Он мог стать превосходным бойцом, боксером.

Крепкий, упертый, способный в одно мгновение собрать в кулак всю энергию, волю, жажду победы и по кратчайшей траектории, как летчик-истребитель, зайти с этим «кулаком» на цель, чтобы отправить противника в нокаут.

Но стал одним из лучших в ХХ веке историков литературы, критиков. Стал Золотусским! Человеком с золотым словом в устах.

...Зима. Игорь Петрович стоит у окна, наблюдает за падающим снегом. А снег падает, как иногда ухитряется голубиное перо: влекомое воздушным потоком, оно возносится к небу, словно потешаясь над земным притяжением. И снег миллионами искрящихся шестеренок повторяет сейчас этот трюк, летит назад, к небу, не желая приземляться. О чем думает Золотусский, глядя на веселую кутерьму?

Переделкинская дача, в которой уже много лет он живет, — первая дача Бориса Пастернака. Отсюда Пастернак переедет в свой более знаменитый дом, сегодня музей его имени. Совсем близко от места, где мы сейчас.

Проживали когда-то на этой даче и Евгений Петров (Катаев), соавтор знаменитых романов об Остапе Бендере, и поэт Назым Хикмет, классик турецкой литературы, семнадцать лет отсидевший на родине в тюрьмах, коммунист, получивший последний свой приют в СССР. На участке им посажен куст сирени, который до сих пор с приходом весны начинает благоухать.

Золотусский у окна, где когда-то была сделана известная фотография Бориса Леонидовича. На снимке запечатлен его незабываемый, как и у Ахматовой, профиль.

Я тоже смотрю на падающий снег. Приходят давно любимые стихи:

Засыплет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь

Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь...

Может быть, они тут и были написаны, в этом доме? Вот же скаты крыш прямо от подоконника.

Когда я пришел в гости первый раз, Золотусский рассказал биографию дома, показал «пастернаковское» окно. Дача сейчас выглядит так же, как при Борисе Леонидовиче, — ремонта не было с легендарных времен. Помню, огляделся и поверил: никакой музей не похвастается такой натуральной обветшалостью. Но зато теперь представляю, какого цвета обои влияли на самочувствие поэта.

Мы переходим в кабинет Игоря Петровича. Тут светло и просторно, а одна стена — сплошное окно, в которое смотрят все те же, что были и при Борисе Леонидовиче, запорошенные снегом сосны. Игорь Петрович рассказывает по моей просьбе, как и почему, по его мнению, не состоялась встреча Владимира Набокова и Александра Солженицына в Монтрё (Швейцария) 6 октября 1974 года. Встреча между великими была оговорена заранее.

Солженицын подъехал к «Монтрё-Палас», отелю, в котором жил последние 16 лет Набоков. Не выходя из машины, ждал, когда появится встречающий. Тот не появился — Владимир Набоков сидел внизу, за специально накрытым по такому случаю столиком ресторана с женой Верой и сестрой Еленой Сикорской-Набоковой. Поскольку встреча была согласована заранее, Набоковы спустились из своих апартаментов в назначенное время. А Солженицын ждал на улице, в автомобиле, тоже с женой, возможно, опасаясь, что Набоков забыл об условленном. И, не дождавшись его появления у дверей отеля, Солженицын поехал дальше, на север, по Гранд-рю-Монтрё, через двести метров повернув на Рю-дю-Лак. Мимо.

По версии Золотусского — дворянин Набоков был верен слову и точен, потому не стал еще раз подтверждать встречу. А в Солженицыне — и это допускает Игорь Петрович — могла сработать «психология бывшего зэка».

А может быть, — домысливаю я, — страх быть униженным, настороженность к высокомерию аристократа, который мог попросту запамятовать о договоренности. А унижение перед Набоковым на виду у всего мира в планы Солженицына, подозреваю, не входило.

И получается — виноватых в досадном несовпадении нет, поскольку верх остался за слишком разнящимся опытом двух перехлестнувшихся исторических эпох. Два литературных века не просто не повстречались, а, напротив, разошлись навсегда.

Золотусский сказал, что побывал в отеле «Монтрё-Палас». И как бы «видел» своими глазами все, что произошло и... не произошло.

В 2005 году Солженицын сам позвонит Золотусскому на эту дачу и поздравит дважды: с самой премией и с тем, что жюри впервые проголосовало единогласно. Затем А.И. Солженицын напишет и статью о И.П. Золотусском. Дальше станет понятнее выбор фигуры Золотусского для первой премии имени А.И. Солженицына среди литературных критиков.

Слушая свободную от лишних слов, выразительную речь Игоря Петровича, вспоминал, каким увидел его впервые. Ему тогда было сорок девять лет. А мне тридцать один.

Знакомство произошло в 1979 году, на совещании молодых литераторов. Московском? Общесоюзном? Сейчас не помню, поскольку побывал на всех, но суть не в названии.

Из руководителей нашего «критического» семинара Золотусский был мне интересен больше других. Только что вышла в серии «ЖЗЛ» его книга о Н.В. Гоголе, я прочел ее и пришел в восхищение.

Игорь Петрович и внешне отличался от коллег. Был похож на царского полковника, причем из окопников, боевых, с острым, твердым глазом и повадкой человека, привыкшего к мгновенным и решительным действиям, меняющим ход событий.

Когда дошла очередь до моих рецензий и статей — а их было тогда кот наплакал, можно сказать, с гулькин нос, — я вжал голову в плечи и с напряжением ждал, когда начнет высказываться Золотусский.

И не случайно вжимал я голову! Игорь Петрович, мельком глянув на меня, принялся, встряхивая публикациями (шесть или семь их всего было), дубасить по самому больному: за язык текстов, за то, как они написаны, — приговаривая, что критика та же литература, что нельзя разговаривать с писателями языком, в котором нет жизни и красоты, а только умственные дефиниции и псевдонаучная схоластика!

На мою «защиту» вяло, но все же «привстали» два-три человека из руководителей семинара, прежде всего те, кто только что, перед Золотусским, добродушно хвалил за те же работы. Помню Владимира Гусева, Анатолия Ланщикова, они смягчили «публичный позор».

