Матронушкина помощь

Рассказ

— Молись Господу, Богородице, Матронушке молись, она скорая помощница в болезни... Глядишь, и пойдет дядя Витя на поправку, — раздавался убеждающий голос по ту сторону телефона.

— Да я... не учили нас этому, комсомольцы мы были, добровольцы... Как же я?.. — недоумевала растерянная мать.

За те три года, что «дядя Витя», ее второй муж, с которым познала она наконец счастье семейной жизни, болел раком, она много раз вдохновлялась верой в лучшее: в медицину, случай, Вселенную, но, когда «присудили» четвертую стадию, надежда мало-помалу начала пропадать, а на ее место пришло тупое отчаяние.

Русская баба, сильная, как ломовая лошадь, у которой всегда всякое дело горело в руках, Татьяна стала мало-помалу их опускать, трудясь без прежней энергии, огонька и объясняя причину этого близким в двух словах: «Нет настроения...» Так и тянулись мрачные в своей безысходности дни, длинные, как край таежного леса, виднеющийся на горизонте. В деревне, вдали от города, она с больным мужем, считай, одинокая, «ни починить, ни подлатать»...

Больше всего выматывали долгие сибирские снегопады, когда с неба сыпало белой крупой, покрывающей тяжелым слоем ограду дома. Ох уж боялась Татьяна этого зимнего времени! Бывало, от трехчасовой работы лопатой на морозе кашель душил не на жизнь, а на смерть и ломанная когда-то, кое-как сросшаяся рука болезненно ныла. «Что ждет в этом году? Ноябрь... снегом уже покрыло... Хватит ли сил каждый день убирать снег в шестьдесят-то лет?» В зале раздалось сиплое мужское покашливание... «Холодно, наверное, ему. Пойти подкинуть угля...» И она пошлепала босыми ногами по половицам в тесную кочегарку. В руке ведро с углем. Как ноют кости руки! Тогда врачи говорили: надо заново ломать, проходить лечение, да наездишься разве из деревни в город? Витя больной... Спустя мгновение пламя занялось. Огонь сквозь отверстие в печи извивался красными языками, рисуя на стене причудливые узоры...

«Эх», — вздохнула Татьяна, и чувство безудержной тоски охватило все ее существо, легло тяжким грузом на старческие плечи, отозвалось тупой болью в груди.

— Что-то котейки нашего нет... — проговорила она вполголоса.

За три года тревожной скорби она приобрела привычку говорить свои мысли вслух, так, словно в доме был еще кто-то, кроме лежащего в полузабытьи мужа, кто-то, кому она доверяла, а главное — кому была интересна... «Пойду повяжу... Дочке палантин обещала связать, внучке — кофточку...» Послушная своему внутреннему зову — приносить радость другим, Татьяна нередко бралась за вязание и мало-помалу забывалась за монотонной работой.

Она зашла в комнату, развернула узлы со своим нехитрым рукоделием, тут же лежали модные журналы, с обложек которых глядели пышушие красотой и здоровьем юные девушки в роскошных вязаных нарядах. Женщина взялась за спицы... «Что это?»

В воздухе предстал образ старушки, подвязанной платком, с сомкнутыми глазами.

— Я сразу узнала ее, — говорила впоследствии Татьяна «набожной» дочке. — Лицо, платок, все как на иконе, которую ты присылала. Тогда и стала молиться ей как умела.

С тех пор нерушимое спокойствие, ласковое, как ветер майского дня, пришло в ее душу.

— У Бога не забыта даже птица, — твердила она мысли из мудрой книги утро и вечер.

Отпустив свое горе на свободу, Татьяна смирилась с любым исходом: «Для чего-то творит Он с нами “странная и ужасная, имже несть числа”, для чего-то проводит через испытания и скорби»...

Спустя месяц дядя Витя пошел на поправку...

Пирожки

Рассказ

Олеся была изящной невысокой брюнеткой, про каких обычно говорят: «Всё при ней». К своим тридцати трем годам она пришла с приличным жизненным багажом: успешный любящий муж, двое детей — девочка и мальчик двенадцати и пяти лет. Олеся не работала. В том не было нужды — Влад хорошо зарабатывал и, кроме прочего, всегда был за то, чтобы уделять детям больше заботы, какую «может дать только родная мать». Материнской ролью Олеся не тяготилась, но мужа про себя считала занудой. «Ни шутки, ни комплимента от него не дождешься», — подумывала она нередко с досадой.

