне все же недоставало, сказывалось интеллигентское воспитание: родители — научные сотрудники. Вовка тоже тянулся за нами, но поспевал не всегда. Игоря можно было бы счесть несколько трусоватым, но теперь-то я понимаю — просто он был более всех нас ранимым... При этом он часто проявлял изрядную хитрость. Себе на уме. Он даже внешне походил на эдакого лисёнка. А вот Вовка был прямым и открытым и из-за этого частенько страдал. Он носил очки, и над ним по этому поводу часто издевались.

Все мальчишки в поселке играли в «банки». Правила этой игры довольно сложны. У всех игроков — палки. Кто уж себе какую вырежет. На половинку кирпича ставилась жестянка из-под кабачковой икры или зеленого горошка. Один из игроков ее стережет, это называлось «мается». Остальные по очереди кидали палки, стараясь сбить банку с кирпича, а потом бежали гурьбой за своими палками. Цель «сторожа» — вернуть жестяную мишень на место, а потом не только «замаять», то есть коснуться палкой игрока, но и самому же сбить банку с кирпича. Тогда тот, до кого дотронулись, становился «мающимся». Существовала сложная система позаимствованных у картежников «званий», которыми награждались игроки в зависимости от того, сколько раз сбили банку... Валет, дама, король, туз, а потом почему-то — император. Кого-то можно маять с палкой в руке, кого-то — без нее, кто-то был уязвим до черты с банкой, кто-то — за ней... Если «мающийся» оказывался недостаточно ловок, он мог оставаться при банке до поздней ночи. Если же ему нужно было домой, его «катали на красном коне» — сажали верхом на несколько палок и сильно трясли. Было довольно больно... Вовку часто «катали на красном коне», катали до слез. Очки летели на траву, потом туда же под общий хохот летел и сам «наездник»... В общем, парню часто доставалось от мальчишек поселка. Его дразнили Вова-незадача.

А еще мы четверо играли в индейцев. Нет, не так. Мы были индейским племенем. Денис признавался всеми как вождь, я — как шаман. Игорь и Вовка являли собой все остальное племя. Луки мы делали из молодой поросли гледичии. Есть на юге такое дерево — у него абсолютно ровный ствол, и прямо из него растут багрово-малиновые острые колючки, а ветви начинаются где-то высоко — для лука лучше не придумаешь. Стрелы мы делали из рогоза. К одному концу крепили наконечник из срезанной с консервной банки и свернутой конусом жести, а в другой вклеивали подрезанное перо — чаще всего грача. Правда, гледичию в «поселке» называли акацией, рогоз — камышом, а грача — вороной. Кстати, пасхальный кулич там называли и, вероятно, называют до сих пор пасхой. Разница в том, что творожное кушанье, называемое пасхой в средней полосе России, на Кубани не делали, а вот настоящие акация, камыш и грач там всегда водились. Ну, это к слову...

Вот такое у нас было племя: Дикий Денис, Вова-незадача, Игорек и я. Меня звали Длинный — за высокий рост и худобу. У меня был отличный ярко-оранжевый лук — такой цвет приобретает кора гледичии, когда хорошо подсыхает. Он легко добивал до балкона пятого этажа, а то и выше. Тогда у нас вообще высота чего-либо измерялась пятиэтажками...

Но однажды нам наших луков показалось мало. Денис то ли сам смастерил, то ли раздобыл где-то самопал. В других районах их еще называли «поджигами», но у нас — самопалами. Стальная трубка загибалась с одного конца, и в нее заливалось немного расплавленного свинца — для надежности. Получившееся дуло крепилось на приклад, выпиленный из доски. Возле сгиба делался пропил. Самопал готов. В дуло забивался порох, потом засовывался комок газеты, который играл роль пыжа, за ним сыпалась дробь и — снова газетный пыж. Пропил присыпался серой от спичек. Все, можно стрелять. Подноси спичку, отводи подальше руку и, желательно, зажмуривай глаза...

Испытывать самопал мы пошли, как это ни удивительно, на Кубань, подальше от жилья. Была зима, подморозило, и даже выпал нечастый в Краснодаре снег.

Рядом с нашим поселком было два крупных НИИ, поэтому жили в нем в основном семьи научных сотрудников, так что особенного хулиганства не было. Но рядом был Комбинат строительных материалов, в просторечии рубероидный завод, с соответствующим контингентом молодежи. Рубероинских боялись. Хотя сейчас я вспоминаю, ну что они могли сделать? Ну дать пинка, по-местному поджопника, ну отпустить затрещину, ну вывернуть карманы... Дрались тогда до «кровянки», не дольше, а поножовщины не было совсем. Беспредел, когда ходили стенка на стенку с топорами и цепями от бензопилы «Дружба», начался гораздо позже. И все же рубероинских боялись. Хотя если нечего взять, то и не особенно боялись... Но тогда у нас был самопал, и мы его терять никак не хотели. Поэтому все связанное с ним мы тщательно попрятали на себе. Собственно, самопал мне, как самому высокому, засунули в рукав пальто. Дробь тоже досталась мне — как сейчас помню, я обнаружил дырочку в своей шапке-ушанке и засыпал туда мелкий боеприпас. Доставать ее было труднее, чем засовывать, — остатки дроби потом долго пересыпались внутри моего головного убора... Порох где-то у себя спрятал Денис, а «пыжи», то есть попросту газету, схоронил за пазухой Игорь. Вовку почему-то обделили — ну не везло ему, что тут поделаешь. И мы пошли.

Сама Кубань-река полностью не замерзает никогда, но протоки между берегом и островами в тот год промерзли основательно. Это открытие увлекло нас даже больше испытания самопала. Мы решили выйти на лед. У берега он был слишком тонок, но мы нашли гатку. Так — в уменьшительно-ласкательной форме от устаревшего и диалектного слова «гать» — назывались на Кубани такие небольшие низкие причалы, сделанные из воткнутых в дно кольев, переплетенных прутьев, а также глины, заполнявшей пространство между ними. К гаткам можно было причаливать на лодке, с них можно было рыбачить. Не знаю, существуют ли они до сих пор.

Гатка уходила от берега метров на пять–семь — там лед уже был прочным. Этим мы и воспользовались. Мы ходили по льду между берегами и наслаждались этим приключением. На льду было много птичьих следов — грачей, уток, каких-то еще птиц... А потом мы поссорились. С чего все началось, я уже не помню. Наверное, Денис неудачно пошутил над Игорем. Тот обиделся и повернул назад. А мы остались веселиться на льду.

Игорь долго шел вдоль берега, ища возможности миновать зону тонкого льда — от нашей гатки мы отошли довольно далеко. Потом он обнаружил вмерзшую в лед лодку и сошел по ней на сушу. А мы в это время решили все-таки испытать самопал. И не просто так, а с особой лихостью — выстрелить из него прямо в лед у себя под ногами. Нас интересовало, что тогда будет...

Скажу сразу, мы этого так и не узнали. Вместе с Игорем на берег ушли наши «пыжи» — газета осталась у него. Вовка вызвался догнать обиженного приятеля — судя по всему, он с ним не поссорился — и вернуть недостающий элемент импровизированного боекомплекта. Он побежал, а мы остались изучать следы на льду.

Время от времени мы посматривали, как там наши приятели. Игорь шел по берегу, Вовка догонял его по льду... Так продолжалось несколько минут. И вот, очередной раз оторвав взор ото льда, я увидел такую картину. Уже на самых подступах к берегу Вовка поскользнулся. Его ноги как-то странно подлетели вперед и вверх, он согнулся в воздухе примерно под девяносто градусов и, упав на пятую точку, ставшую вершиной этого угла, пробил лед.