Но интрига была глубже. Я сам для себя все еще решал, как писать, поскольку опыт мой был связан лишь с диссертацией в аспирантуре, а это все же другой язык. И видимо, Игорь Петрович чутко уловил этот «научный шлейф», как хвост ящера, мелькавший тут и там среди моих словесных экзерсисов.

Выйдя из «судилища» на свежий воздух, я воскликнул внутри себя: «Ах так? Ну-ну, Игорь Петрович! Ужо вам!» Золотусский, ни сном ни духом не ведая, дал мне «пинка» в том самом направлении, о котором я подозревал, но еще не пробовал туда двигаться осознанно. Правда, случился уже один эпизод, прозвучавший как удар колокола и прямо посреди аспирантской тишины: я прочитал рецензию неизвестного мне автора Льва Аннинского на фильм А.Кончаловского «Романс о влюбленных» (1974) и пришел в сущий восторг от того, как, оказывается, можно писать о современном искусстве!

Тогда, в среде научной, академической, стиль Аннинского считался невозможным по определению. Здесь факт и аргумент стремились задушить живое, личное чувство автора как Врага Истины — в зародыше! По крайней мере, так было в 70-х, когда я писал кандидатскую.

Стоит отметить, Лев Александрович до конца остался верен себе и, выражая себя через творчество других, порой так увлекался собственными идеями, что искренне «награждал» ими героев своих рассуждений.

В конце 70-х я осмелился вступить с ним в публичную дискуссию по поводу трактовки героя Руслана Киреева из романа «Победитель». Аннинский утверждал, что Киреев нащупал «положительного героя», делового Рябова, на которого нам всем стоит надеяться и опереться. Я же доказывал, что «амбивалентный» Рябов — антигерой, за которым не будущее для всех нас, а тупик! В том числе тупик нравственный.

Публично Лев Александрович своего проигрыша в споре не признал. Но вскоре после журнального столкновения наших публикаций я встретил его в Доме кино, в очереди за билетами на очередной Международный московский кинофестиваль. Судьба привела меня прямо к его спине в этой очереди. Он оглянулся, узнал, и я услышал то, чего совсем не ожидал услышать. Аннинский согласился с моей трактовкой героя романа Рябова и подтвердил, что я, пожалуй, прав. Мы пожали руки. Это был жест настоящего профессионала. Конечно, я горжусь его рукопожатием до сей поры.

Примут в Союз писателей меня еще только через четыре года, а он, Аннинский, уже тогда был одной из самых ярких звезд на литературном небосклоне! Забавно, что «победу» над самим Аннинским вспомнят коллеги-критики, принимая меня в СП, и уверен, это сыграло не последнюю роль в том, что приняли меня на Бюро творческого объединения (первой и очень важной ступени вхождения в СП) единогласно.

Но я забежал вперед.

Итак, Золотусский не оставил камня на камне от моих публикаций, а между тем я представил почти все работы, получившие отличные отклики руководителей на предыдущем, Всероссийском совещании (Малеевка, 1977). И сделал это сознательно. Хотел понять, «ху из ху» среди маститых критиков и что скажут «эти» после «тех». Решил опытным путем прозондировать почву, на которую уже встал обеими ногами.

И в итоге поверил одному Золотусскому! Разносу, а не похвале. И именно на него, Игоря Петровича, закусил удила и сформулировал для себя задачку — опрокинуть его «резюме», переубедить, заставить признать, что он был несправедлив, слишком скор на расправу!

Словно услышав мои мысли, «большой» Союз писателей порешил создать постоянно действующий семинар молодых московских критиков — из участников совещания. Под руководством двух Петровичей — Игоря Золотусского и Анатолия Ланщикова. Так что «капкан» для Золотусского захлопнулся! Оставалось лишь осуществить свой план по «перевербовке» крутонравого мастера.

Сразу после совещания, еще осязая горячий пинок от Игоря Петровича, я написал две очень разные статьи — о Юрии Олеше и прозе своих ровесников. Вот где с великой радостью наконец-то спустил с поводка «руку», дал себе волю и свободу, окончательно порывая с «научным», зарегулированным языком, ликуя, что «смеясь расстаюсь» со своим аспирантским прошлым!

Очередь до этих моих «послепотопных» работ подошла лишь через год, когда пообсуждали в нашем семинаре почти всех, включая В.Бондаренко, А.Неверова, С.С. Куняева, П.Горелова и других товарищей «по коммуне».

Я ждал, что скажет именно Золотусский, нейтрально наблюдающий мое присутствие в семинаре, поскольку Ланщиков был давно «за меня».

Свершилось все, как грезилось бессонными ночами! Золотусский, выступавший последним, взял паузу. Молча, как и в первый раз, потеребил пальцами машинописные тексты, коротко дал им самую лестную оценку и завершил словами, которых я ждал все это время: что он ошибался, что он проглядел критический дар, который открылся в течение минувшего года, и что за свою ошибку готов охотно повиниться.

Да, это был один из счастливых дней в моей скромной жизни! Я «опрокинул» самого Золотусского, чьего слова ждали и опасались тогда лучшие писатели-современники, ставшие вскоре классиками русской литературы. Включая В.Астафьева, В.Владимова, В.Белова, В.Максимова, К.Воробьева, В.Быкова, Ю.Бондарева... Мастер публично «снял шляпу», а я мстительно все же вставил, ввернул, что написал эти работы сразу после совещания, год назад. Золотусский ответил: «Тем более, Володя!»

С этого дня я попал под его пристальное внимание и чувствовал, что из изгоев переведен в любимчики. Таков этот человек!

Вскоре Петровичи придумали обсудить роман М.Булгакова «Мастер и Маргарита» силами нашего семинара, и не где-нибудь, а в легендарном Доме творчества «Малеевка», с выездом туда на несколько дней. Большой Союз писателей брал расходы на себя. При советской власти (а шел 1981 год) к творчеству «молодых» относились с серьезностью, государственной заинтересованностью и немыслимой для сегодняшнего дня щедростью.

