Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Перечитывая заново

Надежда Михайловна Годенко родилась в Москве. Окончила Московский областной педагогический инс­титут имени Н.К. Крупской. Кан­дидат филологических наук. Доцент кафедры русского языка и стилистики Литературного института имени А.М. Горького, декан отделения для иностранных учащихся. Автор четырех монографий и многочисленных статей.
Имеет награды. Член Союза писателей России. Живет и работает в Москве.

О некоторых языковых особенностях повести «Один день Ивана Денисовича»

Творчеству А.И. Солженицына посвящено множество работ, среди которых и газетные обзоры, и рецензии, и аналитические статьи, и монографии. Личность и жизненный путь этого автора также неоднократно становились предметом исследования, будь то апологетическое жизнеописание, вышедшее из-под пера Л.И. Сараскиной1, будь то наполовину памфлеты, наполовину литературоведческие трактаты В.Н. Войновича2 и В.С. Бушина3. О перипетиях своей судьбы неоднократно рассказывал и сам писатель — и на страницах книги «Архипелаг ГУЛАГ», и на страницах автобиографических книг «Бодался теленок с дубом» и «Угодило зернышко промеж двух жерновов». Казалось бы, вопрос давно закрыт, исследования должны перейти в сугубо академическую область, чтобы анализировать подробности и частности, поскольку ничего принципиально нового обнаружить уже не удастся.

Тем не менее, на наш взгляд, диахронический анализ, когда жизненная позиция автора и значительные исторические обстоятельства рассматриваются отдельно, а поэтика того или иного произведения отдельно, дает неверную смысловую перспективу, вследствие чего идейные и художественные особенности произведений бывают интерпретированы с неполнотой либо и совсем ошибочно. Для какого-либо иного автора этот разрыв не был бы принципиальным, но специфика личности и социального поведения А.И. Солженицына таковы, что работа над тем или иным произведением и дальнейшее его продвижение в поле общественного сознания являлись для него точно рассчитанными поступками, становление вещи и публикация (в том числе и отказ в публикации) произведения — этапом биографии.

Сформулируем свою мысль точнее. Завоевывая общественное признание, стяжая известность, первоначально в пределах СССР, а потом и мировую, писатель для достижения конкретной цели старался максимально просчитать реакцию публики, литературного начальства, партийных структур и т.д. и выбирал для работы темы актуальные, вызывающие значительный резонанс на данном этапе истории и в ближайшей перспективе, вследствие чего литературные особенности его сочинений были обусловлены в первую очередь именно этими задачами, а не абстрактной «художественной выразительностью». Для продвижения в печать также выбирались произведения по принципу их «результативности», «действенности». Что мы имеем в виду, продемонстрируем на материале повести «Один день Ивана Денисовича», где и сюжет, и поэтика, и выразительные средства, в том числе и лексика, напрямую связаны с прагматикой социального поведения автора, тогда еще только начинавшего вхождение в литературу, потенциального дебютанта.

Для выхода к читателям была выбрана повесть о простом лагернике, некоем Щ-854 (под таким названием повесть как бы самотеком, а на самом деле — вполне определенными путями оказалась в редакции журнала «Новый мир»4, а ведь к тому моменту А.И. Солженицыным был написан роман «В круге первом»). Однако опубликовать роман, где нарисована картина массовых репрессий и дана весьма негативная оценка и личности И.В. Сталина, и общественно-политического строя в целом, нечего было и надеяться, тогда как повесть могла бы при определенных условиях увидеть свет. К тому же следовало торопиться, пока не сформулированная тема витала в воздухе, малая задержка сделала бы автора не первооткрывателем, а чьим-то эпигоном. «Нельзя было ошибиться! — вспоминает он. — Нельзя было высунуться прежде времени. Но и пропустить редкого мига тоже было нельзя»5. А.И. Солженицын, привыкший точно высчитывать и прогнозировать эффект от каждого своего публичного действия или выступления6, успел опередить практически всех конкурентов в советской литературе (рассказ И.Г. Шелеста, напечатанный в газете «Известия» чуть раньше, чем вышел номер журнала «Новый мир», был почти не замечен читателями из-за своей ортодоксальности, заурядности). Однако истинным первооткрывателем темы задолго до того стал А.Кестлер, роман которого о репрессиях в СССР появился на английском языке двумя десятилетиями прежде.