Жуткий, хриплый и абсолютно незнакомый крик разрезал зимнюю тишину. Спустя четверть века я помню его. «Пацаны! Тону!» — кричал Вовка. Мы с Денисом бросились к нему на помощь.

Игорь был совсем недалеко, Вовка почти догнал его, но их разделяла полоса тонкого льда. Ни лодки, ни гатки поблизости не было. Вовка пытался вылезти, подтягивался на руках, но лед с треском кололся, и он опять уходил под воду с головой. Игорь бессильно бегал по берегу и причитал: «Вовочка, держись! Вовочка, держись, пожалуйста!»

Бежать по льду, да в зимней одежде было довольно трудно. Денис заметно вырвался вперед — на мне было длинное пальто, а в рукаве злосчастный самопал. Когда мы подбежали, Вовка уже изрядно расширил свою полынью. Не ожидая спасения от Игоря, он ломал лед по направлению к нам с Денисом, а это значит — на глубину. У Вовки явно была истерика, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы расстояние между нами было больше.

Денис, конечно, подбежал раньше меня. Он не задумываясь протянул Вовке руку, дернул на себя и... начал сам уходить в полынью. Но тут подоспел я и схватил его за куртку. Ему пришлось бросить Вовку, который уже был совсем невменяем — он ломал лед прямо у нас под ногами. «Самопал!» — крикнул я Денису и протянул ему оружие. Он сунул приклад Вовке, потянул за дуло, я потянул его за куртку. Когда мы вытащили Вовку на лед, у него уже не было сил шевелиться. Он волочился, словно тряпица, приставшая к прикладу самопала. Вот ведь как пришлось его применить! Не выстрелило наше самодельное ружье, но все же службу сослужило...

Больше приключений в тот день не было. Куда уже больше! Даже невезению Вовы-незадачи был предел. Вместе мы быстро нашли подходящую гатку, выбрались на берег и трусцой, чтобы не дать Вовке замерзнуть, побежали домой. Родителям он сказал, что упал в лужу, — даже серьезного скандала не было...

Наше племя просуществовало довольно долго. Однако через несколько лет мать Дикого Дениса получила квартиру в другом конце Краснодара, и он исчез с нашего горизонта. Да и мы уже повзрослели — какие уже индейцы... Мы учились в старших классах, когда повесился Игорь. Он тоже рос без отца, жил с матерью в малосемейном общежитии. История темная, говорили разное — и про какие-то долги, и про наркотики... Мать лежала в больнице, он был один. Повесился на дверном косяке. Действительно, странно — трудно себе представить щуплого восьмиклассника, который висит на короткой веревке и держит ноги согнутыми в коленях, пока не наступит удушье. Как ни был он хитер, а жизнь перехитрила его...

С Вовкой-незадачей мы доучились до десятого класса. Уже не так дружили, как прежде, но продолжали общаться до самых выпускных. Потом я уехал в Москву и поступил во ВГИК, а он с головой окунулся в перестроечный беспредел. Занимался мелким бизнесом, переходящим в криминал. Был довольно лих, женился на прекрасной блондинке. Потом вдруг резко уверовал в Бога и ушел из криминала и бизнеса. Сейчас строит церкви и растит сына. Мы с ним иногда видимся, когда я оказываюсь в Краснодаре. Вовку-незадачу не узнать. Крупный, солидный мужчина, в машине диск с проповедями Андрея Кураева. Собственными руками строит церкви... Как будто он за детские годы избыл весь объем неудач, положенных ему на жизненном веку.

Однажды он мне рассказал про Дикого Дениса. Тот тоже женился, но как-то неудачно — от этого запил. Как-то вернулся пьяный, жена его не пустила в дом — он начал ломиться, теща вызвала милиционеров. Те так отделали его дубинками, что теперь он едва ходит и еще хуже соображает. Переломали все руки-ноги, проломили голову. Вовка встретил его в церкви — мать привела в надежде на чудесное исцеление. Бывшего друга он не то чтобы не узнал — просто не заметил... Вовка за него помолился. Как, наверное, он молится иногда и за покойного Игоря. Как определенно молится и за меня, безрезультатно ищущего в столице творческих успехов, не сумевшего построить семьи и оттого сильно пьющего... Иначе почему меня до сих пор хранит Бог? Его заслуга...

Чехов, конечно, прав. Это я, как несостоявшийся драматург, знаю хорошо. Но все-таки прав он не совсем: не каждому ружью доводится выстрелить. Как часто порох юности не дает вспышки. И наоборот.
 

История вторая

Пиво с маралом

ВДНХ начала 90-х представляла собой весьма необычное пространство. Было в нем что-то завораживающее. Может быть, даже мистическое. Роскошь сталинского ампира в предшествующие лет пять постепенно приходила в запустение, и как раз в начале 90-х это стало более чем заметно. С вычурных павильонов осыпалась лепнина и штукатурка, обнажая решетчатую деревянную основу. Из-под сияющего блеска главной выставки страны социализма проступала ее вновь приобретенная тщета и даже нищета.

Со стороны главного входа наступали кооперативные киоски, вокруг которых толкались москвичи и гости столицы, а на задах, там, где некогда были ипподром и павильон «Овцеводство» (а по сути — амбар, где в отдельных загончиках с невысокими стенками содержались шумные представители мелкого рогатого скота), было безлюдно. С трудом верилось, что находишься в Москве. Казалось, это какой-то колхоз. Тут же, при павильоне «Рыбоводство», был пруд — что-то там плескалось. Из него еще не сделали зону отдыха с платной рыбалкой. На берегу пруда было несколько вольеров, а в них жили животные. Дольше всех продержался марал — красивый олень с точеными ветвистыми рогами...

У нас это называлось «выпить у марала».

В те годы я учился во ВГИКе. И ВГИК был другой. Каждое поколение выпускников приходит в эти стены спустя несколько лет после окончания и говорит: «Да-а-а... ВГИК уже не тот. Другой». Но сейчас он действительно сильно переменился. Именно за последние лет пять. Там, где теперь новый корпус — в нем, кажется, собираются сделать учебную киностудию, — долгие годы была тривиальная автостоянка. Но если кого-то нужно было провести в институт, идти приходилось именно через нее. Там не так строго проверяли пропуска и студенческие билеты. А на главном входе вахтеры лютовали. Некоторые своей строгостью вошли в историю. О них ходили легенды. Была такая Лиля Соломоновна... Да-а. Поговаривали, что она и на ректора могла повысить голос.

Но памятник у главного входа стоит, конечно, не ей. Сейчас у главного входа стоит душевный памятник «легендарным вгиковцам». Василий Шукшин, Геннадий Шпаликов, Андрей Тарковский. Мне особенно приятно, что из этой троицы только один исключительно кинематографист. Тарковский. Шукшин — прозаик. Шпаликов — поэт невероятной лирической силы. А до них возле главного входа стояла фигура «человека с киноаппаратом». Ее называли «памятник неизвестному оператору».

Но в мое время никаких фигур у входа не было. Но наш поход «к маралу» начинался здесь. Если оказывалось в сетке занятий «окно», то есть отсутствовала лекция, мы шли пить пиво на ВДНХ. Шли по улице имени Вильгельма Пика до ее пересечения с Сельскохозяйственной. Если идти прямо, то можно дойти до станции метро «Ботанический сад». Но туда я шел уже, когда занятия заканчивались совсем. Шел, чтобы ехать домой. Так шли все вгиковцы, кто жил не в общежитии. А на другой стороне Сельскохозяйственной улицы уже в середине 90-х появился отдельно стоящий продуктовый магазинчик, в котором были стойка и пара пластиковых стульев. Можно было зайти и выпить бутылочку пива. Так и поступали многие студенты. Останавливались по дороге домой. Это заведение в народе называлось «Стоп-кадр».