Счастливое время неформального общения под сенью малеевских дерев и беседок, постоянного интеллектуального штурма и невероятной атмосферы творческой свободы и доверия, которую эманировали вокруг себя Золотусский и Ланщиков, не забыть, как первую любовь!

Каждому семинаристу была предоставлена возможность самому выбрать тему доклада. Я вспомнил про свое «философское образование» и предложил «Философский аспект романа».

Стоит уточнить: хотя роман М.Булгакова и был опубликован (в журнале «Москва» в конце 60-х и отдельной книгой в 70-х), говорить о нем откровенно и широко в тех же 80-х партийная власть не поощряла. И наше уединение в Малеевке мы ощущали, смешно нынче сказать, как почти что полулегальное.

Зачитывание докладов на втором этаже Дома творчества, в кинозале, совершалось при строго закрытых дверях, было нас человек двенадцать в пустом и гулком помещении с тяжелыми шторами на высоких окнах.

Длилось это «безобразие» три дня и три бессонные ночи, поскольку свой доклад я не успел дописать в Москве и дописывал здесь, в походном блокноте. Хорошо еще, что заранее подготовил выписки из Сенеки, Марка Аврелия и Василия Розанова... Про Интернет тогда и не слыхивали. А уж кто не ведает из нашего брата, какие фантазии иногда приходят ночью за письменным столом? И я так расслабился, что, не пугаясь, записывал их.

С «моей» темой, которую заткнули в самый конец очереди, дописать доклад удалось. На следующий день, выслушав в опасной тишине гипотезы по поводу христианских перекличек с дохристианской, античной философией и прочих любомудростей Булгакова, подхваченных в глубинах европейской и русской культуры — конечно, больше всего из XIX века, — Золотусский, обращаясь к осоловевшей от интеллектуальных впечатлений аудитории, сказал, как приговорил: «С этого дня, дорогие мои, мы не можем опускаться ниже планки, которую установил оратор!»

Я порозовел, как поросенок, которого сегодня резать не будут. Может, завтра? А может, и совсем резать теперь не будут, как священную, например, индийскую корову?

Внизу, у античных, псевдодворянских малеевских колонн, Игорь Петрович попросил посмотреть мой блокнот, с которого я зачитывал свой доклад. Я понял: остались у мастера сомнения в моем авторстве, остались!

К ужину блокнот Игорь Петрович вернул и не без удовольствия сказал о грамматических ошибках, которые я второпях насажал в тексте. Мы переглянулись и захохотали вместе.

— А может, дадим почитать Ольге Кучкиной? — спросил Золотусский, имея в виду, что она как раз в Малеевке.

В те годы писательницу Ольгу Кучкину знали многие, особенно как острую публицистку газеты «Комсомольская правда». А у меня в докладе было простодушно заявлено, что Булгаков считал современное ему государство страшнее власти Воланда, которому и делать-то в Москве ничего уже было не надо. Власть сама успешно все сделала! А главному черту оставила какие-то хулиганские понты на предмет человеческой мелкой паскудности!

Шел 1981 год, был еще жив «дорогой Леонид Ильич», и решили мы в итоге не дразнить гусей от греха подальше с такой-то «философией»!

Игорь Петрович дал мне рекомендацию в СП первым из трех моих поручителей (А.Ланщиков, Е.Сидоров), сразу, как только я заикнулся, что собираю документы для поступления. И об этом помню тоже с великой благодарностью к нему. В семинар ходил еще год, будучи уже членом СП СССР, «взяв заветный вес» среди семинаристов первым. И, почти сразу избранный в Бюро объединения критиков и литературоведов Москвы, уже сам голосовал за прием своих товарищей.

Спустя почти сорок лет после чудесного малеевского десанта, когда мы вновь стали постоянно встречаться, Золотусский признался, что роман «Мастер и Маргарита» считает духовно вредным, а Булгакова ставит ниже Андрея Платонова, если учитывать их общий вклад в русскую литературу ХХ века. Вершина М.Булгакова — «Белая гвардия», а отнюдь не «Мастер и Маргарита».

Странно, но, внутренне сопротивляясь «фирменной» категоричности Золотусского, поймал себя на том, что как-то незаметно пережил горячую влюбленность в роман. Больше того, не решаюсь перечитывать его, словно душа отталкивается, противится встрече со «старой» нечистью, так живо описанной Булгаковым, будто с натуры.

В 1986 году, в начале «горбачевской» перестройки, по приглашению Светланы Селивановой я перешел из журнала «Литературная учеба» в знаменитую тогда «Литературную газету», на должность обозревателя. Перестроечный тираж «Литературки» уже перевалил за миллион и уверенно летел вверх.

Светлана Данииловна Селиванова одновременно была и членом редколлегии газеты, и заведующей отделом литературоведения.

Где-то в 1987–1988 годах стараниями отдела была организована новая рубрика «Диалоги недели», в которой рядом на полосе публиковались два мнения по одной проблеме — заведомо несогласных между собой авторов. Размышления, скажем, «либерального» и «консервативного» критика о произведении — например, А.Рыбакова или В.Распутина. Это позволяло значительно расширить идеологическую палитру газеты, до перестройки успевшую — не без оснований! — схлопотать твердое клеймо «либерального органа». Разумеется, своего рода хитрость в духе «нового» времени, с помощью которой получали вход в газету писатели, до сей поры никак не допускавшиеся сюда по неписаному «дресс-коду».

В этом смысле стоит вспомнить имя одного из заместителей А.Б. Чаковского (главного редактора «ЛГ») — Евгения Алексеевича Кривицкого, иногда очень умело прикрывавшего наши «сомнительные» проекты. Без его поддержки вряд ли удалось бы так расширить список «непривычных» авторов. Да и подтянуть к газете более широкую и демократичную аудиторию. Это исторический факт.