Женщина была в той поре, когда хочется выходить в свет, ловить на себе восторженные взгляды мужчин, сумасбродничать — словом, наслаждаться мгновениями ускользающей, но цветущей еще молодости. Вместе с тем Влад, сколько ни намекала жена, казалось, был готов проводить время только в двух местах: у домашнего очага и на своей работе. «И грустно, и тоскливо».

К счастью, у Олеси была подруга, развязная, незамужняя еще Олечка, с которой можно было убежать от домашних хлопот — приготовленных супов и несделанных уроков. В один прекрасный день Олечка и познакомила Лесю с Олегом. Красивый, высокий, всегда с роскошно убранной шевелюрой и пленяющим ароматом духов, Олег был из той категории мужчин, которым, вероятно, подвластно парализовать волю любой встречной. Главное же, он был полной противоположностью Влада. В его комплиментах Олеся тонула, его подкупающий, живой юмор сближал и раскрепощал. «Какой харизматичный», — говорили вокруг, а у Олеси кружилась голова от всех этих новых для нее взглядов, слов, романтических ужинов, незабываемых вечеров...

Стояла зима, их любви был уже год, когда Влад, вернувшись с работы белый как мел, спокойно и отстраненно, как констатируют смерть врачи, пригласил жену в спальню и включил запись, сделанную с ее телефона. Олеся услышала игривый голос Олега, свой непринужденный смех и взаимные обещания скорой встречи. Словно молнией поразило! Весь ее продолжительный роман, весь этот праздник жизни предстал перед ней теперь как предвестие тяжелой беды: болезни, смерти или чего-то еще более ужасного... Влад стоял и молча смерял жену равнодушным взглядом.

Вдруг он отрезал:

— Разводимся, детей я тебе не отдам.

Тогда уже горе во всей его неизбежности и безобразности раздавило молодую женщину. Она сникла, почти перестала есть, плохо спала и нередко плакала. Чтобы как-то разжалобить каменного мужа, попросилась показаться неврологу. Тот дал направление в неврологическую клинику. Дни и ночи, проведенные на больничной койке, Олеся молила неведомого ей доселе Бога, чтобы Он умилостивил мужа. Однажды в часы посещений приехал Влад, озадаченное лицо выдавало в нем какую-то мысль, и больная просияла надеждой.

— Поедем к старцу, спросим, как нам с тобой быть, — выдал он.

Олеся была несколько удивлена тем, что современный, успешный Влад хочет прибегнуть к помощи Церкви, которую всегда связывал с прошлым веком, но осознание того, что «Бог милостив» и при таком повороте ее преступление может быть прощено и забыто, окончательно утвердило решение в пользу поездки.

На следующий день они уже мчались в один находящийся за 300 километров от города небольшой мужской монастырь, чтобы выслушать совет «опытного и мудрого человека». Олеся сидела на заднем сиденье, улыбаясь зимнему солнцу, радуясь теплу машины. Огонек веры в лучшее грел ее сердце, отчего по всему телу разливалась услада покоя.

— В монастырь на покаяние, трудиться! И трудиться вдвое больше того срока, в какой совершался грех, — говорил некоторое время спустя старый архимандрит, опираясь на деревянную не то клюку, не то трость. — Если грешили три месяца, значит, на полгода в обитель, если полгода — в монастырь на год. Вообще же, — посмотрел он проницательно на Владислава, — столько, сколько определит муж. И затею с больницей оставьте! Не надо саможаление докторами да лекарствами тешить! Боль от греха надо прочувствовать! Прочувствовать! Тогда, возможно, Господь умилосердится и смягчит сердце супруга. Впрочем... Сами увидите потом, сколько добра может сотворить Бог из содеянного нами прегрешения...

Олеся стояла подавленная. Монастырские труды ее не пугали, но не такого ждала она исхода: «Сколько же душевных мук надо перенести, чтобы искупить грех?»

Пасмурным февральским утром, когда небо и земля от сыплющей снежной крошки составляли одну непроницаемую белую стену, Влад отвез жену в ближайший к ним женский монастырь во имя равноапостольной Марии Магдалины.