Но в начале 90-х, о которых я рассказываю сейчас, его еще не было. Пить пиво мы ходили на ВДНХ. Хотя в гостинице «Турист» был буфет. Но пиво там было дороговато, и мы ходили туда, только чтобы пить водку — уже по-серьезному. А выпить в легкую пивка мы ходили на ВДНХ.

Мы с риском для жизни переходили улицу Вильгельма Пика. Она была, как и сейчас, узкой, на ней было активное движение, а светофоров еще не было — они появились позже. За время моего обучения во ВГИКе на ней сбили несколько человек. Одного чуть ли не на моих глазах. Мы шутили, что студентов в институт набирают с запасом — с учетом, что часть их будет сбита на улице Вильгельма Пика.

Потом мы шли по улице Сельскохозяйственной до одноименного входа на выставку. Да, вход так и назывался — Сельскохозяйственный. Уже на территории ВДНХ, за забором, располагалась образцово-показательная деревня. Стояли ровными рядами аккуратные одно- и двухэтажные коттеджики. Это напоминало какую-то Европу, знакомую нам пока только по телепередачам. В этих домиках арендовали помещения различные коммерческие предприятия.

Ровная, как стрела, дорога разрезала эту среднеевропейскую деревню и выводила прямо к павильону «Выставочному». В нем было два этажа и два зала. Сейчас это здание закрыто на ремонт. И ремонтируется уже не одно десятилетие. А жаль, так жаль... Уютное было заведение. Хоть залы и были весьма просторными. На первом этаже был ресторан, а на втором что-то среднее между столовой и кафе. И пиво там стоило чуть-чуть дороже, чем в палатках. Но были столовские столики и стульчики — еще старые, на металлических ножках. Там мы усаживались, брали по несколько бутылок свежего пива и говорили о судьбах мирового кинематографа... Зимой там было тепло, а летом прохладно. И всегда — просторно.

Иногда нас из павильона «Выставочного» тянуло на приключения, и мы шли гулять. Прямо напротив, как и сейчас, стоял белый особняк, похожий на барскую усадьбу позапрошлого (а тогда еще прошлого) века. А рядом с «Выставочным» располагался очень красивый продуктовый магазин — круглой формы, весь из стекла и мрамора. Образец великой советской эпохи! Не магазин, а маленький замок просто! Кажется, в нем или в очень похожем там же, на ВДНХ, снимал контору «Рога и копыта» режиссер Василий Пичул, работая над экстравагантной экранизацией «Золотого теленка» Ильфа и Петрова. А мы там покупали еще по паре бутылочек пива и шли дальше.

Мы выходили на главную аллею ВДНХ, но шли не к главному выходу, а наоборот — вдаль от него. А там в выбеленных известкой длинных сараях копошились вышеупомянутые овцы и бараны. Был ипподром, у входа в который стояли две бетонные лошадиные фигуры с отбитыми частями ног и хвостов. По его овалу иногда прогоняли и живых лошадей. А больше, сколько видит глаз, — ни одной живой души.

Комплекс «Рыбоводство» состоял не только из прудов, в него еще входил и собственно павильон. Там в самую жару было промозгло. В стену были вмурованы огромные аквариумы — выше человеческого роста и по несколько метров в ширину. В них плавали огромные рыбы ценных сортов. Осетры, севрюги, стерляди... Я очень любил прижаться разгоряченным от алкоголя и длительной прогулки на открытом солнце лбом к толстому прохладному стеклу и в упор смотреть на водных обитателей. Они тоже проявляли к двуногим посетителям живой интерес. Им, похоже, было скучно в своих аквариумах, люди редко туда заходили в те годы.

И вот я прислонялся лбом к стеклу с одной стороны, а огромный осетр тыкался носом с другой, и мы смотрели друг другу в глаза, не мигая, лишь я глубоко втягивал ноздрями воздух, а он волнообразно шевелил жабрами.

В одном из таких аквариумов снимали музыкальный клип «Баден-Баден», на композицию кабаре-дуэта «Академия» — тогда Лолита и Александр Цекало еще были вместе и пели веселые, стильные песни. Клип этот крутили на телеканале «2´2» — первом коммерческом канале, по которому в режиме нон-стоп показывали популярные фильмы, музыкальные клипы и первую российскую рекламу.

Остыв в прохладе павильона «Рыбоводство», мы шли вдоль берега озера к конечной точке похода. Да, к маралу.

Чуть в стороне был прекрасный павильон «Охота и охотничье хозяйство». Его фасад украшали фигуры охотников с ружьями, их псов и предполагаемой дичи, а также растительности, в которой эта дичь пряталась от этих охотников. Увы, павильон этот в одну из ночей сгорел — полностью, до самого основания. Сейчас трудно даже найти то место, где он был, — все поросло травой и уже не скульптурными, а самыми настоящими деревьями и кустарниками. Только дичи в них уже нет — ни скульптурной, ни настоящей...

А тогда, в блаженные и мятежные 90-е, возле этого павильона стоял ряд вольеров. В тех, что поменьше, жили белки и куницы. Кажется, были еще и фазаны. Но, возможно, это уже моя ложная память...

Но вот марала я запомнил хорошо. Он был. И мы с ним пили. Точнее, мы пили, устроившись на бережке пруда, а он смотрел на нас сквозь прутья. Ему тоже было скучно. Потому что и тут, сколько видел глаз, не было ни души...

Я часто вспоминаю детство. Как просыпался воскресным утром, завтракал и примерно в 9 часов утра выходил погулять до того, как по телевизору начнется передача «Будильник». Она начиналась в 9.30, и сколько же всего я успевал сделать и увидеть за эти полчаса! И покачаться на качелях, и погладить бездомную собаку, и залезть на кирпичный забор, отделявший наш двор от полей научно-исследовательского института... В детстве время течет совсем уж медленно. В юности — быстрее, но тоже не так, как теперь. За полтора часа отмененной лекции мы успевали и посидеть в «Выставочном», и пройтись мимо ипподрома, и посмотреть на овец и осетров, и выпить с маралом... Посидев на берегу пруда, мы тем же путем возвращались в институт. Правда-правда, иногда возвращались. А иногда так и терялись в безлюдных просторах задних дворов ВДНХ, решив, что один раз историю кино можно и пропустить. Уж больно хорошее настроение, уж больно здорово тут, уж больно вкусно сегодня пиво и красив марал. Только сегодня. Только сейчас...

А теперь уже больно от другого. От того, что всего этого нет. Сначала увезли все вольеры, потом сгорел павильон «Охота и охотничье хозяйство», потом закрыли павильон «Рыбоводство», а пруды огородили высоким деревянным забором и сделали зону для организованного отдыха и платной рыбалки.

Из всех невосполнимых потерь Москвы мне более всего жалко Военторг с его массивной лестницей и барельефами на фронтоне. Там были шишки, белочки и верблюды. Не львы, не орлы, а верблюды и белочки! Но еще более жалко этот деревянный павильон. И вольер с маралом. Куда его увезли? Сейчас уже и не узнать.
 