Уцепившись за то, что Золотусский и Ланщиков публично разошлись в оценке некоторых «горячих» перестроечных романов (рванувших тогда из портфелей и столов в печать), я предложил Селивановой свести моих Петровичей на «ринге» новой рубрики. Она подхватила идею, и — вслушайтесь, люди, в музыку фантастических для современного уха слов! — мы с Ланщиковым, за счет «ЛГ», на несколько дней, в бархатный сезон, вагоном СВ отчалили к Рижскому взморью, в Дом творчества писателей в Дубултах, где безмятежно отдыхал и трудился «оппонент» Золотусский! И все это роскошество имело целью беседу критиков на страницах «первой тетрадки» общим размером в четыре колонки. Да еще с аккордным приличным гонораром.

Волшебное время надежд, возможностей и — Свободы, которая начинала материализовываться вовне! В том числе в «Литературке». И оно же время обманутых надежд и псевдосвобод, как выяснится, увы, совсем скоро.

На следующий день по приезде я предложил Ланщикову прогуляться — от Дубулт до Булдури, эдак вдоль моря, по знаменитой тропе среди сосен, через милый, как киношные декорации, Дзинтари.

Как не упомянуть, что впервые оказался в Юрмале ровно двадцать лет назад! И вот накатила ностальгия по былой молодости! По тому времени, когда, двадцатилетним, проводил лето на «правдинской» даче Е.М. Примакова, именно в Булдури, в пяти шагах от известного ресторана «Юрас перле», нависающего своим стеклянным огромным пальцем над пляжем, песчаными дюнами и морем. Он будто указывал этим пальцем на красоту великолепных закатов, пылающих и на ресторанных окнах.

Тогда, в 1988 году, когда мы шагали с Ланщиковым вдоль берега, «Юрас перле» еще вовсю трудился, был, между прочим, знаменит на весь Советский Союз как первый в империи ресторан с ночным варьете! Подумать только — уже в конце 60-х годов! А что вы хотели? Это же Прибалтика, ворота в Европу, почти заграница для всех, кто сюда приезжал. В начале «дурных» 90-х «Юрас перле» дважды криминально горел. И в 1994 году «Морскую жемчужину» окончательно снесли. Какая жалость!

И вот повлек я, значит, бедного Анатолия Петровича по местам своей «молодеческой славы». И ни о чем из того, что здесь когда-то происходило в «долитературной» жизни, включая кулачные забавы с местными латвийскими аборигенами, пьяные побеги из ресторанов от неоплаченных счетов, а также душераздирающие романтические драмы, я рассказать ему, конечно, не мог. Потому что дорос уже к сорока годам до средневозрастного ощущения стыда.

Подойдя к Дзинтари, предложил свернуть от берега на центральную улочку, и, как оказалось, недаром. На глаза нам тут же попалась завлекаловка видеосалона, в которой сообщалось, что через десять минут начнется следующий сеанс американского, уже нашумевшего боевика с Арнольдом Шварценеггером — «Коммандос» (1985). Я посмотрел на Петровича и кивнул на рекламу. Видеосалонов в Москве в ту пору еще не было, Прибалтика опережала и здесь. Билет стоил недорого, фильм этот у нас успели обругать как образец голливудской масскультуры, и я, подначивая Ланщикова, не любившего американский ширпотреб, сказал:

— Надо бы, Анатолий Петрович, убедиться, что наши зоилы не врут!

Ланщиков сказал:

— Давайте убедимся!

Мы сели в небольшой комнате на простые жесткие стулья и уставились в висящий на кронштейне телевизор «Панасоник».

Когда вышли из темноты на свет улицы, я с интересом спросил Ланщикова:

— Ну и?

Мне самому фильм пришелся как первоклассное развлечение в своей зрительской нише.

— «Помнишь, я обещал убить тебя последним? Я солгал», — процитировал Шварценеггера Ланщиков и добродушно усмехнулся.

— «Я вернусь!» (Айл би бэк!), — сказал я, как мне показалось, на чистом английском, видя, что Анатолию Петровичу фильм не был так уж отвратителен, как я опасался.

Надо отметить, мы оба процитировали фразы «бесподобного» Арни, которые совсем скоро станут культовыми на всем пространстве внезапно развалившейся страны.

В Москве расшифровал диктофонные записи моих дорогих Петровичей, и диалог их был опубликован. Но после этого оба они практически исчезли с моих радаров, потому что в стране начинался сумбур, в итоге приведший меня на радио, затем на ТВ и вырвавший из «прямой» литературной жизни, которую «новое государство» закрыло, будто надоевшую проблему, беспощадно обесточив экономически.

Не все захотели умереть от голода, поскольку литература перестала кормить огромное число людей, далеко не бездарных и бесталанных. И бросились во все тяжкие, ища способ и средство выжить. Наверное, мне повезло, я тогда выжил благодаря друзьям.

Жизненные пути «Петровичей» эпоха тоже потащила в разные стороны.

Ланщиков как был одним из самых заметных представителей так называемого патриотического направления (еще говорили — «консервативного крыла»), так им и остался до ухода из жизни (в 2007 году), разве что гораздо меньше выступал именно по литературным вопросам.

Золотусского «новое» время затянуло глубже. Он в начале 90-х вошел в Союз российских писателей, созданный как перестроечная альтернатива Союзу писателей России, много лет возглавлявшемуся Сергеем Михалковым и Юрием Бондаревым. Пару месяцев Игорь Петрович даже побывал первым секретарем «нового», второго по счету Союза писателей России (в те годы СП СССР переучредился в Международное содружество писательских союзов — МСПС, но при этом еще и раскололся на два московских СП и, как я уже говорил, на два российских, если не считать Союза независимых писателей, вылупившегося «до кучи» из начавшегося всеобщего «распада»).

Было время, когда Золотусский пытался понять Ельцина. Опубликовал в 1997 году эссе «Сердце Ельцина», где милосердие к его личности брало верх над политическим несогласием. И это ему припоминают до сих пор более радикальные умы. Но в позиции Золотусского как хранителя традиций классической русской литературы нет противоречия. И скажем честно — кто не был в начале известной «схватки» между Горбачевым и Ельциным на стороне Бориса? Кто не симпатизировал его эффектным демократическим жестам (да хоть и пьяному падению с мостка в лужу), устав от пустопорожней болтовни генсека?