Для Елены (это было ее имя в крещении) потянулись однообразные дни. Сначала работы было немного: мытье посуды, уборка паломнической трапезной, чистка снега, и женщина часто тосковала о своей несчастной доле за отдыхом где-нибудь в одинокой «келье». Но весной, когда пробудилась от сна спящая земля, когда стала прорастать трава, а почки превращались в прозрачно-зеленые листочки, Елена ушла в работу со всей энергией молодой труженицы. Как, бывало, радовалась она длинному извивающемуся дождевому червю, спешащему скрыться в комьях душистого чернозема, мохнатому корню перезимовавшего в земле чеснока или мерному жужжанию первого жука где-то над головой. Тогда казалось, что нет в жизни иных дел, кроме честного монастырского труда, нет власти денег, славы... красоты и нет греха, испепеляющего человеческую душу... Но потом приезжал с каменным, как и прежде, лицом Влад, как и прежде, говорил, что не отдаст детей, и оставлял плачущую жену с парой новых резиновых перчаток и мазью от боли в спине.

Вновь и вновь Елена терзалась, плакала от тяжкой, невыносимой постигшей ее расплаты. Прошло с полгода, и впечатления от приездов мужа превратились в тупую душевную боль. Впереди был престольный праздник обители: все вокруг носилось и вертелось, кто-то пек пироги, кто-то подстригал траву, кто-то натирал до блеска подсвечники. Елена была рада потрудиться во славу Божию: «Надо поработать для своего спасения, “тогда, возможно, умилосердится Господь и смягчит сердце супруга”», — повторяла с надеждой она слова старца-архимандрита.

Народу на празднике было как никогда, в храм не пробиться. В желании никого не оставить без причастия батюшки исповедовали прямо под открытым небом. Вереницей шли исповедники к иеромонаху Петру, высокому черноволосому священнику из близлежащего мужского монастыря. Встала в очередь и Елена.

— Лень, празднолюбие, малодушие... — читала она с тетрадного листка некоторое время спустя. Не в силах назвать свой главный грех — отчаяние, умолкла и сникла.

Отец Петр заговорил:

— А вы, Елена, когда-нибудь пирожки пекли? — Не дожидаясь утвердительного ответа, батюшка продолжил: — Так вот, пирожки хозяйка обычно вынимает из печи, когда они полностью пропекутся и подрумянятся, чтобы есть самой и угощать гостей. Не вполне, видимо, вы еще испеклись в печи искушения. Терпите. Господь вам в помощь!

Елена смахнула рукавом бегущие слезы. Эту исповедь и слова батюшки она запомнила...

Шло время, кающаяся грешница трудилась не покладая рук. В монастыре все ее почитали и любили, а престарелая матушка игуменья даже предложила переехать из паломнического в сестринский домик, на что было отвечено смущенным отказом. Подходили к концу два года, с мозолями на руках и замершим сердцем ждала Елена этого срока: монастырская жизнь нравилась ей, но все время «вот так» она бы не хотела — не видела смысла.

Когда подошел срок, Влад не приехал: «Много работы...» — резюмировал он по телефону. Приехал только спустя месяц; как всегда, привез матерчатые и резиновые перчатки, какие-то моющие средства, медикаменты. Елена начала разговор первая:

— Прошло два года, как мне теперь?..

— Как хочешь, детей я тебе не отдам, помогать первое время буду...

В женщине все упало, мгновение она хотела упрекнуть мужа в бесчувственности, жестокости, но тотчас вспомнила, что это она! Она, а никто другой виновник всего, что теперь происходит.

То леденящее безразличием, то обжигающее унынием потянулось время. Елена трудилась, борясь с гневом на себя, молилась, превозмогая обиду на мужа. И вновь был солнечный май, и вновь копошилась она в земле, извлекая сорняки из черной гряды, как вдруг вся сотряслась в рыданиях, и подавляемое столько месяцев чувство вырвалось у нее наружу. Какой-то чужой голос нашептывал: «Почему Бог так жесток?» — но она только мяла руками комья теплой земли и твердила: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе! Достойное по делам моим принимаю!»

Мгновение спустя словно кто-то добрый и ласковый погладил ее по сердцу, и вся боль ушла. Она всё была готова отдать в благодарность за это прикосновение неведомой руки. Осознание того, что всезнающий и любящий Господь все время испытания и скорби был рядом, переполняло чувством искренней благодарности, детской преданности. Тогда кающаяся грешница впервые ощутила себя дочерью чадолюбивого Отца! В одночасье было решено остаться в монастыре на всю жизнь. Об иночестве не было и мысли, но трудиться во славу Его, хвалить Его святое имя представилось вдруг таким естественным, а главное — таким заветным уделом!

Спустя пять лет Елену постригли в иночество. После таинственного и трогательного обряда была монастырская трапеза. На деревянных столах, среди различных кушаний и яств были печеные пирожки, свежие и румяные, как щеки молодой красавицы.