История третья

Кир Булычев и другие

Я работаю в «Независимой газете», в ее книжном приложении «Ex libris», редакция находится на улице Мясницкой. Один из моих любимых районов старой Москвы. Доходные дома стоят словно бы плечом к плечу. Каждый индивидуален и неповторим. Вот знаменитый на всю Москву Чайный домик в восточном стиле, построенный купцом Перловым специально для китайской делегации; но контракт на поставки чая получил более удачливый купец. А дом остался... Вот лев, сидящий в арке, горделиво оперся отбитой лапой о щит, а над ним барельефы мужчин и женщин... А вот, уже совсем возле нашей редакции, антикварный магазин «Мясницкая-13». Собственно, в том же доме, что и редакция, у нас общий двор. Он здесь с незапамятных времен. Возможно, не так давно, как лев, но все же. В этом антикварном любил бывать Кир Булычев. А точнее, Игорь Всеволодович Можейко, писавший книги под псевдонимом Кир Булычев. Как известно, он был историком, фалеристом, а еще коллекционировал военные головные уборы разных времен и вообще любил всевозможные древности. Проходя мимо, я всегда его вспоминаю...

Как это ни парадоксально, но писать фантастику я начал раньше, чем читать ее. В классе, неверное, третьем я взахлеб прочитал все три тома рассказов о Шерлоке Холмсе из черного восьмитомника Артура Конан Дойла. И, как многие и многие, написал продолжение. Но рассказ этот был фантастическим. Какой-то там ученый-злодей путем сверхнаучных генетических манипуляций скрестил пчелу с пауком-каракуртом и убивал с ее помощью неугодных сквозь вентиляционные трубы. Кажется, так все там было. Но почему, не знаю. Почему меня, читавшего до того в основном книги о природе, потянуло на фантастику? Из фантастики я к тому времени читал только «Плутонию» и «Землю Санникова» Обручева. Но опять же видел в них в первую очередь палеонтологическую составляющую...

По-настоящему полюбить фантастику меня заставил Кир Булычев. В 80-м году можно было услышать такую фразу: «Ты уже видел фильм “Через тернии к звездам”?» Фраза звучала не «Советую сходить на фильм» и не «Собираешься ли ты на него сходить?», а именно так — без доли сомнения, что этот фильм рано или поздно посмотреть необходимо каждому. И я сходил. А еще были повести в «Пионерской правде» и «Юном технике».

На многие годы Кир Булычев стал моим любимым автором. Я и сейчас держу на полке самое полное собрание его сочинений. И оно регулярно дополняется новыми произведениями, найденными в архивах после смерти писателя.

Помню такую историю. Мои детство и юность прошли в Краснодаре. И вот мой отец, селекционер-генетик, уезжал на какое-то свое генетическое совещание в Москву, и я категорически заказал ему привезти книги Кира Булычева. Вернувшись, отец обескураженно рассказал о том, как, потеряв надежду найти заказанные книги в обычных книжных магазинах, он зашел в букинистический — в этот самый, в антикварный магазин на Мясницкой, там есть и книжный отдел. Он спросил: «У вас Кир Булычев бывает?» «Конечно, бывает! — радостно воскликнул продавец. — Только что видел его. Может быть, еще не вышел, посмотрите в соседнем отделе». Отец был удивлен: «Я имею в виду книги Кира Булычева...» «А-а-а, — сразу же погрустнел продавец, — книг его не бывает. А вот сам он частенько заходит...»
 

* * *

Не только я горд знакомством с Киром Булычевым. Иногда даже мимолетная встреча с ним производила впечатление. Когда я работал в газете «Книжное обозрение», Игорь Всеволодович заходил к нам, возвращаясь из издательства «Дрофа», которое находилось рядом. А с нами в одном здании селились еще киностудия Сергея Сельянова «СТВ» и какое-то риэлторское агентство. К Сельянову время от времени приходили рок-звезды, музыка которых звучала в фильме «Брат-2» и других. И вот однажды моего коллегу — журналиста и культуртрегера Константина Мильчина спросили девушки-риэлторши: «Это к вам сегодня “Океан Эльзы” приходил?» Они имели в виду Святослава Вакарчука... «Нет! Не к нам, — сказал девушкам Костя и гордо добавил: — К нам сегодня Кир Булычев приходил!»
 

* * *

Но вернемся к антикварному «Мясницкая-13». Не удержусь пересказать одну трогательную историю, поведанную однажды мне Киром Булычевым. Конечно, перескажу ее как помню. Предварив собственным рассказом.

Однажды я зашел к Игорю Всеволодовичу по какой-то журналистской надобности. А он и говорит мне:

— Ты вчера на Мясницкой улице был?

Я говорю:

— Да, был.

— Возле антикварного?

— Да, и там тоже...

— Я тебя там видел, заходил в антикварный, а ты пробегал мимо... Да?

— Да.

Я не просто мимо него пробегал, а пробегал весь в мыле... Дело в том, что я почти что весь предыдущий день провел на Мясницкой — мыкался от одного дома до другого. А получилось так.

Один мой знакомый книголюб из Краснодара попросил меня купить ему определенную книгу. Но купить ее можно было только в строго определенном месте — а именно в небольшом издательстве, которое выпустило эту книгу. Небольших издательств в 90-е годы тогда было много, особенно на улице Мясницкой. Я записал номер дома и название издательства... и листочек с этой записью потерял. Или просто забыл дома, когда внезапно оказался в центре Москвы и решил заглянуть на Мясницкую, купить эту книгу краснодарскому книголюбу. Я подумал, так как-нибудь найду. Спрошу в крайнем случае...

Я и представить себе не мог, сколько небольших книжных издательств оказалось на улице Мясницкой. Я мотался с одной стороны улицы на другую. Я спрашивал прохожих, и мне указывали буквально в каждый двор. Я заходил во двор и находил там очередное небольшое издательство... Но каждый раз не то. Я проклял книголюба из Краснодара и свою рассеянность. Почему же я не взял этот злосчастный листок с адресом? Заглядывал я и во двор дома № 13. Там уже тогда была редакция «Независимой газеты», а при нем действовали книжное издательство и киоск. Но нет — нужной книги там не оказалось. Однако мимо антикварного я пробегал. Вот тогда меня и увидел Кир Булычев... Кстати, нужное издательство и нужную книгу я нашел, но уже с наружной стороны бульварного кольца и окончательно вымотавшийся...

Все это я рассказал Игорю Всеволодовичу.

— Стало быть, денек сэкономил?.. — сказал он, когда я закончил.

— Что? — не понял я.

И тогда он рассказал мне свою историю.

Кир Булычев и вся его семья приехали отдыхать на море, на курорт. С супругой, дочкой Алисой и тещей. Не знаю точно куда — наверное, в Крым. Так же как ездили отдыхать многие советские люди того времени. То есть дикарями. Не имея приобретенных заранее путевок в санаторий, а с мыслью снять жилье уже на месте, по приезду...

— Пока мы приехали, — рассказывал Игорь Всеволодович, — пока нашли жилье, пока договорились с хозяевами, пока устроились, пока разобрали вещи... Оказалось, что солнце уже клонится к закату и на море идти поздно. Уже начинался вечер. Южный, быстрый. Просто стремительный. И вот, заметив, что уже темнеет, наша бабушка присела на кровать, сложила руки и тихо произнесла: «Ну вот, и еще один денек сэкономили...»

Есть в этих словах что-то такое, точно-точно выражающее ничтожность человека перед временем. И все же есть в этих словах и что-то оптимистическое, жизнеутверждающее. День прошел, но не пропал, он где-то сохранился в нашей памяти. Как и те люди, которых мы знали и помним.

Да. Вот и еще один денек сэкономили...

Так и жили, так и живем.
 

Алые паруса–2

Альтернативная история любви
 

Девочка тонкие ножки в море мочила,
Девочка тихо, тихонько что-то у моря просила...
Море звенело, играло, струилось, бурлило и пело —
Морю до девочки не было дела...