Впрочем, была всеобщая влюбленность и в Горбачева! Что уж лицемерить теперь? Было и такое! Ветер перемен вздыбил страну! Всколыхнул залежи нереализованных, застоявшихся надежд! Только вот скорость разочарования в надеждах была у всех разной. У Ланщикова она оказалась, на мой взгляд, выше, чем у Золотусского.

Как-то так сложилось, что с Ланщиковым мы сошлись сразу. Никакого «человеческого» зазора не было. С ним было легко и приятно, даже если оба молчали.

А Золотусский сам по себе «вызывал на дуэль», распалял на творческое усилие, держал в напряжении к профессии, выявлял внутреннее сопротивление. Был авторитарен и субъективен в суждениях, что и восхищало, и раздражало твои собственные творческие рецепторы.

Последний раз видел Анатолия Ланщикова в Малом зале ЦДЛ, на встрече с Валентином Распутиным. Вечер был организован по моей инициативе в марте 1999 года — силами Объединения критиков и литературоведов московского союза писателей (председателем бюро объединения меня неожиданно избрали в 1995 году).

Загорелось провести обсуждение новых, после заметной временной паузы, рассказов Валентина Григорьевича, произведших большое впечатление на российскую читающую публику. Вечер я проводил плечом к плечу с Распутиным и потому старался, чтобы ему было комфортно. Он уже редко стал появляться на публике, и, честно скажу, немалых усилий стоило уговорить его на эту встречу. Среди выступивших были Вадим Кожинов, Владимир Крупин и... Анатолий Ланщиков. Встретились все как родные.

Готовя этот очерк (2021), решил просмотреть информацию об Анатолии Петровиче Ланщикове в Интернете и был невероятно обескуражен тем, что ни в одной биографической справке о нем нет точной даты смерти. Указан лишь год кончины, но не день. И есть почти во всех о нем сообщениях стыдная — другого слова не нахожу — оговорка, что день смерти неизвестен! Как будто Ланщиков погиб на Куликовом поле в XIV веке и похоронен в братской могиле, до сих пор не найденной археологами.

Сообщаю: Анатолий Петрович Ланщиков умер 8 августа 2007 года и похоронен на Востряковском кладбище. А родился 6 марта 1929 года. Прошу занести этот факт во все справочные издания тех, кто это может и обязан сделать.

Да, десятилетия с момента знакомства с Игорем Золотусским и Анатолием Ланщиковым изменили не только страну, но и нас самих. Я уделил литературной критике из своей жизни всего лишь лет пятнадцать, а это меньше, чем совокупной работе в радиоэфире и на ТВ. А Игорь Золотусский вернулся к делу всей своей жизни — русскому классическому слову.

Запечатлелась в памяти одна картина. В Малеевке из окна главного корпуса я увидел двух наших Петровичей сидящими на скамейке в случайном одиночестве. Почему-то именно тогда разглядел, какие они, оказывается, оба — красивые люди! Они сидели вполоборота друг к другу, о чем-то беседовали, и я вдруг понял, насколько твердо спокойны они внутренне, как не суетны — бывший суворовец Ланщиков и бывший детдомовец Золотусский. Было им тогда около пятидесяти лет, и осязаемо чувствовалось, как великолепно самодостаточны эти мужчины, полны уважения к своему выстраданному в духовных поисках «я». И как «я», осознавшее себя, высвечивает в обоих главную красоту — достоинство человеческого благородства!

Честно говоря, почти ничего не знал тогда о личной судьбе Золотусского. И только в 2018 году, когда прочитал подаренный им документальный роман о семье, родителях, о детстве — «Нас было трое», — кое-что в нем понял глубже.

Образ «царского полковника», возникший сорок лет назад, при первой встрече, уступил место совершенно другому человеку!

Благодаря его роману «Нас было трое» увидел обласканного родителями мальчика, который первые свои детские годы прожил как в залитой солнечным светом комнате. Мальчика, до семи лет успевшего побывать с папой и мамой в Германии, Франции, Америке, Швеции. И это в тридцатых-то годах! Советского мальчика, сына разведчика, иногда докладывавшего лично товарищу Сталину, с глазу на глаз. Что, несомненно, говорит о его профессиональном статусе.

Этот счастливый, обожаемый родителями мальчик, появившийся на свет в ноябре 1930 года, в 1937-м переживет арест отца, увидит, как чужие бесцеремонные люди выворачивают из ящиков и шкафов вещи родителей, роются в бумагах и книгах, рушат мир его детства навсегда. Побежит за отцом, хватаясь за него руками, плача и не постигая происходящего.

А через четыре года, накануне войны, в 1941-м, так же уведут мать, а потом заберут и его, вдруг оказавшегося в одиночестве посредине свирепого мира. Повезут к одной сестре мамы, затем к другой, и обе тетки — откажутся принять его, отшатнутся от клейма «сын врагов народа», как от смертельной проказы, захлопнут дверь.

Его вновь потащат в родительскую квартиру, дверь откроют «своим» ключом. Разрешат взять в дорогу вещи, а потом милиционер Вергилий, в фуражке и с кобурой на боку, проводит дальше, в нижний отсек социального трюма — в приют для детей врагов народа, где ссудили ему «государеву» пайку от немыслимых щедрот.

Две недели он в Даниловом монастыре, за колючей проволокой, ночует на железной кровати, привинченной к полу церкви, в которой теперь не молятся. Сюда собирают со всей Москвы «вражьих» детей и сирот, а святые и ангелы, сами едва уцелевшие на стенах, благословляют их сверху на милость Божию в неизведанном скорбном пути.

Но бывают ли случайными такие совпадения?

Игорь Золотусский родится в 1930 году, когда Данилов монастырь будет закрыт и в нем разместят «приемник-распределитель ГУЛАГа НКВД» для беспризорных детей и малолетних преступников.

И в 1937 году его, шестилетнего, привезут именно сюда, где со дня смерти (в 1852 году) и по 1931 год находилась первая могила Николая Васильевича Гоголя.

Прах великого писателя переместят в 1931 году из Данилова монастыря на Новодевичье кладбище.

Что и сказать? Но именно этот «мальчишка», судьба которого изменилась столь беспощадно, напишет позже лучшую книгу о Н.В. Гоголе.