Следует особо подчеркнуть: Солженицын, что бы ни утверждали его апологеты, не является создателем «лагерной темы» и в пределах русской литературы. О жизни каторжников и арестантов писали Ф.М. Достоевский, П.Ф. Якубович, С.В. Максимов, В.М. Дорошевич, А.П. Чехов. Попытка дискредитации, иронического высмеивания книги «Записки из Мертвого дома», предпринятая ради утверждения собственного права на открытие темы и формирование ее, А.И. Солженицыну не удалась7. Тем не менее слава первооткрывателя выросшей из нее смежной темы принадлежит автору по праву, хотя слава эта сомнительная: с повести «Один день Ивана Денисовича» брала начало важная тенденция, превратившаяся со временем в литературный проект: советский человек и за решеткой остается советским человеком, он доблестно трудится, переносит невзгоды, но не теряет веры в справедливость коммунистической партии, в законность советского строя — эти особенности повести отметил еще Н.С. Хрущев8. Сочинения И.Г. Шелеста, Б.А. Дьякова, А.И. Алдан-Семенова, по сути, из того же ряда, что и повесть А.И. Солженицына, недаром о том, что это типичное произведение соцреализма, где показаны трудовой энтузиазм, радость от созидательного труда, говорили такие разные люди, как И.Г. Эренбург, М.А. Лифшиц, Л.З. Копелев9.

Всеобщее внимание было привлечено к тематике повести, тогда как ее эстетика оставалась вне поля зрения критиков и читателей, хотя может дать материал для размышлений. Первое, что следовало бы отметить, — это бедность использованной лексики. Основная составляющая тут — лексика профессиональная, служебная, куда входят названия предметов и объектов, связанных с бытом заключенного, лагерника: параша, зона, лагерь, проволока, карцер, начальник режима, нара, вагонка, вышки, зэк, баланда, пайка, шмон, опер, дело, придурок, шестерка, работяга, доходяга. Отдельные важнейшие понятия и термины даны курсивом (проведено это не вполне последовательно, курсивом выделены также и некоторые другие, не относящиеся к профессиональной терминологии слова и словосочетания, некоторые же не выделены совсем). К сфере профессиональной лексики можно отнести и лексические единицы из других смысловых областей, получающие соответствующую окраску в данном контексте: барак, подъем, развод, каптерка, бушлат, телогрейка, бригадир, нарядчик. Очень незначительную часть составляют единицы блатного языка (это обстоятельство как бы мотивировано тем, что уголовников в лагере нет, а содержатся здесь только получившие срок по политическим статьям): кум, стукач, косануть, кондей. Столь же бедна ненормативная лексика и ее суррогаты: пригребется10, сука, смех...чками, залупаться, фуяслице, м...ком, без фуёмника, бл...и, еб...ник. Насколько яркость ненормативов зависела от намерений автора, установить вряд ли можно, так, знаменитое «фуяслице» появилось в качестве замены более энергичной лексической единицы по настоятельному требованию редколлегии журнала «Новый мир», а неоднократно использованная лексическая единица «фуй» была снята при переиздании11. Впечатление насыщенности специальной терминологией возникает оттого, что большинство упомянутых лексических единиц повторяется по многу раз.

Внести ясность в вопрос о выборе лексики могло бы четкое понимание того, от чьего лица ведется рассказ. Но несмотря на то что перед читателем разновидность сказовой прозы, речевая маска рассказчика так и не возникает, хотя читателям предлагается едва ли не фонетическая запись его речи (значительная часть слов имеет проставленные ударения): не пролья, заместо, замусленные, обледь, хошь бы, ботинков, не окунумши, стережа, нонче, триста грамм, зачинали, каб не зацапали, боле, построют, гонкий, сумутится, рубезки, чудок, зарьялись, каб еще, не боле, неуж, смогают, напересек, хошь, нонче, где-тось, издаля, кажись, не трогьте, каб, неуж, ихим, сколища, сочнуть, обая, черезо всю, подсавывает, бегма бегут, улупил, молдаван, снарошки, попустя, набраты, завтрева, чай пья, хуб хрен.

Маловероятно, что о своей жизни рассказывает сам герой повести, величая себя в третьем лице. Иначе следовало бы воспринимать все рассказанное как иронически отстраненное самоописание (в принципе такое допустимо, поскольку драматические эпизоды разрешились вполне благополучно, Иван Денисович вышел из непростых ситуаций, не пострадав, со значительным приварком). Можно предположить, что о добром знакомом рассказывает такой же зэк, недаром он не отделяет себя от действующих лиц повести, указывает на прямую с ними связь, общность: «Вот этот-то наш миг и есть!», «наша колонна», «вместе с нами в бараке». Однако такому истолкованию мешает следующее уточнение: «Они, москвичи, друг друга издаля чуют, как собаки. И, сойдясь, все обнюхиваются, обнюхиваются по-своему. И лопочут быстро-быстро, кто больше слов скажет. И когда так лопочут, так редко русские слова попадаются, слушать их — все равно как латышей или румын», — отмечает повествователь и тем не менее воспроизводит это «лопотанье» на почти невнятном ему языке с поразительной точностью: «Нет, знаете, этого либерального критицизма я не придерживаюсь». Дискуссию о выразительных средствах и структуре фильмов С.М. Эйзенштейна «Броненосец “Потемкин”» и «Иван Грозный» он также передает во всей полноте, без каких бы то ни было «ихим» и «каб».