Александр Вертинский
 

— Ну что скажешь, Романтик... Я ведь помню твою историю: большая любовь, сильные люди, красивые корабли... Попутный ветер в лицо... Паруса... Одни паруса чего стоили! А что ты теперь расскажешь? А?..

Молчание.

— А хочешь погулять? Я тебя отпускаю... Найдешь ли ты там себе место?.. Найдешь ли, о чем написать?..

Прошло много лет, и старый Лисс был переименован в Феодосию. И снова прошло много-много лет...

Ее отец был школьным учителем. Он преподавал литературу и русский язык — эдакий провинциальный чудак, библиофил-энтузиаст. Он не только все деньги тратил на книги, но и даже сам пописывал рассказики из истории родного города — графоманил, словом.

Свою мать она почти не помнила: та сбежала с заезжим джазистом в какую-то из столиц, когда девочке едва исполнился год. Отец особенно даже и не переживал, словно не видел в этом ничего странного, только сделался еще более чудаковатым. Это конечно же ему принадлежала идея назвать дочь Ассолью — он безумно любил писателя Грина. Жена было воспротивилась, но по слабоволию не смогла противопоставить тихой упертости мужа ничего, кроме очередной истерики. Она считала себя тонкой творческой натурой, поэтому истерики были чем-то вроде ее хобби. Возможно, они оказались тем единственным, что все-таки осталось от матери где-нибудь в самом глубоком уголке подсознания юной Ассоли... А возможно, мать не очень-то и протестовала против этого странного имени, потому что по большому счету уже готовилась на все наплевать, потому что джазист тот был уже у нее на примете и грядущий побег в столицы уже вчерне планировался.

В общем, девочка росла без матери, да еще со странным именем и еще более странным отцом. Про Ассоль и алые паруса в те годы пели бодрые, но романтические песни вокально-инструментальные ансамбли. Дети же во дворе и в школе, не разделяя или просто не понимая этого возвышенного порыва, дразнили ее и «солью», и «фасолью», и даже «молью». Как следствие росла она замкнутой и необщительной, что естественным образом не могло не сказаться на ее развитии.

Как это ни странно, книг она тоже особенно не любила. Видимо, отец своим излишним усердием на этом поприще привил ей к ним стойкую идиосинкразию. Так часто чувствительные дети алкоголиков, повзрослев, не берут в рот ни капли спиртного... Вот только «Алые паруса» Грина глубоко запали ей в душу — отец, самостоятельно занимавшийся воспитанием дочери, читал их девочке каждый день перед сном на протяжении нескольких лет. Этой книгой, пожалуй, и ограничились ее познания во всех областях культуры, науки и общественной жизни. Несколько раз учителя пытались перевести нелюдимую и плохо успевающую девочку в школу для умственно отсталых детей, и только вмешательство отца, которому благоволили в районо, спасало ее от этой незавидной участи.

Иногда Ассоль спрашивала отца:

— Скажи, почему нас не любят?

— Э, Ассоль, — говорил отец, — разве они умеют любить? Надо уметь любить, а этого-то они не могут.

— Как это — любить? — спрашивала Ассоль.

Но отец не мог ей на это ответить ничего вразумительного, поскольку и сам, похоже, любить тоже не умел. Может, потому он так и боготворил Грина — за то, что тот умел, знал, как это делается... Но, увы, искусство бескорыстной любви с годами было утрачено. Отец хотел научиться ему у своего кумира по книгам, да, видно, не сумел — застрял на этапе теории. Стало быть, и дочку научить ничему тоже не мог. Зато, как это ни странно, он сумел научить дочь верить и ждать. Впрочем, делала она и первое, и второе тоже весьма по-дурацки... В тайне от всего мира и даже от родного отца она действительно считала себя той самой Ассолью, о которой была написана книга. Каждое утро на восходе солнца, перед тем как пойти в школу, она выходила на дикий пляж в надежде увидеть на тонкой кромке между алым небом и отражающим его и потому тоже алым морем красивый корабль с такими же алыми парусами — корабль, везущий к ней навстречу красавца Грэя.

Даже окончив школу, она не поумнела и по-прежнему продолжала выходить на берег, но, похоже, уже скорее по привычке...

Он был тусовщиком. Даже никаким не хиппи, а просто тусовщиком. В «Сайгоне» и на Гоголях его знали под именем Грэй. Он учился в каком-то творческом вузе, любил устраивать шумные хеппенинги в различных домах культуры и обильно выпивать при этом. Зимой он, как водится в столицах, пил водку, а летом ездил автостопом не то в Одессу, не то в Николаев — к друзьям, пить южные вина. Так бы и ездил каждый год, да только однажды, незапланированно перебрав в Харькове прямо на вокзале, сам того не заметив, соблазнил молоденькую проводницу. Она затащила его в свое купе и не выпускала до самой конечной остановки. Строго нормируя выпивку, она ловко поддерживала его всю дорогу в одном состоянии: довольно безразличном, но вполне работоспособном. Этого ей было вполне достаточно.

Поезд шел в Крым, а именно в Феодосию. Грэй лежал в купе для проводников, на тюках с грязным постельным бельем и, когда проводница выходила куда-то по своим служебным надобностям, размышлял о превратностях судьбы и о том, что теперь, наверное, нескоро ему снова захочется женщину.

По прибытии поезда в конечный пункт следования Грэй был отпущен с миром — видимо, за дальнейшей ненадобностью. Они равнодушно расстались прямо на перроне.

— Береги себя, — пожелала ему на прощание проводница и ткнулась влажными губами в его небритую щеку.

Вместо того чтобы спросить, как ее зовут, он глубоко вздохнул и машинально отерся тыльной стороной ладони.

Проводница быстренько затерялась в привокзальной суете, а Грэй не спеша двинулся вдоль состава, тихо напевая себе под нос всем известную революционную песню:

— «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону...», к хер... в общем, черт его знает к чему...

В Феодосии Грэй оказался впервые. Однако где наша не пропадала...

Безупречным чутьем старого тусовщика он быстро и безошибочно нашел ту самую единственную в городе кафе-«стекляшку», где собирались и сидели часами странные волосатые люди, которых по телевизору называли неформалами, выясняя во всеуслышание, легко ли им жить, как будто в стране нельзя было найти более важных проблем. Иногда на них совершала набеги местная шпана, пытаясь выяснить, по каким «понятиям» они живут; иногда — милиция, выискивая у них анашу. И те и другие были по-южному неактивны и снисходительны.

Грэй быстро сошелся с аборигенами. В «стекляшке» было не весело: денег ни у кого не было, поэтому пили жиденький кофе. «Не самое лучшее питье для крымской июльской жары, тут пивка бы литра два», — подумал Грэй. На откровенный «аск», то есть выпрашивание денег у приглянувшихся прохожих на улице, местные «неформалы» пока еще не решались. Однако ушлый Грэй быстро придумал разумный компромисс и тут же весьма умело организовал «пипл» на славное дело — из всех желающих была организована уличная актерская труппа.

Грэй достал свой походный томик Даниила Хармса в синей обложке, с погнутыми уголками и, быстро перелистывая засаленные странички, выбрал несколько наиболее «ходовых» миниатюр. Они тут же были разучены новоявленными актерами.

В этот же вечер состоялась премьера: импровизированная труппа дала свое первое представление на городской набережной. Праздные курортники были приятно удивлены непривычным зрелищем. Быстро создав изрядную толпу, они живо реагировали на реплики артистов и охотно бросали рубли в протянутую шляпу...