Во многом его же, Золотусского, энергией и напором в 1984 году на Украине, на месте целиком разрушенного родового имения Гоголей-Яновских в селе Васильевка (ныне Гоголево), усадьба будет восстановлена и в ней откроется мемориальный заповедник-музей Гоголя.

А с могилы на Новодевичьем кладбище будет убран поставленный здесь в 1952 году, спустя 20 лет после перезахоронения, памятник работы академика Н.Томского с надписью на мраморной колонне: «Великому русскому художнику слова Николаю Васильевичу Гоголю от Правительства Советского Союза». И вместо него — по известному завещанию писателя — вновь установят камень («голгофа»), а на нем крест.

Случится это событие в 2009 году, к празднованию 200-летия со дня рождения Н.В. Гоголя. И случится потому, что об этом долгие годы мечтал и дерзал Игорь Золотусский. Случится потому, что найдет он в лице великого реставратора Саввы Ямщикова не только сильного друга, но и горячего единомышленника. И потому еще, что на их высокие хлопоты и аргументы откликнется тогдашний министр культуры РФ А.А. Авдеев.

К моменту освящения «восстановленной» могилы Гоголя Саввы Ямщикова уже не будет в живых (19 июля 2009 года).

Тут хочется воскликнуть: «Шевелись, народ русский! Не спи, а бодрствуй, и тогда станут чаще происходить прекрасные события!» И нелишне же напомнить рядом с этим восклицанием — что в России до сих пор нет ни одного музея Гоголя! Вот чего добиться оказалось не под силу ни Золотусскому, ни Ямщикову. Никому! Это ли не мотив для свежих и благородных молодых усилий — перебороть необъяснимую несуразицу с гоголевским музеем во благо общеславянской культуры?

Добавлю еще: гоголевская «голгофа» (вместо которой в 1952-м будет на могиле установлен памятник Н.Томского) отправится в мастерские Новодевичьего кладбища еще в 1931 году. С нее будет удалена надпись старославянскими буквами: «Ей гряди Господи Иисусе! Апокалипс. гл. КВ, ст. К».

Камень этот, бесхозный, никому не пригодившийся, почему-то приметит вдова М.А. Булгакова — Елена Сергеевна и выкупит у монастыря для надгробия умершему 10 марта 1940 года Михаилу Афанасьевичу.

Почти все, кто знает об этом мистическом совпадении, вспоминают слова М.Булгакова, обращенные к Гоголю: «Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью».

Так в своем роде и исполнилось!

Золотусский, разумеется осведомленный об этом мистическом сюжете, скажет (по крайней мере, автору этих строк), что не верит истории Е.С. Булгаковой насчет «гоголевского» камня.

Вот такой он, Игорь Петрович Золотусский, в свой девяносто один год. Как и было — человек «собственного суждения».

Рассказывать о нем можно бесконечно, но я пытаюсь понять, насколько изменился он внутренне с тех пор, как вышвырнула его из детского счастья судьба в водоворот чужих людей и недетских испытаний.

Роман «Нас было трое» (2011) написан человеком, сердце которого полно нежности и любви к своим отцу и матери.

Эта книга заставляет по-новому взглянуть на литературно-критическую репутацию Игоря Золотусского как жесткого критика, беспощадно расправляющегося, «невзирая на лица», с любыми именами в литературе, включая самые громкие, по личному «гамбургскому счету».

Но — и это большое «НО» — счет этот вынашивался в недрах великой классической русской литературы, к которой критик припал всей своей судьбой в 1967 году, начиная строить книгу о Гоголе. И трудился десять лет, омывая себя великими водами XIX века словно живой водой! А «поднявшись на поверхность», уже не мог позволить себе забыть высоту, которую пережил в компании Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тургенева, Лескова, Достоевского, Толстого, Чехова, Бунина... и, конечно, Николая Васильевича Гоголя!

С книги о Гоголе начинается период «широкого дыхания» Золотусского как критика и теперь уже историка литературы. Он возвращается в современную литературную жизнь в сияющих доспехах великого девятнадцатого века! Сам защищенный ими и готовый защищать эти доспехи от любого посягательства несведущих и злонамеренных.

Что прикажете делать с таким критиком, коли он явственно слышит за спиной «волнение» великих и голос собственной совести, ответственной перед ними?

Документальный автобиографический роман «Нас было трое» — книга, вдруг обнаруживающая столь нежное, любящее детское сердце в мальчике, сохранившем эту любовь к родителям до самых седых седин, — сильнее всего открывает подлинную человеческую суть человека.

Напишет Золотусский эту книгу, когда откроются запретные архивы Лубянки. И он увидит «Дело» отца и «Дело» матери. Узнает из документов, что отец и под пытками, жестоко избиваемый в Лефортовской тюрьме, ни под одной бумагой не оставит свою подпись, не признает несуществующей вины. Может быть, оттого и не будет расстрелян, как другие. И, рискуя новым сроком, приедет в запретную для него, ссыльного, уже послевоенную Москву 1945 года, чтобы встретиться с сыном. Игорь к тому времени ученик ремесленного училища (созданного под строительство циклопического Дворца Советов на месте взорванного 5 декабря 1931 года храма Христа Спасителя).

Общежитие ремесленного училища — это же надо, опять совпадение! — будет находиться на Лубянке, в двух минутах от учреждения, в которое привезут Золотусского-старшего после ареста.

Игорь Петрович не только изучит судебные архивы, связанные с любимыми отцом и мамой, он совершит поездку по городам и странам, памятным с довоенной поры, и по местам их безвинного заключения.

Своего рода сыновний подвиг. И свидетельство, какое на самом деле сердце у «сурового зоила», перед мнением которого по сей день трепещут чувствительные литературные «авторитеты»!

Мы вновь близко сошлись с Игорем Петровичем в последние годы. И наконец-то во мне разрешилось до того смущавшее противоречие: его «стальная» упертость в отстаивании своих литературных предпочтений и — обаятельная мягкая улыбка, детская смешливость в глазах и мгновенный отклик на шутку или удачную остроту.