Такая неоправданная «двойственность» — бедность, примитивность языка, вдруг перебиваемая интеллектуальными вставками, где речь правильна и не косна, — мешает созданию языкового портрета рассказчика, делает его невозможным.

Справедливо предположить, что автор не стремился создать характер или выстроить художественное целое, а хотел сконструировать некую совокупность фигур и смыслов, которая воспринималась бы как легко прочитываемая эмблема. Иными словами, он создавал произведение не о работяге Иване Денисовиче, который тянет срок вот уже девятый год, а о том, что в СССР имелись незаконно репрессированные, что аресты и репрессии были явлением повседневным. Для такого показательного в своем роде произведения требовался и показательный герой, не интеллигент, разглагольствующий о поэтике фильмов С.М. Эйзенштейна и спектакля Ю.А. Завадского, а простой человек, трудолюбивый и терпеливый. Чтобы охарактеризовать его, следовало сконструировать и язык рассказчика. Язык получился настолько искусственным, не существующим в действительности, что справедливо назвать его псевдонародным. Определение «псевдонародный» в данном случае относится не только к звучанию слов, их оболочке, но и к смысловому их наполнению. Так, мастеровитый и отягченный жизненным опытом повествователь вряд ли способен спутать внешне отличающиеся инструменты кирку и кайло (основное орудие производства в лагерях), тем не менее кирка упоминается неоднократно, а кайло ни разу. Абсурдно звучит и то, что на пятерки разбившиеся заключенные «шли цепочками», ибо подразумевается не развертывание вширь (идти цепью), а последовательность, череда.

Приемы для создания такого языка несложны, автор использовал словесные единицы, звучание которых наталкивало бы читателя на верное понимание, однако значение их было бы неточным или совсем неверным в данном случае. Мотивировалась бы такая подмена необразованностью повествователя, его простотой: «всю зиму навылет» вместо «напролет», «два шага спустя» вместо «через», «в голову никак не могло вступить» вместо «в голову не приходило» и «не понимал». Использован также прием нагнетания излишних средств, смысловой плеоназм: «преломил пайку надвое», «преломить» или «переломить» можно только на две части, пополам; «знает напрожог», то есть насквозь; «по-без-колхозов», по аналогии с «по-над чем-то»; «Советы уставились» вместо «установились»; «остались ненаряженными», то есть «не получили наряда на работу»; «телогрейку расстегнул дочиста», то есть полностью. Также были использованы многочисленные контаминационные образования: «на лапу совать» вместо «совать» и «дать на лапу»; «подожмет такой момент», вместо «подожмет» и «наступит момент»; «кого-то огрею в лоб» — «дам в лоб» и «огрею»; и перифрастические конструкции: «значит, в доброй душе», то есть «добродушен»; «катушка-то на размоте» о конце срока заключения (ср. «получить на всю катушку»); «хоть животом ляжь», то есть «хоть живот положи», «умри»; «никогда за словом не запнется», то есть «не запнется» и «за словом в карман не полезет». Неоднократно использовано также неверное сочетание предлога и частицы и следующего за ними слова: «молотком об рельс»; «из-под... голенища вытянул ложку» и т.д., искусственно сконструированные формы: «доспел» в значении «успел», «поспел»; «вспоясаться» в значении «подпоясаться»; «недоприкрыта» в значении «закрыта не до конца», «неплотно»; «умерит», то есть «смерит».

Подводя итог, можно сделать вывод: оценивать художественные достоинства повести «Один день Ивана Денисовича» неправомерно. Автор ставил и решал отнюдь не художественные задачи. Своей цели он достиг, сделавшись центром общественного внимания. Прочие его книги так или иначе способствовали поддержанию интереса к автору, это не эстетические построения, а общественно-политические акции.

Примечания

1 Сараскина Л. Александр Солженицын. М.: Молодая гвардия, 2008. 998 с. (Сер. «ЖЗЛ: Биография продолжается».)

2 Войнович В.Н. Портрет на фоне ми-фа. М.: Эксмо-пресс, 2002. 192 с.

3 Бушин В. Неизвестный Солжени-цын. М.: Алгоритм, 2006. 448 с.

4 Лакшин В. Солженицын и колесо истории. М.: Алгоритм, 2008. С. 41.

5 Бушин В. Указ. соч. С. 53.

6 Там же. С. 53–55.

7 Там же. С. 138–151, 160–161.

8 См.: Лакшин В. Указ. соч. С. 52.

9 Лакшин В. Указ. соч. С. 221, 236, 239.

10 Здесь и далее примеры приводятся из книги: Солженицын А.И. Рассказы. М.: Новый мир, 1990. 320 с. (Б-ка журн. «Новый мир».)

11 Лакшин В. Указ. соч. С. 247.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0