Всю ночь отмечали успех. А на следующий день его повторили и упрочили — актерское мастерство имело тенденцию накапливаться.

Так жили почти две недели.

Каждую ночь Грэю находилось где вписаться. Жили богемой, ночью пили, вставали поздно, хорошо похмелялись, потом немного купались — «отмокали», — а ближе к вечеру давали очередной концерт. Грэй обжился в Феодосии, его здесь уже, кажется, знала каждая собака. Он то пил с кем-то пиво в дешевой пивной, то водку на набережной.

Только не зря говорили древние о тщете земной славы — скромный репертуар вскоре зрителям приелся. То, что поначалу казалось новинкой, теперь не вызывало ничего, кроме скуки. К тому же в город приехал «Луна-парк» и сманил всю публику своими аттракционами, пестрыми огнями и жвачкой «Пэдро». Пришли тяжелые времена. Шляпа за вечер стала наполняться едва на половину, потом и того меньше. Часть актеров покинула труппу и отправилась вдоль побережья в поисках анаши. Остались только самые верные. Необходимо было менять если не стратегию, то хотя бы тактику.

Была ночь. Комедианты сидели на берегу и допивали по кругу последнюю бутылку портвейна «Таврида». Грэй равнодушно наблюдал, как на водной глади играют лунные блики. Прибой с тихим шелестом ластился к берегу, словно щенок.

— Что будем делать, капитан? — спросил один из ребят, передавая Грэю бутылку с последним глотком.

— Какой я, к черту, капитан! — рявкнул в сердцах Грэй и, допив вино, зло бросил опустевшей бутылкой в прибой.

Бутыль тихо плюхнула, спросивший недоуменно замер.

И тут Грэя осенило.

— Впрочем, есть одна мыслишка... — сказал он, еще колеблясь. — Все будет классно, мы поженимся...

— Что? — переспросили чуть ли не хором.

— Это такая присказка, — пояснил Грэй и совсем уже бодро добавил: — Завтра начинаем новый проект.

Ребята оживились.

— Я же говорил, он что-нибудь придумает, — сказал кто-то, Грэй не заметил кто...

На следующий день, ближе к обеду, Грэй, чисто выбритый и нарядно одетый, уже был на одной из ближайших баз отдыха и деликатно стучался в белую дверь с надписью «Администратор». В руках у Грэя была картонная папка, а в ней несколько исписанных листочков бумаги.

Прочитав листочки, администратор лишь на секунду задумался.

— Праздник Нептуна — это, конечно, хорошо... Это нашим отдыхающим должно понравиться, — сказал он. — Но вот только сценарий скудноват... Не находите?

Сценарий празднества, предложенный Грэем, действительно был предельно прост. Он предусматривал самого Грэя в облике морского царя, на троне и с зеленой накладной бородой, четырех «морских чертей», предназначенных для макания отдыхающих в воде, и двух русалок, которые при желании могли бы быть обнажены по пояс. Это был весь оставшийся состав труппы.

— Знаете, что, — сказал администратор, — я заплачу вам в два раза больше, чем вы просите, плюс бесплатная выпивка... но и вам придется поработать...

Грэй старательно изобразил на лице максимальное внимание.

— Вот вы тут пишете: «На причале стоит трон. На троне сидит морской царь...»

— Ага, — кивнул Грэй.

— А как этот трон попадает на причал?

— Его выносят.

— Прямо с царем?

— Прямо с царем...

— Хорошо... А кто выносит?

— Морские черти.

— Хорошо... А откуда они его приносят?

Грэй замешкался с ответом.

— А прямо с берега! — придумал наконец он.

— А на берегу уже полно народу, целый пляж отдыхающих...

Грэй не знал, что ответить.

— Недодумали вы тут, молодой человек... — добил его администратор. — Ну да, ваши-то годы... Это вам не театр, где есть сцена и занавес, это живая плоть реальности... А вот что я вам подскажу: раз уж вы решили использовать море как кулису, то из него и должен появляться царь!.. А?

— Прямо из моря? — недоуменно переспросил Грэй. «Администратор-то попался с фантазией», — подумал он.

А хозяин кабинета довольно кивнул, искренне радуясь своей придумке.

Грэй его радости разделять не спешил. Море и вообще любую большую воду он недолюбливал. Как многие жители крупных городов, он не только практически совсем не умел плавать, но даже не очень-то понимал, что, собственно, находят в этом странном занятии другие. На любом корабле — включая какой-нибудь речной трамвайчик — его довольно быстро укачивало.

— Как это из моря?

— А так! — торжественно заявил администратор. — Морской царь приплывет на корабле!

— На корабле? — переспросил Грэй.

— Да. Сейчас я вас препоручу завхозу, он покажет вам старую яхту и выдаст все необходимое для ее починки. Вам же останется только ее подлатать и покрасить... В море на ней выходить уже, наверное, нельзя, но вот красиво выплыть из-за ближайшего камня и торжественно подплыть к причалу еще очень даже может получиться... А там уже пусть «черти» выносят трон вместе с царем... и праздник начинается! Ну как, по рукам?

Грэй чуть-чуть подумал, мысленно плюнул и ответил:

— По рукам!

Симпатичный старенький завхоз выдал Грэю паклю, клей и две банки с красками: белой и голубой. Он же, проведя мимо каких-то складских и кухонных помещений, вывел к небольшому загончику из проволочной сетки. Внутри него, словно ленивый зверь в вольере, на боку лежала яхта.

— Вот она — красавица, можете приступать, — сказал завхоз, отмыкая ржавый навесной замок таким же ржавым ключом и распахивая калитку. — Если что еще понадобится, подходите сразу ко мне...

Красавицей яхту можно было назвать с большой натяжкой, хотя особых повреждений в ней не оказалось. Грэй вместе со своими «морскими чертями» всего за пару дней ее привел в относительный порядок: щели были законопачены и залиты клеем, а корпус выкрашен аккуратными белыми и голубыми разводами. Осталось дать яхте имя. Грэй немного подумал, посмотрел в небо, плюнул на траву... Из репродукторов на всю базу отдыха неслось: «Сара Барабу, Сара Барабу... У нее корова Му и марабу...» Грэй макнул кисть в краску и аккуратно вывел на белом фоне: «Секрет».

— Э, а парус на ней будет? — спросил один из «чертей».

Грэй снова всерьез задумался. О парусе как-то никто заранее не подумал, а между тем совсем без паруса было нельзя. Ну что за судно без паруса!

Грэй пошел к завхозу.

— Парус? — переспросил тот. — А зачем вам парус? Вам проплыть-то метров тридцать — можно шестом отталкиваться... Все равно ведь ходить под парусом небось не умеете.

Ходить под парусом Грэй действительно не умел.

— Но совсем без паруса тоже ведь нельзя. Хоть бы тряпку какую повесить, чтоб болталась для бутафории... А?

— Тряпку-то?.. Тряпку найдем...

Не спеша, виляя между покосившимся забором и высокими лопухами, завхоз подвел Грея к старому сараю, крашенному выцветшей рыжей краской. Старик деловито позвенел связкой ключей, скрипнул замком, открыл дверцу, шагнул в темноту...

Грэй сделал шаг вслед за завхозом и оказался в затхлой, крепко пропыленной темноте. После яркого полуденного солнца он почти ничего не видел. Завхоз, похоже, тоже.

— Погоди секунду, глаза привыкнут, — проговорил он. — А там и найдем тебе какую-нибудь тряпку... Здесь много хлама...