Я постоянно обнаруживаю в нем глубоко запрятанного ребенка с любящим, нежным сердцем и искренней доверчивостью, которую он начинает испытывать к другому человеку сразу, как только «принимает» его сердцем. Так было в детстве. И — поразительно! — так же происходит сейчас.

Жизнь не сломала. Ни в детском приюте Западной Сибири, ни на Дальнем Востоке. Напротив, приблизила к пониманию страны, ее истории и «чувственному» постижению великих духовных тайн русской классики. Не для того ли Бог сохранил в нем до сих пор детскую способность любить?

Мы стали часто встречаться. И я опять открываю для себя Золотусского, которого когда-то «увидел» похожим на царского полковника.

Это сравнение бесконечно отдалилось от него после рассказов о том, как в 1944 году бежал с товарищами по несчастью из детского дома в Москву, преодолевая две тысячи километров на крышах, подножках, в ящиках под вагонами.

Выбрался из-под Кургана в марте, а доехал до Москвы в июне, на двадцать восьмом по счету составе, оборванный, голодный и босой. Босиком ехал в метро до родного дома, где уже находились чужие люди среди вещей и мебели его родителей. Не оставившие мальчишку даже переночевать.

Наверное, какая-то пружина в нем уже туго скручивалась, накапливая силу выживания и сопротивления. Желание не просто уцелеть, а подняться в рост и напомнить всему миру о своих оскорбленных матери и отце, о своей фамилии. Бросить за пережитые унижения вызов судьбе!

Во всем этом эмоциональном разгорающемся пламени, в самой его сердцевине уже присутствовал необычайной силы талант.

Он очнулся еще в детстве, когда мальчику, серьезно болевшему воспалением среднего уха, мама читала книги, приучая любить их и — чувствовать слово!

Был еще один учитель, кроме мамы, о котором Золотусский вспоминает всю жизнь. Михаил Павлович Черненко, выпускник Петербургского университета (в 1915 году), учитель литературы у Золотусского с девятого класса в мужской школе номер один города Ульяновска. Бывшей гимназии, которую окончил в свое время В.И. Ленин.

После первого же ответа у доски он публично «высек» Игоря за пафос и категоричность суждений, возможно, зная, что Золотусский в классе первый по литературе, а затем начал с ним «работать» и к выпускным экзаменам, поставив «отлично» за сочинение, сказал, что Игорь просто обязан все экзамены сдать на пятерки и получить медаль — ради своих родителей!

Золотусский, хромавший по всем наукам, привязанным к математике, за кратчайший срок сдал все предметы на «пять». Получил в четверти из-за старых грехов лишь три четверки и вышел на серебряную медаль.

Директор гимназии, по фамилии Тупицына, заявила литератору, что не даст медаль сыну «врагов народа». На что Михаил Павлович, имевший в школе громадный авторитет, заявил: тогда он лично (как член комиссии) поставит всем блатным детям местной партийной верхушки тройки по сочинению и они не получат свои медали. В итоге Игорю его серебряную вручили! В 1949 году.

Даже и говорить нечего, как хорош в этом эпизоде учитель Черненко Михаил Павлович! Но ведь как великолепен и Золотусский! Сдать все на «пять» — очевидный признак блестящей общей одаренности, не только литературной! И конечно, какой высокий и сильный стимул задал ему литератор! Мне думается, стимул — прославить родовую фамилию — двигал Золотусским всю творческую жизнь.

А дар вел, выбирая саму судьбу.

На Дальнем Востоке, в Хабаровске, поработав в школе, начал выступать на радио, печататься в местной «молодежке». И был сразу услышан и замечен.

В 1961 году пригласили на Всероссийское совещание молодых как литературного критика. И кто же первым обращает на него внимание, дает путевку в «большую» литературу, прочитав с восхищением «Рапиру Гамлета»? Корней Иванович Чуковский, известный сегодня больше как классик детской литературы. Но сам-то он начинал путь в литературу блистательным критиком, статьи которого и ныне читать — наслаждение!

Чуковский, в свое время снискавший известность и почтение за хлесткость стиля, остроту оценок и языка, не считавшийся с авторитетами, а лишь с собственным вкусом, — обратил внимание именно на Золотусского. Этот действовал так же, как сам Корней Иванович в юности!

Совещание проходило в знаменитом Доме творчества писателей Переделкино, напротив которого и находится уже многие годы славный Дом-музей К.И. Чуковского. И к его забору примыкает дачный участок — неужели кто-то поверит в такое совпадение? — да, Игоря Петровича Золотусского! Отсюда, собственно, и начат о нем этот «репортаж».

Моей целью не является пересказать все главные события в жизни Игоря Петровича (для того существует Интернет) или анализировать его публикации, коих больше, чем волос в моем чубе. К слову, Золотусский решительно не считает себя литературоведом и никоим образом не причисляет собственные труды к научным изысканиям.

С этим трудно не согласиться. Я как раз из тех, кто любит работы Золотусского потому, что они сами — яркая часть литературного процесса, сами литература или критическая проза, что даже точнее.

Однако Золотусский не смущается поверять великих и своим опытом сердца и ума, превращая исследования в глубоко личное и сокровенное путешествие к истине и красоте, напрочь убирая дистанцию между читателями и собой, делая их соучастниками трудного познания и оригинальных открытий.

Притом Игорь Петрович весьма успешно окончил филологический факультет Казанского университета. А вот как-то же умудрился обойтись без «научного» языка! Подозреваю, не из принципа даже, а потому что ему органичнее так. Значит, не случайно отказался от аспирантуры, в которую зазывали, а поехал на Дальний Восток — приобщать детишек к великим сокровищам отеческой культуры.

Кто знаком с творчеством Золотусского, тот не мог не испытать магического воздействия его слова. Совершенно прав Лев Аннинский, говоря про его литературный дар как про «своеобразный дар Мидаса: превращать в золото все, к чему прикасаешься». О чем бы он ни писал, его слово оставалось золотым, даже если сам предмет, о котором он вел речь, оказывался на поверку глиняным горшком.