Чтобы скорее привыкнуть к темноте, Грэй плотно сжал веки. Когда он снова открыл глаза, кое-что уже было видно. Острые лучи, проскальзывая сквозь щели в стене, резали темноту на полосы разной ширины... В лучах света плясали пылинки... Грэй поневоле залюбовался и бог знает почему вспомнил детство.

Он вспомнил, как на даче залез на чердак и сидел там несколько часов. Он ничего там не искал, не ворошил старых пыльных вещей — просто сидел и чего-то ждал. Чего, собственно? Он ждал, не отдавая себе отчета в том, чего ждет. И конечно же ничего не дождался — в конце концов его нашли, умыли и посадили пить козье молоко. Потом, повзрослев, он понял, что ждал, когда же придет сказка. Да-да, сказка — он ждал, что вот-вот покажется какой-нибудь Буратино со своим ключиком, или Красная Шапочка с улыбкой до ушей и песенкой «Если долго-долго...», или весь экипаж звездолета «Астра», вернувшийся с Кассиопеи...

— Так... Это что тут у меня?.. — пробубнил где-то справа завхоз. — Ага... Понятно...

В полумраке, в глубине сарая что-то рухнуло — в воздух взвились новые потоки пыли.

— Вам помочь? — спросил Грэй.

— На вот, подержи... — Завхоз сунул ему охапку каких-то палок с фанерками на концах.

Грэй не спеша рассмотрел фанерки. На них были портреты солидных людей. Лица были смутно знакомы, но вспоминались уже с трудом.

— Члены политбюро, — пояснил завхоз. — Раньше с ними на демонстрации ходили... А теперь что делать? Могли бы выйти отличные лопаты для уборки снега... Жаль, у нас его почти не бывает...

Грэй подковырнул ногтем угол одного плаката, под ним показался другой, более древний, уже совсем незнакомый...

— А вот и тряпка тебе нашлась. Смотри сюда...

Грэй взглянул. В полосе солнечного света зарницей сверкнул край алого шелка.

— Что это? — удивился Грэй.

— Флаги... — пояснил завхоз. — Раньше на каждый праздник вывешивали. Должно быть четыре штуки: два цепляли на ворота, один на столовую, один на административный корпус... Теперь вот пылятся... Нам теперь велят жовто-блакитные вывешивать. Мы по мере сил саботируем... Но и эти уже в ход не идут... Ну, чем не парус?! Только надо сшить их вместе...

— Не мало?.. — с сомнением произнес Грэй.

— Мало? На вот тебе еще! Да с бахромой — подошьешь снизу... Будет даже красиво!

Завхоз протянул Грэю тяжелое бархатное переходящее красное знамя с ярко-желтой бахромой по краю и потрескавшейся лысиной Ильича, бликующей по центру в тон окантовке.

— Ну как? Достойно морского царя?

Грэй криво улыбнулся:

— Пойдет!

Праздник удался на славу.

Под радостные крики и овации отдыхающих «морские черти», запряженные как бурлаки на Волге, выперли яхту «Секрет» из-за небольшого мыска, за которым она пряталась, и пришвартовали к деревянным мосткам. Грэй, в зеленой бороде, торжественно и грозно сидел на троне морского царя, возвышавшемся посреди палубы, и соленый ветер трепал ярко-красный парус за его спиной.

Потом были загадки и соревнования, пляски и перетягивания каната — один конкурс сменялся другим... Отдыхающие смеялись, «русалки» под общий хохот вытаскивали с берега на мостки одну жертву за другой, «черти» недолго думая спихивали их в воду... Брызги на ярком солнце рассыпались радугами.

Администратор не поскупился — водка лилась рекой. Целый ящик стоял под самым троном, и Грэю стоило лишь опустить руку, и она ложилась на ровный ряд гладких горлышек, так гревших его душу. Грэй не замедлил воспользоваться этим, как только праздник перевалил за середину и внимание к «морскому царю» со стороны публики пошло на убыль. Он сначала робко начал прикладываться к бутылке, а потом и расхрабрился. В общем, когда начало темнеть, Грэй уже был изрядно пьян. «Чертей» с «русалками» он тоже не обижал: подманивал по очереди и вливал в горло по глотку. Офонарелые отдыхающие приняли это тоже за какую-то игру и продолжали смеяться.

Южная ночь свалилась, как обычно, резко и неожиданно, и все отдыхающие довольно быстро покинули пляж и потянулись в глубь базы отдыха, к столовой, в которой должна была начаться дискотека. Грэй к этому времени уже с трудом удерживал ровное положение на троне; в какой-то момент он, словно горнист, запрокинул голову, чтобы влить себе в рот самый последний глоточек, а когда снова оторвал взгляд от звезд и окинул им пляж, то обнаружил, что тот абсолютно пуст. Как это бывает часто, когда кончился праздник, об его устроителях моментально забыли. Идти на дискотеку Грэй не захотел: во-первых, он сомневался в уместности там своей зеленой бороды, а избавиться от нее без посторонней помощи у него никак не получалось; во-вторых, он твердо решил не расставаться с водкой; в-третьих, просто не хотелось никуда идти...

На душе было скверно, как бывает только тогда, когда процесс пьянки вдруг обо что-то спотыкается — о мысли, о слово, об увиденную сцену... В довершение всего двое «чертей», вовремя воспользовавшись тем, что Грэй на троне, у всех на виду, смылись куда-то в темноту вместе с обеими «русалками». Грэй знал, что здесь, на юге, это называется «Король пляжа» — где хочу, там и... «Тьфу на них...» — подумал Грэй, злобно открыл зубами очередную бутылку водки и выплюнул крышку в морской прибой.

— Что будем делать дальше, капитан? — спросил Грэя один из оставшихся «чертей» — самый младшенький, похоже, еще несовершеннолетний.

— Что-что... — процедил Грэй. — Пить будем!

— Прямо тут, на мостках?

— Прямо тут... — И он протянул непонятливому «черту» открытую бутылку водки.

— Круто, — сказал в ответ парень.

Второму «черту» Грэй тоже сунул бутылку, только нераспечатанную, третью открыл для себя.

— Ну, за дебют, — сказал он. — Посчитайте, сколько в вашем городе баз отдыха... А как все обойдем, так двинемся вдоль по побережью... Я давно мечтал побывать в Новом Свете — там, говорят, хорошее шампанское и красивые гроты...

Грэй сполз со своего трона и сел прямо на мостки, рядом с «чертями», они чокались целыми бутылками и пили из горла, пока были силы, а потом, когда силы иссякли, они тут же, над колышущимися морскими волнами, попадали вповалку. «Черти» заснули, а Грэю не спалось. На душе у него было все еще муторно — хмель тоски не развеял. «Ничего-ничего, так бывает, — успокаивал себя Грэй, — главное, не трезветь... Главное, не трезветь, иначе кранты».

Дискотека уже давно затихла, мир вокруг был погружен во тьму и дрему. Вокруг не было ни единой бодрствующей души.

А Грэю захотелось движения. Едва не падая, он с великим трудом перебрался с мостков обратно на яхту и встал на палубе во весь рост. Была полная ночь; за бортом, во сне черной воды дремали звезды и огни береговых фонарей. Теплый, как щека, воздух пахнул морем — всем этим коктейлем водорослей, рыб и соли. Грэй, подняв голову, прищурился на золотой уголь звезды; мгновенно через умопомрачительность миль проникла в его зрачки огненная игла далекой планеты.

И вот тогда, в том самом состоянии, что так хорошо знакомо экзистенциалистам и пьяницам, в том самом, в котором герой Альбера Камю расстрелял ни в чем не повинного араба, а герой Венедикта Ерофеева, в свою очередь, сам ни в чем не повинный, схватился за горло, так вот, в этом самом состоянии Грэй кое-как, с горем пополам и с матюгами, развязал веревки, которыми яхта была привязана к мосткам, и, оттолкнувшись от них, поплыл в открытое море.