Но превосходный язык Золотусского, тугой от внутренней силы, это только присказка! Драгоценность его высказываний в том, что все, о чем размышляет он с пером в руке, с микрофоном ли в петлице, замкнуто так или иначе на путях России в большой истории, на ее судьбе, отражающей в себе сомнения, печали и торжество народа, и муках, сродни родовым, в которых открывается опыт самопознания в Боге и пространстве. Какая страна, такая и литература!

Может быть, именно потому Гоголь оказался главной фигурой в его судьбе.

И неслучайно явилась публицистика Золотусского девяностых и нулевых, в которой он жестко расстается (как многие из нас) с иллюзиями «демократической» эпохи, вздыбившей страну, пожалуй, не меньше, чем 1917 год. С непонятыми до сих пор историческими утратами и смутным будущим. Отсылаю к сборникам его эссе «Нигилисты второй свежести» и «На лестнице у Раскольникова».

Есть и особенное изумление от природной одаренности Игоря Петровича! Его устная речь — практически тождественна речи письменной. Это про него сказано: «Говорит как пишет!» И пишет как говорит — добавлю для равновесия.

В Сети можно найти его телевизионные фильмы о великих писателях, и не только России. Послушайте там же его лекции в Библиотеке искусств имени А.П. Боголюбова, в театральном музее А.А. Бахрушина. Хотя бы.

В доказательство вышесказанного — прочитанные Золотусским лекции изданы музеем и библиотекой как отдельные книги, с минимальной правкой, что само по себе уникально! Все пишущие люди прекрасно знают: расшифрованные устные выступления невозможно прямо перенести на бумагу. Их надо переписать, подчас целиком. Таковы особенности, по сути, разных жанров.

Получается, Золотусский «наговорил» несколько книг «вживую», пользуясь лишь своей блестящей памятью и невероятным природным даром. На мои восторги он спокойно, но не без удовольствия заметил: «Да, что есть, то есть!»

Вспомнилось, как мама его, попав в лагерь, выжила благодаря тому, что прочла много интересных и хороших книг. Пересказывая их заключенным, она получила особый подзащитный статус.

Но дар — инструмент. Вопрос, как им распорядишься.

В 2018 году ему 88 лет. Он только-только закончил великолепный фильм об Иване Тургеневе, уже показанный по «Культуре». Читает два раза в месяц лекции о русской и западной классике — в бахрушинском музее и боголюбовской библиотеке. И его не отпускает домой публика. Он продолжает читать свои лекции и в начавшуюся ковидную беду, для заочной трансляции.

В 2021 году (Игорю Петровичу 28 ноября исполнился 91 год) он к юбилею Н.А. Некрасова «записывает» четырехсерийный фильм на телеканале «Культура», премьера которого состоялась в декабре 2021 года, к 200-летию со дня рождения поэта (любопытно, что по старому стилю Некрасов родился 28 ноября, то есть в день рождения по новому стилю Игоря Золотусского).

Он успевает идти быстрее нас, людей моложе его. И за эти же четыре года нашего плотного общения Золотусский подготовит и издаст две новые книги и запишет онлайн-лекции по русской критике. К слову, идет пандемия, а он принимает у себя съемочные группы. Ведь это еще и отвага.

Когда я говорю с ним за день до очередной лекции или сразу после нее, его голос полон энергии и силы, творческого куража и азарта дела! Он собран, как профессиональный боксер перед боем или сразу после заслуженной победы. В эти моменты я физически ощущаю, какая природная мощь и умная энергия вложены в этого великого человека! Он, конечно, одиночка, «волк», единоборец, но когда «возгорается» на людях, в деле, в творчестве, понятнее становится, для чего оно, — чтобы отдать всё в этом одиночестве появившееся на божий свет.

Начав жизнь с суровых испытаний, он в итоге приходит к главному слову и понятию своей жизни — МИЛОСЕРДИЮ. Как никто, чувствует он присутствие — или отсутствие! — милосердия на всех разнообразных дорогах и путях русской литературы. Он им, милосердием, поверяет судьбы великих. Этой высшей мерой меряет все духовное пространство культуры. И тем самым выносит своих читателей, зрителей, слушателей на вершины их собственных исканий и сомнений, подводя к Отцу, которого ищет и хочет обрести сам как Спасение.

Когда мы встречаемся у порога его дачи, он смотрит с веселым интересом в глазах и даже нежностью. Наверное, я смотрю на него как-то похоже. В 1996 году я потерял отца. А он в 2002 году потерял сына. Мы оба знаем о боли, которую каждый из нас перенес...

Почему он с годами стал так близок и понятен? Потому что все, что им написано и сказано, — это не только блестящая литература, а еще и личный духовный опыт русского человека, прожившего вместе с Россией почти век, шаг в шаг, ни разу не спрятавшись от ее прямого взгляда. Он ничего у нее не выпрашивал и не отказался от выпавшего на долю. Он отстоял родительскую фамилию и прославил ее, сделав судьбу своих отца и матери известной миру. Он победил горе, выстояв в одиночку, и потому имеет право говорить обо всем без оглядки. Даже порой ошибаясь.

— Володя, я рад, что вы позвонили. Я уже соскучился.

— Взаимно, дорогой Игорь Петрович!

— Как там ваш младший, Леонид?

— Чудит, Игорь Петрович, чудит!

— Я в него верю, Володя. Так ему и скажите от меня.

— Передам.

— А как Георгий?

— В данный момент, Игорь Петрович, занимается с глухим мальчиком русской литературой.

— За деньги?

— Нет, Игорь Петрович. Это бесплатная помощь. Добровольная.

— Молодец! — твердо говорит Игорь Петрович. — А чем заняты вы?

— Читаю Сервантеса, про вашего любимого Дон Кихота. И буду читать до самого Нового года!

Мне все хочется спросить его про «струну, звенящую в тумане», но не решаюсь этого сделать. Сам не пойму почему. Может, потому, что этот образ обладает тончайшим, духовно интимным для всякого русского сердца смыслом и говорить о нем не стоит вообще. Каждому человеку мнится, что «струна в тумане» звенит только для него.

Но лишь бы она звенела, лишь бы звенела всегда.