Ему было все равно, куда плыть, — он стоял на палубе, держась за мачту, и смотрел на звезды. Две стихии, одна бескрайнее другой, простирались перед ним. Он был почти неподвижен, только время от времени медленно поднимал руку с бутылкой, чтобы хлебнуть водки. Ему казалось, что он не плывет, а летит в космическом пространстве...

Вскоре стоять ему стало тяжело, тогда он присел, оперевшись спиной о мачту. Но и это положение скоро показалось ему тягостным, и он попросту лег на палубу...

Ассоль проснулась рано — по странной провинциальной привычке подниматься ни свет ни заря, даже если никаких особых дел не предвидится. Она долго смотрела в окно и думала, что их кривенькая улочка мало чем отличается от старой и пошлой гриновской Каперны. Потом она подумала, что, впрочем, все не так уж и плохо, что, например, если бы ее отец работал сторожем в музее Грина, было бы еще смешнее. Она задумчиво улыбнулась... А что, собственно, судьбы ее более красивых и более общительных одноклассниц, подумала она, вряд ли много счастливее ее: ну, кто-то вышел замуж здесь, за какого-нибудь моряка или рыбака, ну, кто-то уехал, это лучше, но кто они теперь там...

Затем она не спеша приготовила отцу завтрак, накинула на плечи старенькую косынку и пошла вниз, к морю. Пляж был еще пустынен. На море была тишь; мелкие волны тихо шлепались о берег. Она успела как раз вовремя. Солнце едва только готовилось высунуть из-за горизонта свой алый краешек. Она очень любила смотреть, как прямо на глазах выкатывается его огненный глаз, озаряя всеми оттенками красного ближайшие облака, кажущиеся теперь элегантными сказочными замками или, напротив, страшными башнями. Сейчас их было довольно много, и солнце за ними скорее угадывалось, но Ассоль чувствовала каким-то рудиментарным внутренним органом, оставшимся от первобытных людей, как оно встает. Вдруг багряные облака резко разошлись в стороны, словно двери в метро, которого Ассоль никогда не видела, и светило предстало перед ней во весь рост. И сразу все вокруг заиграло алыми отблесками.

И вот только теперь девушка заметила довольно крупный предмет, который медленно плыл в ее сторону вдоль берега. Яркий луч коснулся его, и Ассоль ясно разглядела, что к ней приближается яхта. Прошла еще пара неспешных предутренних мгновений, и — ее сердце вздрогнуло — она заметила, что парус у яхты красного цвета. Алого цвета! Она не верила своим глазам, а судно тем временем все приближалось — так же медленно, но верно, как забирался на небо диск солнца. Парус действительно был алым...

Оказавшись прямо перед Ассолью, судно неожиданно остановило свой ход и все всколыхнулось — видимо, киль уперся в подводный грунт...

Грэю на счастье, всю ночь был полный штиль, и то, что он плыл куда-то в открытое море, ему только казалось; учитывая, сколько он вечером принял, это совсем не было удивительным. Яхта всего лишь медленно дрейфовала вдоль берега и за всю ночь вряд ли проплыла более километра. Сам же Грэй лежал на палубе вниз лицом, свесив голову за борт; такое положение было особенно удобно в те критические моменты, когда ему становилось дурно. Он думал, что смотрит на звезды, а смотрел на их отражения в темной воде — вот почему они так дрожали и расплывались. Ему казалось, что он летит, а на самом деле он толком даже не плыл... Ближе к утру он все-таки забылся и видел те же звезды уже во сне.

Когда наконец киль уперся во что-то на дне, яхту тряхнуло, и Грэй сковырнулся за борт. Холодная предутренняя вода моментально привела его в чувства, он нашарил ногами дно и обнаружил, что стоит примерно по грудь в воде. По какому-то наитию он сразу сориентировался в сторону берега, хотя нормально смотреть пока еще не мог. Отфыркиваясь и дрожа всем телом, он сделал несколько шагов...

Ассоль вздрогнула, молодой человек шел по пояс в воде прямо к ней. Она тоже подалась ему навстречу...

У Грэя перед глазами все плыло, его шатало из стороны в сторону, силы покидали тело... Он думал лишь об одном — скорее бы на берег. Сквозь неясную пелену он заметил, что там есть кто-то живой...

Когда он все-таки вышел на берег, ему казалось, что он совершил настоящий подвиг, сравнимый с подвигом летчика Маресьева, и он тут же расслабился и упал лицом вниз прямо у ног Ассоль. Она чуть присела, перевернула его на спину, отерла подолом платья его лицо от песка и еще чего-то зеленого.

Грэй зашевелился. Он почувствовал на своем лице чьи-то теплые, нежные руки, и ему стало чуть-чуть легче...

— Кто ты? — спросила Ассоль.

— Грэй... — ответил Грэй.

— Ты шутишь? — не поверила Ассоль.

Однако Грэю было не до шуток, поэтому он ничего не ответил. Но Ассоль сама поняла, что это действительно Грэй. Ее долгожданный Грэй. Она положила его голову себе на колени и обняла. Почувствовав ее объятия, он открыл глаза.

И в этот момент они оба почувствовали присутствие совершенно другой реальности — как теперь стало доподлинно ясно, всегда пронизывавшей весь их мир и вот теперь наконец проступившей сквозь все, что их окружало: сквозь песок, волны и солнечный свет. И терпкий ветер, прилетевший не иначе как из самого Зурбагана, наполненный особыми, только ему свойственными звуками и запахами, облизал их лица. И шумы просыпающегося Лисса мягко коснулись их ушей. И они почувствовали себя отражениями других людей — более сильных и смелых, более красивых и умных... И наверное, более правильных, людей, осознанно шедших навстречу друг другу. И понимание этого, как ни странно, нисколько не обидело их и не принизило в собственных глазах. Наоборот, они были горды и рады тому, что смогли почувствовать и осуществить эту связь с другой реальностью. И все произошедшее с ними сейчас и происходившее раньше наполнилось необычайным смыслом, которого раньше не было, или они его не чувствовали. Все это превратилось в единый магический акт, участники которого до последней секунды не знали, что же они совершают.

В эту самую секунду по мосту, построенному сердцами встретившихся Ассоли и Грэя, в прежде серый и грязноватый мир пришла сказка. Сказка про большую любовь, сильных людей и красивые корабли. Она пришла и прижилась в этом мире, внушая надежду на то, что вот теперь-то точно все будет хорошо.

Она пришла, потому что в конце концов настало время прийти этой сказке в этот мир...

Конечно же они полюбили друг друга, полюбили с первого взгляда... Они стали жить вместе: она рисовала романтические картинки, а он писал волшебные сказки... Потому что счастье есть, и любовь есть, и есть судьба. Потому что каждая Ассоль обязательно получит своего Грэя — какого-никакого, а своего... Потому что иначе никак невозможно. Потому что в каждом мире есть место романтике...

Так — случайно, как говорят люди, умеющие читать и писать, — Грэй и Ассоль нашли друг друга утром летнего дня, полного неизбежности.

— Что ж, удивил ты меня, Романтик... Не ожидал от тебя такого. Нечем крыть старику. Удивил... А может, тебе там и остаться? Там, в миру! Похоже, ты там как-то прижился, ты там пришелся ко двору. А здесь что тебе делать?..

Ну как, пойдешь?..

Молчание.

Москва, февраль 1998 года





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0